Дневник паломника.
Понедельник, 9 июня. Длинная, но к счастью последняя глава

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дневник паломника. Понедельник, 9 июня. Длинная, но к счастью последняя глава (старая орфография)

Понедельник, 9 Июня.

Длинная, но к счастью последняя глава.

Возвращение паломников. - Опустевший город. - Гейдельберг. - Простыня в роли полотенца. - Б. возится с континентальным росписанием поездов. - Неудобный поезд. - Быстрый переезд. - Поезда, которые ни откуда не отправляются. - Поезда, которые никуда не приходят. - Поезда, которые ничего не делают. - Б. сходят с ума. - Путешествие по германским железным дорогам. - Б. арестуют. - Его мужество. - Выгоды невежества. - Первые впечатления в Германии.

Мы в Остенде. Наше паломничество кончилось. Через три часа мы отплываем в Дувр. Ветер довольно крепкий, - но, говорят, к вечеру стихнет. Надеюсь, что нас не обманывают.

Мы разочарованы Остенде. Мы думали, что Остенде окажется многолюдным и оживленным. Мы думали найти в Остенде оркестры, театры, концерты, шумные табльдоты, веселые гулянья, парады и хорошеньких девиц.

Я купил в Брюсселе тросточку и новые сапоги для Остенде.

Но кажется, кроме нас двоих, тут не было живой души из туристов - ни мертвой, насколько я мог заметить. Лавки были заперты, казино закрыты, дома опустели.

Ми отыскали ресторан, менее походивший на морг, чем остальные рестораны в городе, и позвонили. Четверть часа спустя какая-то старуха отворила дверь и.спросила, что нам угодно. Мы сказали, что желаем получить две порции бифштекса с картофелем. Она попросила зайти через две недели, когда вернутся хозяева. Сама же она не знала, где у них лежат бифштексы.

Сегодня утром мы пошли на морской берег. Тут мы гуляли не более получаса, когда наткнулись на ясный отпечаток человеческой ноги. Кто-нибудь здесь был, и не далее как сегодня! Мы не на шутку встревожились. Кто бы это мог быть. Погода стояла слишком хорошая для кораблекрушения, и торговые суда не пристают к этой части берега. Притом если бы пристало судно, то где же оно? Мы не могли найти никаких других следов человеческого присутствия. Так мы и не знаем до сих пор, кто был этот загадочный посетитель.

Вообще, дело таинственное и я очень рад, что мы ушли оттуда.

Со времени вашего пребывания в Мюнхене мы много путешествовали. Сначала мы поехали в Гейдельберг. Мы прибыли в Гейдельберг рано утром, проехав всю ночь; первое, что нам предложил хозяин гостинницы, была ванна. Мы изъявили согласие и нас отвели в маленькую мраморную ванну, где я чувствовал себя точно за картине Альма Тадема.

Ванна очень освежила нас; но я бы получил еще больше удовольствия если б мне дали для утиранья что нибудь посущественнее тонкой полотняной простыни. У немцев курьезные понятия о нуждах и потребностях мокрого человека. Хорошо бы было еслиб они сами мылись и купались, тогда бы у них вероятно явились более практичные идеи на этот счет. Я, положим, вытирался простыней за неимением ничего другого, как вытирался однажды парой носков, но самая подходящая вещь для вытиранья, - полотенце. Для того, чтобы вытереться до суха простыней, требуется и навык и исключительная ловкость. Вертящийся дервиш без сомнения справился бы с этой задачей как нельзя успешнее. Изящным жестом он обмотал бы простыню вокруг головы, потом легонько провел ее вдоль спины, окутал её складками ноги, сам исчез бы на мгновение в лабиринте её складок, а затем выскользнул бы оттуда сухой и улыбающийся.

