Большие надежды.
Глава XXXVIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие надежды. Глава XXXVIII. (старая орфография)

XXXVIII.

Если когда-нибудь, после моей смерти, старый дом в Ричмонде будет посещаем призраком, то, вероятно, моим. Боже мой! столько дней, сколько ночей и моя душа блуждала в том доме, где жила Эстелла! Где бы ни находилось мое грешное тело, душа моя всегда витала около ричмондского дома.

Мистрис Брэндли, у которой жила Эстелла, была вдова, и имела одну дочь, несколькими годами старше Эстеллы. Мать была очень-моложава на взгляд, дочь же, напротив, очень старообразна; цвет лица у матери поражал своею свежестью, лицо дочери - желтизною; мать думала только об удовольствиях, дочь - о богословии. Оне были, что называется, в хорошем положении, много выезжали в свет и много принимали гостей. Оне не были связаны никакими дружескими узами, но жили с нею мирно, ибо были нужны ей, а она им.

Мистрис Брэндли когда-то, прежде добровольного заточения мисс Гавишам, находилась с нею в тесной дружбе.

В доме мистрис Брэндли и вне его я выстрадал всевозможные муки, которые только могла мне причинить Эстелла. Характер наших отношений, ставивший меня на фамильярную с нею ногу, в то же время ни чуть не увеличивая её расположения ко мне, приводил меня в смущение. Она мною играла, чтоб дразнить своих поклонников, и самая наша фамильярность давала ей повод постоянно смотреть слегка на мое обожание. Еслиб я был её лакеем, бедным родственником, или даже меньшим братом её жениха, то и тогда, мне кажется, я не был бы дальше, чем теперь, от осуществления моих пламенных надежд. Самое преимущество называть ее Эстеллою и, в свою очередь, слышать, как она меня называла Пипом, при теперешних обстоятельствах, только усугубляло мои муки. Это преимущество, сводившее с ума других её поклонников, увы, и меня самого едва не свело с ума.

Поклонников у ней было без конца. Нет сомнения, что ревность делала в моих глазах её поклонником всякого, кто только подходил к ней, но и без того их было довольно. Я часто видал ее в Ричмонде, часто слыхал о ней в городе, часто катал ее и мистрис Брэндли в лодке. Я всюду следовал за нею и на пикники, и в театры, и в концерты, и на балы. И все эти удовольствия только отравляли мою жизнь. Я не провел и часа счастливо в её обществе, и все же круглые сутки, все двадцать четыре часа, я занят был одною мыслью о неизмеримом счастии владеть ею до гробовой доски.

Во все это время - а продолжалось оно, как мне тогда казалось, очень долго - Эстелла своим обращением давала мне понять, что наши отношения были обязательные, а не добровольные. Иногда, однако, выдавались минуты, когда она как будто себя останавливала, переменяла тон и, казалось, сожалела о мне.

- Пип, Пип, сказала она мне, в одну из таких минут, когда мы сидели с ней наедине у окошка в Ричмонде: - не-уже-ли вы никогда не поймете и не остережетесь?

- Чего?

- Меня.

- Вы хотите сказать Эстелла, когда я стану остерегаться вашей красоты.

- Я хочу сказать? Если вы не понимаете, что я хочу сказать, то вы просто слепы.

Я бы должен был ответить, что любовь всегда считают слепою, но удержался. Я всегда был очень сдержан, под влиянием мысли, что, с моей стороны, было бы неблагодарно преследовать Эстеллу любезностями, так-как она знала, что не имеет свободного выбора, а должна слепо повиноваться мисс Гавишам. Я всегда боялся, что это сознание возставляло против меня её гордость, и делала меня причиною её внутренней борьбы.

- Во всяком случае, сказал я: - сегодня мне нечего остерегаться, вы сами на этот раз просили меня приехать.

- Правда, отвечала она, с холодной, небрежной улыбкой, которая невольно всегда обдавала меня морозом.

Посмотрев в окно (были сумерки), она чрез несколько минут продолжала:

- Мисс Гавишам желает меня видеть в Сатис-Гаусе. Вы повезете меня туда на денёк и привезете назад, то-есть, конечно, если вы желаете. Она не хотела бы, чтоб я ездила одна, а горничной моей она не примет, боясь, чтоб та ее не заговорила. Согласны вы?

