Колокола.
I. Первая четверть.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Колокола. I. Первая четверть. (старая орфография)

Полное собрание сочинений
ЧАРЛЬЗА ДИККЕНСА 

КНИГА 2 

БЕЗПЛАТНОЕ ПРИЛОЖЕНИЕ
к журналу "ПРИРОДА И ЛЮДИ"
1909 г. 

КОЛОКОЛА. 

Разсказ домового о том, как колокола провожали старый и встречали Новый Год. 

Перевод баронессы С. А. Врангель. 

I. Первая четверть.

Немного найдется людей - а так как крайне желательно, чтобы рассказчик и его слушатель с самого же начала возможно лучше понимали друг друга, я прошу не забывать, что отношу это примечание не исключительно к юношам или детям, но что оно касается всех без различия, и больших и малых, молодых и старых, тех, кто еще растет, равно, как и стоящих на склоне жизни, - так не много найдется людей, говорю я, которые согласились бы провести ночь в церкви. Я, конечно, не говорю про то время, когда в церкви идет служба, в особенности в жаркий летний день (мы все не раз видели спящих в это время), но я говорю про ночь, про то время, когда в церкви никого нет.

Находиться в церкви среди бела дня вещь вполне естественная, но мы говорим, повторяю, исключительно о ночи, и я не сомневаюсь, что в любую темную ночь, при завывании ветра, в ночь выбранную именно для этой цели, никто, встретившись со мною на паперти старой церкви запущенного кладбища, не решится дать себя запереть в ней до следующого утра, хотя бы ранее и дал на это свое согласие.

Оно и понятно: ветер ночью завывает вокруг этих мрачных зданий с бесконечным стоном, как бы стремясь потрясти невидимою рукою окна и двери, ища щели, через которую мог бы пробраться во внутрь. А потом, ворвавшись, он как человек, не находящий того, что ищет, рвет и рыдает. Не находя выхода, он кружится по всей церкви, скользит вокруг колонн, бешено врывается в орган, опять кидается вверх, напрягая все усилия прорваться через крышу, а потом, неожиданно ринувшись вниз, как изступленный кидается на плиты пола, откуда грозно рыча, уходит под своды.

Иногда он ползет вдоль стен, издавая прерывистые звуки, словно тайком читает надписи надгробных камней. Некоторые из них вызывали у него, как бы взрыв смеха; другие, напротив, звуки, похожие на рыдание и стоны отчаяния. Остановившись в алтаре, он как бы жалуется гробовым голосом на всякого рода преступления: на убийства, святотатство, кощунство, поклонение ложным богам, неуважение к заповедям, так часто оскверняемым и искажаемым их толкователями.

Брр! Господи, избавь нас от этого! Куда покойнее сидеть у себя дома, у семейного очага! Разве есть что нибудь ужаснее завывания ветра, затягивающого свою песнь в полночь, в какой нибудь кладбищенской церкви?... Но, еслибы вы знали, что происходить на колокольне, когда ветру удается забраться на самый верх! Вот где он свищет и рычит с яростью! Там наверху ему полное раздолье; он свободно гуляет по открытым сводам и отверстиям стен, кружится вдоль ступеней лестницы, по которой нельзя подниматься, не испытывая головокружения; заставляет быстро вращаться пискливый флюгер и дрожать всю башню сверху до низу, словно бы ее потрясал сильнейший озноб!

Страшнее всего очутиться ночью на самом верху башни такой старинной церкви, где висит колокол, где железные перила проедены ржавчиной, где медные листы, изъеденные действием атмосферы со всеми её переменами, трещат и выгибаются под ногами редких посетителей, где птицы вьют гнезда в старых дубовых стропилах, где пыл белеет от времени; где пятнистые, разжиревшие от беззаботной и сытой жизни пауки небрежно раскачиваются из стороны в сторону под звуки колокольного звона, цепляясь за свои воздушные замки или, при внезапной тревоге, быстро карабкаются по нитям паутины, как матросы по снастям; или же стремительно падают на землю, ища спасения в бегстве, при помощи своих восьми проворных лапок! Да, страшно очутиться ночью на самом верху колокольни над огнями и шумом города, хотя и гораздо ниже облаков, бегущих по небу и затемняющих порою эту самую колокольню. Так вот о колоколах, живших именно в такой колокольне, я и поведу речь!

