Оливер Твист.
LII. Последняя ночь Феджина.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Оливер Твист. LII. Последняя ночь Феджина. (старая орфография)

LII. Последняя ночь Феджина.

Сверху до низу зала суда была усеяна лицами. Пытливые и жадные глаза смотрели отовсюду. Начиная от перил перед скамьей подсудимых и до самого тесного и отдаленного закоулка на хорах, все взоры были устремлены на одного человека - на Феджина. Зрители были впереди него и позади, вверху и внизу, по правую руку и по левую; он словно окружен был небосводом сверкающих глаз.

Он стоял посреди этого блеска живого света, положив одну руку на деревянный брусок перил, а другую приставив к уху, и вытягивал вперед голову, чтобы с большей отчетливостью слышать каждое слово речи председательствующого, с которою тот обратился к присяжным. По временам он быстро взглядывал на них, наблюдая, какое впечатление на них производит каждая ничтожнейшая тень довода в его пользу, и когда пункты обвинения устанавливались с ужасающей определенностью, то он обращал взор на своего адвоката, как бы с немой мольбою сказать что нибудь в его защиту. Помимо этих внешних проявлений тревоги, он не шевелил ни рукой, ни ногой. Он почти не шелохнулся с самого начала судебного заседания. Но вот судья умолк, а он все оставался в той же напряженной позе непрерывного внимания и не спускал с него глаз, как будто продолжал еще прислушиваться.

Легкий шум заставил его придти в себя. Посмотрев вокруг, он увидел, что присяжные столпились вместе, обсуждая приговор. Блуждая взором по галлерее, он мог видеть, как все стараются вытянуться повыше, чтобы разглядеть его лицо; одни торопливо подносили бинокль к глазам, другие перешептывались с соседями с видом отвращения. Лишь немногие не обращали на него внимания и смотрели только на присяжных, нетерпеливо удивляясь их медлительности. Но ни на одном лице - даже среди женщин, которых здесь было не мало, - не прочел он хотя бы малейшого сочувствия к себе или иного чувства, кроме всепоглощающого желания, чтобы он был осужден.

Лишь только успел он уловить все это растерянным взглядом, как снова наступила мертвая тишина, и, оглянувшись, он увидел, что присяжные повернулись к председательствующему судье... Тише!...

Но они просили только разрешения удалиться.

Он внимательно смотрел на их лица, когда они по очереди проходили мимо него, - он как бы хотел узнал, к какому решению склоняется большинство; но это было безплодно. Тюремщик дотронулся до его плеча. Он машинально последовал за ним в другой конец загородки и сел на стул, указанный ему тюремщиком, - иначе он его не заметил бы.

Он опять взглянул на галлерею. Кое кто из публики был занят едою, другие обмахивались носовыми платками. В битком набитом зале было очень жарко. Какой то молодой человек срисовывал его лицо в записную книжку. Он подумал о том, похож ли выходит портрет, и с равнодушием праздного созерцателя смотрел, как художник сломал карандаш и чинил его перочинным ножиком.

Потом он, обратив взгляд на судью, начал размышлять о фасоне его платья и о том, сколько оно стоило, и как он его надевает. За судейским столом был также пожилой толстый джентльмен, который с полчаса тому назад ушел, а теперь возвратился. Феджин спрашивал себя, не уходил ли этот человек обедать, что он ел и где обедал; и так он продолжал цепь своих случайных размышлений, пока его внимание не останавливалось на каком нибудь другом предмете, дававшем новый ход его мыслям.

Но нельзя сказать, что в течении всего этого времени его ум хотя бы на мгновение был свободен от угнетающого сознания разверзающейся у его ног могилы; представление о ней не покидало его, но было каким то смутным и общим, и он не мог на нем сосредоточить мыслей. Так что, даже когда его охватывал трепет или кидало в жар при воспоминании о возможности близкой смерти, он принимался считать находившиеся перед его глазами железные прутья и раздумывал о том, почему наконечник одного из них отломился, и починят ли его или оставят в таком виде. Затем он начал думать об ужасах виселицы и эшафота, - и остановился, наблюдая как служитель разбрызгивает для освежения по полу воду, - и снова продолжал думать.

Наконец раздался призыв к тишине и все, затаив дыхание, устремили глаза на дверь. Присяжные возвратились и близко прошли мимо него. Он ничего не отгадал на их лицах; они были точно высечены из камня. Настала полная тишина... ни шороха... ни дуновения... Виновен.

