Большие надежды.
Глава XXXI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие надежды. Глава XXXI. (старая орфография)

XXXI.

Прибыв в Данию, мы увидели короля и королеву той страны, принимавших свой двор, сидя в двух креслах, взгроможденных на кухонном столе. Все датское дворянство было в сборе; благородный юноша, в высоких нечерненых сапогах, шитых, вероятно, на отдаленного предка, громадного роста; почтенный пэр королевства с довольно-грязным лицом, что заставляло предположить, что он выскочка из низшого сословия, недавно-достигший своего высокого звания; наконец, представитель датского рыцарства, с гребешком в волосах и белых шелковых чулках, и вообще довольно женственного характера. Мой даровитый согражданин стоял в стороне, со сложенными руками; лоб и кудри его не отличались особою естественностью.

Во время представления, обнаружилось несколько. весьма-любопытных обстоятельств. Оказалось, что жестокий кашель, не только мучил покойного короля перед смертью, но даже преследовал его в могиле, и воскрес с его тенью. Царственная тень имела также призрачную рукопись, обвитую вокруг жезла, и, по временам, обращалась в ней с безпокойным видом, постоянно теряя место, что ясно указывало на ослабевшее отправление памяти, вследствие начавшагося разложения. Это обстоятельство, вероятно, подало райку мысль закричать призраку, "поверни листок!" что, по-видимому, крайне ему не понравилось. Еще должно заметить, что этот величественный дух только отделялся от боковой стены, хотя и делал вид, что приходит из далека, после долгого отсутствия; а потому, страшное появление его встретили насмешкой. Королева датская была женщина слишком-веселая и резвая, хотя и исторически-известная своим безстыдством; она отличалась, по мнению публики, излишеством в медных украшениях: подбородок её соединялся с короною широкой полосою этого неблагородного металла (будто она страдала сильнейшею зубною болью), другая полоса обхватывала её стан, на каждой руке её было еще по медной полосе; потому ее открыто называли "литаврою".

Благородный юноша был очевидно непоследователен в своей игре: он в одно и то же время представлялся искусным моряком, кочующим актером, могильщиком, священником и самым необходимым лицем на придворном турнире, ибо опытный глаз его безошибочно определял достоинство каждого удара. Это повело к всеобщему предубеждению против него, разразившемуся величайшим негодованием, (в виде метко пущеных орехов), когда его открыли в облачении священника и он отказался отслужить отходную. Что касается до Офелии, то она страдала таким тихим сумасшествием, что, когда в последствии она сняла свой белый кисейный шарф и, сложив, уложила в могилу, какой-то нетерпеливый зритель, долго охлаждавший свой горячий нос о чугунную решетку райка, завопил: "Ну, ребенка схоронила, теперь можно и поужинать!" Выражение во всяком случае крайне-неприличное.

Все эти обстоятельства обрушились на моего несчастного согражданина. Всякий раз, как нерешительному принцу случалось предложить себе вопрос или выразить сомнение, публика спешила выручить его из затруднения. Так, на вопрос, "благороднее ли внутренно страдать"? одни кричали в ответ "да", другия "нет", наконец, третьи, клонившиеся в ту и другую сторону, говорили, "а ну его, по-боку", и возникало целое парламентское прение. Когда он спросил, что делать людям, которые, как он, пресмыкаются между небом и землею? его стали поощрять криками: "слушайте, слушайте!" Когда он явился с чулком на ноге в безпорядке (безпорядке, выраженном, как обыкновенно, аккуратною складкою, сделанною вероятно утюгом), послышался разговор о бледности обнаженной ноги его, и о том, была ли тень короля тому причиной, или нет. Когда он взял свиток летописей, очень похожий на черную флейту, переданную из оркестра, все обратились к нему с единодушной просьбою сыграть "Rule Britania". Когда он обратился в музыканту с наставлением, не так безжалостно драть уши, сердитый зритель угрюмо возразил: "да и вы того не делайте, вы гораздо хуже его!" Я, к сожалению, должен сознаться, что громкий хохот приветствовал мистера Уопселя при каждом из этих пасажей.

