Как написать повесть.
Глава XII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Как написать повесть. Глава XII. (старая орфография)

ГЛАВА XII.

Сколько потратили мы нашего, к счастью, но особенно дорогого времени на эту удивительную повесть, я не могу в точности сказать. Переворачивая истрепанные листки разрозненного дневника, лежащого теперь перед моими глазами, я нахожу отчет о наших последних беседах в спутанном и неполном виде. Неделями не появляется о них ни малейшей заметки. Затем имеется сообщение о нашем довольно грустном деловом собрании, причем сказано: "Присутствовали: Джефсон, Мак-Шаугнасси, Браун и я"; при этом: "Заседание началось в 8.30", в какое же время окончилось "заседание", в чем оно состояло, летопись не упоминает ни слова. Я разбираю лишь слабо помеченные карандашом на полях следующие иероглифы: "3.14.9-- 2.6.7", в результате получается "1 час 8 мин. 2 сек.". Очевидно, это была не особенно продуктивная ночь.

Повидимому, 13 сентября у нас оказался прямо таки поразительный прилив энергии; под этим числом я читаю, что "решено немедленно же начать первую главу", слово "немедленно" подчеркнуто. После этой вспышки мы отдыхали вплоть до 4 октября, когда "обсуждалось, должен ли это быть роман, зиждущийся на интриге или на обрисовке характеров", но мы не пришли, судя по указаниям дневника, к сколько-нибудь определенным результатам. Под тою же датою помечено: "Мак рассказывал историю о человеке, купившем по случаю при распродаже верблюда". Подробностей об этой покупке не оказывается, быть может, к счастью для читателей. 16-го мы все еще обсуждали характер нашего героя; оказалось, что я предложил создать его по типу Чарли Бесвеля

Бедный Чарли! Я удивляюсь, что заставило меня вспомнить о нем по поводу героя; его симпатичность, как я полагаю, но ужь, конечно, не его героическия качества. Я так и вижу его детское лицо (оно навсегда осталось таким), все залитое слезами в то время, как он сидит на школьном дворе, за кадкой, в которой топит трех белых мышей и одну ручную крысу. Я стою против него и плачу, помогая ему держать крышку над бедными тварями. С тех пор между вами возникла дружба, которая все возрастала.

Над могилой этих невинно убиенных грызунов он дал торжественную клятву никогда более не нарушать школьных правил, не держать у себя ни белых мышей, ни ручных крыс, но посвятить всю свою энергию на то, чтоб угодить учителям и доставить хоть некоторое утешенье родителям за те деньги, которые были потрачены на его воспитание.

Но спустя семь недель распространившийся по всему дортуару некий атмосферический эффект, более любопытный, нежели приятный, привел к открытию, что Чарли превратил свой ящик в кроличье логовище.

Поставленный на очную ставку с одиннадцатью скачущими обличителями и получив напоминание о своих прежних клятвах, Чарли объяснил, что кролики - не мыши, и, повидимому, находил, что над ним устанавливают новое правило и делают придирки. Кролики были конфискованы. Какова была их дальнейшая участь, мы никогда не могли достоверно узнать; но через три дня на обед был подан паштет из кроликов. Чтобы успокоить Чарли, я всячески старался убедить его, что это не могут быть его кролики. Тем не менее, он, уверенный в том, что это они, плакал без удержу над тарелкой, все время, пока ел их; а после на площадке для игр он выдержал жестокую схватку с четырьмя здоровенными мальчуганами, потребовавшими себе еще но второй порции.

В тот же вечер он произнес новую торжественную клятву и в течение следующого месяца был образцовым учеником в школе. Он читал разные брошюры, послал свои сбережения из карманных денег на обращенье язычников подписался на "Юного Христианина", "Еженедельного Блудного Сына" и на "Евангелическую Смесь" (что бы это ни значило) Неумеренное употребление этой неудобоваримой литературы естественно возбудило в нем стремление к противоположной крайности. Он вдруг забросил и "Юного Христианина", и "Еженедельного Блудного сына", а вместо того накупил страшных историй, по пенни штука. Не находя более интереса в спасеньи язычников, он стал копить деньги и приобрел подержанны и револьвер с сотнею патронов. Он желал сделаться "мертвым стрелком" и лишь каким-то чудом не сделался им в самом деле.