Здание сотряслось от грозного крика, повторившагося еще и еще и затихавшого, чтобы разразиться с новой силой, подобно гневному грому. Эхом ему были раскаты стонущого рева; то ликовала собравшаяся на улице толпа, узнав, что в понедельник осужденный умрет.

Шум улегся, и у него спросили, не имеет ли он что нибудь сказать в опровержение смертного приговора. Он снова принял свою внимательную позу и пристально смотрел на спрашивавшого, пока тот говорил; но вопрос пришлось повторить дважды, и только тогда он, повидимому, разслышал его. Он пробормотал, что он старик... старик... старик... - и перейдя ни шепот, снова умолк.

Судья надел черную шапочку, а подсудимый все стоял в той же позе и с тем же выражением. Какая то женщина на хорах издала восклицание, вызванное страшной торжественностью этой минуты; он быстро глянул вверх, словно досадуя на нарушение тишины, и с еще большим вниманием нагнулся вперед. Речь была торжественна и сильна впечатлением; слова приговора внушали ужас. Но он стоял, как мраморное изваяние, не шевеля ни одним мускулом. Его страшное лицо попрежнему было наклонено вперед, его нижняя челюсть отвисла, а глаза пристально смотрели перед собою, когда тюремщик взял его под руку и знаком показал, что надо уходить. Он безсмысленно осмотрелся вокруг и повиновался.

Его повели через находившуюся под залой суда комнату с каменным полом. Там некоторые узники ждали своей очереди, а другие беседовали с знакомыми, толпившимися за решеткой, которая выходила на открытый двор. Там никого не было, кто пришел бы поговорить с ним; но когда он проходил мимо, то арестанты отхлынули в сторону, чтобы его лучше могли разглядеть люди, прильнувшие к железным брусьям. И его осыпали бранными словами, принялись гикать, свистать. Он погрозил им кулаком и хотел плюнуть в толпу, но его проводники увлекли его дальше через темный корридор, освещавшийся несколькими тусклыми лампами, внутрь самой тюрьмы.

Здесь его обыскали, чтобы при нем не оказалось средств предупредить приговор закона; по совершении этого, его повели в одну из камер для осужденных и оставили его там одного.

припоминать отдельные отрывки того, что говорил судья, - хотя тогда ему казалось, что он не в состоянии ничего разслышать. Отрывочные слова постепенно становились на надлежащия места и вызывали в памяти другия, так что наконец у него составилась целая речь, почти точь в точь как она была произнесена. К смертной казни через повешение - так она заканчивалась. К смертной казни через повешение.

Темнота сгущалась. Он начал думать о всех своих знакомых, погибших на эшафоте. Иные погибли благодаря ему. Они так быстро один за другим воскресали в его памяти, что он едва успевал их считать. Он видел, как умирали иные из них, и насмехался над ними, потому что они умирали с молитвой на устах. С каким скрипучим шумом открывался под их ногами трап, и как внезапно превращались они из сильных и здоровых людей в болтающуюся кипу платья!

Некоторые из них ведь жили, быть может, в этой же келье, сидели на этом же месте. Как темно! Почему не приносят света? Келья была построена много лет назад. Сотни людей провели здесь свои последние часы. Тут приходится сидеть точно в склепе, усеяннном мертвыми телами, с мешками на голове, с петлей, со связанными руками и с лицами, которые он узнавал даже сквозь это ужасное покрывало... Огня, огня!

Наконец, когда он до крови исколотил руки о дверь и о стены, появились два человека. Один принес свечу и вставил ее в железный подсвечник, вделанный в стену, а другой притащил с собою матрас, чтобы переночевать на нем, так как узнику больше не предстояло оставаться наедине.

Затем настала ночь, - темная, угрюмая, безмолвная ночь. Другим отрадно слышать бой башенных часов - это напоминает о жизни и о грядущем дне. Но его это приводило лишь в отчаяние. Протяжный звон каждого колокольного удара казался ему все тем же низким, глухим возгласом - "смерть". Что для него пользы было от суетни и шума веселого утра, дававшого о себе знать и здесь? Это был тоже похоронный звон, но заключавший в себе не только напоминание, но и насмешку.

День прошел. День? Не было дня, он промелькнул мимо, едва успев наступить, и снова надвинулась ночь, такая долгая и в то же время короткая: - долгая своим страшным молчанием и короткая мимолетностью часов. Феджин то выкрикивал безумные речи и богохульствовал, то принимался стонать и рвать на себе волосы. Почтенные люди, его единоверцы, приходили молиться рядом с ним, а он прогонял их с проклятиями. Они возобновляли свои милосердные увещания, но он опять отгонял их.