Но мокрому, неопытному британцу не так-то легко обсушиться с помощью простыни. Он поднимает ее обеими руками и заворачивается в нее с головой. Пытаясь вытереть себе спину, он попадает нижним концом в воду и с этого момента не может отделаться от мокрой половины простыни. Когда он вытирает себе лоб сухой половиной, мокрая захлестывается назад и с обидной фамильярностью шлепает его по спине. Когда он наклоняется, чтобы вытереть ноги, она с бешеною радостью обвертывается вокруг его головы и он готов лопнуть от злости, стараясь отделаться от её объятий. В такую минуту, когда он меньше всего ожидает этого, она хлещет его по самой чувствительной части тела, так что он с воплем подскакивает на десять футов. Вообще простыня старается подвернуться ему под ноги всюду, куда он не сунется, чтобы услышать, что он скажет, шлепнувшись неожиданно на каменный пол; если же удастся столкнуть его в ванну в ту самую минуту, когда он кончил утираться, то тут она не помнит себя от восторга.

Мы провели в Гейдельберге два дня, взбирались на лесистые горы, окружающия этот милый городов; любовались с их вершин, увенчанных развалинами или ресторанами, на чудную панораму, на извивы отдаленного Рейна и более близкого Неккара; бродили под стенами и арками древняго, развалившагося замка, - когда-то знаменитейшого замка Германии.

Мы стояли в немом изумлении перед "Большой бочкой", - главной достопримечательностью Гейдельберга. Какой интерес может представлять огромная пивная бочка, - трудно сказать; но путеводитель говорит, что это замечательная штука, и мы, туристы, отправляемся поглазеть на нее. У нас баранья натура. Если бы, вследствие типографской ошибки в путеводителе не было упомянуто о Колизее, мы могли бы прожить целый месяц в Риме, не удостоив взглядом этой почтенной развалины. Если путеводитель скажет, что мы должны посмотреть знаменитую подушечку для булавок, в которой их помещается одиннадцать миллионов штук, мы готовы проехать пятьсот миль, чтобы взглянуть на нее!

Из Гейдельберга в Дармштадт. Мы провели в Дармштадте полдня. Почему нам вздумалось остановиться в нем - не знаю. Это очень хороший городов для житья, но совершенно неинтересный для иностранца. Прогулявшись по городу, мы справились насчет поездов и узнав, что один из них отправляется немедленно, уселись в вагон и приехали в Бонн.

Из Бонна (где мы катались и по Рейну, и поднимались на коленях на двадцать восемь "благословенных ступеней", так называют их в часовне; но мы не называли, проползши первые четырнадцать) мы вернулись в Кёльн. Из Кёльна отправились в Брюссель, из Брюсселя в Гент, из Гента в Брюль (где я имел удовольствие бросить камнем в статую Симона Стевина, который отравил мои школьные дни, изобретя десятичные дроби), а из Брюля сюда.

Отыскивать поезда было адски хлопотливое дело. Я предоставил его всецело Б. и он потерял двадцать фунтов веса над этим делом. Я думал одно время, что мой милый родной Бредшо достаточно головоломная штука для человеческого интеллекта. Но милый старый Бредшо яснее Эвклидовской аксиомы в сравнении с континентальными росписаниями поездов. Каждое утро Б. усаживался за путеводитель и, охватив голову руками, старался уразуметь его, сохраняя разсудок в целости.

- Вот, - говорил он. - Вот наш поезд. Отходит из Мюнхена в 1.45; приходит в Гейдельберг в 4 - как раз во время для чашки чаю.

- Приходит в Гейдельберг в 4? - восклицаю я. - Значит всего два с четвертью часа в дороге? Как же мы ехали оттуда всю ночь.

- Смотрите сами, - отвечает он, указывая на таблицу. - Мюнхен, отходит 1.45; Гейдельберг, приходит 4

- Да, - отвечаю я, глядя через его плечо, - но разве, вы не видите, что 4 напечатано жирным шрифтом? Это значит 4 утра.

Это обыкновенный шрифт, только немного пожирнее, - вот и все.

- Во всяком случае, не сегодня в четыре часа, - доказываю я. - Завтра в четыре часа. Это вполне похоже на германский курьерский поезд, - употребить сутки на шестичасовой переезд.

