Осада Лондона.
Часть первая.
Глава I

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Осада Лондона. Часть первая. Глава I (старая орфография)

Повесть в двух частях, сочин. Генри Джеймса-младшого.

С английского.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Почтенный зававес "Comédie-Franèaise" упал после первого акта пьесы, а наши приятели американцы, пользуясь антрактом для осмотра фойе, вышли вместе со всею публикою партера. Но они раньше других вернулись на свои места и занялись, до поднятия занавеса, разглядыванием зала, которое было только-что украшено фресками с сюжетами, заимствованными из классической драмы. В сентябре месяце публика в парижских театрах сравнительно немногочисленна, а в этот вечер вдобавок давалась драма Эмиля Ожье: L'Arentarière - вещь довольно заигранная. Многия ложи были пусты, другия заняты провинциалами или иностранцами. Ложи отдалены от сцены, близ которой помещались наши приятели, но даже я на этом разстоянии Руперт Уотервиль мог разглядеть хорошо лица. А он любил его занятие и, когда бывал в театре, то всегда внимательно наблюдал за всем окружающим, с помощью небольшого, но замечательно сильного бинокля. Он знал, что такая манера не вполне прилична, и что неделикатна направлять на дам орудие, зачастую столь же убийственное как и двухствольный пистолет; но он был ужасно любопытен и кроме того разсчитывал, что в настоящем случае, когда давалась допотопная пьеса - так ему угодно было величать мастерское произведение академика - он не рискует встретит в театре знакомых. Поэтому, стоя спиной к сцене, он оглядывал все ложи, - занятие, которому, впрочем, предавались рядом с ним еще несколько лиц и даже с большей безцеремонностью, нежели он.

-- Ни одной хорошенькой женщины, - заметил он наконец своему приятелю, на что последний, - его звали Литльмор, и он сидел в своем кресле, уставясь глазами с скучающим видом в подновленную занавесь, - отвечал молчанием. Он редко прибегал в биноклю; много раз и по долгу живя в Париже, он перестал интересоваться им и удивляться тому, что в нем видел. Он считал, что французская столица больше не может показать ему что-либо неожиданное, хотя в прежнее время это случалось нередко. Но Уотервиль еще не пережил периода сюрпризов, а потому и теперь внезапно оживился.

-- Клянусь Юпитером! - вскричал он, - я должен извиниться, если не перед вами, то перед ней, да! в зале есть одна женщина, которую можно назвать... - он помолчал с минуту, разглядывая ее... - в своем роде красавицей!

-- В каком роде? - спросил вяло Литльмор.

-- В необыкновенном, в неописанном роде.

Литльмор ничего не сказал, но приятель его продолжал:

-- Знаете, я попрошу вас об одном одолжении.

-- Я уже сделал вам одолжение, придя сюда, - отвечал Литльмор. - Здесь нестерпимо жарко, а представление напоминает обед, изготовленный поваренком. Все актеры - "подставные".

-- Я попрошу вас сказать мне только одно: порядочная это женщина, или нет? - продолжал Уотервиль, не обращая внимания на эпиграмму своего приятеля.

Литльмор проворчал, не оборачивая головы. - Вам вечно нужно знать, порядочны оне, или нет. Какое вам до этого дело?

-- Мне случалось так жестоко ошибаться... я потерял к ним всякое доверие, - отвечал бедный Уотервиль; для него европейская цивилизация все еще не перестала быть новинкой, и в последние шесть месяцев он наталкивался на загадки, дотоле ему неведомые. Когда он встречал приличную на вид женщину, то был уверен, что в конце-концов она окажется как раз из того сорта женщин, как и героиня драмы Ожье; если же его внимание привлекала особа несколько двусмысленного вида, то с большим вероятием можно было предположить, что на поверку выйдет, что она графиня. Графини казались такими легкомысленными, а те, другия, такими солидными. Между тем его приятель, Литльмор, распознавал их по первому взгляду; он никогда не ошибался.

