Осада Лондона.
Часть первая.
Глава III

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Осада Лондона. Часть первая. Глава III (старая орфография)

III.

"Elle ne doute de rien!" говорил себе Литльмор, уходя из гостинницы, и повторил эту фразу Уотервилю.

-- Она хочет быть порядочной, - прибавил он; - но это ей не удастся. Она слишком поздно за это берется; ей нельзя уже быть ничем, кроме полу-порядочной.

И стал доказывать, что в некоторых отношениях она останется неисправимой: у ней нет деликатности, нет скромности, нет застенчивости. Она способна прямо брякнуть: "Вы меня не уважаете!" Разве прилично женщине говорить такия вещи!

-- Это зависит от того, что она этим хочет сказать.

-- Чем больше она хочет сказать, тем менее ей следует говорить! - объявил Литльмор.

Но, однако, он снова наведался в отель Мёрис и при первой же оказии повел туда и Уотервиля. Секретарь посольства, не часто бывавший в гостях у дам двусмысленного характера, приготовился встретить в миссис Гедвей весьма любопытный тип. Он боялся, что она может быть опасна; но считал себя, однако, застрахованным. Предметом его поклонения в настоящее время была его родина, или, вернее сказать, министерство иностранных дел. Он не желал, чтобы его отвлекали от этого служения. Кроме того у него был свой собственный идеал привлекательной женщины, более простого типа, чем эта блестящая, улыбающаяся, болтливая дочь "западных территорий". Женщина, которую бы он нашел в его вкусе, должна была бы быть спокойного нрава, любить интимную жизнь, предоставлять, наконец, человека по временам ему самому. Миссис Гедвей была самолюбива, фамильярна, навязчива; она вечно приставала или обвиняла, требовала объяснений или оправданий, говорила такия вещи, на которые приходилось отвечать. Все это сопровождалось радужными взглядами и обворожительными улыбками и всякими другими любезностями, но в общем несколько утомляло. У ней была некоторая своеобразная привлекательность, огромное желание нравиться и замечательная коллекция нарядов и драгоценных украшений; но она была слишком жива и озабоченна, а невозможно же было требовать от других людей, чтобы они разделяли её озабоченность.

Несомненно, что она одна могла заменить собою дюжину других женщин и должна была бы довольствоваться таким триумфом. Литльмор говорил Уотервилю, что она глупо делает, желая карабкаться наверх. Её место как раз внизу. Она, повидимому, безсознательно раздражала его; даже её тщетные попытки к самообразованию - она стала вдруг завзятым критиком, и впрямь и вкривь толковала о великих произведениях нашего века - заключали в себе смутное притязание на сочувствие, которое было несносно для человека, не желавшого изменять раз составленных понятий, освященных притом воспоминаниями, которые можно было даже назвать нежными. Но в ней была, однако одна безспорно привлекательная черта: она была необыкновенно разнообразна. Даже Уотервиль вынужден был сознаться, что элемент неожиданности не исключался из его понятия об идеально-спокойной женщины. Само собой разумеется, что сюрпризы бывают двоякого сорта: приятные и неприятные, а миссис Гедвей безпристрастно расточала и те, и другие. Она легко восторгалась, наивно восклицала, проявляла любопытство особы, выросшей в стране, где все ново и многое безобразно, и которая при естественной склонности к искусствам и удобствам жизни, в поздней жизненной поре начинает знакомиться с некоторыми утонченными обычаями и высшими удовольствиями. Она была провинциалка, это сразу было видно; но одной стороной своего существа была чистейшей парижанкой - если быть парижанкой должно считаться мерилом успеха, - и именно, быстротой, с какою она схватывала идеи на лету и пользовалась всеми обстоятельствами. - Дайте срок, - говорила она Литльмору, наблюдавшему за её развитием с примесью восхищения и досады, - и я все узнаю, что мне нужно. - Она любила говорить о себе как о бедной дикарке, которая старается подобрать крупицы образования, и эти выходки производили большой эффект, благодаря её изящной наружности, безукоризненному костюму и блестящим манерам.

Одним из её сюрпризов было то, что после первого визита Литльмора она больше не заговаривала с ним про миссис Дольфин. Он, был очевидно, несправедлив к ней, когда ожидал, что она станет говорить с ним о ней при каждой встрече. Если только она оставит Агнесу в покое, то может делать все, что ей угодно, высказался он Уотервилю с чувством успокоения. - Моя сестра не захочет взглянуть на нее, и было бы очень неприятно высказывать ей это.

