Жалоба Тасса

Заявление о нарушении
авторских прав
Автор:Байрон Д. Г., год: 1817
Примечание:Перевод Щепкиной-Куперник Т. Л.
Категория:Поэма
Входит в сборник:Стихотворения Байрона (разные переводчики)
Связанные авторы:Щепкина-Куперник Т. Л. (Переводчик текста), Розанов М. Н. (Автор предисловия/комментариев)

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жалоба Тасса (старая орфография)

Дж. Г. Байрон

Жалоба Тасса.

Источник: Байрон. Библиотека великих писателей под ред. С. А. Венгерова. Т. 2, 1904.

Жалоба Тасса

Жалоба Тасса.

Байрон чувствовал в себе какое-то прирожденное тяготение к югу: южное солнце и тепло, южные яркия краски, южные пылкия страсти - все это было ему не только крайне симпатично и привлекательно, но и как бы сродни. "Кровь у меня южная" - говорит он в стихотворении, посвященном графине Гвиччиоли. Читатель легко согласится с этим заявлением, если припомнит, что Байрон обладал редким по страстности и пылкости темпераментом. Неудивительно, что под голубым небом юга он чувствовал себя гораздо лучше, чем среди туманов Лондона.

В Италии провел Байрон восемь последних лет своей жизни (1816--1824). Эта страна сделалась его второй родиной. Здесь развернулся его талант во всей своей шири и мощи, здесь написал он свои величайшия произведения. Уже при первом знакомстве Италия совершенно покорила нашего поэта: в первый год своего пребывания в ней Байрон пишет четвертую песнь "Чайльд-Гарольда", представляющую не что иное, как восторженный апофеоз этой прекрасной страны, её природы, искусства и литературы.

Во время путешествия в Рим, которое дало главное содержание этой песне, Байрон посетил Феррару, старинную столицу герцогов д'Эсте, - меценатов эпохи Возрождения. Сюда привлекло его желание посмотреть ту тюрьму, в которой в продолжение семи лет томился Торквато Тассо, автор прославленной поэмы "Освобожденный Иерусалим" (ср. письмо к Т. Муру из Венеции 11 апреля 1817 г.).

Горячим поклонником Тасса был Байрон еще в Англии. В его библиотеке, перед отъездом на континент, имелось целых четыре издания "Освобожденного Иерусалима" на итальянском языке. Стих из Тассо послужил ему эпиграфом к "Корсару"; во второй песне "Чайльд-Гарольда", в поэмах "Лара" и "Паризина" замечаются отголоски внимательного изучения итальянского поэта.

Представление об Италии и Риме у Байрона так же тесно было связано с именем певца "Освобожденного Иерусалима", как и у нашего Баратынского, мечтавшого о путешествии в "прекрасную Авзонию":

          Небо Италии, небо Торквата,

          Прах поэтический древняго Рима,

          Родина неги, славой объята,

          Будешь-ли некогда мною ты зрима?

Байрон был таким же восторженным почитателем итальянского поэта, как и другой наш поэт - Батюшков, прославлявший Тассо и в стихах, и в прозе. (Стихотворения "Умирающий Тассо", "Послание к Тассу" и статья: "Ариосто и Тассо").

Духовным очам английского писателя автор "Освобожденного Иерусалима" рисовался в двойном ореоле: вдохновенного певца и гонимого судьбою страдальца. К пышным поэтическим лаврам примешивались острые тернии мученического венца. Байрон был всегда красноречивым ходатаем за права человеческой личности, пламенным защитником угнетенных и страдающих, безпощадным врагом деспотизма и притеснения. Всякое человеческое существо, по его воззрению, имело право на свободу. Всякое насилие над человеческою личностью его глубоко возмущало. Еще более возмутительным казалось ему насилие, направленное против отмеченного Божьим перстом избранника, мирного служителя муз, гордость и славу родной страны.

Жалоба Тасса

Такое возмутительное насилие употребил герцог феррарский Альфонс II по отношению к певцу "Освобожденного Иерусалима", подвергнув его семилетнему заключению среди сумасшедших в госпитале св. Анны (от марта 1579 г. до июля 1586 г.). Это заключение было одиночным и сопровождалось чрезвычайно суровым и грубым обращением с несчастным поэтом. Кроме черствого тюремщика, никто не имел к нему доступа. Хотя оффициальным предлогом заключения выставлялось сумасшествие Тассо, он был совершенно лишен и медицинской помощи. Вступив в тюрьму в цветущем возрасте (ему было тогда всего 35 лет), поэт покинул ее через семь лет, почти стариком по наружности, с ослабленным зрением и слухом и с признаками начинавшагося развиваться, под влиянием всего испытанного,--душевного недуга.

Психическое состояние Тассо в эти томительно-долгие годы абсолютного одиночества было чрезвычайно тяжело. Его письма, опубликованные Гвасти в 1853 г., рисуют нам мрачную картину душевной удрученности и подавленности. Всего более угнетает его одиночество, которое он называл своим жесточайшим врагом ("Е sovra tutto,--пишет он в мае 1580 г. - m'afflige la solitudine, mia crudele e natural nimica"). Он теряется в догадках относительно причины своего несчастья: "Что сделал я? Почему я заперт в тюрьме? Если я болен, то почему же отказывают мне во враче и в духовнике? Если меня обвиняют в чем-нибудь, то почему же отказывают мне в возможности защиты?" Напрасно он пишет трогательные и убедительные письма к Альфонсу,--он не получает на них никакого ответа. Тогда он ищет прибежища в религии, начинает считать себя великим грешником, упрекать за сомнения и колебания в вопросах католической веры - и мало по малу погружается в бездну мрачного мистицизма. Ему начинают слышаться какие-то таинственные голоса, злой дух приходит искушать его, он страдает от видений и галлюцинаций.