-- Ведь от того, что я на них гляжу, им ничего, я думаю, не сделается, - безхитростно отвечал Уотервиль, на цинический отчасти вопрос своего приятеля.

-- Вы глазеете на всех женщин безразлично, - продолжал Литльмор, все еще не двигаясь, - но стоит мне только объявить, что оне не из числа порядочных, как ваше внимание удесятерится.

в то время - как Литльмор вставал с места. - Рядом с нею молодой человек. Вот он-то и заставляет меня усомниться в её порядочности. Хотите бинокль?

Литльмор разсеянно поглядел в указанном направлении.

-- Нет, благодарю вас, я хорошо вижу и без бинокля. Молодой человек - вполне порядочный молодой человек, - прибавил он через секунду.

-- Без сомнения, но он гораздо моложе её. Подождите, пока она повернет голову.

И действительно сказав несколько слов театральной прислуге, она повернулась лицом к публике, при чем оказалось, что лице у нея очень красивое, с правильными очертаниями, смеющимися глазами, улыбающимся ротиком, и обрамлено кудрями черных волос, низко спускавшихся на лоб. В ушах сверкали бриллианты, на столько крупные, что их можно было заметить с противуположного конца театра. Литльмор поглядел на нее и вдруг проговорил:

-- Дайте сюда бинокль.

-- Вы знаете ее? - спросил его товарищ, подавая ему бинокль.

Литльмор не отвечал. Он молча глядел, затем возвратил бинокль.

-- Нет, она не порядочная женщина, - сказал он, и уселся в кресле. - А так как Уотервиль продолжал стоять, то он ему заметил:

-- Пожалуйста сядьте. Мне кажется, она меня увидела.

-- Разве вам нежелательно, чтобы она вас увидела?

Литльмор колебался.

-- Я не хочу мешать ей.

Тем временем антракт уже кончился, и занавес снова поднялся.

Уотервиль затащил своего приятеля в театр. Литльмор, человек тяжелый на подъем, находил, что лучше было бы провести сегодняшний теплый, чудесной вечер, сидя у дверей кофейни в какой-нибудь приличной части бульвара. Между тем, и сам Руперт Уогервиль нашел, что второй акт еще скучнее первого, довольно утомительного. Он уже про себя раздумывал, неужели его товарищ пожелает оставаться до конца - дума праздная, потому что Литльмор, раз попавши в театр, благодаря своей косности, разумеется, не захочет уходить. Вместе с тем Уотервилю хотелось знать, что такое известно его приятелю о даме в ложе. Раз, другой взглянув на него, он заметил, что Литльмор не следит за представлением. Он думал о чем-то другом; он думал об этой женщине. Когда занавес упал, он остался сидеть в креслах, подбирая свои длинные ноги, чтобы очистить место для своих соседей. Когда оба они остались одни в креслах, Литльмор сказал:

-- Я, знаете ли, был бы не прочь опять взглянуть на нее.

Он говорил так, как еслибы Уотервилю было все о ней известно. Уотервиль же, сознавая, что он ровно ничего не знает, но вместе с тем догадываясь, что тут история должна быть прелюбопытная, считал, что ничего не проиграет, если до поры до времени удержится от разспросов.

Поэтому он пока придержал язык и только сказал:

-- Вот бинокль.

-- Я вовсе не хотел сказать, что желаю глазеть на нее через эту дурацкую штуку. Я хочу сказать, что желал бы повидаться с нею... как в былое время, когда мы с нею часто видались.

-- А где это вы с нею видались? - спросил Уотервиль, не выдержав характера.

-- На площади в Сан-Диего.

И так как его собеседник только выпучил глаза при этом известии, то он продолжал:

-- Пойдемте куда-нибудь, где не так душно, и я вам разскажу кое-что.

