Оливер Твист.
VIII. Оливер идет в Лондон и на пути встречает необыкновенно странного молодого джентльмена

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Оливер Твист. VIII. Оливер идет в Лондон и на пути встречает необыкновенно странного молодого джентльмена (старая орфография)

VIII. Оливер идет в Лондон и на пути встречает необыкновенно странного молодого джентльмена

Оливер дошел до места, где кончалась тропинка и вышел на большую дорогу. Было восемь часов утра. Не смотря на то, что он находился в пяти милях от города, он продолжал идти с тою же поспешностью, прячась за изгородями, пока не наступил полдень. Он боялся, что его проследуют и могут поймать. Тут он присел у верстового столба, чтобы отдохнуть, и стал раздумывать о том, куда ему идти и чем ему жить.

На верстовом столбе, у которого он сидел, находилась надпись большими буквами, гласившая о том, что от этого места остается всего только семьдесят миль до Лондона. Название это пробудило целый ряд мыслей в голове мальчика. Лондон!... Большой город!... Никто, даже сам мистер Бембль, не будет в состоянии найти его там! Он часто слышал, как старики в доме призрения говорили, что никто, у кого есть толк в голове, не нуждается в Лондоне; они говорили, что в этом обширном породе можно найти столько способов зарабатывать себе деньги, что люди родившиеся и выросшие в провинции и понятия об этом не имеют. Настоящее место для бездомного мальчика, которому придется умереть на улице, если никто не поможет ему. Надумавшись об этом вдоволь, он вскочил на ноги и пошел дальше.

Разстояние между ним и Лондоном уменьшилось не более, как на четыре мили, когда в голове у него мелькнула мысль, сколько придется ему перенести прежде, чем он достигнет места своего назначения? Обстоятельство это так поразило его, что он замедлил шаги, раздумывая о средствах добраться до места. В узле у него ничего не было, кроме черствого куска хлеба, грубой рубашки да двух пар чулок. В кармане всего один пенс, подаренный ему Соуэрберри на каких то похоронах, когда он исполнил свою обязанность экстраординарно хорошо. - "Чистая рубаха," думал Оливер, "хорошая вещь, и две пары чулок тоже, и пенс тоже, но всего этого мало, что-бы пройти шестьдесят пять миль в холодное время". - Тут Оливер, который отличался необыкновенной находчивостью и деятельностью, когда нужно было разобраться в разных затруднениях, растерялся подобно большинству людей, когда дело дошло до того, чтобы справиться с этими затруднениями. После долгих размышлений, не приведших его ни к каким положительным результатам, молча переложил он свой узелок на другое плечо и продолжал путь.

Двадцать мил прошел в этот день Оливер и за все это время ничего не ел, кроме сухих корок хлеба и нескольких глотков воды, которую он выпросил у дверей коттэджа, стоявшого у самой дороги. Когда наступила ночь, он повернул на луг и, забравшись под стог сена, решил пролежать здесь до самого утра. Сначала он очень боялся, прислушиваясь к стону и свисту ветра, свободно разгуливавшого по полям. Он был голоден, ему было холодно и он более, чем когда либо раньше, чувствовал себя одиноким. Тем не менее он так устал от ходьбы, что скоро заснул и забыл все свои огорчения.

Он чувствовал себя совершенно окоченелым, когда проснулся на следующее утро, и до того голодным, что поспешил обменять свой пенс на кусок хлеба в первой же деревне, через которую проходил. Он не прошел и двенадцати миль, когда снова наступила ночь, проведенная им на этот раз на не защищенном от ветра и болотистом месте. Когда на следующее утро он встал и двинулся в путь, то еле передвигал ноги.

Дойдя до подошвы горы, он остановился, поджидая ехавшую сзади почтовую карету, и попросил милостыни у сидевших снаружи пассажиров. Но они не обратили на него внимания, а некоторые предложили ему подождать, пока они доедут до верхушки горы, чтобы дать им возможность посмотреть, как скоро может он бегать за полпенса. Бедный Оливер попробовал бежать рядом с каретой, но не в состоянии был сделать этого по причине страшной усталости и израненных ног. Сидевшие снаружи пассажиры назвали его за это ленивой собакой и спрятали свои полупенсы в карман. Карета быстро покатилась вперед, оставив после себя одно только облако пыли.