Тюрьма совершенно погубила его чудный поэтический талант. Свой невольный досуг он посвящает исключительно разрешению мучащих его вопросов философии и религии и изнывает в безплодных попытках примирить идеи жизнерадостного Возрождения с суровой догматикой католицизма. Его дух падает под тяжестью этой задачи. Тассо превращается в аскета, считает греховными все свои поэтическия произведения и, умирая (в 1595 г.), завещает сжечь "Освобожденный Иерусалим".

воздействием последних отголосков Возрождения и наступившей, в противовес ему, католической реакции, он мог легко сделаться жертвою культурной борьбы своего времени. Герцог Феррарский усугубил тяжесть положения Тассо, превратив его также и в жертву деспотизма, и этим нанес такой удар автору "Освобожденного Иерусалима", от которого он уже не мог поправиться.

До сих пор не вполне выяснены причины, обусловившия такой жестокий образ действий Альфонса. Лучшие биографы Тассо (Cecchi: Torquato Tasso e la vita italiana del secolo XVI, Firenze 1877 и Solerti: Vita di Torquato Tasso, 1895)) сходятся лишь в том утверждении, что, вопреки преданию, любовь к сестре герцога - Элеоноре - не была такою причиною. Эту прекрасную принцессу Тассо знал в течение тринадцати лет, пользуясь её дружеским расположением и покровительством. Элеонора была на семь лет старше поэта, и в момент заключения его в тюрьму ей уже было сорок два года. Через два года, в 1581 году, принцесса умерла. Что любовь к ней Тассо не была причиною его заключения, видно уже и из того, что и после её смерти это заключение продолжалось еще пять лет.

Тассо пал жертвою рокового стечения неблагоприятных для него условий, среди которых немаловажную роль сыграли, и придворные интриги, опутавшия его сетью зависти и злобы, и деспотическия замашки избалованного мецената, и собственный неуравновешенный характер поэта. При дворе велась против поэта систематическая травля в роде той, которой подвергал большой свет нашего Пушкина. К его итальянскому собрату вполне применимы лермонтовские стихи:

          Не вынесла душа поэта

          Позора мелочных обид;

          Возстал он против мнений света

          Один, как прежде...

"Мелочные обиды" больно уязвляли нервную и болезненно впечатлительную натуру Тассо и доводили его до раздражения, которым искусно пользовались его враги, чтобы поссорить поэта с герцогом Альфонсом. Кроме того, своими неосторожными сношениями с Медичи и папою Тассо возбудил большое неудовольствие в подозрительном герцоге, увидевшем в них чуть ли не измену Ферраре. Желание Тассо отстоять, живя при дворе, свою нравственную самостоятельность, его неуменье "сгибаться в перегиб" и раболепствовать - подлили масла в огонь. Все это, взятое вместе, и привело к роковому исходу; ссоре с герцогом и безжалостному семилетнемузаключению в доме сумасшедших. Все эти сложные обстоятельства, раскрывшияся только в наше время, были совершенно неизвестны Байрону, когда он в апреле 1817 г., вслед за посещением Феррары, написал свое прочувствованное стихотворение. Здесь все построено на предположении, что причиною долголетняго за ключения Тассо была любовь его к принцессе Элеоноре.

          Я не был слеп, а ты была прекрасна -

          Вот почему судьба моя несчастна,--

ту сложную душевную борьбу, которая выпала на его долю, как чуткого представителя переходной и полной контрастов эпохи. Такой цели не преследовал и Гете в известной трагедии "Торквато Тассо". Немецкий поэт дал лишь тонкий психологический эскиз нежно-организованной поэтической натуры, страдающей от соприкосновения с грубою прозою жизни. Байрон еще более сузил свою задачу, ограничившись характеристикою Тассо в отношениях его к любимой женщине.

Элеоноре Байрон приписывает такую же роль в жизни Тассо, какую играли ; Беатриче и Лаура в жизни Данта и Петрарки. Его любовь--не минутное упоение, не бред пылкой крови, а, подобно тому, как это было у его предшественников, - явление высокого нравственного порядка, исполненное глубины и некоторого мистического оттенка. Если бы Петрарка потерпел заключение за свою Лауру, то его жалобы, вероятно, мало бы разнились от тех, которые английский поэт влагает в уста Тассо.

Хотя Тассо является у Байрона в несколько одностороннем освещении, но все-таки его "жалоба" исполнена глубокого лиризма, искренности и трогательности. Образ несчастного певца, светлый ум которого начинает мутиться под влиянием семилетней пытки одиночного заключения, прочно запечатлевается в памяти читателя.

Подобно шильонскому узнику, Тассо изображается жертвою деспотизма. Как на Бонниваре, так и на певце "Освобожденного Иерусалима" (законченного, вопреки Байрону, задолго до заключения в тюрьму) автор одинаково прослеживает ужасающия последствия произвола над человеческою личностью: в шильонском узнике тюрьма подавляет врожденное стремление к свободе, а в Тассо она убивает его выдающияся духовные способности.

