Станция Мегби.
Барбокс братья

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Станция Мегби. Барбокс братья (старая орфография)

ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ ЧАРЛЬЗА ДИККЕНСА 

КНИГА 19. 

БЕЗПЛАТНОЕ ПРИЛОЖЕНИЕ к журналу "ПРИРОДА И ЛЮДИ"
1909 г. 

Станция Мегби. 

Предписания доктора Мэригольда. 

Перевод Е. М. Чистяковой-Вер. 

ПОД РЕДАКЦИЕЮ
М. А. Орлова. 

С.-ПЕТЕРБУРГ.
Книгоиздательство П. П. Сойкина. Стремянная, собств. д. No. 12. 

СТАНЦИЯ МЕГБИ ¹).

¹) Диккенс написал серию этих рассказов, также как и "Предписания доктора Мэригольда", в сотрудничестве с другими писателями и писательницами: ему принадлежат четыре первых рассказа; дальнейшие написаны: Галидэем, Коллинзом, мисс Стрэттон и мисс Амели Эдуардс. 

Барбокс братья. 

I

- Кондуктор, где мы?

- На Мегби, сэр!

- Здесь ветрено?

- Да, по большой части, сэр.

- Здесь мало удобств?

- Все еще идет дождь?

- Льет, сэр.

- Откройте дверь, я хочу выйти здесь.

- Извольте, сэр, - сказал кондуктор, весь блестевший от дождя.

Глядя на окропленное слезами лицо своих часов при свете фонаря, он прибавил, когда путешественник выходил из вагона: - У вас всего три минуты.

- Нет, больше, так как я не поеду дальше.

- Кажется, у вас был билет прямого сообщения, сэр?

- Да, но я пожертвую им. Мне нужно достать мой багаж.

- Прошу вас, пройдите к багажному вагону, сэр, и укажите ваши вещи. Будьте так добры, смотрите как можно внимательнее. Нельзя терять ни минуты.

Кондуктор быстро пошел к вагону, пассажир за ним. Кондуктор вошел в вагон, путник заглянул туда же.

- Вот эти два большие черные баула в углу; там, куда падает свет вашей лампы.

- Какое на них имя?

- Барбокс братья.

- Точно так. Один, два, оба; все правильно.

Лампа задвигалась. Сигнальные фонари наверху переменились. Локомотив крикнул. Поезд ушел.

- Станция Мегби, - сказал путник и обеими руками крепче затянул шерстяной шарф кругом своего горла. - Теперь три часа утра и бушует непогода.

Он говорил с собою, так как ему не с кем было больше говорить. Впрочем, может быть, если бы тут и был другой собеседник, он бы охотнее обращался к себе. Говоря с собою, он говорил с господином лет около пятидесяти, поседевшим раньше времени, точно подернутый пеплом брошенный костер. У него были спокойные манеры, он задумчиво наклонил голову, голос его звучал тихо, точно выходя изнутри. Было очевидно, что он привык быть наедине с собою. Он стоял на унылой платформе и никто не обращал на него внимания, кроме дождя и ветра. Эти сильные враги сделали на него натиск.

- Хорошо, - сказал он, - мне решительно все равно, куда ни обратиться лицом.

Итак, он был на Мегби в четвертом часу утра, в бурю. Путник пошел туда, куда его гнала непогода. Конечно, он пошел по направлению ветра, не потому, что не был в состоянии противиться ему, так как, дойдя до конца крытого дебаркадера (он очень длинен на Мегби) и посмотрев на темную ночь, среди мрака которой дико проносились невидимые крылья бури, он повернулся и пошел в трудную сторону, совершенно так же смело, как шел в легкую. И вот спокойным шагом путешественник стал ходить взад и вперед по платформе.

В глухую ночь станция Мегби полна мрачных образов. Таинственные товарные поезда покрыты длинными покровами; они скользят точно роковые похоронные процессии, прячущияся от малочисленных зажженных ламп. Можно подумать, что их груз достиг тайной и преступной цели. На целые полмили точно сыщики тянутся платформы с углем и останавливаются, когда останавливаются другие вагоны, осаживают, когда осаживают другие. Горячие красные угли блестят внизу на темном пути. Кажется, будто тут горели огни пытки. Ухо раздирают свистки, ропот и визг. Можно подумать, что люди, подверженные пытке, терпят самые страшные мучения. Клетки с железными решетками полны скота; рога исполинских животных запутаны, глаза остановились, рот каждого словно замерз, по крайней мере, длинные ледяные сосульки (или что-то похоже на них) висят с губ волов и быков. В воздухе мелькают непонятные знаки: красные, зеленые, белые. Землетрясение, гром и молния; в Лондон пролетел экспресс. Затем все замолкло, успокоилось, кроме ветра и дождя; лампы потухли, станция Мегби умерла, завернув голову в свою мантию, как Цезарь.

Запоздалый путешественник ходил взад и вперед по платформе, и вот мимо него прошел призрачный поезд - поезд жизни. Он вышел из какой-то неосязаемой глубокой выемки, или из черного туннеля. Его никто не звал, никто не ждал; он тихо незаметно подкрался, прошел мимо путника и скрылся во тьме. На платформе осталась вереница образов: ребенок, не знавший детства, матери и отца, юноша, сознавший, что у него нет имени, и человек, которого гнало нелюбимое насильно навязанное ему дело, человек, которого обманул друг и когда-то любимая женщина. С треском и шумом за ним гнались тяжелые заботы и мрачные, тусклые мысли, огромные разочарования, монотонные годы, долгия лишения, одиночество...

- Ваши, сэр?

Путник отвел глаза от пустого пространства, в которое они были устремлены и вздрогнул от неожиданности, а, может быть, и от того, что вопрос нечаянно пришелся кстати.

- О, я мысленно был далеко в эту минуту. Да, да, эти два сундука мои. Вы носильщик?

- Да, я получаю жалованье носильщика, но я "Лампы".

Путешественник немного смутился.

- Что вы такое?

- "Лампы", сэр, - ответил собеседник путешественника и в виде дальнейшого пояснения показал масляную тряпку.

- Да, конечно, конечно! Есть здесь ресторан или гостинница?

- На станции нет, сэр. У нас буфет, но...

"Лампы" очень серьезно посмотрел и в предостережение покачал головой, точно говоря: - но ваше счастье, что он не открыт.

- Вы не могли бы его рекомендовать, если бы в него имелся доступ?

- Извините, если бы что?..

- Если бы он был отперт?

