Большие надежды.
Глава LVII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие надежды. Глава LVII. (старая орфография)

LVII.

Оставшись один одинехонек, я объявил свое намерение выехать с квартиры моей в Темпле, как только кончится срок контракта, а покуда передать ее кому-нибудь. Я тотчас же наклеил бумажки на окна, потому-что у меня накопилось очень много долгов, а денег почти не оставалось, и я начинал уже серьёзно безпокоиться о своих финансах. Впрочем, мне скорее следует сказать, что я начинал бы безпокоиться, еслиб был в состоянии в то время ощущать что-нибудь, кроме злого недуга. Недавния тревоги и безпокойства, как будто придавали мне силы, но оне не могли уничтожить зараждавшейся болезни, а только отсрочили ее. Теперь же я сознавал, что болезнь овладевает мною, более ничего я не знал, да и знать не хотел.

Дня два я валялся на диване или на полу, где попало. Голова у меня трещала, все суставы и кости болели, я терял всякое сознание. Наконец, настала какая-то бесконечная ночь, полная тревожных и ужасных снов; когда же по утру я хотел привстать и собраться с мыслями, то силы мне изменили и я, лежа, стал думать на яву ли было то, что я видел и делал в эти дни. Ходил ли я действительно ночью в Гарденкорт искать свою лодку и очутился раза три на лестнице, не зная как я туда попал; действительно ли, я зажигал лампу и выбегал на лестницу, думая, что он взбирается ко мне в темноте; на яву ли, наконец, я слышал около себя смех, и стоны, и видел в углу комнаты железную печь, в которой жарилась мисс Гавишам. Но лишь только что-нибудь выяснялось мне из этого хаоса, тотчас же туман какой-то скрывал все из моих глаз. Сквозь эту мглу я вдруг увидел в сказанное утро, что ко мне подходят два человека.

- Что вам нужно? закричал я: - Я вас не знаю.

- Мы скоро покончим наше дело, сэр, отвечал один из них, взяв меня за плечо: - вы арестованы.

- Как велик долг?

- Сто двадцать три фунта пятьнадцать шилингов и шесть пенсов. Это, кажется, счет золотых дел мастера.

- Что ж мне делать?

- Вы бы лучше переехали во мне, сказал другой человек: - у меня отличное помещение.

Я начал было одеваться, но вот опять все закружилось и запрыгало в моих глазах. Когда я снова открыл их, я лежал на постели и оба человека стояли подле меня.

- Вы водите, в каком я положении, начал я: - я бы пошел с вами, еслиб только мог, а теперь право, мне невозможно. Если вы меня потащите силою, то я умру на дороге.

Может быть, они и отвечали мне и уверяли, что я не в таком отчаянном положении, но я уже ничего более не помню, знаю только, что меня оставили в покое.

Я по временам как будто сознавал, что я в горячке и в бреду, но потом находили на меня минуты, когда мне казалось, что я кирпич в большой стене, и я умолял каменщиков вынуть меня из стены; или я воображал, что я стальной поршень какого-то большого паровоза, несущагося с шумом через залив, и я кричал, чтоб остановили машину и отвинтив меня, пустили бы на свободу. Наконец, я чувствовал, что иногда борюсь с окружающими меня людьми, думая, что они хотят убить меня, но потом вдруг сознавал, что оне хотят мне только добра, и смирно давал им делать со мною, что угодно. Всего же страннее было то, что все существа, которые представлялись моему разстроенному воображению, рано или поздно принимали образ Джо.

Когда миновало худшее время моей болезни и мне стало немного полегче, все странные, чудовищные образы стали мало-по-малу исчезать, один только образ Джо меня не оставлял. Кого бы я ни видел подле себя, мне все, казалось, что это Джо. Открывал ли я глаза ночью, в креслах подле постели сидел Джо; открывал ли я их днем, на окне покуривал трубочку Джо; просил ли пить, мне подавал питье Джо, и, когда выпив, я лежал неподвижно, лицо, наклоненное надо мною с выражением нежности и теплой надежды, было лицо Джо.

Наконец, я однажды собрался с силами и спросил:

- Джо, это ты?

- Конечно, я, милый Ппп, отвечал мне знакомый, отрадный голос.