Он задумывается, потом вдруг вскрикивает:

- О! понимаю, в чем дело! Экий я олух! Этот поезд идет в Гейдельберг из Берлина.

Повидимому он в восторге от этого открытия.

- Так какой же нам прок от него, - спрашиваю я.

Он затуманивается.

- Да, кажется, мало прока. Он идет из Берлина в Гейдельберг, не останавливаясь в Мюнхене. Да, так куда же идет поезд в 1.45. Должен же он приходить куда нибудь.

Пять минут спустя он восклицает.

- К чорту 1.45! Он кажется никуда не приходит. Отходит из Мюнхена в 1.45, - вот и все.

- Однако, должен же он приходить куда нибудь!

- Но кажется он и впрямь никуда не приходит. Повидимому этот поезд отходит из Мюнхена в 1.45 и теряется где-то в пространстве. Может быть, это молодой, романтический поезд, жаждущий сильных ощущений. Он не хочет сказать, куда идет. Вероятно и сам не знает. Он идет на поиски приключений.

- Я отправляюсь, - думает он, - ровно в 1.45 и пойду куда глаза глядят, а там посмотрим, что из этого выйдет.

А может быть это самонадеянный, упрямый поезд. Он не желает слушаться чужих советов и указаний. Начальник дистанции желает направить в Петербург или в Париж. Старый, седой начальник станции предлагает ему отправиться в Константинополь или даже в Иерусалим, если это ему больше нравится, - но уговаривает во всяком случае сообщить, куда он пойдет, - предостерегает от опасностей, которым подвергаются молодые неопытные поезда, не поставившие себе определенной цели или задачи. Другие, которых просили потолковать с ним отечески, усовещевали его; упрашивали ехать в Камчатку или Тимбукту, или Иерихон, сообразно тому, что каждый из них считал наиболее подходящим для него; но видя, что он ухом не ведет, выходили из себя и указывали еще более отдаленные места.

Но во всем советам и увещаниям он оставался холоден и нем.

- Оставьте меня в покое, - возразил он, - я знаю, куда мне идти. Не безпокойтесь обо мне. Занимайтесь своими делами. Стану я слушать советы старых дураков. Сам знаю что делать.

Чего можно ждать от такого поезда? разумеется он худо кончит. Я представляю себе печальную картину его будущности: старый, избитый, для всех чуждый, всеми презираемый, поезд безцельно скитается в какой нибудь отдаленной стране, с грустью вспоминая о дне, когда, полный безумной гордости и честолюбия, он отправлялся из Мюнхена, с блестевшим как зеркало паровиком, в 1.45.

Б. оставляет в покое поезд в 1.45, как безнадежный и неисправимый, и продолжает свои поиски.

- Ура! вот так штука! - восклицает он. - Вот это нам кстати. Отходит из Мюнхена в 4, приходит в Гейдельберг в 4.15. Вот так быстрота. Только нет-ли здесь ошибки, что-то ужь очень быстро. Неужели можно доехать из Мюнхена в Гейдельберг в четверть часа?

О! вижу в чем дело. Этот в 4 идет в Брюссель, а оттуда в Гейдельберг. Приходит туда в 4.15 - должно быть завтра. Удивляюсь, зачем ему делать такой круг. Притом он кажется останавливается в Праге. О, проклятая таблица!

Наконец он находит поезд, отходящий в 2.15 - и кажется идеальный поезд. Он приходит в восторг от этого поезда.

- Вот наш поезд, старина, - говорит он. - Великолепный поезд. Он нигде не останавливается.

- Он приходит куда нибудь? - спрашиваю я.

- Разумеется приходит, - отвечает он с негодованием. - Это курьерский поезд. Мюнхен, - бормочет он, водя пальцем по таблице - отходит 2.15. Только первый и второй класс. Нюрнберг? Нет, он не останавливается в Нюрнберге. Вюрцбург? Нет. Франкфурт на Страссбург? Нет. Кёльн, Антверпен, Калэ? Чорт побери, да где же он останавливается? Должен же он где нибудь остановиться! Берлин, Париж, Брюссель, Копенгаген? Нет. Ей Богу, он тоже никуда не приходит. Отходит из Мюнхена в 2.15, - вот и все. Больше ничего.