- Я, как слуга общества, получающий жалованье, не смею выражать своего мнения относительно того, что принадлежит обществу, кроме лампового масла и тряпок, - прибавил он конфиденциально, - но, говоря, как человек, я бы не посоветовал моему отцу (оживи он снова) пойти и попробовать, как с ним будут обращаться в буфете. Нет, говоря, как человек, не посоветовал бы!

Путешественник кивнул головой, как бы убедившись.

- Я могу отправиться в город. Есть здесь город?

Путешественник (хотя, но сравнению с другими путешественниками, его можно было бы назвать домоседом), как и большинство людей, что проносились через разъезд на крыльях пара и железа, и раньше бывал на станции Мегби, ни разу, если можно так выразиться, не высадившись здесь на берег.

"Лампы", смотря по направлению взгляда путешественника, обратившого взор на свой багаж, - но теперь глухое время, ночи, самое глухое время. Я мог бы сказать самое, самое могильное время.

- Нет носильщиков?

- Да, видите ли, - таинственно ответил "Лампы", - они обыкновенно уходят, когда потухнет газ. Это уж так заведено. Они, вероятно, просмотрели вас, так как вы уходили на самый дальний конец платформы, но минут через двенадцать он может придти.

- Кто может придти?

- Трехчасовой, сорок второй, сэр; он уходит на боковой путь и ждет, пока не пройдет десятый с тои стороны, а потом, - тут луч надежды разлился по лицу ламповщика, - он делает все, что в его власти.

- Мне вряд ли удастся понять это устройство.

- Сомневаюсь, чтобы кто-либо понял это. Он парламентский сэр, парламентский или скирессионный...

- Вы хотите сказать, экскурсионный.

- Да, это так, сэр, парламентский или скирессионный, по большей части уходит на запасный путь, но в случае нужды его присвистывают на главный путь и он... - лицо ламповщика снова вспыхнуло; казалось, он надеялся на самый лучший исход, - и он делает все, что в его силах.

Вслед затем "Лампы" объяснил, что посильщики, которые должны присутствовать при появлении парламентского поезда, конечно, вернутся, когда снова засветят газ. Если господину не очень будет неприятен запах лампового масла, не согласится ли он войти погреться в маленькую комнату ламповщика? Джентльмэну было очень холодно, и он сейчас же согласился на это предложение. В маленькой просаленной маслом каморке "Ламп" пахло точно в каюте китоловного корабля. Но в заржавленном очаге за решеткой горел яркий огонь и на полу стояла деревянная подставка с заправленными зажженными лампами, готовыми отправиться в вагоны на службу. Оне составляли блестящее зрелище. Их свет и теплота делали понятным, почему в эту комнату люди любили заходить; а очевидно, в ней часто бывал народ. Это доказывало множество отпечатают вельветиновых штанов на скамье у огня и множество круглых пятен и стертых мест на смежной стене. На неопрятных полках стояло множество ламп и масляных кувшинов и лежала целая пахучая коллекция тряпок, сильно напоминавших носовые платки большого семейтва "Ламп".

Когда Барбокс-братья (мы будем так называть путешественника, вследствие того, что эти слова стояли на его багаже) сел на скамью и, сняв перчатки, сталь греть руки у огня, он взглянул на маленький залитый чернилами пюпитр, до которого дотронулся его локоть. На доске лежало несколько лоскутков грубой бумаги и захватанное стальное перо, в очень жалком виде. Посмотрев на листы, Барбокс невольно обернулся к своему хозяину и сказал несколько резко: - Вы же не поэт!

Ламповщик, конечно, по наружности не походил на поэтов; он стоял и тер свой нос таким пропитанным маслом платком, что можно было подумать, что он ошибся и вытер им одну из своих ламп. "Лампы" быль сухощав; на вид ему казалось приблизительно столько же лет, сколько Барбоксу; все его черты тянулись кверху, точно их привлекали за собой корни волос. Цвет его лица отличался странной прозрачностью и блеском, вероятно, потому, что он вечно имел дело с маслом; его седые волосы, обстриженные коротко, стояли совершенно прямо, точно какой-то магнит притягивал их вверх, а потому его голова довольно сильно походила на светильню лампы.

- Впрочем, это меня не касается, - заметил Барбокс-братья, - я сделал дерзкое замечание. Будьте чем вам угодно!

- Сэр, - проговорил "Лампы", точно извиняясь, - многие бывают тем, чем им не нравится быть.

- Я это знаю лучше, чем кто бы то ни было, - со вздохом сказал его собеседник. - Я всю жизнь был тем, чем мне не нравилось быть.

- Я написал маленькия комическия песни...

Барбокс-братья взглянул на него очень неодобрительно.

- Я стал сочинять маленькия комическия песни и, что было еще труднее, стал их петь, - продолжал "Лампы", - право, помимо моего желания.

Не одно масло, а что-то еще засияло в глазах ламповщика. Барбокс-братья несколько смутился и отвел взгляд от его лица. Барбокс посмотрел на огонь и поставил ногу на верхнюю перекладину решетки камина.

- Зачем же вы их сочиняли? - спросил он после короткого молчания довольно отрывисто, но мягче, чем прежде. - Если вам не было нужно их сочинять, почему же вы их сочинили? Где вы их пели? В трактире?

"Лампы" дал странный ответ: "У кровати".

Путешественник смотрел на него, ожидая объяснения; но в эту минуту соединительная станция Мегби проснулась, задрожала, её газовые глаза открылись.

- Он вышел, - с волнением произнес ламповщик. - В его власти иногда больше, иногда меньше, но сегодня он пойдет, клянусь святым Георгием.

Вскоре слова "Барбокс-братья", начертанные белыми буквами на двух черных поверхностях сундуков, катились на тачке по молчаливой улице. Их владелец полчаса мерз на мостовой, пока носильщик стучался в дверь гостиницы. Наконец он разбудил весь город, а потом и гостиницу. Барбокс ощупью пробрался по закрытому дому, ощупью же лег в постель, которая точно нарочно была остужена для него. 

II.

- Вы помните меня, м-р Юнг Джаксон?

- Если я помню что-либо, то именно вас. Вы мое первое воспоминание. Вы мне сказали мое имя, вы мне сказали, что ежегодно двенадцатого декабря наступает ужасная годовщина, называемая днем моего рождения. Полагаю, что последнее сообщение было правдивее первого.

- На что я похожу, м-р Юнг Джаксон?