притязанием. Что касается общества, то надо сознаться, что рессурсы её были незначительны: сэр Артур Димен и её два соотечественника были единственными её почитателями, насколько последние могли заметить. Она могла бы завести и других знакомых, но выказывала в этом отношении большую разборчивость и предпочитала лучше ни с кем не водиться, нежели иметь посетителей не из самого лучшого общества. Очевидно, что она льстила себя надеждой, что ее сочтут за недотрогу, а не за обойденную. В Париже было много американцев, но в этом направлении она не успела расширить свои знакомства; порядочные люди не поехали бы к ней, а ничто в мире не могло заставить ее принимать непорядочных. Она имела самое точное представление о том, кого она желала видеть - и кого нет. Литльмор ежедневно ждал, что она попросит представить ей кого-нибудь из его знакомых и приготовил ответ на это. Ответ был не из особенно остроумных, так как состоял в том только, что он желал бы монополизировать её общество для себя. Она наверное возразила бы на это, что это пустой предлог, как оно и было в самом деле. Но дни проходили за днями, а она не просила его о том. Маленькая американская колония в Париже богата милыми женщинами, но ни одну из них не мог бы решиться Литльмор просить удостоить визитом миссис Гедвей. Просить же мужчин бывать у нея, значило бы, только подчеркнуть тот факт, что он не решается просить об этом женщин. Кроме того справедливо было и то - в некоторой мере, конечно - что он желал монополизировать ее; он был настолько самонадеян, что воображал, будто бы она предпочитает его своему англичанину. Конечно, ему и в голову не могло придти жениться на ней, между тем как англичанин, очевидно, питал эту мысль. Она ненавидела свое прошлое и часто заявляла это, тоскуя о нем, так-как будто бы это прошлое было чем-то в роде несчастного курьера или неудачного платья. Поэтому, так как Литльмор был частицей её прошлого, то можно было бы предположить, что она ненавидит и его также и желает от него отделаться вместе со всеми теми воспоминаниями, какие были с ним связаны. Но она делала исключение в его пользу, и если не любила в нем одну из глав своей собственной истории, то повидимому все еще любила его самого по себе. Он чувствовал, что она дорожит им, что она верит в то, что он может ей помочь и в конце концев сделает это.

ревновать ее, и что они, как она выразилась, не желают переступать ему дорогу. Очевидно, что нельзя ревновать к двоим разом, а Руперт Уотервиль, после того как узнал дорогу к её гостеприимному дому, появлялся в нем так же часто, как и его друг Литльмор. Даже по большей части оба приходили в одно время; кончилось тем, что их соперник стал чувствовать даже некоторое облегчение от их присутствия. Этот милый и прекрасный, но несколько ограниченный и слегка претенциозный молодой человек, еще не решивший как ему быть, по временам совсем сгибался под тяжестью задуманного им предприятия, и когда он бывал наедине с миссис Гедвей, то напряжение его мыслей делалось под час просто мучительно. Он был очень тонок и прям и казался выше, нежели был на самом деле; у него были прекрасные, шелковистые волосы, обрамлявшие большой белый лоб, и природа наградила его так называемым римским носом. Он казался моложе своих лет (несмотря даже на римский нос), частью благодаря деликатности своего сложения, частью вследствие почти детской невинности его круглых, голубых глаз. Он был застенчив и самоуверен; некоторых букв он совсем не мог произносить. В то же время у него были манеры человека, воспитанного в мысли, что ему подобает занять важное место во вселенной, и для которого приличия стали второй натурой. Хотя он был нерешителен в мелочах, но наверное с достоинством показал бы себя на крупном деле. Он был очень прост и считал себя очень серьезным; в его жилах текла кровь уорвикширских сквайров с примесью более бледной жидкости, оживлявшей дочь банкира, желавшого себе в зятья графского сына, но согласившагося помириться на баронете сэре Бодуине Димене. Единственный сын последняго, он наследовал титул отца, будучи пяти лет от роду. Его мать, после того как сэр Бодуин сломал себе шею на охоте, воспитывала сына с любовью, горевшей в ней неугасимой лампадой. Она никогда бы не созналась даже самой себе в том, что он не умнейший из людей; но ей приходилось напрягать все силы своего ума, значительно превосходившого его собственный, чтобы поддерживать такое мнение в других. К счастью он не был своенравен, так что никогда бы не женился на гувернантке или на актрисе, подобно двум или трем другим молодым людям, его товарищам по школе. Этого опасения у матери не было, а потому лэди Димен могла с уверенным видом ждать его назначения на какую-нибудь высшую должность.

книгами, трактовавшими об экономических вопросах, так как решил, что его политические взгляды будут иметь твердое статистическое основание. Он не был самолюбив, но только заблуждался.... заблуждался на счет самого себя. Он считал себя необходимым колесом в ходе вселенной, не как личность, конечно, а как учреждение. Но это убеждение было для него слишком священно, чтобы проявляться в грубых претензиях. Он был маленьким человеком в очень большом месте, и никогда не горячился и не возвышал голоса. Он просто считал, так сказать, роскошью, что имеет значительное положение в свете. Это можно было сравнить с тем, как еслибы человеку средняго роста пришлось спать на очень большой кровати. От этого не станешь сильнее ворочаться на ней, но все-таки будешь чувствовать себя просторнее.

