Большие надежды.
Глава XLI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие надежды. Глава XLI. (старая орфография)

XLI.

Тщетна была бы попытка описать чувства, наполнявшия мою душу, и не ловкое положение Герберта, пока, в присутствии Провиса, я раскрывал ему роковую тайну. Достаточно сказать, что мои собственные чувства верно отражались на лице у Герберта, и между ними виднее других выдавалось отвращение к моему благодетелю.

Довольно было бы одного торжества, с каким он следил за моим рассказом, чтоб поселить в нас отвращение к нему. Кроме того, что со времени своего приезда, он однажды был "груб" (о чем он немедленно и сообщил Герберту по окончании моего рассказа), он не мог представить себе другой помехи моему счастью. Он хвастался тем, что сделал из меня джентльмена и даст мне средства поддержать это звание, и пришел в заключению, что нам обоим есть чем похвалиться и чем похвастаться.

- Видите ли, пипин товарищ, сказал он Герберту после продолжительного разсуждения: - я был груб на одну минуту - я знаю, что был груб. Я сейчас же сказал Пипу, что я был груб. Но об этом не безпокойтесь. Я не даром сделал из Пипа джентльмена, а Пип сделает из вас джентльмена, - я знаю, как мне должно с вами обращаться. Милый мой мальчик и пипин товарищ, вы оба можете быть уверены, что я на себя надену приличную узду. Ходил в узде, пока не выпустил того грубого слова, и теперь в узде и век не сниму её.

Герберт сказал: "разумеется", но судя по его взорам, он далеко не видел в этом большого утешения и оставался озадаченным и пораженным. Мы с нетерпением ожидали минуты, когда он уйдет к себе и оставит нас вдвоем, но, кажется, ему было завидно оставить нас наедине, и он просидел довольно долго. Уже пробило полночь, когда я проводил его в Эссекс-Стрит, где он вошел при мне в свою мрачную дверь. Когда дверь эта захлопнулась, я, впервые после его приезда, почувствовал минутное облегчение.

Неспокойный с-тех-пор, что наткнулся на чужого человека на лестнице, я всегда осматривался, когда в сумерки ходил за своим гостем и ночью возвращался с ним, желая убедиться, что никто не следует за нами, и на этот раз я осмотрелся на все стороны. Как не легко вообразить себе в большом городе, что за вами, следят, но теперь я не заметил никого, кто бы, хоть сколько-нибудь, заботился обо мне. Немногие шедшие по улице, прошли каждый своей дорогой, и когда я повернул обратно в Темпл, улица была пуста. Никто не выходил со мною из ворот, никто не вошел за мною. Проходя мимо фонтана, я увидел, как окна его тихо и спокойно светились в темноте, и Гарден-Корт, когда я остановился у двери дома, в котором мы жили, был также спокоен и безмолвен, как лестница, по которой я взобрался домой.

Герберт встретил меня с распростертыми объятиями, и я никогда не сознавал так сильно, как в ту минуту, что за блаженство иметь истинного друга. Произнеся несколько слове или, вернее, звуков, в утешение друг другу, мы сели, чтоб обсудить вопросе: что тут делать?

Стул, на котором сидел Провис, еще стоял на том же месте; Герберт взял его безсознательно, но в ту же минуту вскочил и взял другой. После этого, ему не к чему было признаваться в моем отвращении к своему благодетелю, которое и я разделял довольно видимо, чтоб не нуждаться в объяснениях. Мы поменялись признаниями, не открывая рта.

- Что, что тут делать? сказал я, когда Герберт перешел на другой стул.

- Бедный, милый Гендель, отвечал он: - я слишком поражен, чтоб здраво помышлять о чем бы то ни было.

- То же было и со мной, когда удар внезапно разразился. Но что-нибудь да надо же предпринять. Он хочет непременно заводить лошадей, карету и всякую роскошь. Надо же остановить его как-нибудь.

- То-есть, ты не хочешь принять...

- Могу ли я? подхватил я, видя, что он остановился. - Подумай о нем! Посмотри на него!

Мы оба невольно содрогнулись.

- Я боюсь, Герберт дело в том, что он ко мне - сильно привязался. Видана ль когда подобная судьба?

- Бедный, милый мой Гендель, повторил Герберт.

- Да к тому же, сказал я: - ведь, остановись я сейчас же, не возьми я более от него ни одного пенса, подумай, сколько я ему уже должен! Потом опять, у меня большие долги - очень большие для человека, не имеющого никаких надежд в будущем, а я ни к чему не подготовлен, ни к чему не годен,

- Ну, ну! возразил Герберт: - ужь не то, чтоб ни к чему не годен.

- К чему ж я годен? На то разве годен, чтоб пойти в солдаты. Я, может-быть, и отправился бы уже, еслиб не желание поговорить и посоветоваться с тобою, единственным моим другом.

Я не мог долее удержаться от слез; но Герберт только горячо пожал мне руку и притворился, что ничего не замечает.

- Во всявом случае, милый Гендель, сказал он: - идти в солдаты последнее дело. Если ты отнимешься от всех этих благ, то вероятно в надежде когда-нибудь выплатить уже истраченные на тебя деньги. А надежда эта была бы плохая, если бы ты пошел в военную службу. Да к тому же это безсмысленно. Тебе гораздо лучше поступить в контору Кларивера, ведь ты знаешь, я скоро вхожу в долю.

