Воспоминания о Тургеневе

Воспоминания о Тургеневе американского беллетриста Генри Джемса.

Среди появившихся после смерти Тургенева воспоминаний о нем различных его английских знакомых, особенно выделяются своей задушевностью и тонкой художественной оценкой воспоминания американского беллетриста Генри Джемса {Ivan Turgénieff, by Henri James. The Atlantic Monthly. Vol. LIII. стр. 42--55.}, напечатанные в самом крупном из американских периодических изданий, на страницах которого литературная деятельность Тургенева всегда встречала сочувственную, а иногда даже, восторженную оценку.

Упомянув о проводах тела Тургенева в Париже, Джемс останавливается на сделанной Ренаном характеристике гения Тургенева. В характеристике этой Ренан особенно подчеркивал "безличность" Typгеневского гения. "Сознание его, - говорил Ренан, - не было сознанием индивидуума, к которому судьба отнеслась более или менее благосклонно; в нем до известной степени воплощалось сознание всего его народа. Еще до своего рождения он жил уже целые тысячелетия, бесконечные смены грёз воплотились в его сердце. Никто еще не являлся, подобно ему, воплощением целой расы: поколения предков, погруженных в многовековой сон и лишенных речи, воплотились в нем и обрели выражение".

"безличным", в характере его творчества, лишь иностранцам, которые только из произведений Тургенева получили некоторое представление о русском народе. "Его гений, - говорит Джемс, - был для нас голосом славянства; голосом тех неведомых нам масс, о которых приходится думать теперь все чаще и чаще". Несомненно, что в его произведениях найдется не мало черт, оправдывающих до известной степени взгляд Ренана. Превратившись, в силу обстоятельств, в космополита, Тургенев тем не менее никогда не разрывал связей с родиной, с родной почвой. Приведя одно из "стихотворений в прозе" ("Русский язык") Джемс замечает, что эта национальная нота звучит во всех произведениях Тургенева, хотя, чтобы уловить ее, к ней надо чутко прислушиваться. Но все же, по мнению Джемса, значение Тургенева (во всемирной литературе) нельзя свести в безсознательному ("безличному") воплощению расы. Тургенев обладал очень яркой и определенной индивидуальностью: как его вдохновение, так и способ его проявления носили яркий отпечаток этой индивидуальности. Короче говоря, он являлся личностью огромных размеров, как в этом убеждались все, на долю кого выпало счастье знать его лично.

"Тургенев был, - говорит Джемс, - одним из наиболее богато одаренных людей: необычайно привлекательный, превосходный собеседник и рассказчик; его физиономия, личность, характер, его необыкновенная общительность, словом, качества его, как человеческой личности оставили в памяти его друзей образ, в котором литературная слава является лишь одной -из черт, не затмевающих целого. Образ этот покрыт меланхолическим налетом, отчасти потому, что меланхолия составляла глубокую и неизгладимую особенность его темперамента, отчасти-же, может быть, потому, что в последние годы его жизни, Тургеневу приходилось переносить тяжелые недуги. Но наряду с меланхолией в нем было много искрящейся веселости, способности отдаваться наслаждению. Тургенев был очень сложная натура. Я чрезвычайно восхищался его произведениями еще до личного знакомства с ним и когда на мою долю выпало это счастье, знакомство пояснило мне многое в его произведениях. С того времени и человек и писатель заняли в моей душе одинаково высокое место".

первое место в ряду европейских беллетристов. Личное знакомство завязалось в 1875 г., когда Джемс жил в Париже, где ему часто приходилось встречаться с Тургеневым.

