Большие надежды.
Глава XXXIX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие надежды. Глава XXXIX. (старая орфография)

XXXIX.

Мне с неделю как минуло двадцать три года, но я ни на-волос не подвинулся - мои надежды по прежнему оставались для меня тайною. Мы за год перед тем переехали из гостинницы Бернарда в Темпль; квартира наша была теперь в Гарденкорте, на берегу реки.

Мои прежния отношения к мистеру Покету уже несколько времени как прекратились, но мы оставались к ним на самой дружеской ноге. Несмотря на мою неспособность заняться каким бы то ни было делом, что происходило, надеюсь, единственно от безпокойного состояния духа - я пристрастился к чтению, и ежедневно читал положенное число часов. Гербертовы дела подвигались вперед; вообще все шло тем же порядком, как в конце прошлой главы.

Герберт отправился по торговым делам в Марсель, так что я остался один и очень скучал своим одиночеством. Разочарованный и грустный ждал я день за днем, неделя за неделей, что вот раскроется моя тайна, и каждый день, каждая неделя проходили мимо, оставляя меня в той же неизвестности. Понятно, что не видать веселого лица и не слышать веселой болтовни моего друга было большим для меня лишением.

Погода была отвратительная - сырая, дождливая, бурная; на улицах грязь и слякоть непроходимая. Тяжелая, влажная пелена неслась с востока и уже несколько дней стлалась по Лондону, словно там, далеко на востоке, был неисчерпаемый источник туманов. Бури бывали так сильны в эти дни, что в городе с высоких зданий сносило крыши; в поле вырывало деревья с корнем и ломало крылья у мельницы; а с морского берега приходили печальные вести о гибели и смерти. Сильные потоки дождя следовали за порывами ветра, особливо в этот день, когда я, как сказано, один одинехонек уселся к вечеру почитать перед камином.

В то время Темпль, часть города, в которой мы жили, была ближе к реке и носила более одинокий характер, чем ныне. Мы жили на верху, в самом крайнем доме, и ветер, гуляя по реке, с шумом устремлялся на наш дом, грозя пошатнуть его своею дикою силою. Когда, вслед за ветром, дождь с треском захлестал в окна, я невольно вздрогнул и оглянулся, чтоб убедиться, что я у себя дома, а не на каком-нибудь пустынном маяке, среди бурного моря. По временам, клубы дыма врывались в комнату из камина, будто и дым боялся выйти из трубы в такую страшную ночь. Отворив дверь на лестницу я увидел, что ветром задуло лампы; закрывшись от света руками, приложив лицо к окну, (открыть окно нечего было и думать при такой буре), я стал всматриваться в мрачное пространство: на дворе фонари также погасли, а на мосту и по набережной тускло мерцали, готовясь потухнуть при каждом новом порыве ветра; огни же на барках, стоявших на реке, уносились по ветру, как пламенные языки.

Я читал, посматривая, от времени до времени, на часы, с тем, чтоб закрыть книгу в одиннадцать часов. Когда я закрыл ее, часы у св. Павла и на колокольнях всех остальных церквей, одни за другими, пробыли этот час. Бой часов как-тo странно разносился ветром, я прислушивался, как ветер, играя ими, двоил и множил эти звуки, когда вдруг раздались шаги на лестнице.

Я невольно содрогнулся - мне почудились шаги покойной сестры. Но мысль эта только мелькнула в разстроенном моем воображении и тотчас же исчезла; я снова прислушался - шаги приближалась, спотыкаясь по ступеням. Вспомнив, что лампы на лестнице погасли, я взял свою лампу и вышел, чтобы посветить. Взбиравшийся по лестнице, видно, остановился, завидев свет, ибо шаги затихли.

- Кто там? Есть там Кто внизу? спросил я, нагибаясь через перила.

- Есть, произнес голос из мрака.

- В который вам этаж?

- В верхний, к мистеру Пипу.

- Это ко мне. Не случилось ли чего?

- Ничего, ничего, возразил голос.

И человек стал подниматься по лестнице.