Как в "Шильонском узнике" основная мысль подчеркнута в предшествующем поэме сонете, прославляющем свободу, так "Жалоба Тассо" заключается апотеозой поэта в будущем, служащею осуждением образа действий герцога Альфонса:

          

          Я превращу мою темницу в храм -

          И целые народы. поколенья

          Сюда толпой придут на поклоненье

Этот мотив еще более развит в нескольких строфах ИѴ-ой песни "Чайльд-Гарольда", в которых Байрон снова вернулся к судьбе Тассо, клеймя "презренный деспотизм" Альфонса с новою силою:

          

          Куда поэта вверг Альфонс надменный.

          Но угасить не мог тиран презренный

          Великий ум поэта своего

          И этою ужасною гееной

          

          Прогнало сумрак туч; вкруг имени его

          Хвалы и слезы всех времен. В забвенье

          Меж тем исчезла б память о тебе,

          Как прах отцов - когда-то самомненья

          

          Причастен ты: теперь твои гоненья

          Нам памятны, и герцогский твой сан

          С тебя спадет. Будь происхожденья

          Иного ты. родился б ты, тиран,

          

"Жалоба Тассо" вполне гармонирует с общим содержанием и настроением байроновской поэзии, подчеркивая лишний раз одну из самых выдающихся её сторон - пламенную борьбу за неотъемлемые права человеческой личности.

М. Розанов.

Жалоба Тасса

ЖАЛОБА ТАССА.

В Ферраре, в библиотеке, сохраняются оригинальные рукописи "Gierusalemo" Тассо и "Pastor Fido" Гварини, вместе сь письмами Тассо, одним письмом Тициана к Ариосто, а также чернильница и стул, гробница и дом Ариосто. Но так как несчастие более интересно потомству и почти совершенно не интересует современников, то камера, в которой Тассо был заключен в госпитале св. Анны, привлекает больше внимания, чем дом и памятник Ариосто - по крайней мере я это испытал на себе. Там есть две надписи, одна на наружных воротах, вторая над самой камерой, вызывая ненужным образом изумление и негодование посетителей. Феррара сильно разрушена и мало населена; замок еще существует не тронутым и я видел двор, где были обезглавлены Паризина и Гюго, как на это указывает хроника Гиббона.

Жалоба Тасса

                              I.

          О, долгие года безвинных оскорблений,

          Жестокой клеветы и травли, и тревог,

          Кто б мог вас вынести - и кто б не изнемог?

          

          Орлиный, гордый дух и тело сына муз.

          Ты, одиночество! Никто мне не поможет

          Разрушить тяжкий гнет твоих проклятых уз.

          И душу точно червь неумолимый гложет,

          

          И сердце и томит и сушит - все сильней.

          Напрасно солнца луч сияет лаской кроткой:

          Путь загражден ему железною решеткой;

          Она гнетет мой ум, а рабства призрак злой

          

          Готовой пропустить через свою преграду

          Один лишь свет дневной - короткую отраду -

          Да пищу скудную в определенный час.

          Я свой безвкусный корм вкушал уж столько раз

          

          Что одиночество мне больше не ужасно

          Во время трапезы, и я могу теперь

          Угрюмо пировать - как будто хищный зверь,

          В берлоге у себя уединясь унылой,

          

          Все это выше сил людских. Но и сверх сил

          Я должен все сносить, как до сих пор сносил.

          И до отчаянья, до полного безсилья

          Я не позволил-бы унизиться себе.

          

          С моей мучительной агонией в борьбе:

          На них я, тесную покинувши темницу,

          Летел освобождать Господнюю гробницу;

          Я душу изливал в честь Бога моего,

          

          Кто был здесь на земле и есть на небе ныне.

          Я жил меж радостей Божественной святыни,

          И чтоб страданием прощенье заслужить,

          Мой плен я посвящал на то, чтоб изложить

          

          Твердыня вечная святынь Иерусалима.

                                        II.

          Но это все прошло. Любимый кончен труд.

          Друг долгих, долгих лет, мой свет во мгле темницы:

          

          Украдкой капли слез горячия падут -

          То знайте: до сих пор иные все страданья

          Ни разу у меня не вызвали рыданья.

          Но ты! Мой милый труд, дитя моей души!

          

          Забвенье мне несло и кроткою любовью

          Мирило разум мой с ужасною судьбой.

          Но ты уходишь прочь, - и счастье за тобой,

          И плачу, плачу я, весь истекаю кровью,

          

          Под окончательным ударом я поник.

          Тебя уж больше нет. Как будут дни унылы!

          Что остается мне? Как вынесть страшный гнет?

          Не знаю!.. Лишь в себе искать я должен силы;

          

          Ведь я не пал еще! Ведь я не знал позора,

          Не знал раскаянья: причины нет к нему.

          Они зовут меня безумным... Почему?

          Ты не ответишь ли на это, Леонора?..

          

          Поднять до тех высот, где обитаешь ты;

          Но то безумие лишь сердца - не сознанья.

          Я знал свою вину; и тяжесть наказанья

          Я чувствую вполне, хоть и не пал под ней.

          

          И в этом весь мой грех, наказанный ужасно,

          Замкнувший жизнь мою навеки от людей.

          Но пусть они меня терзают как угодно:

          Знай, сердце все ж тебя любить всегда свободно!

          

          Спокойно догореть, дойти до пресыщенья;

          Несчастные - верны: все чувства, ощущенья

          Вне чувства одного теряют их сердца.