Конечно, последовало затем обычное обнаружение тайны и соответствующия тому неприятности; обычное раскаяние Чарли и его исправление, обычное решение начать новую жизнь.

Бедный малый, он весь век свой все начинал новую жизнь. Всякий Новый Год он собирался начать ее, всякий день своего рождения, даже в чужие дни рождения. Я полагаю, позднее, когда он оценил все значение этого, он подгонял, такия решения к четвертям года: "Произвести генеральную чистку и начать жизнь свежим человеком", так называл он эту процедуру.

Я думаю, что, как молодой человек, он был лучше многих из нас, но у него недоставало того великого дара, который является отличительною особенностью говорящей по-английски расы, в отличие от всего остального мира, а именно дара лицемерия. Он, повидимому, не мог совершить самой легкой погрешности, не выдав себя с головою; большое несчастие для человека страдать подобным недостатком.

Милый, простодушный юноша, ему никогда не приходило в голову, что он такой же, как и все, разве с придачей еще удивительной прямоты; но он считал себя чудовищем разврата. Однажды вечером я застал его в комнате, занятым своей Сизифовой работой "генеральной чистки". Груда всевозможных писем, фотографий, записок высилась перед ним. Он рвал их и бросал в огонь.

Я подошел было к Чарли, он меня остановил.

-- Не приближайся ко мне, - закричал он, - не прикасайся ко мне! Я не заслуживаю рукопожатия порядочного человека.

Это был спич такого рода, что хоть кого мог ошеломить и бросить в жар. Я не знал, что и отвечать, и пробормотал какую-то чепуху, вроде того, что он нисколько не хуже других вообще.

-- Не говори так, - возразил он возбужденно, - я знаю, ты утверждаешь это мне в утешение; но я не желаю слушать ничего подобного. Когда бы я думал, что все другие похожи на меня, то устыдился бы быть человеком. Я был негодяем, старый дружище; но, благодарение Богу, еще не поздно. С завтрашняго утра я начинаю новую жизнь.

Он окончил свою разрушительную деятельность, затем позвонил в колокольчик и послал человека за бутылкой шампанского.

-- Моя последняя выпивка, - сказал он, чокаясь со мной бокалом. - За окончание старой жизни и за начатие новой!

Он сделал глоток и бросил бокал с оставшимся шампанским в огонь. Он всегда был слегка театрален, особенно в покаянный период.

Он покраснел и приблизился ко мне.

-- Чуть не полгода я был старой девой, - сказал он со смехом, - и вижу, что не могу дольше выдержать. Да и, наконец, - продолжал он, - что за жизнь без жизни? Всякия попытки быть не тем, что мы есть, лишь одно лицемерие, и вы знаете, - он наклонился над моим столом с серьезным видом, - говоря по всей правде и совести, я бываю лучшим человеком, я знаю и чувствую это, когда остаюсь сам собой, и не пытаюсь превратиться в какого-то невозможного праведника.

В этом и была его ошибка; он всегда вдавался в крайности. Он думал, что очень торжественная клятва заставит человеческую природу спрятаться со страху, а вместо того она служила ей лишь для временной реакции. Вследствие этого каждое новое исправление принимало все более и более неумеренный характер и сопровождалось весьма энергичными взмахами маятника в обратную сторону.

Находясь о ту пору в очень порывистом духе, он прошел свою грешную полосу очень быстро.

"Приходи непременно ко мне в четверг. Я справляю мальчишник".

Я отправился. Он опять производил "генеральную чистку". Все его ящики были выдвинуты и на столе навалены кипы карточек, книжечек для пари, исписанной бумаги, все, как и прежде, назначенное к уничтожению.