Бедняжка, он мало подозревал - благодаря чьим деньгам.

- Другое обстоятельство еще то, продолжал Герберт: - что он человек необразованный и решительный, у которого постоянно была в голове одна мысль. Более того, он, мне кажется, хотя я могу и ошибаться, человек необузданного, отчаянного характера.

- Таков он в-самом-деле, сказал я: - я могу привести тому доказательство. И я рассказал о встрече его с другим каторжником, о чем умолчал в своем вечернем рассказе.

- Ну вот, видишь ли! воскликнул Герберт. Подумай только об этом! Он приезжает сюда с опасностью жизни, чтоб привести в исполнение мысль, постоянно его занимавшую. И в самую минуту исполнения этой заветной мысли, после стольких лет труда и ожидания, ты разрушаешь его планы, делаешь тщетными для него накопленные им богатства. Не догадываешься ли ты, что он может сделать в подобных обстоятельствах?

- А ты можешь быть уверен, сказал Герберт: - что подобный поступок сопряжен с большею опасностью. В этом-то заключается власть его над тобою, пока он в Англии; он непременно решится на этот отчаянный поступок, если ты бросишь его.

Я был так поражен этой мыслью, постоянно меня преследовавшею, что не мог долее сидеть на стуле, а стал ходить по комнате из одного угла в другой; случись подобная вещь, я бы считал себя его убийцею, даже еслиб он не предал себя добровольно. В сравнении с такою мыслию, было даже легко сносить его присутствие, хотя я согласился бы охотно работать на кузнице во все дни моей жизни, чтоб избавиться от него.

Но не было возможности обойти вопрос: что тут делать?

- Первое и главное дело - удалить его из Англии, сказал Герберт: - тогда, пожалуй, удастся уговорить его и вовсе уехать.

- Но куда бы его ни отправили, он может воротиться.

- Добрейший Гендель, разве не очевидно, что объясниться с ним здесь, по соседству с Ньюгетом, гораздо опаснее, чем где в ином месте. Когда б приискать какой-нибудь предлог в его удалению, вот хоть напугать его тем колодником, или чем-нибудь иным, а ну, подумай-ка - не знаешь ли чего такого из его жизни.

- Вот опять! воскликнул я держа перед Гербертом раскрытые руки свои, будто на них лежала вся горечь моей участи. - Я ничего не знаю о его жизни. Когда по ночам я сиживал с ним здесь перед огнем, меня просто сводила с ума ужасная мысль, что я его знаю только, как злодея, который в детстве два дня сряду пугал меня до смерти!

Герберт встал, взял мою руку и мы стали медленно ходить взад и вперед по ковру, следуя за его узорами.

- Гендель, сказал Герберт, останавливаясь: - ты убежден, что не можешь более ничем от него пользоваться; не так ли?

- И ты убежден, что должен с ним разойтись?

- Можешь ли ты сомневаться, Герберт?

- Но ты обязан пещись о нем и стараться спасти его от угрожающей опасности. Ты должен, следовательно, прежде всего удалить его из Англии, а потом уже позаботиться о себе. А раз, что ты его выпроводил, ради Бога, постарайся вылезть из этой петли, и тогда уже, милый Гендель, мы вместе постараемся устроить свои дела.

Мне было уже большим утешением пожать ему при этом руку и продолжать нашу прогулку по ковру, будто он своим советом на сколько-нибудь подвинул дело.

- Да. Спроси его, сказал Герберт: - за завтраком, по утру. Потому-что, прощаясь с Гербертом, он объявил, что прийдет к нам завтракать.

С этими планами, в голове мы улеглися спать. Мне снились самые дикие сны о нем, и я проснулся на другое утро, вовсе не освежившись сном - все с тою же мыслию в голове, что его поймают, как беглого ссыльного. На яву эта мысль не повидала меня ни на минуту.

Он пришел в назначенное время, вынул свой нож и уселся у накрытого стола. Он только и говорил о том, как "его джентльмен покажет себя настоящим джентльменом", и советовал мне приняться поскорее за бумажник, который он мне передал. Он смотрел на наши комнаты и на свою квартиру, как на временное помещение, и советовал мне немедля приискать "угол по-важнее", из Гейд-парка, где бы и ему найти "привал", в случае нужды. Когда он окончил свой завтрак и обтирал свой нож об ногу, я сказал ему без малейшого предисловия:

- После того, как вы ушли вчера вечером, я рассказал моему другу о том, как вы боролись во рву с незнакомым мне человеком, когда мы подоспели с солдатами. Помните?

- Нам бы хотелось узнать поболее о вас и о том человеке. Странно ничего не знать о нем, и в-особенности о вас, кроме-того, что я мог рассказывать вчера. Теперь, кажется, если когда время услышать от вас подробности вашей жизни?

- Ну! сказал он, подумав немного. Помните-ж, что вы присягали, пипин товарищ.

- Разумеется, возразил Герберт.

- Чтоб я ни рассказал, продолжал он: - присяга остается присягой.

- И не забудьте, что все, чтоб я ни сделал, я загладил своим трудом.

- Так, так!

Он вынул свою черную трубку и хотел было набить ее, но потом раздумал, опасаясь, вероятно, чтоб курение ему не помешало рассказывать. Он спрятал в карман свой негрский табак, прицепил трубку в пуговице сюртука, положил руки на колени и, сурово посмотрев несколько времени на огонь, начал свой рассказ.