          У них в душе царит одна любовь навеки,

          

          Так в ней теряется иных страстей волна;

          Ея бездонная безбрежна глубина!...

                                        III.

          Чу! Слышу дикий крик, протяжный и безумный,

          

          И вой... и богохульств безсвязных ропот шумный...

          Но здесь есть худшие безумцы: палачи;

          Они терзают ум, измученный несчастьем,

          Ненужной пыткою с каким то сладострастьем,.

          

          Мерцающий в душе. Для их жестокой воли

          Восторг - усугублять тоску и ужас боли.

          И я - среди их жертв! И мне спасенья нет,

          В хаосе этих лиц и страшных звуков - годы

          

          И здесь окончится погибшей жизни путь.

          О, если-бы скорей! я жажду отдохнуть.

                                        IV.

          Я терпеливым был: молю, еще терпенья!

          

          И прошлое живет. Иль рок не повелит,

          Чтоб стал забывчив я настолько-ж как забыт?

          Но есть-ли гнев в душе к тем людям, чье веленье

          Меня в обитель слез повергнуло на век

          

          Где каждый человек уже не человек,

          Где слово уж не речь, а смех уж не веселье,

          Где крики ужаса и вой со всех сторон,

          Ответ удару вопль, ответ проклятью - стон,

          

          Нас целая толпа, но одиноки мы,

          Нас делит камень стен; и все углы тюрьмы

          Звучат, и эхо шлют безумия и бреда.

          И могут слышать все зловещий вой соседа,

          

          Никто! Один лишь тот, поистине несчастный,

          Тот, кто не создан быть средь этой тьмы ужасной,

          Кого не оковал безумия недуг!

          Но есть-ли гнев в душе к виновникам мученья,

          

          Унизившим меня во мнении людей,

          К тем, кто разбил навек надежды жизни всей

          И сделал мысль мою источником боязни?

          Хотел-бы я отмстить за ужас этой казни

          

          С тем, что такое стон душевной тайной боли,

          Борьбою добытый искусственный покой,

          И то холодное отчаянье неволи,

          Что подрывается под стойкость наших сил.

          

          Своим мучителям я даровал прощенье

          И лишь о смерти б я судьбу теперь просил.

          Ты, князя моего сестра, о, Леонора,

          Ему из-за тебя я не пошлю укора.

          

          С тех пор, как о тебе мечтаю я, любя -

          Из сердца моего изгнал я злобу смело:

          Ей гостьей там не быть, где ты царишь всецело.

          Твой брат мой злейший враг - прощаю я врагу,

          

                                        V.

          Смотри! Не уступив отчаянья порывам,

          Неугасимую любовь к тебе мою,

          Часть лучшую души, так глубоко таю

          

          Как тучи грозовой таинственная мгла

          Скрывает молнию в своем покрове свитом,

          Пока не вылетит воздушная стрела -

          Так и при имени твоем не позабытом

          

          На миг прошедшее передо мною встанет,

          Потом - исчезнет вдруг, растает и обманет,

          А я... все тот-же я, хоть больше нет его!

          И все-ж, моя любовь чужда была надежде,

          

          Мое ничтожество и твой высокий сан;

          Я ведал, что не мне блаженный жребий дан,

          И что любовь принцесс - поэту недоступна.

          Да, страсть моя была б безумна и преступна,

          

          Мог выдать эту страсть. Но я душой постиг,

          Что в отречении - безмерная отрада.

          Моя любовь была сама себе награда,

          Жила сама в себе. А если я не раз

          

          То я наказан был молчаньем милых глаз.

          И все же не горел страданьем и томленьем;

          Ты мне Святынею божественной была,

          Хранимой от меня прозрачностью стекла,

          

          Благословлял ее, слезами обливал,

          И тихо вкруг нея я землю целовал.

          Не потому, что ты была принцессой знатной,

          Нет! Но сама любовь рукою благодатной

          

          И облекла тебя такою красотой,

          Что поражает нас - не страхом, но невольным

          Благоговения восторгом богомольным,

          Достойным лишь того, кто в небесах царит.

          

          Что прелесть нежности земной превосходило.

          Не знаю, почему моя звезда горит

          Недвижно пред твоей. Ты дух мой победила.

          Хотя б и дерзостью любить без цели было,

          

          Но ты - дороже мне! И я мирюсь с тюрьмой,

          И за тебя готов на все мои мученья.

          Та самая любовь, что страшной цепи звенья

          Сковала для меня - и облегчает их

          

          И побеждать тоску унылых дней моих,

          И на тебя взирать душою нераздельной.

Жалоба Тасса

                                        VI.

          Но в этом чуда нет. Уж с первых детских лет

          

          Она с младенчества склонялась к изголовью

          И в душу мне лила свой благодатный свет.

          Я смешивал ее со всем, что видел в мире:

          В бездушной вещи я - как в дорогом кумире -

          

          Где дикие цветы взростали одиноко

          И где часами я, задумавшись глубоко,

          В сквозной тени дерев трепещущих лежал,

          Мечтая, создавал себе я - кущи рая.

          

          Главами белыми, твердили, что меня

          Одно лишь горе ждет, что плохо обещаю

          Я кончить жизнь и что подобному лентяю

          Наука лишь--битье... И, в сердце их кляня,

          

          И вновь скрывался я, и плакал уж один--

          И снова ждал, пока моих мечтаний чары

          Не встанут предо мной, как дивный ряд картин.