Они направились к узкой и низкой двери, более пригодной дли клетки с кроликами, нетели дли большого театра; она вела из партера в сени, и так как Литльмор прошел вперед, то его наивный друг ног видеть, иго он оглянулся на ложу, где сидела, занимавшая их парочка. Самая интересная личность из двух повернулась в эту минуту спиной к зале, выходя из ложи, вслед за своим спутником. Но так как она не надела мантильи, то можно было заключить, что они еще не уходит из театра. Стремление Литльмора подышать чистым воздухом не вывело его однако за улицу. Он взял вод руку Уотервиля и, когда они дошли до красивой лестницы, которая ведет в фойе, он молча стал подниматься по ней. Литльмор был противник всякого передвижения, и Уотервиль подумал, что он идет затем, чтобы увидеть леди, квалифицированную им одним кратким словом. Молодой человек решился воздерживаться пока от вопросов, и они вошли в блестящий салон, где дивная статуя Вольтера, работы Гудона, отражается в дюжине зеркал. Уотергаль знал, что Вольтер был остроумный человек, он прочитал Кандида и уже несколько раз видел статую. В фойе было не тесно; редкия группы разсеялись по блестящему паркету, другия разместились на балконе, выходящем на Палерояльский сквер; Окна были открыты; блестящие огни парка делали душный вечерний вечер похожим на канун революции; шум голосов долетал с улицы и даже в самом фойэ слышен был стук лошадиных копыт и колес катившихся по гладкому, твердому асфальту. Леди и джентльмен, оборотившись спиной к нашим приятелям, стояли перед изображением Вольтера; леди была одета в белое, до шляпки включительно. Литльмор почувствовал, как и многие другие раньше его, что, атмосфера, окружающая их - особенная, парижская, и таинственно разсмеялся.

-- Как-то смешно видеть ее здесь! В последний раз я с ней виделся в Новой-Мексике.

-- В Новой-Мексике?

-- В Сан-Диего.

-- О! это за той площади, - сообразил Уотервиль.

До этой минуты он не знал хорошенько, где находится Сан-Диего. Хотя в качестве недавно испеченного дипломата, причисленного к американской миссии в Лондоне, он и принялся за изучение географии Европы, но к отечественной относился довольно небрежно.

Они говорили не громко и стояли не близко от нея; но вдруг леди в белом услышала их и повернулась к ним. Глаза её прежде всего встретились с глазами Уотервиля, и этот взгляд дал ему понять, что если она и разслышала их слова, то не потому, чтобы они были громко сказаны, а потому, что у нея был чрезвычайно тонкий слух. Сначала взгляд её был равнодушный, как у человека, который глядит на совершенно незнакомое ему лицо. Даже на Джоржа Литльмора она поглядела как на незнакомца. Но еще минута, и она узнала его; щеки её вспыхнули, а улыбка, повидимому никогда не сходившая с её лица, обозначилась еще резче. Она совсем повернулась к ним, вся фигура её выражала приветливость, губы раскрылись, рука, в перчатке до самого локтя, почти повелительно протянулась вперед. Вблизи она казалась еще красивее, чем подали. - Вот удивительно! - воскликнула она так громко, что все в зале оглянулись на нее. Уотервиль совершенно изумился: даже после того, как ему было сообщено о свидании на площади, он не предполагал, что она американка. Вы спутник тоже повернулся, заслышав её возглас. То был краснощекий, худощавый молодой человек во фраке; руки его были засунуты в карманы. Уотервиль подумал, что уж он-то ни в каком случае не американец. Юноша казался необыкновенно солидным для такого красивого, щеголеватого молодого человека, и поглядел на Уотервиля и Литльмора несколько свысока, хотя и не превосходил их ростом. Затем снова повернулся к статуе Вольтера, показывая тень, что ему нет никакого дела до того, что дама, которой он сопутствует, пожелает приветствовать людей, которых он не знает, да пожалуй и не желает знать. Это тоже как бы подтверждало заявление Литльмора, что она не порядочная. Но молодой человек был порядочный с головы до ног.

-- Откуда вы взялись? - спросила леди.