- О! Джо ты сокрушаешь мое сердце! Смотри на меня с отвращением, упрекай мне, бей меня, только не будь так добр со мною, Джо!

Он, между тем, в радости, что я очнулся, горячо обнял меня и положил голову на мою подушку.

Сказав это, Джо отошел, и повернувшись ко мне спиною, отер глаза платком. Я не мог побежать и кинуться ему на шею, а смирно лежал и шептал с раскаянием: - Боже, благослови его! Боже, благослови его! Вот настоящий христианин!

Когда Джо подошел снова ко мне, глаза его были красны, я взял его руку и мы оба были счастливы.

- Сколько времени прошло, Джо?

- То-есть, ты хочешь сказать, Пип, сколько времени прошло с тех-пор, что ты заболел, старый дружище?

- Да, Джо.

- Теперь конец мая, Пип. Завтра первое июня.

- И ты все это время возился со мною, малый Джо?

- Почти что так, старый дружище. Получив известие о твоей болезни, я и говорю Бидди: - известие то мы получили через письмо, которое принес почтальон, он знаешь ужь женился, но толку мало, впрочем он и не искал денег, а...

- Как отрадно слышать твой голос, Джо... Но я перебил, что же ты сказал Бидди?

- Вот я и говорю Бидди, что ты между чужими, что мы всегда были друзьями и что мое посещение теперь, верно, не будет не кстати. А Бидди говорит:

- Ступай к нему, да не теряй времени! Вот что сказала Бидди: "ступай к нему, да не теряй времени", повторил Джо, с необыкновенною определительностью. Одним словом, продолжал он, подумав не много: я не обману тебя, если скажу, что Бидди именно сказала, "Да, не теряй времени".

Тут Джо остановился, заметив, что со мною не велено много разговаривать. Потом он объявил, что мне приказано есть понемножку в положенные часы, хочу ли я или нет, и что, вообще, и должен во всем его слушаться. Я поцеловал его руку и тихо лежал, пока он принялся писать к Бидди, которой я просил непременно поклониться и от меня.

Видно Бидди выучила его писать. Я плакал опять от удовольствия, видя с какою гордостью он принимался за свое письмо. Постель мою, с которой сняты были занавески, перенесли со мною вместе в гостиную, как самую просторную комнату. Ковер вытащили вон, и воздух в ней был всегда и днем и ночью свежий и здоровый. Джо теперь уселся за моим письменным столом, заставленным всякими стклянками. Тщательно выбрав перо, будто инструмент какой, он засучил рукава и облокотился левою рукою на стол. Наконец, он начал писать; всякую черту вниз он выводил очень долго; в верх же, напротив, так быстро, что я слышал всякий раз, как перо у него брызгало. Почему то ему казалось, что чернильница у него не на той стороне, где она была действительно, и потому постоянно обмакивал перо в пустое пространство, нимало этим не стесняясь. Какая нибудь орфографическая тонкость останавливала его по временам, но вообще он очень бегло писал; подмахнув свое имя, он встал и обошол стол со всех сторон, с наслаждением любуясь своей работой.

Не желая, чтоб Джо безпокоился обо мне, и при том, на самом деле, не имея силы много говорить сразу, я не спросил его ничего о мисс Гавишам. На другой день, я коснулся этого предмета и спросил, выздоровела ли она? Джо покачал-головою.

- Умерла, Джо?

- Вот видишь ли, старый дружище, отвечал он, как бы увещевая меня: - это слишком много сказать, лучше сказать, что она не...

- Не жива более, Джо.

- Да, это ближе к правде, действительно, её нет более в живых.

- Долго она была больна, Джо.

- После того, как ты заболел, как бы сказать, с неделю, отвечал Джо, видимо решившись разговаривать со мною по маленьку.

- Ну, кажется, старый дружище, она почти все оставила мисс Эстелле. Только в духовной её нашли прибавку, написанною собственною её рукою дня за два перед несчастьем: она, видишь ли, оставляет круглых четыре тысячи мистеру Мафью Пикету. А как ты думаешь, Пип, отчего это она оставила ему эти круглые четыре тысячи - "потому-что Пип хорошо отозвался о вышереченном Мафью". Мне Бидди сказала, что именно написаны эти слова "хорошо отозвался: о вышереченном Мафью", прибавил Джо, как бы находя удовольствие в повторении приказных выражений. Не забывай, Пип, круглые четыре тысячи.