"Я никогда не забуду, - говорит он, - впечатления, произведенного на меня первой встречей с Тургеневым. Я не поверил бы, что великий писатель при первом же знакомстве может оказаться до такой степени привлекательным человеком. Но дальнейшия встречи лишь укрепили это впечатление. Он, отличаясь такой простотой, естественностью, скромностью, таким отсутствием каких-либо личных претензий, так лишен был сознания своей силы, что иногда на мгновение думалось - действительно ли пред тобой гениальный человек? Все хорошее, все плодотворное было близко ему: казалось, он интересовался всем на свете и в то же время в нем ни на мгновение не проявлялось той самоуверенности, какая обыкновенно присуща не только людям, пользующимся действительной славой, но и всякого рода мелким "известностям". В нем же не замечалось ни капли тщеславия, стремления "поддержать свою репутацию", "играть роль". Его юмор не редко обращался на него самого и он с веселым смехом рассказывал анекдоты о самом себе. Я живо помню улыбку и тон голоса, с которыми Тургенев однажды повторял описательный эпитет, приложенный к нему Густавом Флобером, эпитет, долженствовавший характеризовать расплывчивую мягкость и нерешительность, преобладавшия в натуре Тургенева, как и в характерах многих из его героев. Он искренно наслаждался остротой Флобера и признавал в ней значительную долю правды. Вообще, он был необычайно естествен; скажу больше,*--я никогда еще не встречал человека, обладавшого в такой степени этим качеством. Как и у всех крупных натур, в нем совмещались многие противоположные элементы и в нем особенно поражала смесь простоты с результатами чрезвычайно разносторонне направленной наблюдательности. В моем критическом очерке, о котором я упоминал выше, я, выразив свое восхищение трудами Тургенева, позволил себе сказать, что он обладает аристократическим темпераментом." Замечание это, после знакомства с Тургеневым, показалось мне особенно нелепым. Он, вообще, не поддавался ни каким определениям этого рода; точно также сказать о нем, что он был демократом, значило (не смотря на демократическую окраску его идей) дать о нем очень поверхностное и неверное понятие. Он чувствовал и понимал противулежащия стороны жизни; для догматизма он обладал черезчур живым вооображением и большим запасом юмора и иронии. В нем не было ни зерна каких либо предразсудков и наши англосаксонския, протестантския, морализующия, условные мерки морали были далеки от него. Он обсуждал все явления со свободой, которая всегда производила на меня оживляющее впечатление Чувство красоты и любовь к правде лежали в основе его натуры; но одним из очарований разговора с ним было то, что вы дышали атмосферой, в которой условные фразы и суждения звучали бы нелепостью.

"Прибавлю, что, конечно, уж не ради похвальной критической статьи Тургенев удостоил меня таким дружеским приемом, ибо моя статья имела для него очень мало значения. При его чрезвычайной скромности, он едва ли придавал большое значение тому, что о нем говорили, ибо заранее не ожидал большого понимания, в особенности за границей, "умеренно"; рыночный спрос на его книги был не велик и он не обольщался иллюзиями насчет действительных размеров его популярности за границей. Он с удовольствием слышал, что некоторые читатели в Америке с нетерпением ожидают каждого его нового произведения, но все же он знал, что у него в Америке нет " публики" в обычном значении этого слова.

"Замечу также, что я нашел Тургенева таким неотразимо привлекательным вовсе не потому, что он с похвалой отзывался о моих произведениях (я аккуратно посылал ему все мои книги). Я уверенъ* что он даже не читал их. По поводу первой из посланных ему мной моих повестей, он написал нам коротенькую записочку, в которой сообщал, что m-me Виардо прочла ему вслух несколько глав этой повести и что одна из этих глав написана "de main de maitre!" Конечно, я был обрадован этим отзывом, но это было первым и последним удовольствием этого рода: Как я уже сказал, я посылал ему все мои книги, но он никогда больше не обмолвился о них ни одним словом и никогда ни чем не показал, что он читал их. Позже я понял, что мои произведения и не могли интересовать его. Он больше всего ценил реализм, а мой реализм хромал. В моих произведениях было черезчур много цветов и гирлянд, больше настроения и манер, чем фактов. Но вообще, он много читал по-английски и знал английский язык удивительно хорошо - пожалуй, черезчур хорошо, как я неоднократно думал, так как он любил говорить на нем с англичанами и американцами, а я предпочитал слышать его остроумную французскую беседу. Я уже сказал, что Тургенев был свободен от предразсудков, но один, маленький, у него все таки был. Он думал, что для англичанина или американца недоступно совершенное знание разговорного французского языка. Тургенев знал Шекспира в совершенстве и одно время занимался детальным изучением старой и новой английской литературы. Говорить по-английски ему удавалось не часто, так что, когда выпадал такой случай, он нередко употреблял в разговоре фразы, попадавшияся ему в прочитанных английских книгах. Это придавало его английскому разговору оригинальную литературную окраску. Когда я знавал его, он продолжал чтение по-английски и не брезгал даже иногда заглядывать в Таухницевския издания современных английских романов. С большим восторгом он отзывался о Диккенсе, недостатки которого были для него вполне ясны, но он ценил в нем способность живо изображать законченные образы. В равной степени он восхищался Д. Эллиот, с которой он познакомился в Лондоне во время франко-прусской войны. Д. Эллиот, в свою очередь, была очень высокого мнения о таланте Тургенева. Но особенно заинтересован он был молодой французской школой, приверженцами реализма, "внуками Бальзака". С большинством из литераторов этого лагеря он был в дружеских отношениях, а с Густавом Флобером, наиболее оригинальным изо