- Вы похожи на изморозь, лежащую целый год. Вы - женщина с резкими чертами лица, с тонкими губами. Вы никогда не изменяетесь, вы властолюбивы; вместо лица у вас восковая маска. По моему, вы походите на дьявола, и особенно вы походили на него, когда учили меня закону Божию, так как из-за вас я начал ненавидеть религию.

- Помните вы меня, м-р Юнг Джаксон? - с другой стороны звучит другой голос.

- Да, сэр, помню, всегда вспоминаю о вас с благодарностью. Вы были лучом надежды, вы были честолюбием моей жизни; когда я, слушая ваши лекции, думал, что мне удастся сделаться великим целителем, я бывал почти счастлив, несмотря на то, что я все еще жил в одном доме с этой ужасной маской, несмотря на то, что каждый день молча ел и пил, глядя на её восковые черты. Да, это было каждый день, с тех пор как я себя помнил до самого окончания моего учения.

- На что я похожу, Юнг Джаксон?

- На высшее существо, на природу, начинающую открывать свои тайны. Я вспоминаю, как вы говорили, а все мы, вся толпа молодых людей, молча слушали вас, оживляясь от вашего присутствия, от вашей мудрости и познаний. Вы вызывали на моих глазах единственные радостные слезы.

- Вы помните меня, мистер Юнг Джаксон? - снова раздается оскорбительный голос, звучащий совсем с противоположной стороны.

- Слишком хорошо. Однажды вы явились ко мне точно привидение и объявили, что мои жизнь должна совершенно измениться. Вы указали мне, какое место должен я занять на галерее Барбоксов-братьев (когда жили они и жили ли когда-либо - мне неизвестно; когда я нагнулся, над веслом галеры существовало только их имя). Вы научили меня, что мне следовало делать, объяснив всю прелесть этого труда. Потом через несколько лет вы явились ко мне и велели мне ставить мою подпись за фирму; потом вы объявили мне, что я стал компаньоном, еще через несколько лет вы назвали меня главою фирмы. Я больше не знаю ничего о ней или о себе.

- На что я похож мистер Юнг Джаксон?

- Вы похожи на моего отца; иногда мне кажется, что вы достаточно жестоки и холодны, чтобы воспитать непризнанного сына таким образом, каким воспитали меня. Я так и вижу вашу сухую фигуру, ваш закрытый коричневый сюит и опрятный каштановый парик. Вы тоже до самой смерти носили на лице восковую маску. Вы никогда не снимали её, она никогда не падала с вашего лица. Больше я ничего о вас не знаю.

Путешественник говорил сам с собой, стоя утром у окна гостиницы подобно тому, как он говорил с собою на станции ночью. И как тогда, ночью, он казался человеком, поседевшим раньше времени, напоминавшим костер, брошенный и покрывшийся золой, таким он казался и теперь при солнечном свете. Его пепельно-седые волосы напоминали костер, потускневший при блеске дня.

Фирма Барбокс-братья была отпрыском или неправильной ветвью нотариального и маклерского дерева. Задолго до времени Джаксона фирма заслужила репутацию притеснительницы; репутация эта пала и на него. Он незаметно сделался владельцем мрачного логова в углу двора на Ломбардской улице; на угрюмых окнах его конторы надпись: "Барбокс-братья" много лет ежедневно затемняла для него вид неба; так же нечувствительно для себя он сделался и лицом, записанным в хронике недоверия, человеком, о котором говорили, что ему необходимо захватывать в свои руки каждое дело, попадавшее к нему; человеком, на слова которого нельзя полагаться без росписки, которому все соучастники его дел не доверяли. Такое мнение явилось не вследствие его собственных деяний. Казалось, будто настоящий первый Барбокс разостлался по полу конторы, во сне вселился в Джаксона и таким образом совершил обмен душ. Это сознание и то, что единственная женщина, которую он когда-либо любил, обманула его, единственный друг, изменив ему, женился на ней, довершило дело, начатое его воспитанием. Он со стыдом опустил голову, согнулся под тяжестью внешняго вида Барбоксов и не поднимался больше. Но он, наконец, решил избавиться, сломал то весло, над которым сгибался так долго, изрубил галеру и утопил ее. Он не дал старому привычному делу уйти от себя, он сам первый отошел от него. У него было достаточно средств к жизни (хотя и не слишком много). Он стер название фирмы "Барбокс-братья" со страниц конторской книги почт и с лица земли; от фирмы не осталось ничего, кроме слов "Барбокс-братья" на двух черных баулах.

- Нужно ведь иметь имя для обихода, чтобы люди могли повторять его, - объяснял он главной улице Мегби через окно гостиницы. - А эта фамилия, по крайней мере, когда-то была настоящей. Юнг {Игра слов. Joung - имя; young - молодой.} Джаксон? Ведь в этом имени звучит печальная насмешка для старого Джаксона.

Он надел шляпу и вышел на улицу как раз в ту минуту, когда по противоположной её стороне проходил человек, с ног до головы одетый в вельветин. Он нес свой обед в маленьком узелке; если бы обед был и побольше, даже и тогда этого человека нельзя было бы заподозрить в обжорстве. Он шел к станции большими шагами.

"Лампы", - сказал Барбокс-братья, - и... между тем... Смешно, конечно, что такой серьезный, замкнутый человек, менее чем три дня тому назад бросивший рутину труда, стоял на улице, потирая подбородок и лоб, и серьезно размышлял о комических песенках.

- У постели, - прошептал Барбокс-братья. - Он их поет у постели. Почему у постели? Может быть, вот что: он напивается. Если он напивается, это неудивительно, но это не мое дело. Посмотрим. Соединительная станция Мегби... Мегби! Куда я отправляюсь потом? Когда я вчера проснулся после неудобного сна в вагоне, мне пришли в голову, что отсюда я могу отправиться, куда мне вздумается, и это верно. Куда я поеду? Пойду и при дневном свете посмотрю на пункт соединения железных дорог. Мне не зачем торопиться и одна линия может мне понравиться с виду больше, нежели другая.