Я не знаю почему, но Джо очевидно полагал, что сумма покажется больше, если он прибавит в ней прилагательное: круглые.

Его слова меня очень обрадовало, они блистательно завершали единственное мое доброе дело. Я потом спросил Джо, оставила ли она что другим родственникам?

- Мисс Сара, отвечал он: - получила двадцать пять фунтов ежегодного дохода на пилюли, против жолчи; мисс Джорджиана двадцать фунтов; мистрис... Ну, как ее там... как-бишь зовут-то... на чем корабли-то водят?

- Камель, отвечал я, недоумевая, на что ему это.

- Ну, да. Мистрис Камель (я понял, что он хочет сказать мистрис Камилла) получила пять фунтов на ночники, чтоб ей не так было страшно просыпаться по ночам.

Все эти подробности были так правдоподобны, что я не имел никакого основания сомневаться в истине его слов.

Ну, старый дружище, продолжал Джо: - ты, я думаю, сегодня поздоровее, можешь услышать и не одну новость. Знаешь ли Орлик ограбил один дом.

- Чей? спросил я.

- Правда он нахал и хвастун, сказал Джо, как бы защищая кого то: - но ведь, дом англичанина его крепость, а на крепости, ведь, не нападают, иначе как во время войны. И какие бы там грешки за ним не водились, он ведь все-таки в душе лабазник.

- Так это Пёмбельчука дом ограбили?

- Да, да, Пип, отвечал Джо: - у него стащили все деньги, выпили все вино, съели все, что было в доме съестного, а самого-то и по роже били, и за нос дергали, и отпороли знатно, заткнув ему рот прейскурантами, чтоб он не орал. Да он не дурак, узнал Орлика, вот тот голубчик и сидит теперь в тюрьме.

Таким-образом, мало-по-малу мы откинули всякую предосторожность и говорили, сколько душе хотелось. Я еще был слаб, но, хотя и медленно, видимо поправлялся. Джо, попрежнему, ухаживал за мною, и я повременам, право, думал, что опять стал маленьким Пипом.

Он заботился обо мне, точно о ребенке; по целым часам разговаривал со мною так же откровенно и просто, как бывало в-старину, во дни моей юности. Мне, наконец, начало казаться, что вся моя жизнь была не что иное, как лихорадочный бред больного. Для подмоги себе по хозяйству, Джо нанял очень-приличную женщину, ибо, с самого своего приезда, отпустил мою прачку. В этой вольности он часто извинялся, говоря: "Я, право, видел, как она таскала из-под тебя перья из матраса и после продавала их; да не только перья она воровала: уголья, посуду, вино и даже до твоих сапог".

Мы с каким-то необъяснимым удовольствием ждали моей первой прогулки, как некогда ожидали дня, когда я поступлю в ученье в Джо. Наконец, этот день настал. Джо нанял коляску, закутал меня хорошенько, снес на руках по лестнице и усадил, словно я был прежний беззащитный ребенок, которого он так берег. Джо сел рядом со мною, и мы поехали за город. Деревья и трава уже зеленели, и в воздухе слышалось приближение лета. Было воскресенье, и когда я посмотрел на веселую, роскошную природу и вспомнил, как она переменилась с-тех-пор, когда я гулял в последний раз, то меня невольно поразила мысль, что эти цветы прелестно распускались и птички весело распевали, пока я мучился в душной комнате. Эта горькая мысль несколько отравляла мое удовольствие; но когда я услышал гул колоколов и ближе всмотрелся в чудную природу, меня окружавшую, я понял, что не довольно еще благодарен судьбе за свое спасение. Положив голову к Джо на плечо, как бывало прежде, я тихо лежал в коляске. Первое впечатление природы было слишком-сильно для меня.

Мало-по-малу я пришел в себя, и мы начали весело разговаривать, как бывало некогда на нашей старой батарее. В моих глазах Джо в это долгое время вовсе не переменился; он был все тот же простой и честный Джо.

