Как написать повесть.
Пролог.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Как написать повесть. Пролог. (старая орфография)

ТОМ ПЕРВЫЙ

КАК НАПИСАТЬ ПОВЕСТЬ.

ОЧЕРКИ.

Перевод В. П. Лачинова.

С.-ПЕТЕРБУРГ.
Типография бр. Пантелеевых, Верейская, 16
1901

Много лет тому назад, когда я был очень мал, мы жили в большом доме на длинной, прямой улице с коричневыми домами, на восточной окраине Лондона. Это была шумная, многолюдная улица в дневную пору, но молчаливая и одинокая улица ночью, когда газовые рожки, редкие и далеко отстоящие, принимали вид маяков скорее, чем светочей, и медленная ходьба полицейского, с неумолчной трещеткой, то приближалась, то замирала вдали, за исключением кратких моментов, когда её совсем не было слышно, когда он останавливался, чтобы поболтать у какой-нибудь двери, у окна, или же направлял свой фонарик в какой-либо темный проулок, спускавшийся вниз к реке.

Наш дом имел некоторое преимущество, как пояснял мой отец своим друзьям, высказывавшим удивление по поводу выбора такой резиденции. В числе этих преимуществ моя маленькая болезненная душа считала то обстоятельство, что задния окна дома выходили на нескончаемое пространство старинного и весьма заселенного церковного погоста. Нередко ночью я выскальзывал из под одеяла и, забравшись на высокий дубовый комод, стоявший у окна моей спальни, сидел, с боязнью глядя на вековые серые могильные камни, видневшиеся вдали; я грезил, не были ли носившияся мглистые волны загробными духами, слегка загрязненными духами, утратившими свою первоначальную белизну вследствие долгого пребывания в чаду столицы: они потускнели, как снег, лежащий иногда на улицах.

Я уверял себя, что это - духи, и в конце концов совсем дружески с ними освоился. Я допытывался, что они думают, когда смотрят на стершияся буквы своих имен, начертанных на камнях; вспоминают ли они прошлое и желают вновь начать прежнюю жизнь или чувствуют себя счастливее так, как они есть? Последнее представлялось мне еще более грустной мыслью.

Однажды ночью, когда я сидел так, вглядываясь в темноту, я почувствовал у себя на плече чью-то руку. Я не испугался, потому что это была мягкая и милая рука, хорошо мне знакомая. Я лишь прижался к ней щекою.

-- Зачем это мамин хороший мальчик соскакивает с постели? Надо его за это наказать.

И еще рука прикоснулась к другой моей щеке; я почувствовал, как нежные женские локоны мешаются с моими волосами.

-- Я. только смотрю на духов, мама, - отвечал я, - их такое множество там внизу. Мне бы хотелось знать, - прибавил я задумчиво, - что чувствуют такие духи?

Мать ничего мне не ответила, только взяла меня на руки и уложила опять в постель; сев затем рядом со мною и держа мою руку в своих, - между ними не было особенной разницы по величине, - начала что-то петь надо мною тихим, ласкающим голосом, всегда пробуждавшим у меня желание во время песни, быть добрым, хорошим мальчиком. Она часто певала надо мной эту песенку, а потом я никогда не слыхал её ни от кого, да и не хотел бы слышать.

мне показалось; сказала, что это ничего, и велела лежать мне спокойно и стараться скорее заснуть. Я послушно свернулся в постели и крепко зажмурил глаза. Но я не мог понять, что заставляет маму плакать.

Бедная матушка! У нея укоренилась мысль, основанная, очевидно, скорее на внутреннем убеждении, чем на опыте, что все дети - ангелы, и следовательно слишком большой спрос, оказывавшийся на них в другом месте, когда там открывалось много свободных вакансий, делает их пребывание в здешнем мире трудным и непродолжительным.

Моя болтовня о духах, должно быть, объяла смутным страхом это безумно любящее сердце в ту ночь, да и в течение еще многих других ночей, как я опасаюсь.

Некоторое время после того я часто замечал, что глаза моей матери пристально устремлены на меня; в особенности внимательно глядела она на меня во время еды; но в таких случаях, но мере того, как трапеза подвигалась вперед, на её лице обозначалось понемногу выражение удовольствия и облегчения.

Однажды, во время обеда, я услыхал, как мама шепнула отцу (дети вовсе не так глухи, как думают старшие);

-- Кушает, - возразил мой отец тем же пронзительным шепотом. - Да если он умрет от чего-нибудь, так именно от обжорства.