4*

движению в французской литературе, настаивал на необходимости изучения живой действительности, долженствующей быть основой беллетристических произведений. К представителям иных традиций он относился с пренебрежением. Правда, он редко выражал это пренебрежение; вообще, резкие приговоры редко слетали с его уст, за исключением тех случаев, когда дело шло о какой нибудь общественной несправедливости. Но я помню, как он однажды сказал мне, указывая на повесть, напечатанную в "Revue de deux Mondes":

"Если бы я написал что-либо столь плохое, я бы краснел всю мою жизнь!

"Тургенев придавал очень большое значение форме, хотя и не в такой степени, как это делали Флобер и Эдмон де Гонкур, при чем он имел очень определенные и живые симпатии. Он с большим уважением относился к Жорж Занд, главе старой романтической традиции, но уважение это вытекало из общих причин, главную роль среди которых играла личность самой Жорж Занд: Тургенев считал ее чрезвычайно благородной и искренней женщиной. Как я уже сказал, он питал большую привязанность к Густаву Флоберу, который платил ему тем же. В те месяцы, когда Флобер жил в Париже, Тургенев каждое воскресенье отправлялся к нему и был настолько внимателен ко мне, что и меня познакомил с автором "М-me Бовари", присмотревшись к которому, я понял привязанность к нему Тургенева. На этих воскресных собраниях в маленькой гостиной Флобера в компании друзей (Максима Дюкана, Альфонса Доде, Э. Зола) в полном блеске проявлялся разговорный талант Тургенева. Как и всегда, он в этих случаях был прост, естествен и словоохотлив; о чем бы он ни говорил, предмет разговора окрашивался его блестящим воображением. Главным предметом обсуждения на этих "дымных" собраниях, ибо собеседники безпощадно курили, были вопросы литературного вкуса, вопросы искусства и формы; собеседники, в большинстве случаев, были радикалами в эстетике. Конечно, такие вопросы, как отношение искусства к нравственности, тенденциозность в искусстве и т. п. были разрешены ими давно и о них не заходило и речи. Они все были убеждены, что искусство и нравственность представляют две совершенно различных категории и что искусство имеет столь же мало общого с нравственностью, как и с астрономией или эмбриологией. Повесть прежде всего должна быть хорошо ваписана; это достоинство само по себе уже включает и все другия. С особенной яркостью это было высказано в одно воскресенье, когда случился эпизод, непосредственно затронувший одного из членов кружка. "Западня" (L'Assomoir) Зола была приостановлена печатанием в газете, где этот роман появлялся в форме фельетонов. Приостановка произошла вследствие неоднократных протестов со стороны подписчиков газеты. И вот, подписчик, в частности, как тип человеческой глупости, и филистеры всякого рода, вообще, были преданы в это воскресенье проклятию.

"Во взглядах Зола и Тургенева, конечно, была крупная разница, но Тургенев, как я уже сказал, понимал все, понимал он и Зола и справедливо оценивал солидные качества многих его произведений. Для Тургенева искусство всегда должно было оставаться искусством. Это положение являлось для него аксиомой, не требовавшей доказательств. Он прекрасно знал, что требования уступок в этой области никогда не идут со стороны самих художников, но всегда предъявляются покупателями, издателями, подписчиками и т. п. Он говорил, что не понимает, как повесть может быть нравственной или безнравственной; к ней также странно предъявлять подобные требования, как и к картине или симфония. Но, конечно, его понимание свободы искусства было несравненно шире понимания его французских приятелей. В нем чувствовалось знание всего огромного разнообразия жизни, знание малодоступных другим явлений и ощущений, чувствовался горизонт, в котором терялся узенький горизонт Парижа, и эта широта знания и понимания выделяла его среди парижских литераторов. За сказанным им чувствовалось много невысказанного. Но все же он с большим воодушевлением принимал участие в обсуждениях и спорах, проявляя все ту же простоту, естественность и внимание, придававших такое очарование его разговору. В спорах он всегда умел держаться существенной стороны вопроса, подлежавшого обсуждению.