Но в Мегби сходилось множество линий. Глядя сверху, с моста соединительной станции, можно было подумать, что все эти стремившияся к одному центру дороги составляли выставку работ необыкновенных земляных пауков, ткавших сталь. Потом столько линий странно пересекали друг друга, изгибались, что глаз невольно терял их. Некоторые из путей словно стремились с твердым намерением пройти пятьсот миль и вдруг внезапно останавливались перед какой-нибудь незначительной преградой и свертывали в мастерскую. Многия линии, точно опьяненные люди, шли несколько времени совершенно прямо и вдруг делали поворот и возвращались к своему началу. Иные были переполнены платформами с углем, запружены платформами с боченками или балластом; некоторые отведены для каких-то вещей, похожих на огромные стальные катушки. Одне из линий ярко блестели, а другия были запылены, засыпаны золой и завалены пустыми тачками, поднимавшими кверху свои рукоятки; тачки эти походили на своих владельцев во время отдыха. Но было решительно никакой возможности разобраться в путанице линии. Барбокс-братья, недоумевая, стоял на мосту; он правой рукой потирал на лбу морщины, умножавшияся по мере того, как он смотрел вниз. Можно было подумать, что отпечатки железнодорожных рельс ложились на его лицо, как фотографическое изображение на чувствительную пластинку. Вдали послышался звон, свистки, потом из видневшихся сверху будочек высунулись кукольно-крошечные головки людей и снова спрятались. Удивительные деревянные бритвы, висевшия наверху столбов, начали разсекать атмосферу. Множество локомотивов задвигалось в разных направлениях; они стали кричать. На одном из путей появился поезд, на другом два, но они не вошли под навес, а остановились снаружи. Потом выкатились куски поездов. Локомотивы взяли каждый по обрывку поезда и убежали с ними.

- Ну, мне не стало яснее, куда бы отправиться! Но я не тороплюсь. Не зачем решать сегодня же или завтра, или после завтра куда ехать.

Как-то случайно (а, может быть, и умышленно) Барбокс направился к платформе, на которую он ночью сошел из поезда, к комнатке ламповщика; но "Лампы" не был там. Пара вельветиновых плеч опиралась о то место на стене, где виднелось столько следов от них, но больше в комнате не было ни души. Возвратясь снова на станцию, Барбокс-братья узнал, почему комната пуста: он увидал "Лампы" на противоположной стороне дебаркадера. "Лампы" шел вдоль поезда, переходя от одного вагона к другому и подхватывал на-лету своих горящих однофамильцев, которых бросал ему из вагонов его помощник.

Он занят. Сегодня у него мало времени сочинять или петь комическия песни, наверное!

Барбокс направился в поля; он шел недалеко от большого железнодорожного пути. Ему была видны и другия линии.

"Мне начинает казаться, - подумал Барбокс-братья, оглядываясь кругом, - что лучше всего решить вопрос с этого пункта. Я могу выбрать ту или другую пару рельс, которая мне больше приглянется. Тут оне уже не путаются и идут каждая своей дорогой.

Он стал подниматься по отлогому, довольно большому холму. Несколько коттэджей было разбросано по его склонам. Барбокс оглянулся кругом. Так смотреть может только очень сдержанный человек, который никогда в жизни не обращал внимания на окружающую его преграду и людей. Вдруг Барбокс увидел шесть или семь маленьких детей, которые толпились и весело кричали, выбегая из одного из коттэджей; они разсеялись в разные стороны. Но перед тем, чтобы убежать, каждый из них останавливался у садовой калитки, оборачивался к домику и посылал воздушный поцелуй чьему-то лицу, видневшемуся в верхнем окне. Впрочем, верхнее окно помещалось довольно низко, потому что в коттэдже был всего один этаж в одну комнату над землей.

Конечно, ничего особенного не было в том, что дети посылали поцелуи, но было замечательно то, что они посылали свои приветствия лицу, лежавшему на подоконнике открытого окна и обращенному к ним в горизонтальном положении, очевидно, только одному лицу. Барбокс снова взглянул на окно и разсмотрел очень худенькое, но очень свежее лицо; оно прислонялось одной щекой к подоконнику. На этом нежном девическом или женском лице играла улыбка. Длинные блестящие каштановые волосы, которые сдерживала голубая легкая повязка, обрамляли его; концы повязки были завязаны под подбородком.

Барбокс-братья прошел мимо дома, повернул назад и снова прошел мимо окна, застенчиво взглянув вверх. Перемены не произошло. Он поднялся по извилистой боковой дорожке наверху холма, по откосу которого ему, по настоящему, следовало бы спуститься, и, не упуская коттэджей из виду, пошел в некотором разстоянии от них так, чтобы еще раз выйти на главную дорогу и снова пройти мимо заинтересовавшого его домика. Лицо все попрежнему лежало на подоконнике, но не так сильно наклонялось в его сторону, как прежде. Теперь Барбокс видел еще две нежные ручки, которые, казалось, играли на каком-то музыкальном инструменте; между тем из окна не слышалось ни звука.

- Разъезд Мегби, вероятно, самое сумасшедшее место в целой Англии, - сказал Барбокс-братья, спускаясь с холма. - Прежде всего я встретил здесь носильщика, сочиняющого комическия песни, чтобы петь их у постели; затем вижу лицо и две руки, которые играют на музыкальном немом инструменте.

Стоял прекрасный светлый день; это было в начале ноября. Свежий чистый воздух вливал в человека бодрость и силу. Ландшафт блестел богатыми прекрасными красками. На дворе Ломбардской улицы все тоны казались серые и тусклые; когда погода повсюду бывала очень светла, жители этого двора наслаждались цветом соли, смешанной с перцем; но обыкновенная их тяжелая атмосфера была цвета аспидной доски или табачного дыма.

Барбоксу так понравилась прогулка, что на следующий день он повторил ее. Он пришел к маленькому домику немножко раньше, нежели накануне; внутри его дети пели и хлопали в такт ручками.

"Опять не слышно, чтобы играли на инструменте, - подумал он, прислушиваясь за углом. - А между тем, проходя, я видел играющия руки. Что поют дети? Господи Боже мой, не могут же они петь таблицу умножения!"

А между тем они пели именно таблицу умножения и притом очень весело. У таинственного лица был и голос, который руководил детьми и, в случае нужды, поправлял их. Голос звучал восхитительно музыкально. Наконец, пение прекратилось, послышалось бормотание молодых голосов; затем снова раздалась песенка. Барбоксь разслышал, что в ней говорилось о ноябре месяце, о том, над чем теперь работают земледельцы в полях и на фермах. Послышался шум маленьких ножек; толпа детей с криком выбежала на улицу, как накануне. Тоже, как накануне, у садовой решетки они остановились и посылали воздушные поцелуи, очевидно, лицу, видневшемуся на подоконнике. Барбокс-братья не мог видеть его из-за угла. Когда дети разбежались, он загородил дорогу маленькому запоздавшему мальчику с загорелым личиком и гладкими волосами. Барбокс сказал:

- Поди сюда, малютка, скажи мне, чей это дом?