из Мюнхена.

Ради Бога, - говорят они, - выпустите нас отсюда. Не спрашивайте, куда мы пойдем; мы решим это, когда будем за городом. Главное, - выпустите нас из Мюнхена.

Б. начинает приходить в ужас.

- Решительно, нам не выбраться из этого города. Тут вовсе нет поездов из Мюнхена. Это заговор, с целью удержать нас здесь, - вот что. Мы никогда не уедем отсюда. Не видать нам нашей милой старой Англии!

Я пытаюсь утешить его, говоря, что в Баварии быть может принято предоставлять пассажирам самим определять место остановки поезда. Железнодорожные власти снаряжают поезд и отправляют его в 2.15. Им нет дела до того, куда он отправится. Пусть решают это сами пассажиры. Пассажиры садятся на поезд, он отправляется, и затем роль железнодорожного начальства кончена. Если же возникнет разногласие между пассажирами, если, например, одни желают ехать в Испанию, а другие в Россию, то вопрос решится жребием.

Но Б. решительно отвергает эту теорию, и прибавляет, что напрасно я болтаю пустяки, когда он в таком затруднительном положении. Вот вся благодарность за мои старания помочь ему.

Минут пять он роется в таблице и наконец находит поезд, который попадает прямехонько в Гейдельберг и во всех отношениях кажется образцовым поездом, - одна беда! неизвестно откуда он идет.

Повидимому он попадает в Гейдельберг случайно, неведомо откуда. Можно себе представить, какой переполох производит на Гейдельбергской станции его неожиданное появление. Что с ним делать? Сторож бежит в начальнику станции.

- Ваше благородие! пришел какой-то неведомый поезд.

- О! - с удивлением отвечает начальник станции, - откуда?

- Неизвестно, он и сам не знает.

- Что за дичь! - говорит начальник. - Что же ему нужно?

- Кажется, ничего особенного, - отвечает сторож. - Диковинный поезд. Похоже - немножко рехнулся.

- Гм, - мычит начальник станции - странно! Ну, пусть постоит. Не гнать же его ночью. Отведите его в депо до утра, а там посмотрим, может быть кто нибудь его знает.

Наконец Б. убеждается, что попасть в Гейдельберг можно только через Дармштадт, где мы пересядем на другой поезд. Это открытие окрыляет его новой надеждой; он принимается за поиски с обновленными силами - и на этот раз ищет поезд из Мюнхена в Дармштадт, а из Дармштадта в Гейдельберг.

- Вот он, - вскрикивает он после непродолжительных поисков. - Нашел! - (Он в самом бодром настроении). - Этот годится. Отходит из Мюнхена 10, приходит в Дармштадт 5.25; отходит из Дармштадта в Гейдельберг 5.20, приходит...

- Но успеем ли мы пересесть? - спрашиваю я.

- Нет, - возражает он, снова затуманиваясь. - Нет, не выходит. Если бы наш поезд пришел на пять минут раньше, а тот немного запоздал, - тогда бы как раз.

- Вряд ли можно на это разсчитывать, - замечаю я; он соглашается со мною и снова принимается искать более удобный поезд.

Но кажется все поезда из Дармштадта в Гейдельберг выходят пятью минутами раньше прибытия поездов из Гейдельберга. Повидимому они с умыслом избегают нас.

Разсудок Б. не выдерживает наконец, и он начинает завираться. Он открывает поезда, которые приходят из Мюнхена в Гейдельберг в четырнадцать минут, через Венецию и Женеву, с получасовой остановкой в Риме. Он роется в указателе, отыскивая дьявольские поезда, которые приходят в место назначения за сорок семь минут до отхода из места отправки, и уходят прежде чем успели прибыть. Он приходит к убеждению, что ближайший путь из южной Германии в Париж лежит через Калэ, где нужно нанять пароход в Москву. Не добравшись до конца таблицы, он уже не знает, где мы находимся - в Европе, Азии, Африке или Америке, - куда мы едем, и зачем мы едем.