"Меня прежде всего поразила его великолепная мужественная фигура и это впечатление всегда связано с моим представлением о Тургеневе. Глубокая, мягкая, любящая душа была заключена в колоссальное изящное тело и эта комбинация была необычайно привлекательна. Как известно, он был страстным охотником и продолжал охотиться и в старости. Возле Кембриджа жил его приятель англичанин, к которому Тургенев иногда отправлялся поохотиться. Я думаю, трудно было бы подыскать более подходящую фигуру для изображения Северного Нимврода. Тургенев был чрезвычайно высокого роста и обладал широким здоровым телосложением. Голова его была поистине прекрасна и хоть черты лица не отличались правильностью, оно обладало большой оригинальной красотой. У него была чисто-русская физиономия с чрезвычайно-мягким выражением и в его глазах - самых добродушных глазах в мире - сияла глубокая меланхолия. Обильные, прямо ниспадавшие волосы были белы, как снег, такова же была и борода, которую он носил коротко подрезанной. На всей его высокой фигуре, производившей впечатление, где бы она ни появлялась, чувствовалось присутствие неизрасходованной силы. Тургенев был способен краснеть, как 16-летний юноша. Он не любил условных форм и церемоний, что же касается его "манер", то вследствие присущей ему простоты и естественности, таковых у него не было. Он всегда был самим собой. Все, что бы он ни делал, дышало простотой; если он ошибался и ему указывали на ошибку, Тургенев принимал такое указание без тени раздражения или неудовольствия. Дружелюбный, искренний, благосклонный Тургенев прежде всего производил впечатление человека неисчерпаемой доброты и это впечатление выносили все знавшие его.