Это были старые колокола, о! такие старые, что целые века прошли с той поры, как их окрестил епископ! Уж поверьте мне в этом! Прошло столько веков, что давным давно был потерян документ об обряде их крещения. Никто даже приблизительно не помнил ни времени, когда это происходило, ни о данных им при крещении именах! А между тем у них были и восприемники и восприемницы (мимоходом будь сказано, мне лично было бы приятнее принять ответственность крестного отца за колокол, чем за какого нибудь мальчика, которого бы пришлось держать у купели) и они были украшены серебряными бляхами. Но время унесло восприемников, а Генрих VIII велел перелить бляхи, и теперь колокола висят и без восприемников и без серебряных украшений.

Но голоса они не лишились. О, напротив, у этих колоколов сильные, могучие и звучные голоса, звуки которых разносятся на далекия пространства на крыльях ветра. Да и сами по себе голоса их были достаточно мощны, так что их далеко было слышно и без ветра. Как только он делал попытку идти им наперекор, они смело принимали вызов и всегда победоносно достигали цели: они веселыми звуками касались напряженного слуха людей, проникали темною грозною ночью в жилище бедной матери, склонившейся у изголовья своего больного ребенка, или несчастной, одинокой женщины, муж которой был в море... И звон их был так могуч, что не раз побеждал на голову северо-западные шквалы... да именно "на голову", как выражался Тоби Векк. Хотя его большею частью и называли Тротти Векк, однако, настоящее его имя было Тоби, и никто не мог переделать его в другое кроме Тобиаса, не имея на то специального разрешения парламента, так как он был в свое время окрещен так же правильно, как и колокола, с тою лишь разницею, что его крестины были менее пышны и не являлись общественным праздником.

что ни говорил Тоби Векк, я повторяю за ним и всегда готов постоять за него, хотя это и и не совсем легкая задача, так как наш друг Тоби Векк был посыльным и всем было известно, что место его стоянки было рядом с церковными дверями, где он и простаивал с утра до вечера, в ожидании какого нибудь поручения.

Нечего сказать, хорошенькое это было местечко зимою! В кого же он там и обращался: он отмораживал себе щеки; нос становился сине-красным, глаза слезились; ноги коченели; зубы чуть не крошились, - так он ими щелкал! Не совсем-то бедному Тоби было по себе!

Ветер, в особенности восточный, накидывался на него с остевенением из за угла, как будто нарочно сорвался с двух концов света, чтобы угощать его пощечинами. Часто казалось, что ветер обрушивался на него именно в такую минуту, когда он этого никак не ожидал. Вылетев с неимоверною стремительностью из за угла площади, ветер мчался мимо несчастного и вдруг возвращался, как бы радуясь тому, что опять встретил его и, казалось, ревел: "а! вот он! Я опять держу его!"

Тщетно тогда натягивал Тоби себе на голову свой маленький белый передник, подобно тому, как дурно воспитанные дети, закрывают глаза полами своей одежды. Напрасно вооружался своей небольшой тростью, как бы выходя на бой с непогодою. Кончалось тем, что его слабые ноги начинали невероятно дрожать, он поворачивался то направо, то налево; то съеживался, то сгибался, - но что бы он ни предпринимал, ничего не помогало. Он был до того измучен, истерзан, избит, почти сшиблен с ног, что только каким то положительным чудом, он не был сотни раз поднят на воздух на подобие целых колоний лягушек и других неустойчивых тварей, и не упал потом на землю, где нибудь за тридевять земель, на удивление туземцев какой нибудь дикой местности земного шара, где еще никогда не видывали посыльных.

Но бурная, ветреная погода, несмотря на страдания, приносимые Тоби, всегда являлась для него каким то праздником, это не подлежит никакому сомнению. В такие дни ему казалось, что время не так медленно тянется в ожидании заработка, как вь остальные дни. Борьба с бешеною стихиею отвлекала ею внимание и возвращала ему энергию, когда голод и отчаяние подкрадывались к нему. Лютый мороз, снежная мятель нарушали однообразие его существования и вызывали в нем какое то возбуждение. Одним словом, такая погода действовала на него благотворно, но почему и каким образом это могло быть, остается для меня необъяснимым. Да, я думаю, что он сам, бедный Тоби, затруднился бы объяснить это явление! Словом, счастливыми для Тоби днями были дни бурь, морозов, снежных мятелей, а пожалуй еще и те, когда шел град и разражалась гроза!

Напротив того, мокрая погода являлась для него сущим бедствием! Эта холодная, пронизывающая до мозга костей сырость, окутывала его мокрым, липким плащем. Хотя это и был единственный род мужского длинного пальто, которым обладал бедный Тоби, но я думаю, что он охотно бы от него отказался, еслибы это от него зависело.