- Можете ли вы сомневаться в этом, Эстелла!

- Так, значит, вы согласны? Если вам все-равно, то, пожалуйста, поедемте после завтра. Все издержки за дорогу вы заплатите из моего кошелька. Вы слышите условие?

- Я должен повиноваться, отвечал я.

Дальнейших подробностей о поездке мне не сообщили, впрочем, и в последующие разы меня точно также кратко уведомляли о дне отправления. Мисс Гавишам никогда ко мне не писала, не видывал я даже её почерка. Через день мы отправились в путь и нашли ее в той же комнате, где я некогда увидал ее впервые. Не стоит прибавлять, что в Сатис-Гаусе не произошло никавой перемены; все было по старому.

Мисс Гавишам, казалось, любила Эстеллу еще страшнее, чем прежде. Действительно, было что-то страшное в её пламенных взглядах и поцелуях. Она с жадностью смотрела на красоту Эстеллы, жадно слушала каждое её слово, следила за каждым её движением. Судорожно шевеля своими исхудалыми, дрожащими пальцами, она пожирала очами чудное создание, ею взрощенное.

- Как она с тобою обходится, Пип, как она с тобою обходится, спрашивала она, с живостью, даже в присутствии Эстеллы.

Но всего страшнее была она вечером, при свете мерцавшого огня, когда обняв Эстеллу и крепко стиснув её руку, она хитро выведывала у нея все имена и положения людей, очарованных ею. И перебирая этот длинный список с раздражительностью уязвленной и страждущей души, она спокойно сидела, опираясь подбородком на свободную руку, лежавшую на костыле; глаза её глядели на меня с неестественным призрачным выражением. Я во всем ясно видел, как не горько мне было сознавать свое унижение, что Эстелла была ничто иное, как орудие, которым мисс Гавишам мстила всем мужчинам. Я сознавал, что она не будет моею, прежде чем хоть отчасти исполнит свое назначение. Я понял и причину, зачем мне ее наперед предназначали. Посылая ее побеждать и терзать сердца, мисс Гавишам посылала ее с злобною уверенностью, что её сердце было вне опасности, что все, кто отваживались на столь-опасную игру, не могли не проиграть. Я понял, что я сам мучусь, от излишней хитрости этих планов, хотя приз и назначен мне наперед. Я понял теперь, зачем меня так долго терзали, откладывая раскрытие тайны, и зачем мой рпекун еще так недавно не хотел сознаться, что знает что-нибудь об этих планах. Одним словом, я во всем видел мисс Гавишам, как и прежде, и всегда имел ее перед глазами. Я видел на всем тень этого мрачного, рокового дома, скрывавшого ее от солнечного света.

Свечи, тускло освещавшия комнату, стояли в стенных канделябрах. Они висели довольно-высоко и горели тем унылым огнем, каким горит свеча, в спертом воздухе. Когда я глядел на канделябры, на всю тускло-освещенную комнату, на остановившиеся часы, поблекшее подвенечное платье и на страшную фигуру мисс Гавишам, я во всем видел только подтверждение своих мыслей. В воображении своем я перенесся и в большую комнату, за площадкой лестницы, и там я видел доказательство тех же мыслей, как-бы начертанное невидимою рукою, и в прихотливых узорах паутины, покрывавшей пирог, и в следах, оставленных пауком на скатерти, и мышью на панелях, наконец, в самом шорохе тараканов, бегавших по полу.

В этот визит, я был в первый раз свидетелем ссоры Эстеллы с мисс Гавишам.

Мы, как сказано, сидели около огня, и мисс Гавишам, все еще крепко обняв Эстеллу, не выпускала её руки. Наконец, Эстелла начала по маленьку освобождаться из её объятий. Она и прежде не раз выражала гордое нетерпение и вообще скорее терпела эту страшную любовь, чем сочувствовала ей, или платила взаимностью.

- Что! воскликнула мисс Гавишам, устремив на нее свои сверкающие гневом глаза. - Я тебе уже надоела?

- Нет, я сама себе немного надоела, отвечала Эсиелла, освобождая свою руку, и подойдя к камину, стала смотреть на огонь.

- Говори правду, неблагодарная! воскликнула мисс Гавишам, гневно ударяя палкою о пол. - Говори, я тебе надоела?