Ночь с субботы на воскресенье. Ему остается прожить еще только одну ночь. Пока он подумал об этом, настал день - воскресенье.

Только к вечеру этого последняго ужасного дня мучительное сознание безпомощности и отчаяние с полной силой охватили его черную душу. Не то что бы он до сих пор питал какую нибудь определенную, положительную надежду на помилование, но он не был еще в состоянии додуматься дальше, чем до смутной возможности близкой смерти. Он мало говорил с двумя служителями, которые сменяли друг друга, сторожа его, и они, с своей стороны, не пытались пробудить его внимание. Он раньше сидел на своем месте, бодрствуя, но окруженный сновидениями. Теперь же он вскакивал каждую минуту, задыхаясь и охваченный огнем, и бегал взад и вперед в таком припадке страха и ярости, что даже сторожа, привыкшие к подобным сценам, в ужасе отступали от него. Он сделался наконец так страшен, терзаемый своей злой совестью, что одному человеку не под силу было сидеть с ним и видеть его; поэтому они оба решили сторожить его вместе.

Он присел на каменное ложе и стал думать о прошлом. Толпа ранила его камнями во время его ареста и голова его была повязана полотенцем. Рыжие волосы свешивались на его безкровное лицо; из его бороды были вырваны клочья, и она свалялась комками; его глаза сверкали страшным светом; его неумытая кожа трескалась от сжигавшей его лихорадки. Восемь... девять... десять... Если это не шутка, подстроенная, чтобы напугать его, и часы на самом деле бегут так быстро один за другим, то где будет он, когда снова наступит их черед! Одиннадцать! Вот уж новый удар, прежде чем успел замереть отзвук предыдущого часа. В восемь часов ему предстоит быть плакальщиком в собственном погребальном шествии; в одиннадцать...

Мрачные стены Ньюгэта, которые таили столько бедствий и несказанного ужаса не только от взоров, но - очень часто и очень подолгу - и от мыслей людей, никогда еще не скрывали такого страшного зрелища. Немногочисленные прохожие, останавливавшиеся на минуту, спрашивая себя, что делает тот человек, которого завтра повесят, - плохо спали бы в эту ночь, если бы могли его увидеть.

С начала сумерек и почти до полуночи к воротам подходили люди по-двое, по-трое и спрашивали с безпокойством, но дана ли отсрочка. Получив отрицательный ответ, они передавали желанное известие тем, кто кучками толпились на улице; они указывали друг другу дверь, через которую приговоренного выведут, и место, где будет воздвигнут эшафоть, и нехотя удаляясь прочь, оглядывались, чтобы возсоздать опять в своем воображении эту картину. Постепенно они все разошлись, и в самой середине ночи улица сделалась пустынна и погрузилась во мрак.

Пространство перед тюрьмой было расчищено и несколько выкрашенных черной краской прочных рогаток были уже поставлены поперек улицы, чтобы сдерживать ожидаемую толпу, когда мистер Броунлоу и Оливер появились у входа и предъявили разрешение на пропуск к узнику, подписанное одним из шерифов. Их немедленно впустили в ворота.

- И молодой джентльмен тоже пойдет, сэр? - спросил провожавший их служитель. - Не годится детям смотреть на такия вещи, сэр.

- Это правда, друг мой, - ответил мистер Броунлоу: - но у меня до этого человека есть дело, тесно связанное с мальчиком, который видел его во время полного расцвета его мошенничеств и преступлений. Так пусть он повидает его и теперь, хотя бы это сопровождалось некоторым мучением и страхом.

Слова эти были произнесены в стороне, чтобы Оливер не слышал их. Служитель почтительно дотронулся до своей шляпы и, бросив любопытный взгляд на мальчика, открыл вторые ворота, находившияся против первых, и повел их мрачными и извилистыми переходами к камерам.

- Вот здесь, - сказал он, останавливаясь в сумрачном проходе, где два рабочих производили при глубоком безмолвии какие-то приготовления: - здесь он будет проходит. А подойдя туда, вы можете видеть дверь, через которую он выйдет.

Он провел их в каменную кухню, уставленную медными кастрюлями для приготовления тюремной пищи, и указал на дверь; над ней было забранное решеткой открытое окно, через которое доносились людские голоса и грохот сваливаемых досок. То строили эшафот.