В некоторых деревнях, где он проходил, были прибиты доски с надписью, предостерегающей всякого, кто вздумает просят милостыню, что его посадят в тюрьму. Это так пугало Оливера, что он спешил как можно скорее уйти из этих деревень. Там, где не было таких досок, он останавливался подле гостинницы и грустно смотрел на проходивших мимо него; кончалось это обыкновенно тем, что хозяйка гостинницы приказывала кому нибудь из проходивших мимо почтальонов прогнать странного мальчика, который наверное высматривает, нельзя ли ему стянуть что нибудь. Если он подходил просить милостыни к какой нибудь ферме, то в девяти случаях на десять ему угрожали тем, что на него спустят собаку. Если он заглядывал в лавку, ему напоминали о полицейском.

Не попадись Оливеру добросердечный сторож у заставы и добрая старая леди, все страдания его так же скоро кончились бы, как и страдания его матери, или, говоря другими словами, его нашли бы мертвым на большой столичной дороге. На его счастье, однако, сторож у заставы накормил его хлебом и сыром, а старая леди, внук которой потерпел крушение и бедствовал теперь где то далеко, сжалилась над бедным сиротой и дала ему то, что могла дать по своим средствам, прибавив к этому ласковое и доброе слово и слезу сочувствия и сожаления, что еще глубже запало в душу Оливера, чем все страдания, перенесенные им до сих пор.

Рано утром на седьмой день после того, как Оливер покинул место своего рождения, входил он медленно в маленький городок Барнет. Окна были закрыты еще ставнями, улицы пусты, ни единая душа не выходила еще, повидимому, на свою ежедневную работу. Солнце всходило уже, однако, во всем своем великолепии, но свет его еще больше напомнил мальчику его одиночество и нищету, когда он сидел на приступочке у дверей дома, весь покрытый пылью и с окровавленными ногами.

Но вот ставни начали постепенно открываться, поднялись шторы на окнах и народ задвигался по улице. Некоторые останавливались и с минуту или две смотрели на Оливера или пробегали поспешно мимо, а затем возвращались, чтобы посмотреть на него; на никто не помог ему, никто не спросил, что с ним такое. У него не хватало духу просить милостыни и он продолжал сидеть.

Несколько времени просидел он так на приступочке, удивляясь большому количеству трактиров (в Барнете они были через дом, большие и маленькие), безучастно разсматривая проезжающия мимо кареты и думая при этом, как странно, что им требуется только несколько часов, что-бы проехать то пространство, на которое ему потребовалась целая неделя ходьбы. В эту минуту внимание его было привлечено мальчиком, который прошел мимо него несколько минут тому назад, а теперь следил за ним очень внимательно с противоположной стороны улицы. Сначала он не обратил на это внимания, но видя, что мальчик по прежнему остается на том же месте и не спускает с него глаз, он поднял голову и в свою очередь взглянул на него. Мальчик тотчас же перешел улицу и, подойдя к Оливеру, сказал:

- Эй, ты, чего ты тут сидишь?

Мальчик, предложивший этот вопрос нашему маленькому путнику, был почти одних с ним лет, но вид у него был такой странный, что Оливер не мог припомнить, чтобы он видел что нибудь подобное. Лицо у него было самое обыкновенное, курносое, плоское, а что касается грязи, то грязнее этого юноши и представить себе ничего нельзя было; зато все движения его и манеры являлись подражанием взрослому джентльмену. Он был мал для своих лет, с кривыми ногами и маленькими, острыми, неприятными глазами. Шляпа на его голове сидела так свободно, что могла ежеминутно свалиться с нея, да она и свалилась бы, не будь её владелец так ловок, что одним, совершенно неожиданным движением головы водворял ее на прежнее место. Сюртук, надетый на нем, доходил ему чуть ли не до пяток; рукава сюртука почти наполовину были завернуты наверх, с тою целью вероятно, чтобы дать ему возможность засунуть свои руки в карманы полосатых плисовых брюк. Это был во всяком случае юный джентльмен, четырех футов, шести дюймов росту, напускающий на себя непомерную важность.

- Эй, ты! Что с тобой?

- Я очень голоден и очень устал, - отвечал Оливер и глаза его наполнились слезами. - Я издалека, и вот уже семь дней, как я иду.

- Семь целых дней! - воскликнул юный джентльмен. - О, понимаю! По распоряжению клюва, да? Но, - продолжал он, заметив удивление Оливера, - ты я вижу, не понимаешь, что такое клюв, мой наивный товарищ!