"Когда я познакомился с Тургеневым, он жил в большом доме на Монмартском холме, с семьей Виардо. Он занимал верхний этаж и я живо помню его маленький зеленый кабинет, в котором я провел столько незабвенных и невозвратных часов. Стены кабинета были покрыты зеленой драпировкой, портьеры также были зеленого цвета и возле стены стоял диван, который очевидно был заказан по гигантским размерам самого хозяина, так как людям меньших размеров приходилось скорее лежать, чем сидеть на нем. Вспоминается мне белесоватый свет, проникавший с парижской улицы сквозь полузакрытые окна. Свет этот падал на несколько избранных картин французской школы, среди которых особенно выделялась картина Теодора Руссо, чрезвычайно высоко ценимая Тургеневым. Он очень любил живопись и был тонким ценителем картин. Однажды он показал мне около полудюжины больших копий с картин различных итальянских мастеров. Копии были сделаны одним молодым русским художником, судьбой которого в то время Тургенев очень интересовался. Тургенев с большим увлечением хвалил действительно хорошую работу своего молодого протеже. Подобно всем людям, обладающим сильным воображением, он часто был способен очень увлекаться, открывая новые таланты. Вообще у него вы почти всегда могли встретить какого либо его соотечественника или соотечественницу, которыми он в данное время почему-либо интересовался и пилигримы обоего пола постоянно стучались у его дверей. Эта способность увлекаться нередко вела в ошибкам и разочарованиям, Тургенев часто открывал среди своих русских знакомых какого-нибудь гения, няньчился с ник в течении месяца и поток вы больше не слыхали о нем. Я помню, он рассказывал мне однажды о молодой женщине, посетившей его на возвратном пути из Америки, где она изучала медицину. Очутившись в Париже без друзей и без средств, она нуждалась в помощи и заработке. Узнав случайно, что она пробовала свои силы в беллетристике, Тургенев попросил ее прислать ему эти опыты. Среди них оказался чрезвычайно живо написанный очерк из русской крестьянской жизни. Тургенев думал, что молодая писательница обладает крупным Талантом; он послал её рассказ в Россию для помещения в журнале и мечтал о напечатании его в одном из парижских изданий. Когда я упомянул об этом эпизоде одному из старых друзей Тургенева, он улыбнулся и сказал мне, что, вероятно, вскоре эта молодая писательница будет предана забвению, что Тургенев нередко открывает таланты, из которых потом ничего не выходило. Вероятно, в этом была некоторая доля правды и если я упоминаю о способности Тургенева увлекаться в этом отношении, то лишь потому, что это была в основе благородная слабость, вытекавшая из его доброты, а не из отсутствия у него тонкого художественного вкуса. Он горячо интересовался русской молодежью; можно сказать, что для него это был самый интересный в мире предмет для изучения. Все эти его русские знакомые почти всегда были несчастны, терпели нужду и протестовали против господствующого порядка вещей, который и в самом Тургеневе вызывал отвращение! Изучение русского характера, как известно всем читателям его произведений, постоянно занимало внимание Тургенева. Характер этот, полный богатых задатков, но несформировавшийся, неразвившийся вполне, находящийся в переходном состоянии, представлял какую то таинственную ширь, в которой трудно было отделить способности от слабостей. Впрочем, с русскими слабостями Тургенев, конечно, был хорошо знаком и не скрывал их. Я помню, однажды он с большой энергией и откровенностью, делающими честь ему, так как речь шла о его соотечественниках, высказался об одной из крупнейших русских слабостей, недостаточном праздолюбии. Может быть, в этом случае возмущалась его личная правдивость. Молодые его соотечественники волновали его воображение и вызывали в нем сочувствие и, принимая во внимание окружающую обстановку, они должны были производить на него сильное впечатление. На парижском фоне, с его блестящей монотонностью и отсутствием чего либо неожиданного (для людей давно знающих Париж) эти соотечественники должны были выделяться с особенной яркостью. И, действительно, пред Тургеневым проходило иного любопытных типов. Он рассказывал мне однажды, что его на-днях навестила "религиозная секта". Секта эта состояла всего на всего из двух лиц: одно было предметом поклонения, а другое являлось поклонником. Божество путешествовало по Европе в сопровождении "пророка". Такое положение имело свои удобства: божество всегда имело алтарь и алтарь - божество {Вероятно, Тургенев имел в виду религиозного маниака, д-ра К., именовавшого себя Христом - Богом; при нем действительно состоял поклонник в роли "пророка". В. Б.}.

меня при первом же свидании, с целью - показать свой портрет, выполненный одним русским художником, жившим тогда в Париже. Самое большее, что можно было сказать о портрете, это, что он был выполнен "порядочно", в особенности когда приходилось глядеть на него рядом с живым оригиналом; он, впрочем, не имел успеха и на выставке в Салоне.

все стояло на надлежащем месте, нигде не было тех следов умственной работы, на которые обыкновенно наталкиваешься в жилище писателя; то-же наблюдалось и в его библиотеке в Буживале. В кабинете лежало лишь несколько книг; казалось, все следы работы были тщательно устранены. В гостиной прежде всего бросался в глаза огромный диван и несколько картин, - вся комната дышала особым комфортом. Я не знаю, были ли у Тургенева определенные часы для работы, но думаю, что едва-ли. Я часто видался с ним в Париже и у меня осталось впечатление, что в Париже он мало работал; большинство работы выполнялось в летние месяцы, которые он проводил в Буживале. Предполагалось, что он каждый год навещает Россию. Говорю "предполагалось", ибо часто эти поездки оставались лишь в области предположений. Все знакомые Тургенева знали, что он обладал особенной способностью запаздывать. Впрочем, этот азиатский порок - неумение распоряжаться временем - свойствен был и другим русскимъи с которыми я был знаком. Но если даже его знакомым и приходилось страдать от этого недостатка Тургенева, о нем вспоминаешь с улыбкой, так как он прекрасно гармонировал с нелюбовью Тургенева во всякого рода правилам. Но все же ему иногда удавалось съездить в Россию и, по его собственным словам, время, проведенное в России, бывало наиболее продуктивным в отношении литературной производительности.