Эстелла посмотрела на нее совершенно-спокойно и потом опять устремила глаза на огонь. Вся её грациозная фигура и прелестное лицо выражали только совершенно-хладнокровное равнодушие к бешенному пылу мисс Гавишам.

- О, каменная! воскликнула мисс Гавишам: - о, холодное, холодное сердце!

- Что? сказала Эстелла, сохраняя свое равнодушие и только поднимая глаза: - что, вы, упрекаете меня в холодности? вы?

- А разве я не права? отвечала та свирепо.

- Я только то, что вы из меня сделали, продолжала Эстелла: - вам вся хвала, вам и порицание, вам обязана я своими успехами, вам же и своими неудачами. Одниме словом, я вся ваше творение, какова бы я ни была.

- Боже мой! посмотрите на нее! восклицала с горечью мисс Гавишам. - Посмотрите на нее. Как она жестока и неблагодарна и где же, у очага, где её вскормили и вынянчили! А я ее принимала к своему сердцу, когда оно еще обливалось кровью, и расточала на неё всю свою любовь и нежность!

- По-крайней-мере, я не участвовала в сделке, сказала Эспелля: - я чуть могла ходить, когда ее заключили. Но чего вы хотите? Вы были всегда ко мне очень добры и я вам за то много обязана. Чего же вы хотите?

- Любви, пробормотала мисс Гавишам.

- Разве вы ею не пользуетесь?

- Нет, нет!

- Вы нареченная моя мать, вы признали меня своею дочерью, отвечала Эстелла, не покидая своей грациозной позы, не возвышая голоса и не поддаваясь, ни чувству гнева, ни нежности: - я уже раз сказала, что вам всем обязана. Все, что я имею, принадлежит вам; все, что вы мне дали, вы можете когда угодно получить обратно. Кроме-того, что вы мне дали, я ничего не имею. И если вы просите от меня того, чего вы мне никогда не давали, то я должна сказать вам, что чувство благодарности и долга к вам не в-состоянии создать во мне того, чего нет.

- Разве я ей не дала моей любви! воскликнула мисс Гавишам, свирепо обращаясь во мне. - Разве я ей не дала самой пламенной моёй любви, стоившей мне столько ревности и терзаний? А она так со мною говорит! Если я ей не дала моей любви, то пусть она назовет меня сумасшедшею, пусть назовет меня сумасшедшею!

- Зачем мне называть вас сумасшедшей? отвечала Эстелла: - я последняя могу так вас назвать. Есть ли человек, который, знал бы ваши планы вполовину так хорошо, как я? Мне вас назвать сумасшедшей? мне, которая здесь же, у этого очага, училась у вас всему, слушала ваши уроки, сидя; вон, на том маленьком стулике, смотря вам прямо в глаза, хотя выражение лица вашего и пугало меня?

- И все это так скоро забыто! пробормотала мисс Гавишам: - все забыто!

- и она тронула рукою свое сердце - которого вы не одобряли? Будьте ко мне справедливы.

- Так горда, так горда! бормотала мисс Гавишам, отбрасывая назад рукою свои седые волосы.

- Кто выучил меня быть гордою? отвечала Эстелла. - Кто хвалил меня, когда я усвоила это правило?

- Так жестока, так жестока! со стоном произнесла мисс Гавишам.

- Кто выучил меня быть жестокою? возразила Эстелла. - Кто хвалил меня, когда я и в этом следовала вашим урокам?

- Но со мною быть гордою и жестокою! пронзительно воскликнула мисс Гавишам, всплеснув руками. - Эстелла, Эстелла! ты жестока и горда со мною!

Эстелла на-минуту взглянула на нее с каким-то спокойным удивлением; но потом, как-будто ни в чем не бывало, опять наклонилась и стала смотреть на огонь.

- Я, право, не знаю, начала она после небольшого молчания: - отчего вы так неблагоразумны, когда я приезжаю вас навестить после долгой разлуки. Я никогда ни на-минуту не забывала ваших страданий и их причины; я никогда не изменила ни вам, ни вашему учению. Я не могу себя упрекнуть в том, что когда-нибудь выказала слабость.

- А меня любить было бы слабостью! воскликнула мисс Гавишам. - Да, да, она назвала бы это слабостью!