Но самые горестные испытания ожидали его на кладбище, представлявшем какой-то первобытный лес с церковью, более похожею на прачечную, с одной стороны, и вертящеюся калиткой, с другой. Мистер Уопсель явился в почтенной черной шинели; как скоро он показался у калитки, кто-то из зрителей дружески обратился к могильщику со словами:

- Не глазей, любезный! Вон сам подрядчик пришел взглянуть на твою работу!

Возвратив череп могильщику, после длинного нравоучения, мистер Уопсель вытянул из-за пазухи чистый платок и обтер себе руки; я думаю, что в столь образованной стране мистер Уопсель решительно не мог поступить иначе; однако, и этот чистоплотный и вполне-невинный поступок не обошелся без крика: "Человек, салфетку!" со стороны публики. Появление покойника под видом пустого черного ящика, с которого, на беду, еще свалилась крышка, было поводом к всеобщему веселью; веселье это еще усилилось открытием какой-то неприличной личности в числе носильщиков. Радость и веселье сопровождали каждый шаг мистера Уопселя в борьбе с Лаэртом на краю сцены и могилы, и утихли только после того, как он сбросил короля с кухонного стола, и сам постепенно скончался, начиная с пяток.

Сначала, мы пытались было хлопать мистеру Уопселю, но попытки наши оказались тщетными и, поневоле, пришлось от них отказаться. Потому, нам оставалось только сожалеть о нем и, не смотря на то, хохотать до упаду. Я, против воли, смеялся во время всего представления, так оно было потешно; но в душе я был убежден, что игра мистера Уопселя была действительно не дурна; и то не по старой памяти, а собственно потому, что он произносил свою роль очень-медленно и уныло, с какими-то неестественными переливами голоса, одним словом так, как никогда никто не выражался, ни при каких обстоятельствах жизни или смерти. Когда трагедия кончилась и его вызвали и освистали, я сказал Герберту: "Уйдем скорей, не то, пожалуй, с ним повстречаемся".

Мы спустились по лестнице с возможною, но увы, безполезною поспешностью. У дверей стоял человек жидовской наружности, с необыкновенно густо-намазанными бровями; он высмотрел меня в толпе и, когда мы проходили мимо, остановил нас словами:

- Мистер Пип с приятелем?

Мы подтвердили его предположение.

- Мистер Уолденгавер, сказал человек жидовской наружности: - желал бы иметь честь....

- Уолденгавер? повторил я, пока Герберт шепнул мне на ухо: "вероятно Уопсель".

- Да! воскликнул я: - чтожь вы нас проведете?

- В двух шагах отсюда, пожалуйте, и он повел нас по боковому корридору, потом вдруг спросил, оглянувшись: - а каков он был навзгляд? Я его одевал.

Право, не знаю, на что он походил, если не на факельщику, с добавкою большого датского солнца, или звезды, висевшей на голубой ленте у вето на шее, будто клеймо какого-то чудовищного страхового общества. Но я, разумеется, ответил, что костюм его был безукоризнен.

- Подходя в могиле, он превосходно выказал свой плащ, продолжал наш проводник: - но, на сколько я мог заметить из-за кулис, он, кажется, мало воспользовался красотою своего чулка, когда ему являлся призрак в покоях королевы.

Я скромно выразил свое согласие с его мнением, и все мы ввалились, через маленькую грязную дверь, в какой-то душный чуланчик. Тут мистер Уопсель снимал с себя свой датский наряд, и, чтоб наслаждаться этим зрелищем, нам пришлось, за теснотою помещения, смотреть друг другу через плечо, - не затворяя при том дверей канурки.