Ребенок заслонил глаза своей загорелой рукой, наполовину из застенчивости, наполовину готовясь защищаться, и ответил, выглядывая из-за локтя.

- Фебе.

Почти так же конфузясь, как ребенок, Барбокс-братья продолжал: - А кто такое Фебе?

Маленький наблюдатель пристально вгляделся в своего собеседника, очевидно, сделал ему нравственную оценку и понял, что ему не зачем быть слишком на-стороже. Мальчик заговорил с Барбоксом, как с человеком, не привыкшим вести светский разговор.

- Фебе, - сказал мальчик, - никем и не может быть другим, как Фебе. Разве не так?

- Я думаю.

- Хорошо, - продолжал мальчик. - О чем же вы спросили меня?

Решив, что будет благоразумнее изменить предмет разговора, Барбокс-братья начал с другой стороны:

- Что вы делаете в той комнате, где открыто окошко?

- Там кола, - сказал ребенок.

- Что?

- К-о-о-ла, - повторил мальчик громче, растягивая слово с большим одушевлением и пристально глядя на собеседника; казалось, мальчик хотел сказать: "Что проку в том, что вы выросли большим, если вы такой осел, что меня не понимаете?"

- Да, школа, школа! - понял Барбокс-братья. - Да, да; и Фебе учит вас?

Мальчик кивнул головой.

- Славный мальчик.

- Вы находите? - спросил ребенок.

- Да. Что ты сделаешь с двумя пенсами, если я их тебе дам?

- Истрачу.

Поразительная быстрота ответа не дала Барбоксу точки опоры, потому он очень медленно достал из кармана два пенса и ушел, чувствуя себя очень приниженным.

Проходя мимо домика, он увидал лицо на подоконнике и сделал движение, бывшее не кивком, не поклоном и не отступлением на шаг, а чем-то средним между всем этим. Глаза странного лица взглянули на него не то с удивлением, не то с лаской, губы скромно произнесли: - Добрый день, сэр.

"По моему мнению, мне следует пожить в Мегби," - очень серьезно подумал Барбокс-братья, возвращаясь к себе домой и остановившись на том месте, с которого были видны железнодорожные пути, бежавшие в различные стороны.

"Я до сих пор не могу решить, какую железную дорогу избрать. Право, мне нужно немножечко привыкнуть к разъезду Мегби, а потом уж решиться".

смешивался с толпой, смотрел на железнодорожные пути и скоро начал интересоваться приходом и уходом поездов. Сперва он часто заглядывал в маленькую комнатку "Ламп", но того никогда не бывало дома. Иногда в пахнувшей маслом комнатке Барбокс видел одну или две пары вельветиновых плечей подле огня, иногда в соприкосновении со складным ножом, хлебом и мясом. Но на вопрос Барбокса: Где "Лампы"? ему всегда отвечали: "На той стороне линии", или: "Час его смены"; иногда его знакомили с другим ламповщиком.

Нельзя сказать, чтобы Барбоксу безумно хотелось видеть "Лампы"; он хладнокровно переносил свое разочарование. Барбокс усердно изучал станцию Мегби, но это не мешало ему гулять. Напротив, он гулял каждый день и всегда по одной и той же дороге. К несчастию, наступила холодная и дождливая погода. Окно никогда не растворялось. 

III.

Прошло несколько дней; снова потянулся ряд светлых, здоровых осенних дней. Была суббота, окно стояло открытым; дети ушли и не удивительно, так как Барбокс терпеливо выждал, чтобы домик опустел.

- Добрый день, - сказал он, обращаясь к лицу в окне, и на этот раз положительно снял шляпу.

- Добрый день, сэр.

- Я рад, что вы снова можете смотреть на голубое небо.

- Благодарю вас, сэр. Вы очень добры.

- Мне кажется, вы, к сожалению, больны?

- Нет, сэр, я здорова.

- Но разве вы не всегда лежите?

- О, да, я всегда лежу, потому что не могу сидеть, но я не больна.

Смеющиеся глаза, казалось, говорили, что она наслаждалась его ошибкой.

- Не угодно ли вам войти ко мне, сэр? Из этого окна чудный вид, и вы увидите, что мне не может быть худо; считаю долгом сказать это, так как вы были настолько добры, что подумали обо мне.

Она сказала это, чтобы помочь Барбоксу, так как было ясно, что он стоит, нерешительно положив руку на затвор калитки, и не знает, что ему делать, хотя, очевидно, желает войти. Приглашение ободрило Барбокса; он пошел на зов.

Стены чистенькой, но низкой комнатки были окрашены белой краской. Единственная её обитательница лежала на снежно-белой постели, стоявшей на одном уровне с окном. Лежавшая была одета в светло-голубое платье того же цвета, как и легкая повязка, сдерживавшая её волосы, а потому она казалась фантастическим видением, лежавшим среди облаков. Барбокс почувствовал, что Фебе инстинктивно угадала в нем по привычке молчаливого сосредоточенного человека. Ему стало легче, когда он заметил, что она так просто поняла это. Тем не менее какая-то боязнь сковала его, когда он дотронулся до её руки и сел подле её кровати.

- Теперь я вижу, - начал он далеко не плавно, - чем вы занимаете ваши руки. Видя вас только с дороги, я думал, что вы играете на каком-то инструменте.

Фебе очень ловко плела кружева. У нея на груди лежала подушечка, её руки двигались так быстро, что это и обмануло Барбокса, когда он видел ее с дороги.

- Странно, - ответила она со светлой улыбкой. - Представьте, ведь, я и сама часто воображаю, что я играю, когда работаю.

- Вы знаете музыку?

Она покачала головой.

это.

- У вас музыкальный голос. Простите меня, я слышал как вы пели.

- С детьми, - сказала она и слегка покраснела. - Да, я пою с милыми детками, если можно назвать это пением.

Барбокс-братья взглянул на две маленькия скамейки, стоявшия в комнате, и прибавил, что она, вероятно, любит детей и знакома с новыми системами преподавания.

- Я их очень люблю, - сказала Фебе, покачивая головой, - но я не знаю ничего о преподавании, мне просто интересно заниматься, с детьми, и я с наслаждением учу их. Может быть, вы слышали, как мои ученики пели какой нибудь из уроков, и это ввело вас в заблуждение и вы вообразили, что я хорошая учительница? А, я так и думала! Нет, я просто слышала и читала об этой системе. Мне показалось, что мило и весело петь уроки; ведь так прелестно, чтобы они учились и пели в одно и то же время, словно маленькие веселые реполовы. Я стала их учить по своему. Мне незачем говорить вам, сэр, что у меня очень маленькая школа, - прибавила она, взглянув на скамейки.