- Я начинаю думать, сказала Эстелла задумчиво после минутного удивления: - что почти понимаю, в чем дело. Вам вздумалось воспитать вашу приемную дочь в мрачном уединении этих комнат и никогда не говорить ей, что существует дневной свет, при котором она никогда не видала вашего лица; сделав это, вы бы вдруг из каприза захотели, чтоб она понимала и знала, что такое свет, и обманулись бы в ней и стали жаловаться на судьбу!

Мисс Гавишам закрыла лицо руками и молча сидела в кресле, тихо стоная.

- Или, продолжала Эстелла: - что ближе объясняет дело, вы бы учили ее с самого ранняго возраста, что существует нечто, называемое светом, но что он ей враг, и она должна от него отворачиваться, ибо он погубил вас и погубит ее; вы бы это сделали, и потом вдруг, из-за каприза, захотели, чтоб ей полюбился дневной свет, и она не могла бы полюбить его; вы бы обманулись в ней, и были бы недовольны!

Мисс Гавишам молча слушала, или, казалось, слушала, ибо я не мог видеть её лица.

- Итак, прибавила Эстелла: - вы должны меня терпеть такою, какою сами меня сделали. Мои успехи - не мои, мои недостатки - не мои, хотя со мною нераздельны.

Мисс Гавишам, между-тем, я, право, не знаю как, сползла на пол и сидела, окруженная поблекшими остатками подвенечного платья. Я воспользовался давно-ожидаемою минутою, чтоб выйти из комнаты. Выходя, я знаком обратил внимание Эстеллы на мисс Гавишам; Эстелла все еще стояла, как прежде, у камина; а мис Гавишам валялась на полу с распущенными седыми волосами, представляя грустное зрелище.

С стесненным сердцем вышел я на чистый воздух и, покрайней-мере, с час ходил по двору и по саду... Когда я, наконец, собрался с духом, чтоб воротиться в комнаты, я нашел Эстеллу у ног мисс Гавишам, починявшею её старые тряпки. Часто, впоследствии, изорванные старые знамена в соборах напоминали мне эти несчастные остатки подвенечного наряда. Потом, мы с Эстеллою сели играть в карты, как бывало, но теперь мы уже играли во французския модные игры. Так прошел вечер, и мы разошлись спать.

Мне отведена была комната в особом флигеле, по ту сторону двора. Мне в первый раз приходилось ночевать в Сатис-Гаусе. Я никак не мог уснуть - тысячи мисс Гавишам, казалось, преследовали меня. Я видел ее везде - и по сю, и по ту сторону подушки, и в изголовьи кровати, и в ногах, и за полуотворенною дверью, и в соседней комнате, и в комнате на верху и в комнате внизу. Ночь ужасно тихо подвигалась, было только два часа; я, наконец, почувствовал, что не в-состояньи более лежать в этой комнате, и потому решился встать. Одевшись, я перешел в корридор большого дома, намереваясь проникнуть на внешний двор и там отвести душу на чистом воздухе. Но не успел я войти в корридор, как должен был погасить свечу, ибо увидел страшную фигуру мисс Гавишам, которая шла по корррдору точно привидение и тихо, тихо стонала. Я последовал за него, и видел, как она дошла на верх по лестнице. Она в руках держала свечку без подсвечника, которую, вероятно, вынула из канделябра, при тусклом мерцаньи этой свечи она, действительно, походила на что-то страшное, неземное. Вдруг пахнуло запахом сырости и гнили, я догадался, что она прошла в комнату с накрытым столом; через несколько минуть я услышал, как она ходила там взад и вперед; потом она ушла через лестницу в свою комнату и обратно, ни на минуту не переставая стонать. Я попытался-было воротиться и выбраться на двор, но это было невозможно в темноте, и потому пришлось дожидаться разсвета. Когда я ни подходил в лестнице, я всегда видел свет, мелькавший на верху, слышал унылые шаги и непрерывный глухой стон.

До нашего отъезда, на другой день, неудовольствия между мисс Гавишам и Эстеллого не возобновлялись. Замечу тут же, что и впоследствии, во время таких посещений, подобной сцены не случалось; а таких посещений, сколько я помню, было по-крайней-мере четыре. Обращение мисс Гавишам с Эстеллою вовсе не переменилось, разве только мне показалось, что она начала её отчасти бояться.