- Господа, сказал мистер Уопсель: - я горжусь вашим посещением. Надеюсь, мистер Пип, вы извините мою вольность. Но я решился послать вам приглашение, потому-что был некогда с вами знаком, и к тому же драма всегда имеет право на благосклонность богатых и знатных.

Говоря это, мистер Уолденгавер неимоверно пыхтел, стараясь высвободиться из своих царских соболей.

- Снимите чулки, мистер Уолденгавер, иначе вы их разорвете. Право, они лопнут, и с ними тридцать пять шиллингов. Никогда лучшая пара не делала чести Шекспиру. Сидите тихо на стуле и предоставьте их лучше мне.

До-сих-пор я боялся заговорить о представлении. Но сам мистер Уопсель, после этой операции, весело взглянул на нас и сказал с улыбкою:

- А как вам, господа показалось оно, спереди-то?

Герберт сказал (в то же время толкнув меня), "превосходно".

И я повторил "превосходно".

Герберт, снова толкнув меня, сказал: "вполне и безподобно". И я смело повторил, будто собственную мысль: "вполне и безподобно".

- Очень рад слышать, что вы одобряете мою игру, господа, сказал мистер Уолденгавер с полным сознанием своего достоинства, хотя в ту минуту употреблял все усилия, чтоб удержаться на стуле.

- Я вам скажу, мистер Уолденгавер, заметил человек, стоявший на коленях: - какой единственной недостаток в вашей игре. Выслушайте меня. Мне все равно, согласны ли другие или нет; я вам это наперед говорю. Ваша игра теряет, когда ноги у вас видны с боку. Последний Гамлет, которого мне приходилось одевать, делал ту же ошибку на репетициях, пока я, наконец, не уговорил его налепить по облатке на каждое колено; на репетиции (на последней-то) я стал себе спереди, за будкою, и каждый раз, как, увлекшись игрою, он станет боком, я и закричу: "не вижу облаток". И вечером, на представлении, игра его была безукоризненно-приятна.

Мистер Уолденгавер улыбнулся мне, желая тем сказать: "верный слуга - я сквозь пальцы смотрю на его глупость", и потом произнес вслух: "мой взгляд на драму слишком серьёзен и классичен для этого народа; но они разовьются, они разовьются".

"О, без сомнения, они разовьются."

- Заметили ли вы, господа, спросил мистер Уолденгавер: - заметили ли вы в райке человека, который пытался насмехаться над служением.... над представлением, я хотел сказать.

Мы довольно подло ответили, что, кажется, там был действительно подобный человек. Я прибавил, что "он, вероятно, был подпивши".

- О нет, сэр, сказал мистер Уопсель: - вовсе не подпивши. Его патрон смотрит за ним и не позволит ему напиться.

могу сказать исполнил, роль Клавдия, короля датского. Вот он-то и нанимает того человека. Ужь это такое ремесло!

Я в точности не знаю, жалел ли бы я более о мистере Уопселе, будь он в отчаянии, чем я сожалел о нем теперь. Я воспользовался случаем, когда нам пришлось попятиться из канурки, чтоб не мешать ему натягивать панталоны, и спросил Герберта, как он думает, не пригласить ли Уолденгавера на ужин? Герберт сказал, что это было бы очень мило с вашей стороны. Я пригласил его и он отправился, вместе с нами, к Бернарду, закутавшись до ушей. Мы угостили его, как могли, и прослушали до двух часов ночи об его будущих успехах и предположениях. Я хорошо не помню, в чем они именно состояли; знаю только, что он должен был начать с переделки драмы и окончить уничтожением её, и что преждевременная смерть его отняла бы у театра всякую надежду на прогрес.

Грустно пошел я спать в тот вечер, грустно думал об Эстелле, и грустно снилось мне, что все надежды мои рушились, что я принужден отдать свою руку Гербертовой Кларе, или играть роль Гамлета перед тенью мисс Гавишам.