          Шли годы. И душа познала трепет странный

          

          Восторг одной мечты, неясной и туманной,

          Неясной только лишь до памятного дня,

          Когда я понял все - и сердцу вдруг открылось,

          Зачем оно в груди до той минуты билось,

          

          Явилось наконец: да--мне явилась ты.

          С тех пор утратил я свое существованье,

          Чтоб слить его с твоим, и жил в очарованьи;

          Вселенной не было уж больше предо мной:

          

                                        VII.

          Да, одиночество мне было прежде мило.

          Но Боже! Знал-ли я, что приведется мне

          Изведать власть его навеки и вполне?

          

          Все общество мое - безумец иль палач!

          Будь я подобен им, подкошенные силы

          Меня бы довели давно уж до могилы.

          Но кто слыхал мой бред, кто подсмотрел мой плач?

          

          Чем погибающий в борьбе с волной моряк.

          Там перед ним - весь мир; мой мир - вот этот мрак

          Да келья тесная и ужас заточенья

          В пространстве лишь едва двойной величины,

          

          Он гибнет - но вокруг все вольно, все широко,

          И может к небесам поднять он взор упрека.

          Но у меня в душе упрека небу нет,

          Хоть тень темничных стен мне застилает свет.

                                        

          И все ж я чувствую день ото дня невольно,

          Слабеет разум мой - хоть и не гибнет, нет;

          Я вижу иногда какой то чудный свет

          И духа странного, что делает мне больно:

          

          Что были бы ничем - здоровым ц свободным,

          Но страшные для тех, кто гибнет средь тоски;

          Боль в сердце... Теснота во мраке безысходном...

          Страшна мне до сих пор вражда людей была,

          

          Покинутый землей и небом позабытый

          Я больше не покрыт Его святой защитой,

          И может быть теперь, напав из-за угла,

          Творенье жалкое погубит сила зла!

          

          Как в пламени горнил упругость твердой стали?

          За то, что я любил то, что не смел? Любил,

          Что видеть, не любя, превыше смертных сил?...

                                        IX.

          

          Со всею яркостью? То время миновало,

          И раны, мнится мне, безчувственны мои.

          Иначе-б я давно разбил свой мозг несчастный

          О прутья крепкие решетки той ужасной,

          

          С насмешкой горькою. - Но если все мученья,

          Каких не высказать, сношу я и молчу,--

          То это потому, что смерти не хочу

          И что наветы все, и ложь, и обвиненья,

          

          Самоубийством я-б лишь подтвердил скорей.

          Я клевету-б еще унизил состраданьем

          И припечатал-бы тем самым навсегда

          Безумье к памяти моей клеймом стыда.

          

          Из мрачных стен тюрьмы отныне я создам

          На поклонение народам - светлый храм.

          И ты разрушишься, бездушная Феррара,

          Трон герцогский падет, тебя постигнет кара,

          

          И будет пустота в разрушенных стенах.--

          Но лишь одно тогда беречь ты будешь свято:

          Венец единый твой--безсмертный лавр Торквато,

          И славу лучшую--останки этих стен,

          

          Так будет--знаю я. И ты, о Леонора,

          И ты, красневшая, поднять не смея взора,

          При мысли, что тебя любил простой поэт,

          Не венчанный монарх - ступай! Поведай брату,

          

          Не изменилося от горя долгих лет,

          От заражения берлоги смрадной ядом,

          Где и сама душа гниет совместно с адом

          (Хоть это жаждал он прибавить мне пятно).

          

          Скажи ему еще: когда, покорны власти

          Седого времени, пред ним склонятся ниц

          Твердыни башен тех зубчатых и бойниц,

          Что ныне стерегут часы забав и страсти

          

          Когда покинут их во мраке без призора,

          Навек останется святынею одна

          Тюрьма, где я томлюсь! А ты, о Леонора,

          Когда исчезнет все, чем обладаешь ты--

          

          Тогда я разделю с тобой тех лавров славу,

          Что осенят мой гроб - они твои по праву.

          Когда обнимет нас могильный вечный сон--

          Никто уж наших двух не разделит имен,

          

          Из сердца моего небесный образ твой.

          Да, Леонора, - так навеки нас с тобой

          Судьба соединит, - но горе! слишком поздно.

                                                            Т. Щепкина-Куперник.

Жалоба Тасса

Жалоба Тасса

(La Tasse dans la prison des fous).

Картина Делакруа (Eugène Delacroix).

ЖАЛОБА ТАССА.

"В минуту недовольства самим собою или под влиянием меланхолического настроения, чувствуя в душе ничтожество славы и похвал, Байрон заявил во всеуслышание {См. наст. изд. т. I, стр. 571, прим. к "Оде Наполеону".}, что его муза надолго замкнется в уединении, и все искренние поклонники его гения сожалели о том, что не будут слышать возвышенной музыки его стихов. Но в его душе живы были стремления, присущия самой его природе и не подвластные человеческой воле. Говоря, что он будет молчать, он, может быть, всматривался в глубь своей души и видел там только мрачную, суровую и безмолвную пустыню, подобную песчаному морскому берегу; но прилив страсти в свое время снова вернулся и преобразил эту дикую пустыню в картину, полную прежней красоты и блеска. Дух великого поэта не может подчиняться даже тем оковам, какие он сам на себя налагает: в то самое время, когда он чувствует себя особенно связанным, он, может быть, ближе всего к моменту самой полной свободы, и одного внезапного проблеска довольно для того, чтобы сразу поднять его из мрачного и угнетенного состояния на высоту ничем не смущаемой веры в себя. И в самом деле, не нужно быть глубоким знатоком человеческой натуры для того, чтобы быть уверенным в невозможности для Байрона строго соблюдать наложенное им на себя обязательство молчания: нет сомнения в том, что могучий дух поэта только презрительной усмешкой отозвался бы на всякую попытку обуздать его вдохновенные порывы.