Приехав домой, он опять поднял меня из коляски, перенес на руках в комнаты. Я невольно при этом вспомнил, как он меня таскал на спине в памятное мне Рождество. До-сих-пор мы еще ни разу не касались перемены моего положения, и я еще не знал, на сколько ему были известны последния события моей жизни. Я до-того сомневался в себе и так вполне во всем полагался на него, что долго не знал, хорошо ли мне начинать этот разговор, если он повидимому избегает его.

- Ты слышал, Джо, кто был мой благодетель? решился я, наконец, спросить его после нашей прогулки.

- Я слышал, что то не была мисс Гавишам, старый дружище, отвечал он.

- А ты знаешь кто?

- Да, тот самый.

- Удивительно! сказал Джо совершенно спокойно.

- Ты слышал, Джо, что он умер? спросил я недоверчиво.

- Кто? тот человек, который послал тебе однофунтовые бумажки, Пип?

- Да.

- Кажется, отвечал Джо, подумав несколько минут и не смотря на меня: - кажется, я слышал от кого-то, как-будто он... того... этого...

- А знаешь ли, кто он был?

- Нет, в точности не знаю, Пип.

- Если ты желаешь знать, Джо... начал-было я; но он встал и подошел во мне.

- Послушай, старый дружище, сказал он, нагибаясь ко мне: - ведь мы друзья, и всегда были друзьями - не так ли, Пип?

Мае совестно было отвечать.

- Ну, хорошо, хорошо, продолжал Джо, будто я ответил утвердительно: - в этом никто и не сомневается. Так зачем же нам, старой дружище, говорить о таких вещах? Есть нам, слава Богу, о чем потолковать. Как подумаешь о твоей бедной сестре, Пип! А помнишь ты хлопушку?

- Как же, Джо.

- Слушай, старый дружище, ведь я делал все, что мог, чтоб отстранить хлопушку-то от твоей спины; но я, ведь, не всегда волен был делать, что хотел. Бывало, когда бедная сестра твоя возьмет в голову побить тебя, если вступишься, не только самому достанется, да и тебе вдвое придется. Я это хорошо заметил. Не отстать же человеку и не спасать ребенка от наказания, из страху, что сам получит толчок-другой. Нет, но когда за это еще ребенку прийдется хуже, то естественно, человек и скажет себе: "Что из того пользы? Я вижу только вред". Я спрашиваю вас, сэр, что жь тут хорошого, мешаться в таком случае?

- Скажет человек, прибавил я, видя, что Джо ждет моего ответа.

- Скажет человек, повторил Джо: - хорошо ли он делал бы, поступая так?

- Милый Джо, он всегда хорошо поступал и поступает; он всегда прав.

"Если ты скрывал что-нибудь от Джо Гарджери, еще быв ребенком, то ты делал это только потому, что знал, что он не всегда волен был делать, что хотел, не всегда мог избавить тебя от хлопушки". - Так не думай больше о подобных вещах, и не будем толковать о ненужных предметах. Бидди долго билась со мною (я, ведь, порядочный дурак), пока она не вбила мне в голову, как мне понимать это и поступать сообразно. Теперь, объяснив, как я это понимаю, вот что я скажу тебе, старый дружище. Не говори лишняго, а лучше поешь да и засни хорошенько.

Меня поразила деликатность Джо, доброта и такт Бидди, которая, как настоящая женщина, видела меня насквозь; но для меня оставалось тайною, известно ли Джо, что все мои надежды разсеялись, подобно нашим туманам, и я остался почти нищим. Я также никак не мог понять, отчего по мере того, как я выздоравливал, Джо становился принужденнее, холоднее со мною. Во время моей болезни, когда он один за мною ухаживал, он обращался со мною как бывало в старину, и называл меня теперь столь дорогими мне именами: "Пип, старый дружище!" Я также обходился с ним, попрежнему, внутренно благодаря его за такое счастие; но постепенно, почти-незаметно, обращение Джо стало изменяться; сначала я этому очень удивлялся, но вскоре догадался, что причиною и виною тому я сам.

"Ах! Разве я не дал Джо повода сомневаться в моей привязанности и думать, что когда выздоровлю и опять буду счастлив, то оттолкну его так же холодно, как и прежде? Разве Джо не имел достаточных причин предполагать, что чем я буду сильнее, тем более буду от него удаляться, и потому лучше ему удалиться заблаговременно?"