Я не могу, как это мне ни горько, закончить мой рассказ об этом периоде моей жизни, не внеся в него имени Бентли Друммеля.

Однажды все общество Лесных Зябликов было в сборе и обычные дружеския отношения царствовали между всеми, то-есть никто ни с кем не соглашался и все спорили. Вдруг председатель призвал к порядку и объявил, что мистер Друммель еще не произнес тоста в честь своей красавицы. Таков был у нас обычай, и на этот раз очередь была за этим олухом. Я заметил, что, пока наливали вино, он как-то странно покосился на меня. Каково же было мое удивление и досада, когда он попросил все общество выпить с ним за здоровье "Эстеллы!"

- Какой Эстеллы? спросил я.

- Не ваше дело, отвечал он.

(Действительно он был обязан это сделать, как член вашего клуба.)

- Из Ричмонда, господа, сказал Друммель, вовсе не обращая на меня внимания: - и красавица каких мало.

- Много он понимает в красавицах, подлая, глупая скотина! шепнул я Герберту.

- Я знаю эту даму, сказал Герберт через стол, когда тост был выпит.

- Будто? заметил Друммель.

- И я ее знаю, прибавил я, покраснев от гнева.

- Будто? сказал Друммель. - О, Боже!

Это был единственный ответ, на который этот тяжелый дурак был способен; но он меня так взбесил, точно это была самая остроумная колкость. Я тотчас же встал со стула и громко сказал, "что это очень походит на наглое безстыдство почтенного джентльмена, предложить в собрании Зябликов тост в честь женщины, которой он вовсе не знает". Друммель, вскочив с места, спросил: "Что я хочу этим сказать?" Я на это отвечал: "что он, кажется, знает мой адрес".

членов, никак не менее шести, объявили другим шести членам, что те, кажется, знали их адресы. Однако, наконец, было решено (так-как наш клуб был вместе и совестный суд), что если мистер Друммель представит свидетельство от замешанной в деле дамы, что он имеет честь быть с нею знакомым, то мистер Пип должен будет извиниться, как джентльмен и член общества "Зябликов", в том, что "он слишком погорячился" и т. д. Следующий день был назначен для представления свидетельства. (Для того, чтоб наше чувство чести не остыло от продолжительности срока). На другой день, действительно, Друммель явился с маленькой записочкою, в которой Эстелла своею рукою свидетельствовала, что имела честь с ним танцовать несколько раз. Таким образом, мне только оставалось извиниться в том, что "я слишком погорячился" и т. д. и т. д. Мы с Друммелем, по-крайней-мере, с час косились друг на друга, пока все остальные члены жарко спорили, но, наконец, было громогласно объявлено, что дружеския отношения блистательно возстановлены в обществе "Зябликов".

Теперь я это рассказываю так слегка, но тогда мне было очень-тяжело. Я не могу прибрать настоящого названия тем мукам, которые я чувствовал при одной мысли, что Эстелла оказывала какое-нибудь внимание такому презренному, необтесанному олуху. Я до-сих-пор уверен, что негодование мое за то, что она унижается до такой скотины, происходило из чистого, безкорыстного источника моей любви к ней. Без-сомнения, кого бы она мне ни предпочла, я был бы несчастлив. Но, остановись её выбор на более достойном предмете, мое горе было бы совершенно иного рода.

Мне было легко найти, и я действительно скоро нашел, что Друммель начал прилежно ухаживать за Эстеллою и что она позволяла ему ухаживать за собою. Он стал всюду за ней следовать и мы таким образом сталкивались с ним каждый день. Он упрямо и настойчиво шел своею дорогою, и Эстелла удерживала его при себе, то поощряя его, то, напротив, отнимая всякую надежду. Она, то почти-что льстила ему, то явно презирала его, сегодня обходилась как с давнишним приятелем, завтра будто не узнавала его.

служила ему с пользою, ибо заменяла отчасти совершенную неспособность сосредоточивать свои мысли на чем бы то ни было. Паук, упрямо сторожа Эстеллу, превосходил бдительностью многих, гораздо-умнейших насекомых, и часто, в данную минуту, удачно развертывался и делал нападение.