"Как известно, Тургенев обладал крупным состоянием и я думаю, что этим, до известной степени, объясняются высокия качества его произведений. Он мог писать, когда у него было для этого надлежащее настроение; ему не приходилось считаться с разного рода понуждениями и препятствиями (если не считать, конечно, цензуры); словом сказать, ему никогда не угрожала опасность - превратиться в литературного поденщика. Принимая во внимание отсутствие понуждений денежного характера и наличность той особливой лености, от которой не свободен был Тургенев, в общем его литературная деятельность поражает своими размерами. Как бы то ни было, в Париже Тургенев всегда готов был принять приглашение на полуденный завтрак. Он любил завтракать au cabaret и всегда торжественно обещал придти в назначенному часу. Но это обещание, увы, никогда не выполнялось. Упоминаю об этой идиосинкразии Тургенева потому, что она по своему постоянству носила забавный характер, - над этим смеялись не только друзья Тургенева, но и сам Тургенев. Но если он, как правило, не попадал в началу завтрака, не менее неизбежно он появлялся к его концу. Друзьям приходилось ждать его, но все же он приходил. Он очень любил парижский déjeûner, хотя по соображениям не кулинарного характера. Чрезвычайно воздержанный в пище и питье, он иногда совсем не прикасался ни к чему за столом, но он находил, что это лучшее время для разговора и, имея его собеседником, вы, конечно, убеждались в этом".

"Имеются места в Париже, - говорит он, - которые в моей памяти связаны "ъ воспоминаниями о Тургеневе и, проходя мимо них, я всегда вспоминаю его разговоры со мной. На Avenue de l'Oрега есть кафе с особенно глубокими диванами, где я однажды беседовал с ним за чрезвычайно скромным завтраком и наша беседа затянулась далеко за полдень. Тургенев был чрезвычайно интересен и я теперь вспоминаю об этом разговоре с чувством какой то невыразимой нежности. В моем воображении встает серый парижский день в декабре, во время которого кафе кажется особенно гостеприимным, в особенности, когда начинаются сумерки, зажигаются лампы и собираются обычные habitués, усаживающиеся за абсент и домино. А я с Тургеневым все еще продолжаю беседовать, сидя за нашим завтраком, и нашей беседе не видно конца. Тургенев почти исключительно говорил на этот раз о России, о нигилистах, о замечательных личностях среди них, о странных посетителях иногда навещающих его, о мрачной судьбе его отечества. Когда он бывал в таком настроении, он как-то особенно сильно воздействовал на воображение слушателя. Для меня, по крайней мере, в его словах, в таких случаях, звучало всегда нечто чрезвычайно оживляющее и я разставаясь с ним в состоянии умственного возбуждения, чувствовал, что мне была внушена масса самых разнообразных и драгоценных мыслей.

"Особенно интересны и ценны были замечания и признания Тургенева о методах его творчества. Зародыш повести никогда не принимал у него формы истории с завязкой и развязкой - это являлось уже в последних стадиях созидания. Прежде всего, его занимало изображение известных лиц. Первая форма, в которой повесть являлась в его воображении, была фигура того или иного индивидуума, или же комбинация индивидуумов, которых он затем заставлял действовать. Лица эти обрисовывались пред ним живо и определенно, причем он старался, по возможности, детальнее изучить их характеры и возможно точнее описать их. Для большого уяснения себе он писал нечто вроде биографии каждого из действующих лиц, доводя их историю до начала действия в задуманной повести. Словом, каждое действующее лицо имело у него donier на подобие французских преступников в парижской префектуре. Запасшись такими материалами, он задавался вопросом: в чем же выразится деятельность моих героев? И он всегда заставлял их действовать таким образом, чтобы пред читателем вполне обрисовался данный характер. Но, как говорил Тургенев, его всегда упрекали в изъянах художественной архитектуры, построения. Читая произведения Тургенева после того, как знаешь - каким образом оне были конструированы, вы, действительно, можете проследить процесс творчества. Все дело сводится в действию группы избранных характеров, причем это действие не является результатом заранее задуманного плана, а вытекает из присущих характерам качеств. Произведения искусства созидаются самым разнообразным образом и всегда будут появляться повести - и при том очень хорошия - в которых все будет подчинено замыслу, интересу приключений. Подобные произведения нравятся большинству читателей, ибо, говоря о жизни, оне в то же время не заставляют усиленно задумываться над ней. Но, конечно, манера Тургенева наиболее подходяща для тех произведений, в которых автор старается изобразить действительных людей, подлинных мужчин и женщин, а не фантомы своего воображения. Найдутся читатели, которые воскликнут: "для нас все это не важно, лишь бы повесть была интересна!"