Я улыбнулся: я не мог удержаться, да и сам он, ничуть не обидевшись, засмеялся своим обычным сердечным, открытым смехом.

-- Я знаю, - весело воскликнул он, - только это не то, что было раньше.

Затем, положив свою руку мне на плечо, говоря с той серьезностью, которая так быстро находит на поверхностного человека, он произнес:

Он взял её портрет со стола и протянул его мне. Моим глазам представилось лицо жесткой, весьма ограниченной женщины, но во всяком случае он был пленен ею.

"В то время, как он говорил, с груды бумаг свалился на пол какой-то старый счет из ресторана. Он поднял его и задумчиво держал в руке.

-- Замечал ли ты когда-нибудь, как запах шампанского и свечей впитывается в подобные вещи? - спросил он вполголоса, весело нюхая счет. - Желал бы я знать, что сталось с нею?

-- Мне кажется, не стоит о ней думать сегодня вечером, - заметил я.

-- Бог мой, - воскликнул он с жаром, - когда я вспомню о всех ужасах, мной совершенных, сколько непоправимого, навеки неизгладимого зла внес я, быть может, в мир! О, Господи, даруй мне долгую жизнь, дабы я мог все искупить! Каждый час, каждая минута будет посвящена мною Тебе на служение.

Когда он стоял так, с горящими юношескими глазами., поднятыми к небу, как будто луч света упал на него и озарил его лицо. Я отдал ему фотографию, она лежала перед ним на столе. Он встал на колени и прильнул к ней губами.

-- С Его и твоей помощью, моя дорогая, - прошептал он.

На следующее утро он женился. Она была девушкой благонравной, хотя её добродетель, как в большинстве случаев, была отрицательного свойства; её антипатия к злу была сильнее, нежели любовь к добру. Она держала его в узде дольше, чем я ожидал, может быть, даже в черезчур крепкой узде. Но вслед за этим наступила неизбежная реакция.

чтобы не быть пойманным. Он сообщил мне все подробно, взводя преувеличенные обвинения на себя; и я взялся за щекотливую роль семейного миротворца.

Это была тяжелая работа, но все-таки жена согласилась простить Чарли. Его радость, когда я передал ему это, была безмерна.

-- Как добры женщины! - восклицал он со слезами на глазах. - Но она не раскается в этом. С Божью помощью, с нынешняго дня, я...

Он запнулся, и первый раз за всю жизнь к нему в душу закралось сомнение в себе самом. Я видел, как радость сбежала с его лица и на нем первые появились следы прожитых годов.

-- Кажется, всю мою жизнь я производил чистку и вступление в новую жизнь, - горько сказал он, - я начинаю, наконец, догадываться, в чем заключается моя ошибка, и знаю единственное средство избавиться от нея.

Он боролся, надеясь на свою силу, но упал снова. Однако, каким-то чудом грех его не был открыт. Факты вышли наружу спустя долгое время, но тогда лишь двое знали о грехе.

Это была его последняя ошибка. Поздно ночью я получил однажды нацарапанную впопыхах записку от его жены, которая просила меня немедленно явиться.

"Случилась ужасная вещь, - гласило письмо, - Чарли пошел в кабинет после обеда, говоря, что ему надо заняться "чисткой", как он называет, и что его не следует тревожить. Разбирая свои ящики, он, вероятно, неосторожно обращался с револьвером, который у него всегда гам хранился, забыв, должно быть, что он заряжен. Мы услыхали выстрел и, бросившись в комнату, нашли Чари на полу уже мертвым. Пуля попала ему прямо в сердце".

Едва ли тип такого человека может быть годен для героя повести! Хотя я не знаю, быть может, он боролся сильнее, чем многие из одержавших победу. В мирском суде мы принуждены решать дело лишь по обнаруженным побочным обстоятельствам потому что главный свидетель - душа человека, - не может быть призван к ответу.

-- Я не могу назвать вам его имени, - пояснил нам наш приятель-немец, - он рассказывал мне историю по секрету; и хотя он лично, в силу позднейших своих убеждений, быть может, и желал бы обнародования факта, но существуют другия причины, по которым мне не следует особенно распространяться.