На это Оливер отвечал ему, что он всегда слышал, что этим словом называют рот у птиц.

- Э-э... молодо, зелено! - воскликнул молодой джентльмен. - Клювом называют судью {Beak - клюв, но на воровском языке - судья, полиция.}, а когда судья прикажет тебе идти, то ты пойдешь не вперед, а наверх и никогда не сойдешь опять вниз. Был ты когда нибудь на мельнице?

- На какой мельнице? - спросил Оливер.

- На какой! Да на мельнице.... в такой маленькой, что вертишься в ней, как в каменной кружке {Jug - кувшин, в просторечии - тюрьма.}. И чем больше попадаются люди в просак, тем лучше она мелет, чем меньше попадаются, тем хуже, все оттого, что рабочих взять негде. Идем, однако, - продолжал юный джентльмен. Ты хочешь погрызть чего-нибудь, я тоже. Беда только, сам я сижу на мели теперь.... Шиллииг, да пенни, вот и все. Ну, да раздобуду как нибудь. Вставаи же на ноги! Так! Скорее вперед.

Юный джентльмен помог Оливеру встать на ноги и повел его в находившуюся поблизости мелочную давку, где купил порядочный кусок ветчины и четырехфунтовый хлеб, который он называл "четырех-пенсовыми отрубями". Такие хлебы часто предназначаются для сохранения ветчины от пыли, для чего внутри хлеба вырезается кусок мякиша и в о воспользовавшись приглашением своего нового друга, принялся с нескрываемым аппетитом за трапезу, во время, которой странный мальчик время от времени внимательно наблюдал за ним.

- В Лондон идешь? - спросил мальчик, когда Оливер кончил есть.

- Да.

- И квартира у тебя есть?

- Нет.

- А деньги?

- Нет.

Странный мальчик свистнул и заложил руки в карман так далеко, как только позволяли ему его рукава.

- Вы живете в Лондоне? - спросил Оливер.

- Да... живу, когда бываю у себя дома, - отвечал мальчик. - Тебе, я думаю, хотелось бы найти такое местечко, где ты мог бы провести ночь... правда?

- Да, - отвечал Оливер. - С тех пор, как я ушел из провинции, я ни разу еще не спал под крышей.

- Ну, не три своих глаз из-за таких пустяков, - сказал юный джентльмен. - Сегодня вечером я думаю быть в Лондоне; я знаю там одного очень почтенного старого джентльмена, который даст тебе квартиру моментально и никогда платы не спросит... разумеется в том случае, если тебя приведет знакомый ему джентльмен. А не знает он разве меня? О, нет! Ни капельки! Ни в каком случае! Разумеется нет!

Юный джентльмен улыбнулся, как бы желая показать, что в маленьких отрывках его фраз заключается крайне игривая ирония, и довольный собой залпом докончил пиво.

Неожиданное предложение ночлега было слишком соблазнительно, чтобы отказаться от него, тем более, что непосредственно за ним следовало уверение в том, что старый джентльмен без сомнения доставит Оливеру какое нибудь местечко и в самом непродолжительном времени. Это привело к дружеской и откровенной беседе, из которой Оливер узнал, что друга его зовут Джек Доукинс и что он пользуется исключительным расположением и покровительством упомянутого выше джентльмена.

Нельзя сказать, чтобы наружность мистера Доукинса говорила особенно в пользу удобств, доставляемых его патроном тем, которых он брал под свое покровительство; но так как он говорил все время легкомысленно и несвязно, а затем совершенно откровенно сознался в том, что товарищам своим он больше известен под названием "ловкого Доджера {Dodger - плут.}", то Оливер решил, что он, вероятно, очень беззаботен и расточителен, а потому благодетель его махнул на него рукой. Находясь под таким впечатлением, он втайне решил, что он постарается как можно скорее внушить старому джентльмену хорошее мнение о себе. Если же Доджер окажется неисправимым, в чем он был почти уверен, то постарается отклонить от себя честь дальнейшого знакомства с ним.

Так как Джек Доукинс отказался войти в Лондон раньше наступления ночи, то было уже одиннадцать часов, когда они подошли к Айлингтону. От Энджеля они прошли на улицу Сент-Джонс, повернули в переулок, кончавшийся у Седлер-Уэльского театра, затем по Эксмоуз-Стриту и Канпис-Роу, прошли по небольшому двору приюта, затем, наискось через Хокдей, далее по Малой Сафрон-Гиль и по Большой Сафрон-Гиль, где Доджер пустился скорым шагом, рекомендуя Оливеру не отставать от него.