Тяжелыми днями также для него были те, когда лил мелкий, назойливый, частый дождь; когда туман, казалось, хватал за глотку улицу, а вместе с нею и самого Тоби, когда мимо него сновали взад и вперед дымящиеся от испарений зонтики, подпрыгивающие в руках их владельцев, при встрече и столкновениях с другими, что неизбежно случалось при толкотне на тротуарах; когда зонтики орошали прохожих очень неприятными ручейками воды; когда противно было слышать бурлящую в водосточных трубах воду, с шумом выливающуюся, чуть не каскадом, из переполненных труб; когда с выступов и крыши церкви она капля за каплей падала на бедного Тоби, обращая в настоящий навоз небольшой клочок соломы, на котором он стоял! О, подобные дни являлись дая него сущим наказанием, настоящим испытанием! Тогда вы могли быть свидетелем с каким испуганным видом затравленного зверя выглядывал он своими грустными глазами из за угла церковных стен, служивших ему убежищем.

Но какое это было жалкое убежище! Оно и летом то не более ограждало его от палящого солнца, чем простой шест, поставленный на раскаленном тротуаре! Временами он выходил из за своего угла, немножко подвигаться и согреться. Маленькою рысцою бегал он то направо, то налево и, проделав это раз двенадцать, возвращался на свое место. Его прозвали Тротти {Игра слов. Trot - рысь, бежать рысцою.} за его походку; кличка, которая, если и не создавала быстроту бега, во всяком случае означала ее. Быть может, Тротти и мог ходить менее подпрыгивающей, утомительной походкой и в тоже время более скорой, но заставить его это сделать, то есть, другими словами, лишить его "собственного аллюра" значило бы уложить его в постель и уморить. Благодаря его способу хождения, во время грязи он забрызгивал себя по уши и вообще причинял себе массу неудобств и ему, несомненно, было бы гораздо легче ходить иначе, но именно это и являлось причиною, почему Тоби так держался своей походки. Представьте себе, что этот маленький, тщедушный старичок являлся настоящим исполином по своим добрым намерениям и более всего боялся, чтобы не стали говорить, что он даром берет свои деньги, крадет их. Ему доставляло огромное удовольствие думать, что он зарабатывает их в поте лица (он был слишком беден, чтобы лишить себя этого удовольствия). Когда ему давали поручение, хотя бы за самую ничтожную плату, или когда он нес посылку, его бодрость, всегда, впрочем, ему присущая, удваивалась. Как только он пускался своею рысцою, он начинал окликать всех, идущих перед ним посыльных, уверенный, что непременно наскочит на них и опрокинет. Он также не сомневался, что в состоянии нести всякий груз, хотя ему и не было случая испытывать себя.

Даже в дождливые дни, когда он был вынужден выскакивать из своего угла, чтобы как нибудь только согреться, и тогда он бегал рысцою, оставляя за собою извилистую линию грязи. Как усердно старался он согреть дыханием свои коченевшия руки и как потирал их одну о другую. Оне плохо были защищены от леденящого мороза серенькими, изношенными шерстяными варежками, в которых только один большой палец пользовался отдельным помещением, а все остальные ютились вместе. Выгнув вперед колени, положив под мышки палку бежал Тоби, исполняя данное поручение и точно также, когда торопился к башне, во время перезвона колоколов.

Несколько раз в день совершал он такую прогулку, так как он считал колокола друзьями и испытывал одинаковое наслаждение, как слушать их звон, так и смотреть на них, представляя себе, чем их приводили в движение и какими молотами били по их звучным бокам. Быть может, его неудержимое влечение к ним объяснялось тем, что между ними и Тоби было много общого. Во всякую погоду продолжали они висеть на своей колокольне, не взирая ни на ветер, ни на дождь, как и Тоби. Как и он, они видели только наружные стены всех домов, не приближаясь никогда, как и он, к яркому свету, видневшемуся через окна, к дыму, вырывавшемуся через трубы пылающих каминов. И они и он были лишены всякого участия в пользовании вкусными вещами, которые проносились через ворота или решетки кухонь поварам, приготовлявшим из них соблазнительные блюда; одинаково видели они сквозь окна множество движущихся фигур, то с молодыми, красивыми и приятными лицами, то наоборот. Хотя Тоби, часто, будучи на улице незанятым, задумывался надо всем виденным им, он все таки, не лучше чем колокола, мог дать себе отчет откуда оне приходили, куда оне шли, или, когда губы их шевелились, относилось ли к нему хоть одно ласковое слово, из всех, что ими говорились в течение целого года!