"Насколько я знаю, дело происходило так. За выдающиеся подвиги, совершонные этим офицером в кратковременную войну с Австрией, ему был дан железный крест. Это, как вам хорошо известно, считается высшей наградой среди наших военных; лица; получившия его, обыкновенно гордятся этим, и действительно имеют на то некоторое право. Он же, напротив, хранил крест в запертом ящике письменного стола иг надевал лишь в тех случаях, когда того требовал оффициальный этикет. Один вид ордена казался ему ненавистным. Однажды я спросил о причине этого. Мы были старые и близкие друзья, и он поведал мне все.

"Происшествие случилось, когда он был еще молодым поручиком. Он участвовал в первом деле. Как-то так вышло, что он отстал от товарищей и, не видя возможности с ними соединиться, примкнул к линейному батальону, расположенному на конце правого крыла прусских войск.

"Неприятельския силы были устремлены главным образом на левую часть центра, и некоторое время наш лейтенант был лишь простым зрителем боя. Однако, вдруг аттака переменила направление и полк занял весьма важную и опасную позицию. Ядра начали падать в самой нежелательной близости, и был отдан приказ "Ложись!".

"Люди бросились на-земь лицом и лежали, не шелохнувшись. Ядра взрывали кругом них землю и забрасывали их грязью. В желудке у моего друга началась ужасная, режущая боль, подступавшая все выше и выше. Казалось, и голову, и сердце его давит какая-то леденящая стужа. Один снаряд оторвал голову человеку, находившемуся с ним рядом, и кровь брызнула поручику прямо в лицо. Через минуту другой снаряд попал в спину несчастного, лежавшого как раз перед ним.

"Моему другу казалось, что его тело не принадлежит ему больше. Им завладело какое-то странное, корчащееся существо. Он поднял голову и взглянул перед собой. Он и трое солдат - самые молодые, также как он, не бывавшие еще ни разу в огне, казались совсем затерянными в этом аду. Они находились в конце полка и изгибы почвы совершенно скрывали их от глаз товарищей. "Они переглянулись между, собою все четверо, и прочли мысль, охватившую каждого. Побросав ружья в траву, они стали тихонько ползти на брюхе, поручик впереди, а трое солдат за ним следом.

"В нескольких стах ярдах, прямо перед ними, вздымался маленький, крутой холм. Еслиб им удалось достичь его, то он совершенно бы скрыл их из виду. Беглецы спешили туда добраться, останавливаясь через каждые тридцать ярдов примерно, чтобы полежать смирно и отдышаться, а затем вновь принимались ползти быстрее, чем прежде, обдирая свое тело о шероховатую землю.

"Наконец они добрались до подошвы холма; отдохнув тут с минутку, они подняли голову и оглянулись назад, На том месте, где они находились, их не было видно с прусской линии.

"Они вскочили на ноги и бросились бежать. Но, сделав с дюжину шагов, вдруг они столкнулись лицом к лицу с австрийской полевой батареей.

"Вселившийся в них бес все более и более подстрекал их по мере того, как они бежали. Это уже были не люди, а животные, обезумевшие от страха. Под влиянием такого же безумия, которое заставляет животных, охваченных паникой, бросаться с обрыва в озеро, эти четверо солдат, с бешеным криком выхватив сабли, налетели на целую батарею: и вся батарея, ошеломленная быстротой и внезапностью этого нападения, вообразив, что перед нею целый батальон, подалась и бросилась вразсыпную с холма.

"При виде бегущих австрийцев страх, невольно напавший на поручика, так же непроизвольно оставил его, и он почуять одно желание - рубиться и стрелять. Четыре пруссака погнались за австрийцами, разя бегущих направо, налево, и когда прусская кавалерия шумно подскакала к ним, то наш молодой поручик с троими солдатами захватил, как оказалось, две пушки и уложил с десяток врагов.