Я светил, стоя у самых перил, и незнакомец стал, мало-по-малу, выясняться из темноты. Лампа моя была с абажуром, приспособлена к чтению, так что ею освещалось только весьма ограниченное пространство, и незнакомец не успел показаться, как снова скрылся во мраке. Но я мог разглядеть, что лицо его мне незнакомо; оно поразило меня выражением удовольствия и радости, с которою он, по-видимому, смотрел на меня. Я стал следить за ним лампою и разглядел, что он был основательно, хотя довольно грубо одет, как морской путешественник. Волосы у него были седые. То был человек лет шестидесяти, плотного сложения по-видимому, закаленый в трудах под открытым небом. Когда он всходил на последния две ступени, то, к крайнему моему удивлению, вдруг протянул мне обе руки.

- Скажите, пожалуйста, что вам угодно? спросил я.

- Что мне угодно? сказал он, остановившись: - А! Да. Я вам объясню сейчас, если позволите.

- Желаете ли вы войти?

Я задал ему этот довольно негостеприимный вопрос, потому-что был в претензии за счастливое выражение, которым сияло его лицо, будто при встрече с добрым знакомым. Я был оттого в претензии, что он, казалось, требовал от меня взаимности. Однако, я впустил его в комнату, из который только что вышел и, как можно вежливее, попросил его, объясниться.

Он стал осматриваться с некоторым удовольствием, будто бы часть видимых им вещей была его собственностью, потом снял верхнее пальто и шляпу. Тогда я увидел, что голова его была лысая и вся в морщинах, а длинные, стального цвета, пряди волос только окаймляли безобразную лысину. Но я и в этом не видал ни малейшого объяснения загадки. Минуту спустя, он снова протянул мне обе руки.

- Что это значит? спросил я, начиная считать его за сумасшедшого.

Он перестал смотреть на меня и потер себе голову правой рукой.

- Довольно обидно для человека, сказал он грубым, прерывистым голосом: - после того, что он вдалеке об одном только и думал, и наконец собрался приехать с конца света... впрочем, вы тому не виноваты - ни один из нас не виноват. Я объяснюсь сию минуту. Дайте мне только минутку вздохнуть.

Он уселся в кресла перед огнем и закрыл лицо своими широкими, жилистыми руками. Я пристально взглянул на него, отступив немного, чтоб лучше разглядеть его; но лицо его было положительно мне не знакомо.

- Тут нет никого вблизи, сказал он, глядя через плечо: - никого нет?

- Зачем вы, чужой человек, пришли сюда ночью, чтоб задавать мне подобные вопросы? сказал я.

- Какой вы молодец, возразил он, кивая головою, с выражением самого нежного и вместе обидного участия: - Я очень рад, что вы стали таким молодцем. Не трогайте меня, лучше не трогайте. Вы после раскаетесь.

Я уже раскаялся в своем желании схватить его, ибо узнал его! Я не мог припомнить ни одной черты, но узнал его! Еслиб ветер разметал все промежуточные годы, еслиб дождь смыл все окружающие предметы, и мы снова очутились бы, как некогда, лицом к лицу на кладбище, я и тогда не мог бы более достоверво убедиться в тожественности моего колодника с человеком, сидевшим теперь передо мною. Лишнее было вынимать напилок из кармана, и показывать его мне; лишнее - снимать платок с шеи и обертывать им голову; лишнее - прохаживаться по комнате не верною поступью, по временам оглядываясь назад. Все эти намеки-были лишние, я и без того узнал его, хотя за минуту только принимал его за незнакомца.

Возвратясь к тому месту, где я стоял, он снова протянул мне обе руки. Не зная что делать - я совершенно растерялся от удивления - я протянул ему руки. Он с радостью схватил их, поднёс в губам, и долго не выпускал из своих мощных рук.

- Вы благородно поступили, сказал он: - честный Пип! Я никогда не забуду вашего поступка.

Он, казалось, так разчувствовался, что хотел броситься мне на шею, но я во-время остановил его.