Когда Тоби стал замечать, что привязывается к колоколам, что первоначальное чувство простого любопытства, вызвавшее знакомство с ними, превращается в более прочную и близкую связь, он, не будучи казуистом (что он, впрочем, и сознавал), не стал останавливаться на соображениях и причинах, приведших его к этому увлечению, что могу подтвердить и я. Но тем не менее, я хочу сказать и говорю, что как физическия отправления Тоби, как, напр., результаты действия пищеварительных органов, достигались сами собою, благодаря их сложной работе, о которой он не имел понятия и был бы крайне удивлен, еслибы понял в чем дело, так и его умственные способности, без его ведома и воли, приводились в движение целою системою колесиков и пружин, и породили его привязанность к колоколам.

Еслибы вместо слова привязанность, я сказал бы любовь, то я бы не отказался и от этого слова, так как даже оно не было бы достаточным для определения чувства Тоби; настолько оно было сложно. В своей простоте он доходил до того, что придавать колоколам характер чего то необычайного и торжественного. Постоянно слыша их и никогда не видя, он их себе представлял чем то загадочным; они находились так неимоверно высоко и так далеко от него, звон их был полон такой мощной, такой глубокой мелодии, что внушал ему какой то благоговейный трепет. Иногда, когда он взирал на темные, стрельчатые окна башни, он как бы ждал призыва, не колоколов, а существа, голос которого звучал ему в их перезвоне. Все это заставляло Тоби с негодованием отвергать дурную о них молву, что они водятся с нечистым; он считал непозволительным допускать подобные предположения даже в помыслах.

Словом, колокола эти постоянно занимали его слух, наполняли его мысли, всегда вызывая в нем чувство глубокого благоговения. Не раз он, разинув рот, так впивался глазами в колокольню, на которой они висели, что у него делались судороги в шее и ему приходилось, к обыкновенным прогулкам рысцой, прибавить два, три лишних конца, чтобы отходить свою шею.

Как раз, когда в один из очень холодных дней, он был занят этим лечением, прозвучало двенадцать ударов колокола, оставляя за собою гул, напоминавший жужжание исполинской пчелы, залетевшей внутрь колокольни.

- А, время обеда! - произнес Тоби, продолжая рысцою огибать церковь и глубоко вздохнув. Нос у него побагровел, веки были красны, он все мигал ими, поднимая плечи чуть не до ушей; ноги мерзли и начинали коченеть. Очевидно, он замерзал.

- Да, да, время обеда, - повторил Тоби, как при боксе, нанося правой рукавицей удары животу, будто наказывая его за то, что ему было так холодно.

- Ай, ай, ай! - продолжал он вздыхать, а затем несколько шагов сделал в полном молчании.

- Это ничего! - вдруг проговорил он... круто оборвав свои разсуждения и, остановившись, с большою заботливостью и некоторым безпокойством стал ощупывать нос от кончика до основания. Пространство, по которому его пальцам приходилось двигаться, было невелико, в виду мелких размеров его носа, почему он скоро и покончил с этим делом.

- А я то думал, что его уже нет! - сказал он, вновь зашагав. - К счастью я ошибся! Хотя, конечно, я бы не имел основания на него обижаться, еслибы он даже покинул меня; ведь в дурную погоду его служба не из легких и за свой труд он плохо вознаграждается, так как не нюхает даже табака. Я уж не говорю о том, что в лучшия минуты, когда он чувствует приятное благоухание, то это обыкновенно или запах чужих обедов или пекарен.

Эти размышления заставили его вернуться к мыслям, которые он прервал своим безпокойством о целости носа.

- Ничего так аккуратно не повторяется ежедневно, - сказал он, - как наступление обеденного часа и ничего нет менее верного, как появление самого обеда. Для меня потребовалось много времени, чтобы сделать это открытие. Хотелось бы мне знать, не следовало ли бы уступить мое открытие какому-нибудь господину для помещения его в газетах и объявления в Парламенте?

- Господи, - воскликнул он, - газеты ведь переполнены наблюдениями не лучше моего! Ну а Парламент? Вот вам газета прошлой недели, - сказал он, вынимая из кармана грязный, мятый лист, - полная различных заметок. И каких еще! Я, как и всякий, интересуюсь новостями, - добавил он медленно складывая газету, чтобы вновь положить ее в карман, - но признаюсь, что теперь я почти с отвращением отношусь к газетам; мне прямо таки страшно читать их! Я решительно не понимаю, что будет с нами, бедными людьми! Дай Бог, чтобы с Новым Годом нам стало легче жить!