"На следующий день поручик был призван в главную квартиру.

" - Не будете ли так любезны, милостивый государь, запомнить на будущее время, - сказал начальник штаба, - что его величество не требует от своих поручиков выполнения различных; операций на собственный риск и что аттаковать батарею с тремя солдатами не война, а совершенное идиотство, Вас следовало бы предать военному суду, милостивый государь! - Затем, в несколько ином топе, старый вояка добавил с расплывшейся улыбкой на лице: - Во всяком случае, быстрота и отвага, мой юный друг, это хорошия качества, особенно когда оне увенчиваются успехом. Если бы австрийцам удалось утвердить на холме батарею, нам не легко были бы выбить их оттуда. Может быть, во внимание к этим обстоятельствам, его величество простит вам вашу дерзость,

" - Его величество не только простил меня, но пожаловал мне железный крест, - закончил мой друг. Ради доверия к армии я счел за лучшее молчать и принять орден. Но, как вы можете понять, вид его вызывает во мне не особенно приятные размышления".

В рождественский сочельник мы трое сошлись снова, и в моих заметках сообщается, что Мак-Шаугнасси изготовил пунш из виски по своему собственному рецепту; это испортило нам праздник всем троим. Повидимому, никаким особенным делом нельзя было заниматься, в силу этих обстоятельств.

Затем произошел перерыв до 8-го февраля, после чего на нашем собрании сидят лишь Джефсон и я. Но, как последняя вспышка гаснущей свечи, мой дневник становится при этом случае светел, разбрасывая яркие лучи этой нашей вечерней беседы.

Она затронула, повидимому, множество предметов, - все предметы, за исключением нашей повести. Между прочим, мы говорили о литературе вообще.

-- Я устал от этой вечной болтовни о книгах, - сказал Джефсон, - от целых столбцов критики по поводу каждой написанной строчки, от бесконечных книг о книгах, от дешевых похвал и не менее дешевых порицаний; то слепое преклонение перед романистом Томом, то слепая же ненависть к поэту Дику, то нелепая свалка из-за драматурга Гарри. Нет ни умеренности, ни смысла во всем этом. Слушая этих первосвященников цивилизации, можно поду мать, что человек создан для литературы, а не она для него. Мысль существовала и до книгопечатания; люди, написавшие лучшую сотню книг, никогда их всех не читали. Книги занимают известное место в мире, но не являются конечной его целью. Оне стоят на ряду с быками и баранами, с запахом моря, с прикосновением руки, с воспоминанием о надежде, со всеми прочими данными, составляющими итог нашей обыкновенно семидесятилетней жизни. Теперь же мы говорим о книгах так, как будто оне сами жизненные звуки, а не слабый их отголосок. Разсказы прелестны, когда они просто рассказы, отрадны, как подснежники после долгой зимы, успокоительны, как крики грачей при закате солнца. Но мы не пишем ведь больше рассказов; мы изготовляем "человеческие документы" и анатомируем души.

Он внезапно умолк среди своей тирады.

"психологические этюды", которые теперь в такой моде? - заметил он. - На мысль об обезьяне, ищущей у другой блох. Да и что, в самом деле, может открыть нам наш скальпель? - продолжал он. - Человеческую натуру или, скорее, лишь более или менее грязное исподнее платье, прикрывающее и искажающее человеческую натуру? Существует рассказ об одном старом бродяге, который, под гнетом бедствий, был вынужден удалиться на некоторое время в Портландскую тюрьму. Его хозяева, желая изучить своего гостя как можно ближе во время его короткого пребывания у них, решили его вымыть; они мыли его дважды в день, целую неделю и каждый раз узнавали его все ближе и ближе, пока, наконец, не домылись до его фланелевой фуфайки. Этим они были принуждены окончательно удовольствоваться, так как мыло и вода оказались безсильными проникнуть дальше.

"Описываемый бродяга является для меня символом человечества. Человеческая природа снабдила людей всем уже так давно, что их одежда как бы приросла к ним.