- Тише! сказал я; - тише! Если вы чувствуете благодарность за то, что я для вас сделал, будучи ребенком, то я надеюсь, что вы прежде всего исправили свой образ жизни. Если вы пришли сюда единственно, чтоб поблагодарить меня, то вы только напрасно безпокоились. Однако, вы отыскали меня, в чувстве, побудившем вас к тому, есть своя воля добра, и я вас не оттолкну; но вы должны понять, что... я...

Я был так поражен напряженностью его взгляда, что слова замерли у меня на губах.

- Вы говорили, заметил он, когда мы молча насмотрелись друг на друга: что я должен понять... Чтожь я должен понять.

- Что я не имею желания возобновлять с вами давнишнее знакомство. Я рад думать, что вы раскаялись и ведете лучшую жизнь. Я ряд, что могу вам выразить свое сочувствие; рад, что вы пришли поблагодарить меня, полагая, что я заслуживаю вашу благодарность. Но все-таки, у нас дорога в жизни слишком различные. Однако, вы промокли и устали, не выпьете ли вы, чего-нибудь, прежде чем уйдти?

Он свободно завязал галстук и пристально наблюдал за мною, все время кусая длинный конец его.

- Я думаю, отвечал он, не спуская с меня глаз, и не выпуская платка изо рта; - я думаю, что действительно выпью чего-нибудь, прежде чем уйдти, благодарствуйте.

пунш, я старался, чтоб рука у меня не дрожала, но напрасно, его взор слишком смущал меня, пола, развалившись в кресле, он продолжал грызть уголок шейного платка.

До-сих-пор я не садился, чтобы показать ему, что не желаю продлить его посещение. Но я сам смягчился при виде смягченного выражения его лица, и почувствовал угрызения совести за столь не гостеприимный прием.

- Я надеюсь, сказал я, наливая себе что-то в стакан и придвигая стул: - что высказанное вы мною не сочли за грубость. Я не хотел вовсе вас обидеть. И очень жалею, если против воли связал вам что-либо неприятное. Желаю вам всякого добра и благополучия!

Когда я коснулся губами своего стакана, он с удивлением взглянул на кончик платка, выскользнувший у него изо рта, и протянул мне руку. Я подал ему свою. Тогда и он выпил, и провел платком по глазам и по лбу.

- Как вы поживали с-тех-пор? спросил я.

- Я содержал стада овец, потом вел торговлю скотом, и еще кое чем, там, далече, в новом свете, за многия тысячи верст, за бурным морем.

- Надеюсь, что вам повезло?

- О, я отлично вел свои дела. Многие еще до меня начали и также заработали хорошия деньги, но я всех их перещеголял. Я этим в славу вошел.

- Очень рад слышать.

- Я думаю, что так, мой мальчик.

Не стараясь разгадать смысла этих слов, так странно им произнесенных, я обратился в вопросу, который вдруг пришел мне в голову.

- Видались ли вы с человеком, которого вы когда-то послали ко мне со поручением?

- Ни разу, и вряд ли когда увижусь.

- Он исполнил ваше поручение, и передал мне две однофунтовые бумажки. Я был бедный мальчик тогда, и для меня то было целое состояние. Но мои обстоятельства понравились с-тех-пор, как и ваши, а теперь хорошо поживаю и потому позвольте мне возвратить вам ваши два фунта. Вы можете облагодетельствовать ими кого-нибудь другого.

С этими словами, я вынул кошелек. Он пристально следил за мною, пока я брал оттуда две фунтовые бумажки. Оне были совершенно чистые и новенькия, я разгладил их и передал ему. Не спуская с меня глаз, он взял бумажки, сложил их вдоль, скрутил и зажег на лампе, а золу бросил на поднос.

- Осмелюсь спросить, сказал он, не то хмурясь, не то улыбаясь; - как вы это так хорошо зажили с-тех-пор, что мы с вами разстались, там на болотах?

- Как?

- Да!

Он осушил стакан, встал, прислонился в камину и поставил ногу на решетку, чтоб высушиться, из сапога пошел густой пар; но он не смотрел ни на ногу, ни на огонь, а пристально уставил взоры свои на меня. Я начинал дрожать.