Тогда я спокойно, но решительно отбираю у него книгу, одеваю его, одеваюсь сам; затем мы берем наши чемоданы, отправляемся на станцию и говорим носильщику: нам нужно в Гейдельберг. Носильщик подхватывает наши вещи, ведет нас в зал, усаживает на диван и покорнейше просит обождать, пока придет поезд: тогда он возьмет нам билеты и усадит нас в вагон. Так он и делает.

Вот мой метод перемещения из города в город. - Он не так самобытен, как метод Б., но проще и практичнее.

Копотливая вещь - путешествие в Германии. Немецкий поезд не торопится и не желает надрываться над работой; когда останавливается, то любит отдохнуть хорошенько. Когда немецкий поезд приходит на станцию, все служащие отправляются промяться. Машинист и кочегар заходят к начальнику станции. Тот выбегает к ним на встречу, дружески трясет им руки, потом бежит к себе, зовет жену, та тоже появляется, здоровается, и затем все четверо стоят и болтают о старых временах, об общих знакомых, об урожае. Немного погодя машинист вытаскивает часы, смотрит и объявляет, что кажется ему пора ехать, но начальник станции с женой и слышать не хотят.

Машинист и кочегар смеются и говорят, что если так, то видно им придется подождать; и ждут.

Тем временем кассир познакомил кондуктора с своей сестрой и между молодыми людьми завязывается такой оживленный "флирт", что нет ничего мудреного, если в скором времени соседи услышат о помолвке.

Второй кондуктор отправился в город купить собаку, а пассажиры гуляют по платформе или закусывают в буфете, - кто победнее угощается горячими сосисками, а кто побогаче - супом. Когда все нагулялись до сыта, машинист или кондуктор спрашивает, не пора ли ехать, и если никто ничего не имеет против этого, поезд трогается в путь.

Мы страшно переполошились при переезде из Гейдельберга в Дармштадт, убедившись, что путешествуем на курьерском поезде (тут называют его "курьерским"; он тащился по двадцати миль в час, когда удавалось сдвинуть его с места; большею же частью дремал) с обыкновенными билетами. На ближайшей станций Б. отправился под надзором двух строгих с виду должностных лиц в раззолоченных мундирах, к строгому с виду начальнику станции в раззолоченном мундире, стоявшему в обществе двух строгих с виду помощников в раззолоченных мундирах. Все это напоминало полевой военный суд, и я заметил, что Б. очень разстроен, хотя с виду казался спокойным и смелым. Проходя по платформе мимо окна, он кинул мне последнее прости и просил поосторожнее рассказать его матушке, если что случится.

Однако ничего не случилось, и он вернулся, выдержав испытание с честью и растолковав начальникам, что: во-первых, он не знал, что наши билеты - билеты обыкновенного поезда, во-вторых, не знал, что мы путешествуем на курьерском поезде, в третьих, готов уплатить разницу.

Впрочем он пожалел об этом последнем заявлении. Ему казалось, что мог бы отвертеться от уплаты, притворившись, что не понимает немецкого языка. Он сказал, что два года тому назад, когда он путешествовал по Германии с тремя приятелями, с ними случилась подобная же штука: именно, они попали в вагон первого класса с билетами второго.

Как это случилось, Б. не мог объяснить толком. Он говорил, что, насколько может припомнить, кондуктор усадил их в первый класс, или они не успели сесть во второй, или наконец не знали, что сидят в первом. Признаюсь, его объяснение показалось мне слабоватым.

Как бы то ни было, они сидели в первом классе; и кондуктор стоял перед ними, и с негодованием смотрел на второклассные билеты, и ожидал, что они скажут.

Один из них говорил кое-как по немецки, очень плохо правда, но это не мешало ему гордиться своими знаниями и пускать их в ход при всяком удобном случае. Он объяснил кондуктору в чем дело и так удачно, что тот понял и не поверил ни единому слову.