что ей было около тридцати лет. В её прозрачном личике и её блестящих глазах крылось очарование; в них не было пассивного подчинения судьбе, нет, они сияли деятельной, веселой ясностью. Даже её ручки, которые, казалось, могли бы требовать к себе сожаления, благодаря своей тонкости, исполняли работу так весело, бодро, мужественно, что всякое сострадание становилось ненужным, неуместным, дерзким.

Барбокс увидал, что глаза Фебе поднялись на окно, и взглянул в окно со словами:

- Действительно, чудный вид.

- Очень красиво, сэр. Иногда мне начинало хотеться сесть, чтобы посмотреть, каков будет вид, когда я взгляну в окно, выпрямив голову. Но я подавляла это неразумное желание: картина не может быть лучше той, которую я вижу лежа.

Глаза Фебе смотрели вдаль и в них светилось восторженное восхищение и радость. Ни следа сознания того, чего она лишена, не было в её лице.

или удовольствия. мне чудится, что клубы дыма говорят мне, что они действительно едут в данную минуту, мне кажется тогда, что я в обществе, если в эту минуту я хочу быть в обществе. Там на Мегби большой узел дорог. Я не могу его видеть из-за холма, но часто слышу его жизнь и всегда помню о том, что он там. Мне представляется, что посредством Мегби со мною каким-то таинственным образом соединяется Бог весть сколько мест и предметов, которых я никогда не увижу.

Барбокс-братья со стыдом подумал о том, что разъезд Мегби мог бы и его соединить с чем-либо, что он никогда не видывал.

- Да, - сказал он принужденно, - вы правы.

- Итак, вы видите, - продолжала Фебе, - я совсем не калека, как вы думали, и мне очень хорошо.

- У вас счастливый характер, - сказал Барбокс-братья, точно слегка извиняясь за то, что у него самого характер совсем другого рода.

и боясь, чтобы его не сочли навязчивой помехой, - это мой отец.

Дверь отворилась и на пороге показался отец Фебе.

- Как, это вы, "Лампы"? - вскрикнул Барбокс-братья, вскакивая с места. - Как вы поживаете, "Лампы"?

"Лампы" ответил:

- А это вы, джентльмен "Никуда", как вы поживаете, сэр?

"Лампы" и Барбокс-братья дружески пожали друг другу руки.

- Я думаю с полдюжины раз я искал вас, - заметил Барбокс-братья, - но нигде не находил.

- Слышал, слышал, - сказал "Лампы", - вас знают на станции. Вы каждый день бываете на ней и не садитесь ни на один поезд, а потому мы прозвали вас господин "Никуда". Не обижайтесь, сэр, что я в минуту удивления назвал вас этим именем; надеюсь, вы не разсердились?

- Нисколько; это отличное прозвище для меня; но позвольте отвести вас в угол и спросить у вас кое о чем.

"Лампы" позволил это. Барбокс отвел его от Фебе, держа за одну из пуговиц вельветиновой жакетки.

"Лампы" утвердительно кивнул головой. Джентльмен "Никуда" ударил его по плечу и они опять повернулись лицом к Фебе.

- Честное слово, дорогая, - сказал "Лампы" своей дочери, переводя глаза с нея на своего гостя, - я так удивлен, видя, что ты познакомилась с этим джентльменом, что должен (если этот джентльмен простит меня) сделать круговую.

"Лампы" на деле показал, что он подразумевал под словом круговая; он вынул свой промасляный платок, скатанный в форму мячика, и заботливо стал мазать им по своему лицу, провел им, начиная с правого уха, через щеку, лоб и другую щеку; закончил он операцию за левым ухом. После этого "Лампы" необычайно засиял.

- Когда я очень разгорячусь от волнения, сэр, я обыкновенно делаю круговую, - сказал "Лампы" в виде извинения. - Теперь же я действительно поражен, видя, что вы познакомились с Фебе, и я даже... я даже... если вы извините меня, сделаю вторую круговую, - И он привел в исполнение свои слова и, повидимому, это успокоило его.

- Ваша дочь сказала мне, - проговорил Барбокс-братья все еще кающимся, пристыженным голосом, - что она не может сидеть.

--Нет, сэр, она никогда не сидела. Видите ли, её мать умерла, когда Фебе минул год и два месяца, она была подвержена припадкам; она не говорила мне, что у нея бывают припадки, потому я не мог предупреждать их. Раз ей сделалось дурно, она уронила ребенка; тогда-то и случилось это.

- Ваша жена поступила очень нехорошо, выйдя замуж за вас, не говоря о своей болезни.

- Ну, сэр, - заступился "Лампы" за давно умершую, - мы об этом много толковали с Фебе и решили, что большинство людей страдает таким количеством недугов с настоящими или с притворными проделками того или другого сорта, что, если бы мы все поверяли их до свадьбы, большинство из нас так бы и осталось в одиночестве.

- Не в данном случае, сэр, - сказала Фебе и протянула руку отцу.

- Не в этом случае, - повторил её отец, поглаживая своими руками её руку.

Барбокс-братья покраснел.

- Вы угадали меня! Я должен казаться таким грубым, невежей, что будет излишним, если я признаюсь вам в этом моем недостатке. Я бы хотел, чтобы вы рассказали мне о себе побольше. Я едва ли смею просить вас об этом, потому что я сознаюсь, что я говорю дурно, грубо и сам скучен и способен отнять мужество и бодрость у каждого; но мне бы хотелось, чтобы вы рассказали мне о себе.

"Лампы" за себя и за дочь. - Прежде всего, чтобы вы могли знать мое имя...

- Стойте, - прервал его гость и слегка вспыхнул. - Зачем имя? "Лампы" для меня достаточно. Это название мне нравится, оно светло и выразительно. Больше мне ничего не нужно.

- Конечно, сэр, - сказал "Лампы". - Вообще на станции у меня и нет другого имени. Я просто думал, что вы, как первоклассник, пришедший к нам частным образом, пожелаете...

Гость сделал отрицательное движение рукой и "Лампы", в знак доверия, предпринял еще круговую.

- Вам, наверное, приходится тяжело работать? - сказал Барбокс-братья, когда ламповщик сделался гораздо грязнее, нежели был до операции.