Вполне же я убедился в его перемене только в третью или четвертую нашу прогулку, когда я, облокотясь на Джо, гулял по Темпльскому Саду. Встав со скамейки, на которой мы немного отдохнули, я сказал:

Эти последния слова неприятно на меня подействовали, но я, ведь, не мог же протестовать против них. Я прошел только до ворот сада и, притворись слабым, попросил Джо дать мне руку. Он дал мне ее, но был что-то особенно задумчив.

Я также задумался; голова моя была занята одною мыслью, как бы остановить начинавшуюся перемену в обращении Джо. Я не скрываю, что стыдился признаться ему в своем несчастном положение, но надеюсь, что причина этого стыда была благородная. Я знал, что он захочет помочь мне своим маленьким капитальцем, отложенным на черный день; но я не мог и не должен был позволить ему употребить на меня свои деньги.

Весь этот вечер мы провели молча, обдумывая свои планы. Но прежде, чем лечь спать, я уже решил, что подожду два дня, и (теперь была суббота) начну новую жизнь с понедельника. В понедельник утром я откровенно поговорю с Джо, передам ему все свои планы, объясню, зачем я не еду к Герберту, и после этого разговора жизнь моя переменится навеки. Решившись на это, я повеселел, Джо также оставил свои думы, точно и он решился на что-то.

Воскресенье мы провели очень-тихо и счастливо; мы отправились за город и наслаждались прогулкою по полям.

- Милый Пип, старый дружище, вы почти ужь совсем оправились, сэр.

- Мне эта болезнь всегда будет памятна, Джо.

- И мне так же, сэр.

- Мы пожили опять вместе, Джо, и я этих дней никогда не забуду. Конечно, были годы, которые я на-время забыл; но этих дней я никогда не забуду.

Когда я лег вечером в постель, Джо, по обыкновению, пришел со мною проститься. Он спросил меня, так же ли я хорошо чувствую себя теперь, как утром?

- Да, милый Джо, так же хорошо.

- И ты чувствуешь себя сильнее-и-сильнее, старый дружище?

- Да, милый Джо.

- Доброй ночи!

Проснувшись на другое утро здоровее и сильнее, чем когда-либо, я решился непременно открыться во всем Джо перед завтраком.

Я оделся поспешно и хотел сделать ему приятный сюрприз, явившись так рано к нему в комнату; но его там не было, и не только он исчез, но и его чемодан. Я поспешил в столовую и на столе нашел письмо следующого содержания:

"Я уехал, не желая быть вам в тягость; вы теперь здоровы, милый Пип, и проживете гораздо-лучше без

"PS. Мы, ведь, всегда останемся друзьями".

В это письмо вложена была росписка в получении моего долга, за который меня хотели посадить в тюрьму. До этой минуты я полагал, что кредиторы оставили меня в покое, дожидаясь моего выздоровления. Я и не воображал-себе, чтоб Джо заплатил мои долги, однако, росписка была на его имя.

"Что же мне теперь оставалось делать? Последовать за ним на старую, добрую кузницу; открыться ему во всем и привести в исполнение свои планы?"

Планы эти были немногосложны. Я просто пойду к Бидди, открою ей, как я раскаяваюсь в своей неблагодарности, как я потерял все, на что когда-то надеялся; напомню ей, как она была некогда откровенна со мною. Потом я ей скажу: "Бидди, мне кажется, вы когда-то меня любили, и мое бедное сердце никогда не было так мирно и покойно, как в то время, когда я был с вами. Если вы только можете меня снова полюбить, хоть вполовину столько, как прежде; если вы можете взять меня со всеми моими недостатками и разочарованиями и простить меня, как заблуждавшееся дитя, то я надеюсь, Бидди, я сто далеко, далеко на Восток, где мне предлагают место, которое я не мог принять, не зная вашего ответа. Итак, милая Бидди, если вы решитесь быть спутницею моей жизни, то, конечно, вы сделаете ее лучшей, а меня самого сделаете человеком. Я, с своей стороны, употреблю все старания, чтоб ваша жизнь была счастлива".

Вот в чем состояли мои планы. Через три дня, когда я уже совершенно-хорошо себя чувствовал, я отправился на старую кузницу, чтоб привести их в исполнение. Как я успел в этом - вот все, что мне остается рассказать.