Он в свою очередь понял, хотя и с трудом, слова кондуктора, требовавшого доплаты восемнадцати марок, и исполнил это требование.

Но остальные трое, из которых двое превосходно говорили по немецки, ничего не поняли и никто не мог им втолковать. Кондуктор орал на них около десяти минут, а они кротко улыбались и говорили, что едут в Ганновер. Наконец он ушел и вернулся с начальником станции, и начальник станции в свою очередь минут десять объяснял им, что они должны уплатить восемнадцать шиллингов; а они улыбались, кивали и говорили ему, что едут в Ганновер.

Они кричали, бесновались, грозили и требовали с четверть часа или около того, и наконец потеряли терпение и ушли, хлопнув дверью, и махнув рукой на потерю пятидесяти четырех марок казенных денег.

В четверг мы проехали германскую границу и с тех пор находимся в Бельгии.

Я люблю немцев. Б. говорит, что я не должен сообщать им об этом, потому что это заставит их возгордиться, но я не опасаюсь такого результата. Мне кажется, у них довольно здравого смысла, чтобы не возгордиться от похвалы - чьей бы то ни было.

Б. говорит также, что я обнаруживаю больше энергии, чем благоразумия, составляя мнение о народе, среди которого пробыл всего две-три недели. Но, по моему мнению, первые впечатления всегда самые надежные.

Наши первые мысли даются нам извне; а позднейшия мы сами составляем. Я предпочитаю первые.

Немцы - здоровый, полнокровный, широкоплечий, широкогрудый народ. Они мало говорят, но имеют ужасно глубокомысленный вид. Как все толстые, они благодушны и покладливы.

Анти-табачники, проповедники трезвости и тому подобные болтуны не имеют успеха в Германии. Немцу чуждо противуестественное стремление отрекаться от житейских благ, и тем более отнимать их у других. Он любит свою трубку, свою пивную кружку, а когда оне опустеют, желает, чтобы их снова наполнили. Ему хочется также, чтобы и у других были свои трубки, свои пивные кружки. Если вы вздумаете приставать в немцу с нравоучениями,. требуя, чтоб он дал клятву отречься от пива, - он ответит вам, что вы говорите с взрослым человеком, а не с ребенком или дураком, и чего доброго оборвет. вам уши за назойливость. Он не нуждается в поводыре. Он может быть "умеренным", не надевая значка общества трезвости и не оповещая об этом всему миру.

Германския женщины не блещут красотой, но миловидны, приятны, широкогрудые, и широкобедрые, как и следует быть матерям рослых сыновей. Оне не думают о своих "правах" и умеют быть счастливыми и довольными, не участвуя в парламентских прениях. Мужчины обращаются с ними любезно и нежно, но без преувеличенной почтительности, какая замечается у других более женолюбивых. наций. Немцы любят женщин, но не поклоняются им; и не удручаются сомнениями насчет того, какому полу следует управлять государством, какому сидеть дома и нянчить детей. Немецкия женщины, - не политики, не мэры, не тайные советники; оне домохозяйки.

отношения в себе, как и кондуктор на тендере. Граф снимает шляпу перед лавочником и ожидает, что лавочник ответит ему тем же.

âtés и ragoûts не верховный жрец. Если пища здорова и в достаточном количестве, то они довольны.

В чисто сенсуальных искусствах: живописи, скульптуре немцы не далеко ушли, в более благородных искусствах: литературе и музыки они велики; и это ключ к их характеру.

Это простой, серьезный, дельный народ. Они смеются редко, но от души. Они медлительны, но глубокая река тихо течет. Их грубоватые лица большею частью спокойны, но иногда хмурятся и принимают сердитый вид.

Поездка в Германию - хороший урок для англичанина. Мы смеемся над собой и считаем патриотизм чем-то вульгарным. Немцы верят в себя и уважают себя. Их страна для них "отечество". Они бодро смотрят вперед, как народ, которому предстоит великая будущность и который не страшится её.