"Накануне"не представляет глубоко интересной повести как "Дворянское гнездо" и Вешния воды?" перечитывая недавно повести Тургенева, я был снова поражен находящейся в них комбинацией реализма и красоты. Говоря о Тургеневе, никогда не должно забывать, что он был одновременно и наблюдателем и поэтом.

"Я помню, как Тургенев, говоря о Гомэ (одном из наиболее удачных персонажей в "М-me Бовари" Флобера) заметил, что сила подобного изображения заключается в том, что изображаемое лицо представляет в одно и то-же время индивидуальность в самой конкретной форме и является типом. В этом же лежит сила тургеневских изображений: все оне глубоко индивидуальны и в то-же время типичны.

"Я уже упоминал о дружбе Тургенева и Флобера; скажу лишь, что в этой дружбе было нечто трогательное. Между ними было некоторое сходство. Оба были высокие, массивные люди, хотя Тургенев был выше Флобера; оба отличались высокой честностью и искренностью и в характере обоих была печальная ироническая складка. Они горячо были привязаны друг в другу, но мне казалось, что привязанность Тургенева была окрашена сожалением. В Флобере было нечто, вызывавшее подобное чувство. В общем у него было больше неуспехов, чем удач, и громадная масса труда, затраченная им, не дала ожидаемых результатов. Он обладал талантом, лишенным высокой остроты ума; у него было воображение, но отсутствовала фантазия. Его усилие было поистине героическим, но, за исключением "М-me Бовари" он сам скорее топил свои произведения, чем способствовал их успеху. В его таланте было что-то непроизводительное. Он был холоден, хотя готов был бы пожертвовать всем, чтобы воспламениться. Вы не найдете в его повестях ничего подобного страсти Елены в Инсарову, чистоты Лизы, скорби стариков Базаровых. А между тем, Флобер напрягал все усилия, чтобы быть патетических. Эта частичная немота вызывала в тех, кто знал Флобера, чувство жалостливой симпатии к нему. Он был в одно и то же время могуществен и ограничен и было нечто трогательное в этом сильном человеке, не могшем вполне выразить самого себя.

"После первого года моего знакомства с Тургеневым, я встречался с ним сравнительно реже. Мне редко приходилось бывать в Париже и я не всегда заставал в нем Тургенева. Но я при всяком случае старался повидать его и судьба благоприятствовала мне. Он раза три приезжал в Лондон на очень короткий срок, на пути к своему кембриджскому приятелю-охотнику. После 1876 г. я уже часто видал его больным - его терзала подагра и он нередко чувствовал себя измученным. Тех не менее, он с обычным мастерством умел описывать различные стадии своей болезни. Наблюдательность в этом случае направлялась на самого себя; в мучениях боли его посещали самые странные фантазии и образы, которые он анализировал с удивительной тонкостью. Несколько раз я посетил его в Буживале, где он жил в очень обширном и изящном шале. В последний раз я видел его в ноябре 1882 г. в Буживале. Он был уже очень болен, но еще не совсем потерял надежду на выздоровление и был почти весел. Ему надо было ехать в Париж и, так как, он не выносил тряски вагона, он отправлялся в карете и предложил мне занять свободное место в ней. В продолжении полутора часов он неумолкаемо говорил с обычным остроумием и живостью. Когда мы прибыли в Париж, я вышел из экипажа на одном из бульваров, попрощался с ним у окна кареты и это была наша последняя встреча: я более не видал его...

"Я почти сожалею, что в связи с Тургеневым, мне пришлось много говорить о Париже. Читатель может вынести впечатление, что Тургенев был офранцужен. Но эхо было бы ошибкой: Тургенев менее всего походил на француза.

"Упомяну в заключение, что одной из всегдашних тем его разговоров была его родная страна, его надежды и опасения за её будущее!" Юн писал повести и драмы, но драмой его жизни была борьба за лучшее будущее России, он сыграл в этой драме выдающуюся роль и его похороны показали, что соотечественники съумели оценить деятельность гениального писателя. Несмотря на все ухищрения и запрещения полиции, похороны эти превратились в грандиозную манифестацию. Повторю еще раз: это был благороднейший и добрейший из людей и эти душевные качества соединялись с редкой художественной гениальностью".