Не смотря на то, что все внимание Оливера было занято его проводником, он все же не мог удержаться от искушения бросить несколько взглядов на ту и другую сторону улицы, по которой они шли. Более грязного и отвратительного места он ни разу еще не видел. Улица была очень узкая, грязная и воздух в ней был пропитан зловонием. Здесь было везде очень много маленьких лавочек, единственным товаром которых были, повидимому, только дети; не смотря на такой поздний час ночи, они то выползали из дверей лавочек, то вползали туда или во весь голос ревели внутри. Единственными торговыми учреждениями, которые, повидимому, процветали среди этой грязи и нищеты, были трактиры, наполненные самыми безшабашными ирландцами, которые ругались, что называется во всю. Крытые проходы и дворы, то там, то здесь идущие в сторону от главной улицы, открывали вид на небольшое помещение, где пьяные мужчины и женщины буквально валялись в грязи; из некоторых дверей, пробираясь осторожно, как тени, выходили какие то люди весьма подозрительной наружности, отправляясь, по всей вероятности, в какую-нибудь, далеко не безупречную экспедицию.

и потащил его в проход, затворив предварительно дверь за собою.

- Кто там? - крикнул чей то голос в ответ на свист Доджера.

- Плюмми и Слем! - отвечал Доджер.

Надо полагать, что слова эти были заранее условленным паролем, так как вслед за этим на стене в противоположном конце прохода, показался слабый свет свечи и из кухни в том месте, где находилась лестница со сломанными перилами, выглянуло лицо мужчины.

- Вас двое? - спросил он, вытягивая дальше руку со свечой, а другою рукой прикрывая глаза. - Кого ты привел?

- Откуда он?

- Из земли простофилей. Где Феджин? Наверху?

- Да, сортирует платки. Идите же! - мужчина скрылся за дверью, а вместе с ним и свеча.

Оливер, ощупывая пут одной рукой, а другой держа крепко руку товарища, с трудом подымался по темной, сломанной лестнице, тогда как проводник его шел совершенно свободно, видимо хорошо знакомый с этим домом. Он открыл дверь задней комнаты и втащил туда за собою Оливера.

масло и тарелка. На сковородке, стоящей на плите, жарились сосиски; подле плиты у сковородки стоял старый еврей; отталкивающее лицо которого было слегка закрыто нависшими красновато-рыжими волосами. Одет он был в сером, фланелевом халате с открытой впереди грудью; внимание его было, повидимому, разделено между сковородкой и вешалкой, на которой висело множество шелковых носовых платков. Несколько постелей, состоявших из грубых соломенников, лежали друг подле друга на полу. Кругом стола сидели четыре или пять мальчишек, не старше Доджера; они курили глиняные трубки и пили водку с важностью, присущею подросткам. Все они столпились вокруг своего товарища, когда тот шепнул что то на ухо еврею, а затем все повернулись и с улыбкой смотрели на Оливера. То же самое сделал и еврей.

Еврей засмеялся и, отвесив низкий поклон Оливеру, протянул ему руку, выразив надежду, что он будет иметь честь ближе познакомиться с ним. Тогда молодые джентльмены, с трубками окружили его, крепко пожимая ему руки, особенно ту, которая держала маленький узелок. Один молодой джентльмен позаботился о том, чтобы повесить его шапку, другой очень обязательно засунул руки в его карманы, говоря, что хочет сам все вынуть из них, чтобы он уже не безпокоился об этом, когда будет ложиться спать, потому что очень устал. Не знаю, как далеко зашли бы эти любезности, не прогуляйся вилка еврея по головам и плечам этих крайне обязательных юношей.

- Мы очень рады видеть тебя, Оливер, очень рады, - сказал еврей. - Доджер, возьми сосиски и поставь кадку у огня для Оливера. Ага! ты смотришь на носовые платки... Эх, мой голубчик! Их тут очень много, не правда-ли? Мы только что сортировали их и приготовили для стирки. Вот и все, Олмверь, вот и все! Ха, ха, ха!

Последняя часть спича вызвала оглушительный восторг со стороны подающих большие надежды питомцев веселого старого джентльмена. После этого все принялись ужинать.

и вскоре после этого почувствовал, что его осторожно подымают и кладут на один из лежащих на полу соломенников. Спустя минуту он спал уже глубоким сном.