"Таким образом, Байрон вскоре снова почувствовал свою силу и снова приобрел над ними ту власть, какая по праву принадлежит его благородному таланту, не нуждающемуся ни в каких ограничениях. Хотя все его герои принадлежат к одной семье, как кровные братья, однако, отдельные представители этой благородной семьи вполне определенно отличаются друг от друга особенностями их личного характера. Каждое из этих действующих лиц, появляясь перед нами, напоминает нам кого-то другого, чьи чувства, мысли, речи и поступки приводили нас в смущение своим диким и бурным величием. Но при всей однородности этих лиц, они в то же время странным образом не похожи друг на друга. Каждого из них мы встречаем с еще более глубоким сочувствием; мы переживаем при встрече с ними удивление, ужас и скорбь, присутствуя при бесконечно разнообразных перипетиях их борьбы, при различных проявлениях могучей страсти, обнаруживающих перед нами все сокровенные извивы человеческой души, мрачной или озаренной светом, возвышающейся или поверженной в прах.

"От этих бурных и ужасных изображений страсти приятно обращаться к тем из произведений Байрона, в которых он явился выразителем чувств более мягких и более обычных. Его сердце дало нам много прекрасных и патетических излияний, нежность которых так же трогает нашу душу, насколько величие дрѵгих его произведений волнует и возвышает ее. Читатели, глубоко вникающие в поэзию Байрона, никогда не находили в ней недостатка в пафосе, но пафос тех произведений, о которых теперь идет речь, отличается такою глубиною и так покоряет себе, что сам поэт словно пугается его, или, вернее, ему как будто становится стыдно того, что он поддался такому чувству, против которого оказалась безсильною мрачная гордость его ума; он старается изгнать эту слабость из своего сердца и скрыть от посторонняго взора навернувшуюся слезу, подобно человеку, внезапно охваченному такими чувствами, которых он не желает обнаруживать, потому что они, будучи вполне согласными с его натурой, противоречат тому внешнему характеру, какой эта таинственная натура вынуждена была усвоить в целях самозащиты.

"Есть, однако, одна поэма, в которой Байрон почти совсем отрешился от воспоминания о мрачных и бурных страстях: здесь и его настроение, и общий тон совершенно изменились, и поэт, которого прежде считали способным изображать одну только смертельную тоску, угрызения совести, отчаяние, безумие и смерть в их наиболее разительных проявлениях, показал, что он способен также разделять и самые чистые человеческия чувства и глубоко понимать горе и скорбь менее исключительных натур. "Шильонский Узник" - вот произведение, над которым дети проливали свои первые слезы таинственного сочувствия скорби, чуждой их счастливому невинному возрасту, - произведение, вызывавшее в благородной, чистой и верующей женской душе невыразимо-грустный прилив любви и нежности и заставлявшее старцев, почти уже отрешенных от мира, с восторгом приветствовать красоту и силу простодушной братской любви, лучем которой озарена и согрета эта поэма. В "Жалобе Тасса" мы находим такую же нежность и такой же пафос, как и в "Шильонском Узнике". Байрон не поддался искушению изобразить дикую, страшную фигуру заключенного в тюрьму Тасса, не решился представить с бешеною страстью все ужасы этой тюрьмы и описать с теми потрясающими подробностями, которые были для него так привычны, крайнюю степень тоски и отчаяния несчастного поэта; он изобразил Тасса сидящим в своей келье и поющим протяжную, грустную, рыдающую жалобу, в которой, правда, иногда прорываются аккорды безысходной скорби, но гораздо чаще эта скорбь, переходящая в мрачную покорность судьбе, умеряется приятными воспоминаниями и смягчается доверчивой надеждой на безсмертную славу. Эта скорбь, накоплявшаяся в течение многих лет, до такой степени овладела душою поэта, что он как бы до известной степени утратил сознание остроты своего бедствия. Мы можем поверить, что он произносил, наедине сам с собою, этот жалобный монолог и утром, и в полдень, и ночью, когда, прислушиваясь к голосу своего сердца, он в то же время обращался к природе, от которой он был насильственно оторван, но постоянное присутствие которой он ощущал в своем воображении". (Вильсон).

В рукописи поэма помечена: "Апенинны, 20 апреля 1817". Поводом к её написанию послужило посещение Байроном Феррары, где он пробыл один день, на пути во Флоренцию. В письме к Муррею из Рима он говорит об этой поэме: "Мне думается, что тут есть хорошие "стишки", как говорил Попу отец, когда тот был мальчиком...

Стр. 77.