Он еще не встречал в жизни никого в роде миссис Гедвей и не знал, какую мерку приложить в ней. Она не была похожа на английскую лэди, - на тех, по крайней мере, с которыми он привык разговаривать; а между тем нельзя было не видеть, что она замечательная в своем роде личность. Он подозревал, что она провинциалка, но так как был ею очарован, то утешал себя тем, что она иностранка. Без сомнения, иностранка тоже провинциалка, но эту особенность она разделяла со множеством других весьма порядочных людей. Он не был необузданный человек, и его мать льстила себя надеждой, что в таком важном вопросе как брак, он не будет неосторожен, но все же с его стороны было довольно рисковано заинтересоваться американкой, вдовой, на пять лет старше его, которая никого не знала и порою как будто бы не понимала, кто такое он сам. Хотя он и не одобрял этого, но ему нравилась именно её странность; она так мало походила на его соотечественниц; в её персоне не было ничего общого с Уорвикширом. Она была похожа на венгерку или на польку, но с тою только разницей, что он лучше мог понимать её речь. Несчастный молодой человек был околдован прежде, нежели успел признаться самому себе, что влюблен. Он не мог не быть весьма медлительным и осмотрительным в таком положении, так как глубоко сознавал его важное значение. Он был молодой человек, заранее распорядившийся своей жизнью; он решился, что женится, когда ему будет тридцать-два года. Длинный ряд предков наблюдал за ним, он просто не знал, что ему думать о миссис Гедвей. Он почти не знал, что ему думать о самом себе; единственное, в чем он был безусловно уверен, это в том, что с нею время летит так, как никогда и ни с кем.

А между тем время отмечалось только обрывками разговоров миссис Гедвей, её оригинальным акцентом, её остротами, смелостью её фантазии и таинственными намеками на её прошлое. Конечно, он знал, что у нея есть прошлое; она не была молоденькой девушкой; она была вдова, а вдовы несомненно представляют собой совершившийся факт. Он не ревновал к её антецедентам, но желал только понять их, а вот это-то ему никак не удавалось. Сюжет освещался перед ним случайными проблесками света, но никогда не вставал законченной картиной. Он много разспрашивал ее, но ответы её бывали всегда так поразительны, что, подобно внезапно загорающимся светлым точкам, только сильнее выдавали окружающий мрак. Она, очевидно, провела жизнь в ничтожной провинции ничтожной страны; но из этого для него не вытекало еще, чтобы сама она была ничтожна. Она была точно лилия среди крапивы, и было нечто романическое для человека в его положении заинтересоваться такой женщиной. Сэру Артуру нравилась мысль, что он романичен. Многие из его предков были тоже романичны; а это было для него прецедентом, без которого он вряд ли бы позволил себе то. Он был жертвой затруднений, от которых его бы мог спасти простой здравый смысл. Он принимал все в буквальном смысле и был лишен всякого проблеска юмора. Он сидел и чего-то ждал, не желая компрометтировать себя решительным объяснением. Если он и был влюблен, то на свой собственный лад, молчаливо, терпеливо, упрямо. Он ждал формулы, которая бы оправдала его поведение и все странности миссис Гедвей. Он сам не знал, откуда и как это придет; судя по его манерам, можно было подумать, что он надеется найти то, что ему нужно, или в одном из тех затейливых "entrées", которые им подавались, когда миссис Гедвей соглашалась отобедать с ним у Биньона, или в "Café-Anglais", или в одном из тех безчисленных étais, которые приносились ей из Rue de la Paix, и которые она зачастую открывала в присутствии своего обожателя. По-временам это тщетное ожидание начинало ему надоедать, и в такие моменты появление её американских знакомых (он часто дивился про себя, почему их у нея так мало) как бы облегчало бремя таинственности, дававшее ему пищу, и позволяло вздохнуть свободнее. Сама она не в состоянии была снабдить его желанной формулой, потому что не знала, чего именно ему нужно. Она говорила о своем прошлом, потому что думала, - так лучше; у ней была хитрая уверенность, что лучше постараться и наивыгоднейшим образом воспользоваться им, нежели пытаться его изгладить. Изгладить было невозможно, хотя то было бы для нее всего желательнее. Ей ничего не стоило лгать, но теперь, когда она собиралась начать новую жизнь, она желала лгать как можно меньше. Она была бы даже счастлива, если бы можно было совсем не лгать. Этого, однако, нельзя было, и мы не станем передавать хитроумные прикрасы, посредством которых она водила за нос сэра Артура. Она понимала, конечно, что не может выдавать себя за великосветскую даму, но разсчитывала завоевать всеобщее сочувствие, как "дитя природы".