-- Я уже несколько времени как живу здесь, - отвечал Литльмор, решительно выступая вперед, чтобы пожать ей руку. Он слегка улыбался, но был серьезнее, чем она. Он пристально глядел на нее с таким выражением, как будто бы считал ее несколько опасным созданием. Так подходят к красивым, грациозным животным, за которыми водятся манера порою кусаться.

-- Здесь, в Париже, хотите вы связать?

-- Нет; и там и сям; в Европе вообще...

-- Как странно, что я до сих пор вас нигде не встречала.

-- Вы очень поправились, - продолжала лэди.

-- Да и вы тоже... или, вернее сказать, похорошели, отвечал Литльмор, смеясь и стараясь быть развязным. - Казалось, что, встретив ее лицом в лицу, после большого промежутка времени, он нашел ее более привлекательной, чем она казалась ему, когда он глядел на нее из кресел и решился выйдти и возобновить с ней знакомство. Пока он говорил, молодой человек, бывший с ней, оставил созерцание Вольтера и, обернувшись, слушал равнодушно, не удостоивая взглядом ни Литльмора, ни Уотервиля.

-- Позвольте познакомить вас, - сказала она. - Сэр Артур Димен, м-р Литльмор. М-р Литльмор - сэр Артур Димен. Сэр Артур Димен англичанин; м-р Литльмор - мой соотечественник, старинный знакомый. Я много лет не видала его... Позвольте, сколько именно? Ну уж лучше не считать! Я удивляюсь, как вы меня узнали, - продолжала она, обращаясь к Литльмору. - Я так страшно изменилась.

Все это было сказало весело и громко и звучало особенно отчетливо от безпечной медленности, с какой она говорила. Мужчины, во внимание к её представлению, обменялись молча взглядом; англичанин при этом чуть-чуть покраснел. Он был очень чопорный человек.

-- Мне редко приходятся знакомить вас с кем-нибудь, - заметила она.

-- О! я ничего не имею против этого, - отвечал сэр Артур Димен.

-- Нет, но как право странно мне видеть вас! - воскликнула она, снова взглянув на Литльмора. - Вы тоже переменились, это заметно.

-- Но только не в отношении к вам.

-- Вот в этом-то я и желала бы убедиться. Почему вы не представите мне вашего приятеля? Я вижу, что он сгорает желанием познакомиться со мной!

Литльмор приступил к этой церемонии, упрощая ее до последней степени, и только взглянул на Руперта Уотервиля, пробормотав его имя.

-- Но вы не сказали ему моей фамилии, - воскликнула леди в то время, как Уотервиль отвесил церемонный поклон. - Надеюсь, что вы не забыли ее.

Литльмор бросил на нее более многозначительный взгляд, чем то дозволял себе до сих пор; еслибы перевести его смысл словами, то это значило бы: - "Да, но какую именно фамилию назову я?"

должны были про меня слышать. Не в Нью-Йорке, конечно, но в западных городах. Вы американец? Ну, значит мы все здесь соотечественники... кроме сэра Артура Димена. Позвольте мне познакомить вас с сэром Артуром. Сэр Артур Димен - м-р Уотервиль; м-р Уотервиль, сэр Артур Димен. Сэр Артур Димен - член парламента; не правда ли, что он слишком молод для этого?

Она подождала ответа на этот вопрос и задала новый, поправляя браслеты на своих длинных перчатках. - М-р Литльмор, о чем вы думаете?

Он думал о том, что должно быть действительно позабыл её фамилию, так как ему казалось, что он первые слышит ту, которую она назвала. Но он, конечно, не мог сказать ей этого.

-- Я думаю о Сан-Диего.

-- О площади, на которой жила сестра. О, не думайте об этом. Там было так гадко. Сестра уже уехала из, Сан-Диего; кажется, все оттуда уехали.

что-то о том, что пора вернуться в ложу, но миссис Гедвей не обратила внимания на это замечание. Уотервилю хотелось, чтобы она еще побыла с ними. Ему думалось, когда он глядел на нее, что он видит прелестную картинку. Её волоса густые и волнистые были того черного цвета, который теперь редко попадается; кожа её была нежна, как цветок, а профиль, когда она поворачивала голову, был так же тонок и правилен, как у камеи.