"Лампы" начал было: "Не особенно", но Фебе перебила его, сказав: - О, да, сэр, он очень много работает, четырнадцать, пятнадцать, восемнадцать часов в день, а иногда и все двадцать четыре часа.

- А у вас, - заметит Барбокс-братья, - тоже много дела с вашей школой и плетением кружев?

- Но моя школа для меня удовольствие, - перебила Фебе и её карие глаза открылись еще шире при мысли о том, что он так глуп.

- Я начала заниматься ею, когда была ребенком, потому что таким образом, видите ли, я могла бывать в общеетве других детей; это не составляло работы. Я занимаюсь школой до сих пор, потому что, благодаря ей, со мною бывают дети. Это и теперь не труд. Я учу их из любви, а не в виде работы. А моя подушечка для кружев... - В то время, как она говорила, её деятельные ручки перестали работать, точно ей нужно было собрать всю свою радостную серьезность, чтобы доказательства звучали сильнее; но, заговорив о плетении кружев, она снова стала перебирать коклюшки.

- Моя подушечка помогает мне думать, помогает мне петь, когда я мурлыкаю, и плетение кружев, право, не труд. Ведь сами вы, сэр, думали, что я играю. И это занятие для меня музыка.

"Лампы" с сияющим лицом.

- Все, сэр!

- Во всяком случае, мой отец - музыка, - сказала Фебе и (точно ликуя) указала на "Лампы" своим тонким вторым пальчиком. - В моем отце больше мелодии, чем в целом оркестре.

- Я говорил вам! Дорогая! Знаешь, это доказывает, что ты хорошая дочь, но ты льстишь своему отцу, - протестовал он с сияющим лицом.

- Уверяю вас, сэр, я не льщу ему; право, нет. Если бы вы слышали, как мой отец поет, вы бы убедились в том, что я не льщу ему. Но вы его не услышите, потому что он поет только для одной меня; как бы он ни устал, он всегда, придя домой, поет мне. Когда я лежала тут, точно сломанная бедная куколка, он приучился петь для меня. Больше: он стал сочинять для меня песенки и включал в них наши шуточки с ним; он и теперь делает то же. О, отец, я буду говорить о тебе, потому что этот джентльмен спрашивал о тебе. Он поэт, сэр.

"Лампы", став серьезным, - я не хотел бы, чтобы у джентльмена составилось такое мнение о твоем отце, потому что ему может тогда показаться, будто я меланхолически спрашиваю звезды о том, что оне там на высоте делают. Право, дорогая, я не стал бы тратить на это свободное время, да к тому же не осмелился бы заниматься такими вещами.

- Отец, - сказала Фебе, - всегда смотрит на все с светлой, хорошей стороны. Вы недавно мне сказали, что у меня счастливая натура. Могло ли быть иначе?

- Хорошо, но, моя дорогая, - возразил "Лампы" убедительно, - что я могу сделать? Посудите сами, сэр. Посмотрите на нее, она всегда такая, как в эту минуту. Всегда работает и всего, сэр, из-за нескольких шиллингов в неделю; она всегда довольна, всегда жива, всегда всячески интересуется другими людьми. Я сию минуту сказал, что она всегда такая, как в эту минуту; и это правда, но иногда в ней бывает перемена, которая в сущности не перемена. В то воскресенье, когда я бываю свободен, когда прозвучит утренний звонок, я слышу, как она читает молитвы и благодарит Бога самым трогательным образом. Она поет мне гимны до того нежно, что, выйдя из этой комнаты, вы бы не услыхали их, сэр, и поет их так, что, мне кажется, будто эти звуки льются с неба и возвращаются к небесам.

Оттого ли, что слова ламповщика прозвучали, как тихая, спокойная молитва, или оттого, что сам Искупитель осенил в эту минуту бедняжку, лежавшую на постели, но её ловкие пальцы замерли, а потом обняли шею отца, когда он наклонился к ней. И в отце, и в дочери было много природной чувствительности, это их гость сразу заметил. Но и "Лампы", и Фебе, один ради другого, сдерживали свои порывы; ясная, спокойная, прирожденная веселость преобладала в их характере. Вскоре "Лампы" снова предпринял круговую, и смешные черты его лица засияли еще ярче, а смеющияся глаза Фебе смотрели из-за ресниц то на отца, то на работу.

- Нет, не я, - протестовал "Лампы".

- Не верьте ему, сэр. Это его дело. Он рассказывает мне обо всем, что он видит во время работы. Вы бы удивились, если бы узнали, сколько рассказов приносит он мне каждый день. Он заглядывает в вагоны и потом рассказывает мне, как одеты леди, так что мне известны все новые фасоны платьев! Он рассказывает мне, какие влюбленные парочки ехали через Мегби, каких новобрачных удалось ему увидеть в купэ, так что и об этом я знаю все. Он собирает оставленные газеты и книги, чтения у меня достаточно. Он рассказывает мне о больных, едущих лечиться, я все знаю о них. Словом, как я уже сказала, он говорит мне все, что он видит и делает на работе, а вы можете себе представить, сколько он видит и делает вне дома.

- Относительно книг и газет, моя дорогая, - сказал "Лампы", - моей заслуги нет, потому что не я собираю их. Вот как это бывает, сэр. Кондуктор крикнет мне: "Эй, "Лампы", где вы? Вот я подобрал эту газетку для вашей дочки, как её здоровье?" Главный швейцар мне крикнет: "Эй, "Лампы", вот парочка томов для твоей дочки". Видите ли, вдвойне приятно получать все эти вещи; ведь никто из товарищей не заботился бы о ней, еслиб она не была тем, что она есть... - Тут "Лампы" торопливо прибавил, точно спеша объяснит смысл своих слов: - Я хочу сказать, если бы у нея была тысяча фунтов в шкатулке, они бы и не думали о ней, а теперь каждый из них при случае вспоминает о Фебе; что же касается парочек женатых и неженатых, ведь естественно, что я рассказываю дома все, что знаю о них. Я вижу, что в окрестностях нет ни одной парочки того или другого сорта, которая бы не пришла по собственному желании к Фебе рассказать ей о себе.

Фебе с торжествующим видом взглянула на Барбокса и сказала:

а теперь никто не ревнует меня. И тогда мне бы под подушку не так охотно клали куски пирожка, как теперь, - прибавила она, взглянув на подушку с легким вздохом и улыбнувшись своему отцу.