В письме к своему другу Сципиону Гонзаге ("Di prizione iu Sant'Anna, questo mese di mezzio l'anno 1579") Тассо восклицает: "Ах, я несчастный! Я задумал написать, кроме двух эпических поэм весьма благородного содержания, четыре трагедии и уже составил для них план. Я задумал также несколько сочинений в прозе о предметах возвышенных и весьма полезных для человеческой жизни. Я намеревался соединить философию с красноречием в таких произведениях, которыми я мог бы оставить по себе в мире вечную память. Увы! Я ожидал, что моя жизнь закончится со славою и с похвалами, а теперь, угнетаемый тягостью столь великих бедствий, я потерял уже всякую надежду на возстановление своей чести и репутации. Боязнь, что мое заключение никогда не окончится, увеличивает мою печаль, которая еще более усиливается вследствие того недостойного обращения, какое мне приходится выносить; неопрятное состояние моей бороды, волос и платья и окружающая меня нечистота крайне мне досаждают. Я уверен, что если бы та, которая так мало отвечала на мою привязанность, увидела меня в таком жалком состоянии и в таком горе, - она почувствовала бы ко мне сострадание".

Что ложем служит мне, послужит и могилой.

Биограф Тасса, аббат Серасси, вполне убедительно доказал, что главной причиной постигшого поэта несчастия послужило его стремление освободиться, на время или навсегда, от службы при дворе Альфонса. В 1575 г. Тассо решился поехать в Рим, чтобы воспользоваться юбилейным отпущением грехов, - "и эта ошибка", говорит аббат, "усилившая уже ранее существовавшее подозрение, что он хочет искать другой службы, была началом его бедствий. По возвращении его в Феррару, герцог отказался принять его в аудиенции; его не принял также никто из придворных, и ни одно из тех обещаний, которые были даны через кардинала Альбано, не было исполнено. Вследствие этого Тассо, страдавший некоторое время от этих жестокостей, видя себя совершенно отвергнутым герцогом и принцессами, покинутым друзьями и оскорбляемым врагами, в конце концов потерял терпение и, дав волю своему гневу, публично разразился самыми жестокими и оскорбительными обвинениями против герцога и всего дома Эсте, проклиная свою прежнюю службу и уничтожая все похвалы, которые он прежде расточал в своих стихах как этим принцам, так и вообще всем, кто был так или иначе с ним связан; теперь он заявил, что все эти люди - шайка негодяев, неблагодарных и мерзавцев (poltroni, ingrati e ribaldi). За эти оскорбительные выражения он был арестован, отведен в госпиталь св. Анны и заключен, как безумный, в одиночную келью".

"В госпитале св. Анны в Ферраре показывают келью, над дверью которой находится следующая надпись: "Почтите, о потомки, сию знаменитую келью, в которой Торквато Тассо, страдавший не столько от безумия, сколько от скорби, провел в заточении 7 лет и 2 месяца, писал сочинения в стихах и прозе и был освобожден по ходатайству города Гергамо, 6 июля 1586 г.". Эта тюрьма находится ниже уровня пола госпиталя, и свет проникает в нее через заделанное решеткою окно с небольшого двора, бывшого, повидимому, общим для нескольких келий. Она имеет 9 шагов в длину, от 5 до 6 в ширину и около 7 футов в вышину. Кровать была разнесена по кусочкам, и дверь на половину срезана многочисленными поклонниками поэта, которых привлекала в Феррару слава его "стихов и прозы". Тассо содержался в этой келье с марта 1579 по декабрь 1580 г., а затем был переведен в соседнюю комнату, более просторную, где, по собственному его выражению, он имел возможность "ходить и философствовать". Надпись неправильно приписывает его освобождение ходатайству жителей Бергамо: в действительности он был освобожден по настоянию дона Винченцо Гонзаги, принца Мантуанского". (Гобгоуз).

Но это все прошло. Любимый кончен труд.

"Поэт является перед нами в таком настроении, словно двери его тюрьмы уже растворились перед ним. С каким благородством сильный духом певец возвышается от своих горьких сетований к спокойному и ясному восторгу перед красотами своего "милого труда", - Но вскоре мы опять увидим его "средь этой тьмы ужасной", и вдохновенный ум поникнет под бременем бедствия. В этом переходе от божественного восторга к тяжкой тоске есть нечто ужасающее". (Вильсон).

Стр. 78. Мой милый труд, дитя моей души!

"Освобожденный Иерусалим" был окончен за несколько лет до заключения Тассо в госпиталь св. Анны: первые 4 песни поэмы были посланы им его другу, Сципиону Гонзаге, 17 февраля, а последния три - 4 октября 1575 г. Первое издание, с искаженным текстом, было сделано одним "авантюристом и интриганом", Орацио (он же Челио) Малеспини, в 1580 г.

Но ты уходишь прочь - и счастье за тобой,

И плачу, плачу я...

Гиббоном также овладела "сильная тоска", когда он написал последнюю строчку "Падения Римской Империи", ночью 27 июня 1787 г. Ср. стихотворение Пушкина:

Миг вожделенный настал, - окончен мой труд многолетний.

 

Стр. 78. Ты не ответишь ли на это, Леонора?

Вскоре после своего ареста Тассо обратился к Альфонсу с просьбой о милости в прекрасной канцоне. В другом стихотворении, обращенном к принцессам, он умолял их о сострадании именем их родной матери, которая сама испытала если не такие же ужасы, то, во всяком случае, подобное-же одиночество заключения.

Для их жестокой воли

С первого же года своего заключения Тассо должен был вытерпеть все ужасы одиночного заключения в грязной камере. Он отдан был под присмотр тюремщика, которого главное качество - несмотря на то, что он был сам поэтом и образованным человеком - заключалось в безпощадном исполнении всех приказаний своего государя. Его звали Агостино Мости. Тассо говорит о нем в письме к своей сестре: "Он обращается со мною со всяческою строгостью и безчеловечием" (Гобгоуз).