-- Вы знаете, что это самый первый театр в Париже, - сказала она, обращаясь к Уотервилю и очевидно желая быть любезной. - А это - Вольтер, знаменитый писатель.

-- Я усердный посетитель "Comédie Franèaise", - отвечал Уотервил, улыбаясь.

-- Очень дурно устроен театр, - заметил сэр Артур, - мы не слышали ни одного слова.

-- Ах, да! ложи! - пробормотал Уотервиль.

-- С доньей Клориндой? О, они, вероятно, застрелят ее; они вообще застреливают женщин во французских комедиях, - сказал Литльмор.

-- Это напомнить мне Сан-Диего! - вскричала миссис Гедвей.

-- Ах! в Сан-Диего наоборот - женщины стреляют.

-- Но оне, кажется, не убили вас! - заметила шутливо миссис Гедвей.

-- Ну, хорошо, хорошо!.. а вот это - замечательное произведение, - обратилась лэди ж работе Гудона. - Статуя удивительно вылеплена.

-- Вы, быть может, читаете Вольтера, - осведомился Литльмор.

-- Нет; но я купила его сочинения.

-- Это не совсем приличное чтение для дам, - строго произнес молодой англичанин, подавая руку миссис Гедвей.

-- Я не мог вообразить, что вы купите сто пятьдесят томов.

-- Сто-пятьдесят? Я купила только два.

-- Быть может, два тома вам не повредят, - заметил Литльмор с улыбкой.

Она бросила на него укоризненный взгляд.

И она назвала гостинницу, где стояла, уходя под руку с своим англичанином. Уотервиль не без интереса поглядел ему вслед; он слышал о нем в Лондоне и видел его портрет в "Vanity Fair".

Идти в залу было еще рано, вопреки уверению англичанина, а потому Литлмор и его приятель перешли на балкон фойе.

-- Гедвей! Гедвей! откуда, чорт возьми, она добыла себе эту фамилию? - вопрошал Литльмор, вглядываясь в оживленную темноту.

-- От своего мужа, полагаю, - предположил Уотервиль.

-- Сколько же у ней было мужей? - осведомился Уотервиль, торопясь узнать, в каком смысле миссис Гедвей не порядочная женщина.

-- Не имею об этом ни малейшого понятия. Но думаю, что это не трудно узнать, так как они все, вероятно, еще живы. Ее звали миссис Бек... Нанси Бек... когда я знал ее.

Литльмор сознавался, впрочем, что теперешнее её положение все-таки для него совершенно не ясно. Знакомство его с нею относилось в той эпохе, когда он проживал в западных штатах. В последний раз он видел ее шесть лет тому назад. Он был коротко с ней знаком во многих городах; сфера её деятельности была по преимуществу на юго-западе. Деятельность эта была довольно неопределенного характера, кроме разве того пункта, что была всегда исключительно общественная; говорили, что у ней есть муж, некто Филадельф Бек, издатель демократической газеты "Страж Дакоты"; но Литльмор никогда не видел его; они жили врозь, и в Сан-Диего ходили слухи, что брак мистера и миссис Бек должен быть расторгнут. Он припоминает теперь, что слыхал впоследствии, будто она развелась с мужем. Она легко добывала себе развод, потому что была очень красноречива в суде. Она уже перед тем развелась с одним мужем, имени которого он не припомнит, и носился слух, что и тот также не был первым её мужем. Она много раз разводилась! Когда он впервые встретился с ней в Калифорнии, она называлась миссис Гренвиль, но дала ему понять, что зовется так не по мужу, - что это её девическая фамилия, которую она снова приняла после несчастного замужества, окончившагося разводом. Эти эпизоды часто повторялись; - все её браки были несчастливы, и она переменила дюжину фамилий. Она была очаровательная женщина, в особенности для Новой-Мексики; но слишком уж часто разводилась.