Губы мои шевелились несколько времени, не производя звука, наконец, я принудил себя выговорить, хотя очень невнятно, что я назначен наследником значительного имущества.

- А позволено ли такой твари, как я, спросить какого именно рода это имущество? сказал он.

- Не могь-бы-ли я сделать, например, предположения касательно ваших доходов с-тех пор, как вы вошли в совершенные лета! Ну вот, хоть первая цифра не пять ли?

Сердце мое билось, будто там лихорадочно стучал чудовищный молот, я вскочил со стула и, прислонясь к спинке его, дико смотрел на своего собеседника.

- Теперь касательно опекуна, продолжал он: - ведь вы же не могли обойдтись без опекуна, до совершеннолетия; вероятно, какой-нибудь законник. Первая буква его имени не Д ли?

Вся истина моего положения вдруг раскрылась передо мною; вся горечь, опасность, унижение этого положения вдруг представились мне с такою силою, что совершенно, уничтожили меня; я, задыхаясь от волнения, едва дежался на ногах.

- Положим, продолжал он, что доверитель того законника, которого имя начинается с Д, пускай хоть Джаггерса, приехал на корабле в Портсмут, а оттуда сюда, чтоб повидаться с вами. "Однако вы отыскали меня," сказали вы только-что. Ну-с, однако я вас отыскал! Штука не хитрая, я написал из Портсмута к одному человеку в Лондон, чтоб узнать ваш адрес. А имя этого человека, положим, хоть Уемик.

Я не мог произнести ни слова, хотя-б оттого зависела моя жизнь. Я стоял, опираясь одной рукой на спинку кресла, а другую положил себе на грудь, я насилу переводил дух - так я стоял, дико глядя на него, пока все предметы в комнате стали мешаться и кружиться, и я схватился обеими руками за стул. Он поддержал меня, положил на диван, окружил подушками и стал на одно колено подле меня; лицо его, теперь хорошо мне знакомое, почти касалось моего.

- Да, Пип, мой милый, я сделал из вас джентльмена. Это я из вас барина сделал! Я поклялся в то время, что всякая гинея, которую я заработаю, будет ваша. Я клялся потом, каждый раз когда предпринимал какое-нибудь дело, что если оно удастся и я буду богат, то и вы будете богаты. Я вел трудную жизнь, чтоб вам жизнь была легка, видите ли; я работал сильно, чтоб вам не работать. Но, что за пустяки, милый Пип! Разве я говорю это, чтоб вы чувствовали себя обязанным мне? Нимало! я говорю это, чтоб вы знали, что несчастная собака, за которой охотились, поднялась до того, что могла сделать джентльмена - а джентльмен этот - вы.

Отвращение, с которым я смотрел на этого человека, и страх, который он вселял в меня, были так сильны, что, будь он лютый зверь, чувства эти не могли бы быть сильнее.

- Взгляните на меня, Пип, я ваш второй отец. Вы мне сын - более, чем сын. Я копил деньги лишь для того, чтоб вам их проживать. Когда я был наемным пастухом и, живя в пустынной хижине, не видал по целым неделям никого, кроме овец, так-что забывал, на что похожи люди, - но вас я все имел перед собою. Не раз случалось мне выпустить из рук нож за обедом или ужином, в той одинокой лачужке, и воскликнуть: "Вот он мальчик снова тут, смотрит, как я ем и пью." Я видел вас там много раз, также ясно, как прежде на болотах. "Накажи меня Господь," говорил я тогда - и выходил под открытое небо, чтоб он лучше меня слышал: "если я не сделаю из того мальчика джентльмена, когда буду свободен и богат." И я сдержал слово. Посмотрите на себя? Взгляните на свою квартиру, годную для лорда? Для лорда! Э, вы покажите им, этим лордам, сколько у вас денег; они захотят угоняться за вами, да не смогут!