"В нашем XX веке невозможно сказать, где кончается одежда обычая и начинается истинный человек. Нас обучают нашим добродетелям точно так, как "приличным манерам". Наши пороки - это общепризнанные пороки нашего общества.

"Наша религия висит уже готовая над нашей люлькой, с тем, чтобы ее надели и застегнули на нас любящия руки. Собственные вкусы мы приобретаем с большим трудом, а свои чувства зазубриваем наизусть. Ценой бесконечных страданий мы научаемся любить сигары, виски, возвышенное искусство и классическую музыку. Одно время мы восторгаемся Байроном и пьем сладкое шампанское, а двадцать лет спустя уже считается шиком предпочитать Байрону Шелли и пить сухое шампанское. В школе нам говорят, что Шекспир великий поэт и что Венера Медицейская есть чудное прозведение скульптуры; так мы до конца жизни и повторяем, что величайший поэт, по нашему мнению, - Шекспир, а лучшее скульптурное произведение - Венера Медицейская. Если мы французы, то мы обожаем свою мать, если же англичане, то собак и добродетель. Смерть ближайшого родственника мы оплакиваем год, а об отдаленном кузене мы скорбим лишь три месяца.

"У всякого порядочного человека имеются условные добродетели, к которым он должен стремиться, и условные пороки, в которых он должен раскаиваться.

"Я знал одного порядочного человека, который находился в большом затруднении, потому что он не был горд и в силу этого не имел ни малейшого основания молиться о смирении. В обществе джентльмэну полагается быть циничным и немного порочным, а находясь среди богемы, надо догматически возставать против догматов. Я помню объяснение моей матери с одной её подругой-актрисой, которая бросила преданного ей мужа и убежала с гнусным и безобразным мелким актериком (я говорю о давно-давно минувшем).

" - Ты, верно, с ума сошла, - убеждала её моя мать. - Что могло заставить тебя выбрать такого урода?

" - Дорогая Эмма - возразила актриса, - что мне за дело до этого. Ты знаешь, что я не могла играть. Должна же я была сделать что-нибудь, чтоб показать, что я артистка!..

"Все мы не более как выряженные марионетки. Наш голос - это лишь голос невидимого импрессарио, называемого "условностью". Самые наши порывы страсти и отчаяния - лишь проявления его дерганий. Человек похож на один из тех необъятных пакетов, какие мы видим на руках у нянек. Он кажется очень объемистым и очень длинным. Он представляется массой из тонких кружев, богатых мехов и роскошных материй, а где-то там, совершенно невидный за всей этой роскошью, лежит маленький красный кусочек первобытного человечества, с диким криком вместо речей.

"В общем, есть лишь одна история, - продолжал Джефсон после долгой паузы, скорее отвечая на свои собственные безмолвные мысли, чем обращаясь ко мне. Мы сидим над столом и все придумываем, придумываем все пишем да пишем; но суть везде одна и та же. Люди говорят это и слышат уж множество годов, и мы твердим это теперь друг другу и будем твердить тоже самое через тысячу лет. И история эта следующая: "жил-был на свете мужчина и женщина, которая его любила". Критика вопит, что это не ново, и требует чего-нибудь свежого, думая точно ребенок, что бывают чудеса на свете".

начата или была совершенно оставлена - я не сумею сказать. Существует один рассказ, который я читал ужь много-много лет тому назад и который не перестает мне нравиться. Он передает, как один мальчик вскарабкался на радугу и, взобравшись на самую вершину, нашел там, тотчас за облаками, чудный город. Все дома тут были из золота, улицы вымощены серебром, и над городом сиял свет, какой разлит на утренней заре над нашим сонным миром. В городе были такие чудные дворцы, что все желания успокоивались при одном только взгляде на них. Храмы были так совершенны, что едва преклонявшие в них колени немедленно же очищались от греха. Мужчины, которые жили в этом волшебном городе, были стройны и добры, а женщины прекраснее даже тех, что посещают юношеския грезы. О назывался тот город - "Городом людских намерений".

Конец.