Пришла маленькая девочка, самая старшая из всех учениц Фебе. Барбокс-братья догадался, что она явилась, чтобы убирать комнатку. Девочка принялась деятельно заниматься хозяйством. В её руках были ведро, в котором она могла бы утонуть, и щетка, в три раза выше нея. Барбокс встал и простился, говоря, что если Фебе позволит снова навестить ее, он опять придет к ней. Барбокс пробормотал, что придет во время прогулки. Вероятно, прогулка очень благоприятствовала его возвращению, так как он вернулся через день.

- Вы, вероятно, думали, что никогда более не увидите меня? - сказал он Фебе, пожав её руку и сев близ её постели.

- Почему бы я стала это думать? - ответила она с удивлением.

- Я полагал, что вы не поверили мне.

- Мне кажется, я могу сказать да; но, может быть, я, со своей стороны, тоже не верил. Теперь, впрочем, это все равно. Последний раз мы говорили о разъезде Негби. С третьяго дня я провел на станции много часов.

- Что же, вы теперь джентльмен "Куда-нибудь"? - спросила она, улыбаясь.

- Конечно, но я до сих пор еще не знаю, куда именно. Вы ни за что не угадаете, от чего я бегу... Сказать? Я еду прочь от дня моего рождения.

Её руки перестали работать и она с недоверчивым удивлением взглянула на него.

детства; моя молодость прошла без очарования молодости; а чего же можно ждать после такого начала?

Его глаза встретились с её внимательными глазами, и в эту минуту что-то шевельнулось в его груди; тайный голос шепнул ему: "Неужели добро и хорошо у этой постели говорить о радостях детства, об очаровании юности? Какой стыд!"

- Я болезненно ошибаюсь в этом отношении, - перебил свою речь Барбокс-братья, будто с трудом проглотив что-то. - Я не знаю, как я заговорил об этом. Вероятно, потому, что я вспомнил, что однажды, давно, давно, доверился одной женщине и мое доверие повлекло за собой горькую измену. Я не знаю... вообще я не прав.

Её ручки спокойно и тихо оканчивали её работу. Взглянув на Фебе, Барбокс увидал, что её глаза задумчиво смотрели на пальцы.

- Я уезжаю от дня моего рождения, - сказал он, - потому что этот день бывал для меня всегда очень тяжелым. Первый раз я буду свободен в день моего рождения, которое наступит через пять или шесть недель, и уезжаю, чтобы бежать от его предшественников, чтобы уничтожить воспоминание о нем или, во всяком случае, потерять его из виду, завалив его новыми впечатлениями.

- Благодаря вашему счастливому характеру, вы не понимаете этого, - продолжал он, желая оправдаться. - Я знал, что это будет так, и рад, что не ошибся! Как бы то ни было, предприняв путешествие (я надеюсь, мне удастся ездить с места на место всю жизнь, нигде не основываясь на житье), я остановился, как вам уже сказал ваш отец, здесь на Мегби. Многочисленные разветвления совершенно смутили меня и я не могу решить, по какой линии уехать отсюда. До сих пор я еще ничего не решил, так как меня продолжает смущать множество дорог. Угадаете ли вы, что я хочу сделать? Сколько дорог вы видите из вашего окна?

Она с интересом посмотрела из окна и сказала:

- Семь.

- Семь, - повторил Барбокс-братья и взглянул на нее с серьезной улыбкой. - Хорошо. Я хочу остановиться только на этих семи дорогах и постепенно довести это число до одной линии, наиболее много обещающей мне, и тогда избрать се.

- Ах, - сказал Барбокс-братья и снова улыбнулся серьезной улыбкой, и заговорил значительно спокойнее. - Вот как там, где ваш отец может собирать каждый день столько материала с хорошей целью, я мог бы раз или два собрать немножко материала для цели не дурной и не хорошей, а безразличной. Пусть на станции джентльмена "Никуда" узнают еще лучше, чем знали до сих пор. Он будет изучать начало каждой дороги, пока не узнает, не услышит, не увидит или не найдет там чего либо, что будет характеризовать самую дорогу. Итак, его случайный выбор обусловится тем, что он откроет на каждом из этих семи путей.

Руки Фебе продолжали работать; она снова взглянула на картину, видневшуюся из окна, точно там явилось что-то, чего раньше не было в ней, и засмеялась. Казалось, вид линий доставил ей совершенно новое удовольствие.

- Но мне не следует забывать, - сказал Барбокс-братья (зайдя так далеко), - что я хотел просить вас об одном одолжении. Помогите мне. Я буду приносить вам все, что найду в начале каждой из семи дорог, которые вы видите, и буду говорить с вами о том. Можно? Говорят ум хорошо, а два лучше. Конечно, это зависит от того, о каких умах идет дело. Но я уверен, хотя мы так недавно познакомились с вами, что ваша голова и голова вашего отца додумались до таких вещей, до которых мой ум никогда не мог бы дойти.

Фебе ласково протянула ему правую руку в знак того, что она в полном восторге от его предложения, и горячо, и от всего сердца поблагодарила его.

Она засмеялась на странную просьбу и закрыла глаза.

- Не открывайте же их, - сказал Барбокс-братья, прошел к двери и снова вернулся к ней. - Вы даете мне слово не открывать глаз, пока я не скажу, что это можно?

- Даю честное слово.

- Хорошо; можно на минуту взять от вас вашу подушку для кружев?

- Скажите мне, вы видели вчера утром клубы дыма и пара от быстрого поезда на седьмой линии отсюда?

- За плимами и за шпицом?

- Да, - сказал Барбокс-братья, обращая глаза на дорогу.

- Да, я видела, как они таяли в небе.

- Нет, - весело ответила Фебе.

- Ну, это не лестно для меня, потому что я ехал в этом поезде. Я ездил (не открывайте глаз) вот за этим для вас в большой промышленный город. Вещь, о которой я говорю, в половину меньше вашей подушки и может легко и свободно лежать на её месте. Маленькия клавиши похожи на клавиши миниатюрного рояля и левой рукой вы можете играть на них ту арию, которую захотите. Желаю вам вызывать из этой вещи чудные мелодии, дорогая. Теперь же откроите ваши глаза, и до свиданья.

Неловко, как и всегда, он запер за собою дверь и увидал при этом, что она восторженно прижала к груди его подарок, лаская его. Эта картина наполнила его сердце радостью и вместе с тем печалью, потому что, если бы её юность расцвела естественным образом, в эту минуту в её сердце лилась бы другая баюкающая мелодия, голос её собственного ребенка.