Отсюда они прошли через многия крепкия решетки, открываемые перед ними изнутри другими тюремщиками, и, перейдя через открытый двор, поднялись по узкой лестнице, очутившись после этого в корридоре, где по левую руку тянулся ряд окованных дверей. Дав им знак остановиться, тюремщик постучал в одну из них своей связкой ключей. Оба сторожа, пошептавшись с ним, вышли в корридор, потягиваясь и как бы обрадованные коротким отдыхом, и знаком пригласили посетителей последовать за тюремщиком в камеру. Они вошли.

Осужденный преступник сидел на постели, покачиваясь из стороны в сторону; лицом он больше напоминал пойманного зверя, чем человека. Мысли его повидимому блуждали в прошлой жизни; он продолжал что то бормотать, сознавая присутствие посетителей лишь как часть своих видений.

- Славный мальчик, Чарли... хорошо сделано! - невнятно бормотал он. - Оливер тоже - ха-ха-ха! Оливер - теперь настоящий джентльмен... теперь настоящий... Уведите этого мальчика спать!

- Уведите его спать! - закричал Феджин. - Слышите вы меня, кто нибудь из вас? Он был... был... вроде как бы причиной всего этого. Его стоило приучить к делу; за это можно было получить деньги... Глотку Больтера, Билль; оставь девку - перережь глотку Больтера, как только можешь глубже. Оторви ему голову совсем прочь.

- Феджин, - произнес тюремщик.

- Вот я! - крикнул еврей, тотчас принимая ту-же вслушивающуюся позу, которую он хранил во время суда. - Старый человек, милорд; очень старый, старый человек!

- Здесь, - сказал сторож, кладя руку ему на грудь, чтобы не позволить ему встать: - здесь находится кое кто, кому надо, должно быть, что то спросить у тебя. Феджин, Феджин! Ты человек?

- Я не долго буду им, - ответил он, подымая кверху лицо, в котором ничего не осталось человеческого, кроме ярости и ужаса. - Убейте их всех до одного! Какое право имеют они вести меня на бойню!

При этих словах он увидел Оливера и мистера Броунлоу. Съежившись в самом отдаленном углу сиденья, он спросил, что им здесь нужно.

- Смелее, - сказал тюремщик продолжая придерживать его: - говорите теперь, сэр, то, что вам нужно. И пожалуйста поторопитесь, так как он становится все хуже и хуже.

- У вас были некоторые бумаги, - сказал мистер Броунлоу, приближаясь: - которые отданы были вам на сохранение неким Монксом.

- Все это ложь, - ответил Феджин. - У меня нет ничего.... ничего.

уже надеяться ни на какую выгоду. Где эти бумаги?

- Оливер, - вскричал Феджин, маня его к себе. - Сюда! сюда! Я скажу тебе кое что на ухо.

- Я не боюсь, - тихо сказал Оливер, выпуская руку мистера Броунлоу.

- Бумаги, - сказал Феджин, притягивая Оливера к себе: - находятся в полотняном мешке, в выемке печной трубы, наверху, в первой комнате. Мне надо поговорить с тобою, голубчик. Мне надо поговорить с тобою.

- Да, да, - ответил Оливер. - Дайте мне прочесть молитву. Пожалуйста! Одну молитву! Вы повторите ее за мной, стоя на коленях! Только одну молитву, и мы будем потом говорить до самого утра.

Ну, ну!

- Ах! Прости, Господи, этому несчастному! - вскричал мальчик, заливаясь слезами.

- Отлично, отлично, - сказал Феджин. - Это нам поможет. Сначала вот через эту дверь. Если на меня нападет дрожь и трепет, когда пойдем мимо виселицы, то не обращай внимания, а прибавь только шагу. Ну, ну, ну!

- Больше ничего не имеете спросить у него, сэр? - произнес тюремщик.

- Ничего, - ответил мистер Броунлоу. - Если бы я мог надеяться, что нам удастся призвать его к сознанию своего положения....

Дверь камеры отворилась, и вернулись сторожа.

- Торопись, торопись! - вскричал Феджин. - Осторожно, но не так уж медленно. Скорее, скорее!

Люди взяли его за плечи и, освободив от него Оливера, удержали его. Одну минуту он сопротивлялся с упорством отчаяния, а затем принялся испускать пронзительные вопли, которые проникали даже сквозь эти плотные стены и звучали в ушах удалявшихся посетителей, пока они не вышли на двор.

Они не сразу покинули тюрьму. Оливер чуть на упал в обморок после этой ужасной сцены и был так слаб, что в течении часа или более не мог держаться на ногах.

о жизни и одушевлении, все, кроме темной группы предметов в самом центре толпы: - черных подмостков, перекладины, веревки - угрюмого сооружения смерти.