Однажды, на балу в собраньи, в Ричмонде (в то время такие балы бывали часто во всех почти городах), Эстелла, по обыкновению, превзошла всех своею красотою. Друммель так ухаживал за нею, и она так благосклонно с ним обходилась, что я решился с нею переговорить и воспользовался первым представившимся случаем. Она сидела в-стороне между цветами, дожидаясь мистрис Брэндли, чтоб ехать домой. Я стоял около нея, ибо всегда сопровождал их в подобных выездах.

- Вы устали, Эстелла?

- Немного, Пип.

- Да, вы должны были устать.

"Сатис-Гаус".

- И описывать сегодняшнюю победу, заметил я. - Вот, ужь жалкая победа, Эстелла!

- Эстелла, отвечал я: - посмотрите, вон, на того молодца в углу, который теперь на нас смотрит.

- Зачем мне на него смотреть? спросила Эстелла, устремив на меня свой взгляд: - чем он заслуживает моего внимания?

- Моль и всякая другая дрянь увивается около зажженной свечи, сказала Эстелла, взглянув на Друммеля. - Разве свеча в этом виновата?

- Нет, отвечал я. - Но разве Эстелла в этом не виновата?

- Ну, заметила она, разсмеявшись: - может-быть. Впрочем, думайте себе, что хотите.

- Но, Эстелла, выслушайте меня. Мне горько, что вы поощряете ухаживание такого, всеми-презираемого дурака, как Друммель. Вы знаете, его все презирают.

- Вы знаете, он не имеет никаких хороших качеств, ни внутренних, ни внешних. Он, просто, уродливый, злобный, пустой дурак.

- Ну, повторила она.

- Вы знаете, он не может ни чем похвастаться, кроме денег и безсмысленного списка своих тупоголовых предков. Разве ни этого не знаете?

- Ну, сказала она еще раз, и всякий раз она все более-и-более раскрывала свои прелестные глаза.

- Ну, так вот отчего мне и горько!

Еслиб я мог думать, что она кокетничала с Друммелем, чтоб бесить меня, мне было бы не так тяжело. Но её обыкновенное обхождение со мною делало подобное предположение совершенно-невозможным.

- Пип, начала Эстелла, окидывая взором всю комнату: - не воображайте себе глупостей. Может-быть, мое обращение имеет влияние на других людей, и может быть оно на то и разсчитано. Но вы, дело иное. Впрочем, об этом не стоит более и говорить.

- Нет, стоит, отвечал я: - я не могу снести, чтоб люди говорили про вас, что "она расточает свои прелести и красоту на самого глупого и низкого из всей толпы".

- О! не будьте, так горды и непреклонны, Эстелла.

- Каков, воскликнула Эстелла: - теперь зовет меня гордою и непреклонною, а за минуту упрекал, что я унижаюсь до дурака!

- Конечно, в этом нет и сомнения, проговорил я поспешно: - я видел, вы сегодня расточали ему такие взгляде и улыбки, какими меня никогда не дарите.

- Так вы хотите, сказала Эстелла, внезапно повернувшись и взглянув на меня серьёзно, почти гневно: - чтоб я и вас обманывала и завлекала?

- Да, и многих других - всех кроме вас. Но вот и мистрис Брэндли. Более я вам не скажу ни слова.

Теперь, когда я посвятил целую главу предмету, столь долго наполнявшему мое сердце и причинившему мне столько горя, я обращусь к описанию происшествия, которое готовилось уже давно, очень-давно. Причины этого происшествия крылись в событиях, случившихся прежде, чем я узнал, что Эстелла существует на свете, в то время, когда детский ум её воспринимал первые свои впечатления, под гибельным влиянием страшной мисс Гавишам.

В восточных сказках мы читаем, как камень, который доложен упасть на роскошную постель победителя и умертвить его, был понемногу высечен из скалы. Понемногу прорубали в скалах туннель для веревки, которая должна была поддерживать камень. Не торопясь, подымали и устанавливали его на месте; не торопясь провели и веревку по туннелю и прикрепили к большому железному кольцу. Наконец, после неимоверных трудов, все было готово и настала роковая минута. Султана будят в полночь и подают ему секиру. И он взмахнул секирою, веревка лопнула и поддалась, потолок рухнул на главу победителя. Так же было и со мною: все приготовления были кончены, все вдали и вблизи готово, раздался удар - и в ту же секунду распалось здание моих надежд.