- Взгляните! продолжал он, вынимая часы мои из кармана и оборачивая в себе кольцо на моем пальце, тогда как я отстранялся от его прикосновения, словно от ядовитой змеи; - золотые и великолепные - джентльменские, что и говорить! Алмаз, усаженный рубинами, ужь, это надеюсь, джентльменская вещь. Взгляните на свое белье - тонкое, отличное! Взгляните на платье, лучшого достать нельзя! А книжки-то ваши, прибавил он, осматриваясь кругом: - сотнями громоздятся на полках! Вы, ведь, их читаете, не правда ли? Я вижу, вы читали одну из них, когда я пришел, бы мне почитаете из них, мой дружок! Если оне писаны и на иностранном, непонятном языке, то я все равно буду слушать и гордиться вами.

Он снова взял у меня обе руки и прикоснулся к ним губами; у меня кровь застыла в жилах.

- Не старайтесь говорить со мною, Пип, сказал он, проводя рукавом по глазам и по лбу, и я услышал знакомый, странный звук в его горле; с своим участием он казался мне еще страшнее: - вам лучше всего полежать теперь тихо, мой мальчик. Вы не поджидали этого издавна, как я; вы не были к этому приготовлены, как я. Ведь, вы никогда не подозревали, что то мог быть я?

- О, нет, нет, отвечал я; - никогда, никогда!

- Более никого? спросил я.

- Никого, сказал он с видом удивления: - кому же еще? Но каким вы красавцем стали, мой мальчик. Верно, есть прекрасные очи на примете, о которых любо и говорить, и думать? (О, Эстелла, Эстелла!)

- Они будут ваши, эти очи, если деньгами их можно купить. Не то, что бы такой джентельмен, как вы, такой молодец как, вы. не мог приобресть их и без того; но деньги все таки помогут. Дайте, мне окончить вам свой рассказ.

В той хижине, где я нанимался, мне перепало довольно от хозяина (который сперва был то же, что и я, но умер, не успев разбогатеть); тогда я попал на свободу и стал жить сам собою. Каждое дело, что я предпринимал, я предпринимал для вас. "Порази меня Господь Бог", говаривал я, за что бы ни принимался: - "если это я делаю не для него!" Дела мои удавались отлично хорошо. Как я вам уже говорил, этим просто я составил себе славу. Оставленные мне хозяином деньги и барыши первых годов я и выслал мистеру Джаггерсу - все для вас - он за вами и поехал, вследствие моего письма.

- А потом милый Пип, мне было утешением и наградою знать про себя, что я делаю джентельмена. Пускай себе рысаки колонистов обдают меня грязью и пылью, пока я тащусь пешечком; что я говорю себе тогда? я говорю себе: "я делаю джентельмена, почище вас всех!" Если кто из них скажет: "он, дескать, был колодником недавно, и как ни счастлив, а все таки грубый, необразованный человек," а я ему в ответ: - "если я не джентельмен и неуч, за то у меня есть настоящий джентельмен. Все вы здешние, простые; кто из вас воспитанный лондонский джентельмен?" Так то я себя поддерживал. Так то я постоянно имел на уме, что, рано или поздно, я приеду к своему мальчику, полюбуюсь им и откроюсь ему.

Он положил мне руку на плечо. Я содрогнулся при мысли, что, пожалуй, рука эта обагрена кровью, по крайней мере, я не был уверен в противном.

- Не легко мне было, Пип, и не безопасно оставлять те края. Но я пламенно желал с вами видеться, и чем труднее было исполнить мое желание, тем оно становилось сильнее; я твердо решился ехать сюда, во что бы то ни стало. И приехал. Да, мальчик, я таки приехал!

Я старался собрать свом мысли, но не мог; я был решительно ошеломлен. Я был так озадачен, что не помню, к чему более прислушивался - к его ли словам, или в завываниям ветра на дворе; я не различал его голоса даже теперь, как он стих, от шумного голоса бури.

- Где вас уложить спать? спросил я.

- Да, мне надо выспаться и - хорошенько, отвечал он: - потому, что меня качало и мочило водою целые месяцы.