В Сан-Диего она жила с сестрой, тогдашний муж которой (та тоже много раз была разведена), держал банк (с помощью шестиствольного револьвера) и не допускал, чтобы Нанси оставалась без убежища в безбрачные периоды. Нанси начала жить спозаранку; теперь ей должно было быть около тридцати-семи лет. Вот все, что он подразумевал, говоря, что она не порядочная женщина. Хронология во всяком случае спутанная; по крайней мере её сестра говорила ему однажды, что одну зиму она сама не знала, кто собой разумеется, что все, что она ни делала, она делала из чувства самосохранения. Но похождений у нея было многовато - факт! Она была очень хороша собой, очень мила и вполне благовоспитана для той местности. Она была настоящий продукт дальняго запада, цветок, выросший на равнинах Тихого океана: невежественная, отважная, нахальная, но не лишенная природного ума, даже остроумия, и некоторого прирожденного вкуса к изящному. Она говорила обыкновенно, что ей нужно только, чтобы случай ей поблагоприятствовал; очевидно, что такой случай ей теперь представился. Одно время Литльмору так тяжко жилось, что, кажется, не будь ее, ему бы и не выжить. Он занимался скотоводством, и Сан-Диего был ближайшим от него городом, куда он приезжал, чтобы видеться с нею. Иногда он проживал с нею по целым неделям, и тогда ходил на свидания с нею на площадь. Она всегда была привлекательна и почти так же хорошо одета, как и теперь. Что касается наружности, то ее и тогда можно было во всякую минуту перенести на берега Севы, и она была бы там на своем месте.

-- Между этими западными американками попадаются удивительные экземпляры, - продолжал Литльмор. - Подобно ей, им нужен только случай.

Он никогда не был в нее влюблен; о любви между ними не было и речи. Не потому, чтобы этого не могло быть, но так как-то, не случалось. Гедвей был, вероятно, преемником Бека. Может быть, в промежутке были и другие. Она занимала видное место в своем муравейнике (местные газеты, издатели которых не были её мужьями, называли ее обыкновенно "изящная и прелестная миссис Бек") - хотя в этой обширной части света муравейник был велик. Она тогда ничего не знала о востоке и в ту эпоху не бывала еще ни разу в Нью-Иорке. Многое могло произойти в эти шесть лет; несомненно, что она "составила карьеру". - Запад присылает нам все свои произведения (Литльмор говорил, как житель Нью-Иорка); без сомнения он будет присылать нам наконец и блестящих женщин. Эта маленькая женщина уже и тогда простирала свои мечты за пределы Нью-Иорка. Даже в ту пору она думала и толковала о Париже, который тогда для нея казался недоступен. Но у нея были свои честолюбивые планы и предчувствия. Уже находясь в Сан-Диего, она предвидела сэра Артура. По временам на её горизонте появлялись путешествующие англичане. Не все они были баронеты и члены парламента, но служили приятным отдыхом от издателей. - Ему любопытно поглядеть, что она намерена делать с своим теперешним приобретением. Она по всей вероятности делает его счастливым, если только он способен ощущать счастие, чего по виду сказать нельзя. Она, кажется, в блестящих денежных обстоятельствах. Гедвей, должно быть, оставил ей состояние. Она от посторонних не брала денег; он почти уверен, что не брала.

Идучи в кресла, Литльмор, говоривший в юмористическом тоне, но с оттенком той, задушевности, которая всегда неразлучна с воспоминанием о прошлом, внезапно расхохотался.

-- И подумать только, что она толкует про лепку статуй и про Вольтера! - воскликнул он, припоминая её слова. - Мне смешно слышать её разсуждения о таких вещах. В Новой-Мексике, она и не слыхивала про лепку статуй.

-- О, нет; она только страшно переменилась, выражаясь её словами.