Тогда моя матушка, повидимому, слегка успокоилась и по прошествии нескольких дней стала думать, что мои братья-ангелы согласились надолго еще обойтись без меня. Из ребенка с призрачными фантазиями я стал с течением времени взрослой особой и оставил свою веру в духов вместе со многими другими вещами, в которые, пожалуй, человеку было бы лучше верить.

Но память об этом сумрачном кладбище, о тенях, которые в нем витали, воскресла во мне очень ярко в один прекрасный день, когда мне показалось, что сам я дух, несущийся по молчаливым улицам, по которым я некогда мчался, исполненный жизни.

Заглянув как-то в длинный, давно не открывавшийся ящик, я случайно вытащил оттуда пыльный сверток рукописи, озаглавленной на изодранной пожелтевшей обертке: "Как написать повесть". От этих помятых страниц словно пахнуло на меня запахом протекших дней, и пока рукопись лежала передо мною раскрытой, моя память переносилась к тем летним вечерам, не особенно давним, пожалуй, если считать время по годам, но страшно далеким, если мерить срок чувством, когда мы, четверо друзей, сидели вместе над этими листами, мы, которые ужь никогда не будем, вероятно, сидеть опять вместе. С каждым истрепанным листом, который я переворачивал, все сильнее и сильнее росло во мне тягостное ощущение, что я не более, как дух. Почерк тут был мой собственный, но слова были вовсе чужия, так что я с изумлением читал их, говоря себе: "Неужели я когда-нибудь это думал, неужели я надеялся на то, разсчитывал выполнить это, решал сделаться таким-то? Неужто жизнь представлялась тогда такой глазам юноши?". И я не знал, вздыхать мне или улыбаться.

прибавив кое-что, видоизменив нечто и подправив, я вот и выкроил главы, которые будут следовать ниже.

В том, что я имел право так поступить, моя совесть совершенно спокойна, а она очень надоедливая особа. Из четырех совместных авторов тот, кого я называю "Мак-Шаугнасси". отказался от всяких прав на что бы то ни было, кроме шести футов выжженной африканским солнцем земли. От того приятеля, которого я обозначил именем "Браун", я заимствовал крайне мало, и это немногое я совершенно могу присвоить себе в силу художественных заслуг, так как я очень украсил заимствованное. В самом деле, захватив некоторые из его куцых идей и приведя их в удобочитаемую форму, разве я не оказал ему услуги и не воздал следовательно добром за зло? О разве, отказавшись от высокого честолюбия своей юности, не опускался он ниже и ниже, до того, что сделался критиком, а, стало быть, моим естественным врагом? Разве на столбцах некоего журнала с большими претензиями, но малой подпиской, не называет он меня "Арри" (без "Г"), этот сатирический проходимец, и разве его презрение к людям, говорящим по-английски, не основывается главнейшим образом на том факте, что некоторые из них читают мои произведения? Но в те дни, когда мы обитали в комнатах Блумсберри и в ночлежных приютах, мы относились друг к другу несколько снисходительнее.

"Делайте с рукописью все, что хотите, дорогой товарищ, - гласит письмо Джефсона, - только не вмешивайте меня в это дело. Спасибо за ваше любезное сожаление, но я не могу разделять ваших чувств; я никогда не был годен для литературной деятельности; к счастью для себя, я во-время увидал это; иные злосчастные люди очень далеки от этого (я не намекаю на вас, старый дружище: мы все читаем ваши произведения и очень их любим. Время здесь тянется немного скучно зимою, и мы всему рады). Здешняя жизнь более подходит ко мне; я люблю чувствовать лошадь между коленями и солнечный зной на своей коже. Вокруг нас ростут малыши; кроме того, есть рабочие, требующие присмотра, есть много всякого добра. Вероятно, это представляется вам очень обыденной, неодухотворенной жизнью; но она удовлетворяет мою натуру более, чем удовлетворило бы писание книжек. Вдобавок, и без того черезчур много авторов. Все до того заняты чтением и писанием, что у них не остается времени думать. Вы мне ответите, разумеется, что ведь книги продуманы; но это лишь манера выражаться у вас в печати. Приезжайте только сюда, старый приятель, и посидите, как я иногда просиживаю дни и ночи, один на один с грубым скотом, который толчется на пригорке, вырисовывающимся из непроглядного мрака, и вы тогда почувствуете, что книги далеко не продуманы; то, что человек думает, то есть по настоящему думает, глубоко в нем укореняется и выростает в молчании, а что человек пишет в книгах, так это думы, которые бы он хотел, чтоб мы думали, что он думает".

Бедный Джефсон, он подавал когда-то такия хорошия надежды! Но у него всегда были странные взгляды.