Стр. 80.

Я ведал, что не мне блаженный жребий дан

"Совершенно невероятно, чтобы Тассо открыто выказывал ил и даже тапно питал страсть к Леоноре д'Эсте; с другой стороны, совершенно верно, что "сестра его государя* была решительно непричастна к его заключению въгоспнталь св. Анны. Поэт и принцесса знали друг друга больше 13ти лет; прннцесса была семью годами старше Тассо и в марте 1579 г. ей минуло 42 года. Она умерла в феврале 1581 г., а Тассо оставался в заключении ещо пять лет после того. Этот факт уже сам по себе служит достаточным опровержением легенды. Принцесса была красивая женщина, она покровительствовала Тассо, а он писал к ней сонеты и канцоны; но вовсе не она была причиною того, что поэт лишился разсудка и свободы". (Кольридж).

"Глубокая и неодолимая страсть Тассо к Леоноре, поддерживаемая без всякой надежды в течение целого ряда лет, проведенных в мрачном одиночестве, придает высокое моральное достоинство всем его чувствам. Мы ясно видим силу и мощь этого благородного духа, который, не взирая на все испытания, не изменяет предмету своего поклонения". (Вильсон).

И все ж я чувствую ден ото дня, невольно

Слабеет разум мой...

"Я не жалуюсь на то", писал Тассо вскоре после своего заключения, - "что мое сердце всегда полно скорби, что голова моя всегда тяжела и часто болит, что зрение и слух у меня ослабевают, и что весь мои организм истощается. Но, кратко сказав обо всем этом, я не могу не сожалеть об ослаблении моих умственных способностей... Мой ум спит, а не мыслит; мое воображение холодно и не рисует никаких картин; мои внешния чувства бездеятельны и не дают мне никаких впечатлений; рука моя пишет неловко, и перо словно отказывается служить мне... Я чувствую, что я словно скован во всех своих действиях; меня точно одолела какая-то необычная тупость и гнетущая неподвижность..."

Я вижу иногда какой-то чудный свет

Об этом духе Тассо рассказывает в письме к Маурицио Катанео от 25 декабря 1585 г., называя его "folletto": "Этот воришка утащил у меня несколько крон... Он раскидывает все мои книги, открывает мой сундук и ворует у меня ключи, так что я ничего не могу спрятать..." В другом письме, от 30 декабря, поэт говорит о своих галлюцинациях: "Вдобавок ко всем проделкам folletto разскажу, что я часто по ночам испытываю тревогу. Даже когда я не сплю, мне кажется, что я вижу в воздухе маленькие язычки пламени, а иногда в глазах у меня так сияет, что я боюсь лишиться зрения... Я вижу, как из глаз у меня летят искры..."

Стр. 84. На век останется святынею одна

Тюрьма, где я томлюсь.

"Люди, верующие в земное возмездие злу, обратят внимание на то, что жестокость Альфонса не осталась без наказания. Он потерял уважение своих подданных и вассалов, которые покинули его незадолго до его смерти; даже и похоронили его без царских почестей. Его последняя воля осталась неисполненной, его завещание признано недействительным. Недолгое время спустя Феррара навсегда была утрачена домом Эсте..." (Гобгоуз).

Тогда я разделю с тобой тех лавров славу,

Что осенят мой гроб.

В июле 1586 г. Тассо был освобожден из заключения, продолжавшагося более семи лет. Вскоре затем, желая получить наследство, оставшееся после его матери, и увидеть свою сестру Корнелию, он приехал в Неаполь, где был встречен с большим почетом. Между прочим, известный атаман бандитов, Марко ли Шарра, узнал о местопребывании великого поэта, прислал ему приветствие и обещал ему не только свободный проезд, но и свое покровительство в пути, предоставляя всю свою шайку в его распоряжение. Незадолго до своей смерти, Тассо действительно был увенчан лаврами в Капитолии, несмотря на противодействие со стороны академии Crusca.

"Радости воображения много раз описывались и в стихах, и в прозе; но в действительной жизни бывают такия минуты, когда нужда и скорбь уничтожают эти радости. Впрочем, история человечества показывает, что сила воображения не парализуется ни физическими страданиями, ни другими неблагоприятными условиями, действующими на нашу материальную природу. История Тассо служит может быть наиболее возвышенным и трогательным доказательством этой истины, которая неизгладимыми чертами напечатлеется в сердце каждого, кто только увидит мрачную, ужасную тюремную келью, где поэт томился более семи лет. В этой сводчатой камере, один вид которой заставляет сердце сжиматься от ужаса, Тассо оканчивал и исправлял свою безсмертную поэму. В этом отношении "Жалоба Тасса" Байрона представляет возвышенный и глубокий нравственный урок. По изображению самых сокровенных чувств человеческой души это - самое красноречивое, самое патетическое, самое сильное и самое высокое из всех произведений нашего поэта. Какое сердце не тронется этой поэтической "Жалобой", - какое воображение не воспламенится ею, в каком уме она не вызовет высоких мыслей? Если бы Байрон ничего не написал, кроме этой одной поэмы, то и в таком случае оспаривать у него право называться великим поэтом - было бы делом вопиющей несправедливости или грубого тупоумия". (Бриджес).