Они уже уселись в креслах, а занавес все еще не поднимался, и они снова взглянули на ложу миссис Гедвей. Она откинулась на спинку стула и обмахивалась веером, очевидно наблюдая за Литльмором и как будто ожидая, что он придет в ней в ложу. Сэр Артур Димен сидел возле нея, несколько мрачный, упиряясь розовой, круглой щекой в высокий туго накрахмаленный воротник рубашки. Они друг с другом не разговаривали.

-- Уверены ли вы в том, что она делает его счастливым? - спросил Уотервиль.

-- Да; у этих людей всегда такая мина, когда они счастливы.

-- Вероятно, она развелась с ним.

-- И хочет выдти замуж за баронета? - спросил Уотервиль, как будто его товарищ был всеведущ.

-- Он, думаю, желает на ней жениться.

-- Чтобы она развелась с ним, как и с другими,

-----

Литльмор пропустил три дня, прежде чем идти в отель Мёрис, куда его пригласила миссис Гедвей, и мы должны воспользоваться этим промежутком времени, чтобы дополнить историю, слышанную из его собственных уст. Пребывание Джоржа Литльмора на дальнем западе объясняется обычным в этом случае способом: он отправился туда, чтобы поправить свои денежные обстоятельства, разстроенные безалаберной жизнью. Его первые попытки были неудачны. Прошли уже те дни, когда молодому человеку легко было нажить состояние, хотя бы даже он и унаследовал от отца смышленую оборотливость, применяемую главным образом к ввозу чая - на чем старик Литльмор нажил свое состояние.

Литльмор-сын промотал наследство, но все же не мог открыть в себе никаких талантов, кроме безпредельной способности к курению табаку и выездке лошадей, а ни то, ни другое не принадлежало в числу профессий, именуемых либеральными. Его поместили в Гарвардскую коллегию для развития его способностей, но там оне приняли такое направление, что потребовалось не поощрение, а даже обуздание их, - и с этою целью он был отправлен в одно из селений долины Коннектикута. Исключение из университета, быть может, спасло его в том смысле, что убило в нем честолюбие, которому не было пределов. В тридцать лет Литльмор не усвоил себе еще ни одного полезного искусства, если не считать в том числе апатии. Но его вывела из такой апатии неожиданная и крупная удача. Чтобы выручить приятеля, еще сильнее нуждавшагося в деньгах, нежели он сам, он купил за умеренную сумму (результат карточного выигрыша) один пай в серебряных рудниках, которые, по чистосердечному сознанию владельца, не содержали вовсе этого металла. Литльмор заглянул в свой рудник и убедился в истине этого заявления, которая, впрочем, была поколеблена годами двумя позже, благодаря внезапному приливу любопытства у другого пайщика. Этот джентльмен, убежденный, что серебряный рудник без серебра такая же редкая штука, как и следствие без причин, открыл присутствие драгоценного металла в названных рудниках. Это открытие было приятно для Литльмора и послужило началом богатства, которого он тщетно добивался много скучных лет, проведенных в разных скучных местах, и чего, быть может, принимая во внимание отсутствие в нем истинной практичности и деловитости, не вполне заслуживал. С лэди, остановившейся в отеле Мёрис, он познакомился прежде, нежели разбогател. В настоящее время ему принадлежал самый значительный пай в рудниках, продолжавших быть безумно производительными, и благодаря этому получил возможность в числе прочого купить в Монтане поместье, несравненно более доходное, чем тощия пастбища близ Сан-Диего. Поместья и рудники дают сознание своей обезпеченности, и мысль, что он не должен слишком зорко следить за источниками своих доходов (обязательство, которое для человека с его характером способно все отравить) содействовало усилению в нем природного хладнокровия. Нельзя сказать, конечно, чтобы это хладнокровие не подвергалось испытаниям. Начать с первого и главного: он потерял жену, прожив с нею всего один год; это случилось года за три перед тем, как мы с ним встретились. Ему было уже за сорок, когда он познакомился с молодой двадцати-трех-летней девушкой, которая, как и он сам, перепробовала многое в поисках за счастьем. Она оставила ему маленькую дочь, которую он вверил попечениям своей единственной сестры, жены одного английского сквайра и владелицы скучного парка в Гэмшире. Эта лэди, по имени миссис Дольфин, очаровала своего землевладельца во время путешествия, предпринятого им в Америку для изучения учреждений Соединенных-Штатов. Самым прекрасным учреждением в них показались ему хорошенькия девушки в больших городах, и он вернулся в Нью-Иорк год или два спустя, чтобы жениться на мисс Дольфин, которая в противность своему брату не растратила своего наследства. Её невестка, вышедшая замуж за её брата несколько лет спустя и приехавшая по этому случаю в Европу, умерла в Лондоне, где доктора, по её мнению, должны были быть непогрешимы, неделю спустя после того, как произвела на свет маленькую девочку. Бедный Литльмор, хотя и разставшийся на время с своим ребенком, оставался в этих немилых для него местах, чтобы быть поближе к детской в Гэмшире. Он был человек заметный, в особенности с тех пор, как его волосы и усы поседели. Он был высок ростом и крепко сложен, с добрым лицом и небрежными манерами, казался способным, но ленивым, и вообще производил более внушительное впечатление, чем это сознавал. Взгляд его был и проницателен и спокоен, улыбка неопределенная и разсеянная, но вполне искренняя. Его главное занятие состояло в том, чтобы целый день ничего не делать, и он исполнял это с артистическим совершенством. Эта способность его возбуждала настоящую зависть в Руперте Уотервиле, который был десятью годами моложе и слишком честолюбив и озабочен (заботы были не важные, но в общей сложности мешали ему быть спокойным), чтобы терпеливо ждать вдохновения. Он считал это великим достоинством и надеялся современем достичь его. Оно сообщало большую независимость человеку; он находил рессурсы в самом себе. Литльмор мог просиживать целые вечера, не говоря ни слова и не двигаясь, куря сигары и разсеянно разглядывая свои ногти. Так как все знали, что он добрый малый и составил себе состояние, то такое поведение его не могли приписывать угрюмому нраву или тупости. Оно, повидимому, говорило о богатстве воспоминаний, о житейском опыте, благодаря которому ему было над чем поразмыслить. Уотервиль чувствовал, что если он с толком употребит протекающие годы и запасется опытом, то и ему в сорок-пять лет можно будет на досуге разглядывать свои ногти.