- Моего друга и товарища нет дома, сказал я: - вам придется занять его комнату.

- А он завтра не воротится?.

- Потому что, видите ли, мой добрый мальчик, сказал он, понижая голос и выразительно дотрогиваясь пальцем до моей груди: надо быть осторожным.

- Почему же осторожным?

- Потому что это - смерть, видит Бог.

- Что смерть?

Только этого и недоставало: несчастный мало того, что наложил на меня тяжкое бремя своих благодеяний, теперь рисковал жизнию, чтоб видеться со мною и вручить свою участь в мои руки! Питай я к нему пламенную любовь, вместо отвращения, будь он для меня предметом восхищения и нежной привязанности, а не омерзения, и тогда подобного известия было бы достаточно, что бы сделать меня несчастным. Но тогда, покрайней мере, пещись о его безопасности, было бы естественною потребностью моего сердца.

Первою моею заботою было закрыть ставни, чтоб снаружи не видно было света в моей комнате, потом запереть дверь на ключ и на запор. Он покуда стоял у стола и ел сухари, запивая ромом; моему воображению живо представился колодник на болоте, я ожидал, что вот он нагнется и станет пилить себе ногу.

Я тщательно заделал все выходы из Гербертовой комнаты, кроме дверей в мою комнату, и тогда только предложил ему идти спать. Он охотно согласился, и попросил только у меня моего "джентльменского белья", чтобы надеть его на другое утро. Я вынул белье и положил у его изголовья; кровь снова застыла в моих жилах, когда он, на прощание, протянул мне обе руки.

Не помню, как я ушол от него, и безсознательно стал поправлять огонь в камине, не смея ложиться спать. С час, я простоял таким-образом, слишком ошеломленный, чтоб собраться с мыслями и обсудить свое положение, но, наконец, пришло сознание моего горестного положения, сознание, что великолепное здание моих надежд разрушено на веки.

могла упражняться, за не имением другой практики; вот первые представившияся мне мысли. Но прискорбнее всего было думать, что я покинул Джо из за колодника, виновного в, Бог весть каком, преступлении, которого каждую минуту могли схватить у меня в комнате и повесить на Смивфильде.

Теперь я не за что в свете не воротился бы к Джо, ни за что не воротился бы к Бидди; я думаю, просто потому, что гнусность моего поведения не давала мне здорово обсудить ничего на свете. Никакая мудрость в свете не могла бы заменить мне утешение, каик бы мне служила их простая, безъискуственная преданность; но теперь уж никогда, никогда не возвратить потерянного.

В каждом завывании ветра, в каждом потоке дождя, я слышал погоню. Два три раза, я побожился бы, что стучатся и шепчутся у наружной двери. Под впечатлением подобного страха, я стал припоминать, что предчувствовал появление этого человека; что несколько недель сряду, я на улицах встречал лица, похожия на него; что сходство это становилось разительнее, по мере его приближения к Англии; что злой дух его подсылал мне этих провозвестников, и теперь, в эту бурную ночь, он исполнил свою угрозу и сам явился во мне.

В след за тем, я стал припоминать, как в детстве я видел его отчаянным и жестоким; как другой каторжник не переставал твердить, что он хотел убить его; как он во рву вцепился в своего товарища, и рвал его, как дикий зверь. Из таких воспоминаний воображение мое создало какое то страшное, неясное сознание, что мне не безопасно спать с ним под одним кровом. Ужас овладевал мною все более и более, наконец я встал, взял свечу и вошол, чтоб взглянуть на чудовище, созданное моим воображением.

Он обвязал голову платком, лицо его было спокойно и сон невозмутим, хотя рядом на подушке лежал пистолет. Убедившись в этом, я тихо вынул ключ из двери, воткнул его снаружи и повернул два раза, прежде чем снова уселся перед огнем. Мало по мало я сполз со стула и растянулся на полу. И во сне я не терял ни на минуту сознания своего горя; когда я проснулся, часы на колокольнях били пять часов, свечи догорели, огонь потух, а буря и дождь еще увеличивали ужас мрака.