Уотервиль считал такое занятие, конечно, не в буквальном, но в переносном смысле, признаком светского человека. Он избрал дипломатическую карьеру и был младшим из двух секретарей, составляющих многочисленный персонал северо-американского посольства в Лондоне, и в настоящее время считался в отпуску. Дипломату пристало быть непроницаемым, и хотя Уотервиль отнюдь не избрал себе в образцы Литльмора (в дипломатическом лондонском корпусе можно было найти лучшие образцы), однако находил его достаточно непроницаемым, когда по вечерам в Париже он, на вопрос: что он намерен делать, - отвечал, что намерен ничего не делать, и просиживал бесконечное время перед Grand-Café на бульваре Мадлен (он очень любил кофе), поглощая одну за другой demi tasses. Весьма редко Литльмор удостаивал ходить даже в театр, и описанное нами посещение "Comédie-Franèaise" предпринято было по настоятельной просьбе Уотервиля. Он видел "Demi-Monde" несколько дней раньше, и ему сказали, что в "Aventurière" он найдет новую постановку того же самого вопроса, а именно: достойную кару безсовестной женщины, старающейся проникнуть в почтенную семью. Ему казалось, что в обоих случаях женщины эти заслужили постигающую их участь, но он находил, что было бы желательно, чтобы представители чести в комедии поменьше лгали. Литльмор и он, не будучи коротки, были, однако, в приятельских отношениях и проводили много времени в обществе друг друга. При существующих обстоятельствах Литльмор был очень рад, что пошел в театр, так как его очень заинтересовала новая метаморфоза Нанси Бек.