- Папа, где ты там? Папа! - раздался недалеко нежный голос.

Но Тоби не слышал его и продолжал бегать взад и вперед, разговаривая как в бреду, сам с собою.

- Мне кажется, - продолжал он, - что мы уже не способны ни быть хорошими, ни стремиться к добру, ни делать добро. Я слишком мало в юности учился, чтобы суметь понять, являемся ли мы на землю с известными обязанностями и целями или без всяких. Иногда мне кажется, что да; иногда, что нет, что мы являемся какими то самозванцами. Я временами до того сбиваюсь с толку, что чувствую себя неспособным связать двух мыслей; выяснить, есть ли в нас что-нибудь доброе, или мы рождаемся все безусловно порочными. Кажется, что мы творим вещи ужасающия и причиняем окружающим массу страданий; вечно на нас жалуются и всегда все на стороже против нас; так или иначе, но все газеты переполнены статьями, касающимися исключительно нас. Разве при таком положении вещей, стоит говорить о новом годе? Я несу свой рок, как и многие другие; лучше даже многих, так как я силен как лев, а таких людей не много найдется. Но, если предположить, что Новый Год действительно не про нас, если мы действительно только безправно пришедшие на землю - тогда что?

- Папа, папа! - вновь произнес нежный голос.

На этот раз Тоби услышал его и, вздрогнув, остановился. Взор его, обращенный далеко, в самое сердце нового года, как бы ищущий ответ на его сомненья, скользнул вокруг и глаза его встретились с глазами его детища.

Это были лучистые глаза! Глаза, в которые надо было окунуться, чтобы проникнуть в их глубину; черные глаза, которые как зеркало отражали другие, искавшие их. Это не были глаза кокетки или глаза соблазнительницы; - нет, то были глаза ясные, спокойные, правдивые, терпеливые, просветленные и одухотворенные искрою божественности; глаза, в которых отражалась чистота и правда; глаза, светящиеся бодростью, энергиею, молодою и свежею надеждою, не смотря на двадцать лет трудовой, полной лишения жизни. Глаза эти проникли прямо в душу Тоби и он как будто услышал слова: "Я думаю мы хоть немножко нужны на земле, хоть капельку".

Тоби поцеловал губы, столь близкия этим глазам и взял дочь обеими руками за щеки.

- Ну что, моя радость? - сказал он. - Я никак не ожидал тебя сегодня, Мэг.

- Да и я не разсчитывала придти! - воскликнула молодая девушка, откинув голову и улыбаясь. - А между тем, я здесь и не одна, и не одна!

- Ведь ты же не хочешь сказать... - заметил Тротти, осматривая с любопытством, закрытую корзинку, которую она держала.

- Понюхай только, дорогой папа, - отвечала Мэг, - понюхай только!

Тоби уже собрался без всяких церемоний открыть корзинку, но она остановила его руку.

- Нет! нет! нет! - повторяла она с детской игривостью. - Пусть удовольствие немножко продлится. Я приподыму уголок, только самый маленький, вот так! - добавила она, понижая голос, будто опасалась, что ее услышит кто внутри корзинки, и приоткрыла крышку. - Теперь отгадывай, что там есть!

Тоби, как можно внимательнее стал обнюхивать края корзинки и воскликнул в восхищении:

- Да, ведь там что-то теплое!

- Да, - ответила дочь, - не только теплое, но даже горячее! Ай, ай, ай! какое горячее!

- Ага! - рычал Тоби, подпрыгнув, - это что-то прямо раскаленное.

- Ха, ха, ха! - смеялась Мэг, - это действительно что-то раскаленное! Но что же это такое, отец? Ты не можешь отгадать, а ты должен. Я ничего не выну из корзинки, пока ты не отгадаешь. Не торопись же так!.. Подожди, я еще приподниму крышку! Теперь отгадывай!

Мэг совершенно искренно боялась, что он отгадает слишком быстро; она отступила, протягивая ему корзину, приподняв свои хорошенькия плечики, закрыв рукою ухо, как бы из боязни, что он слишком скоро отгадает, и в то же время она продолжала тихо смеяться.

- Ах, это что-то вкусное! Это не... нет я не думаю, чтобы это была кровяная колбаса.

- Нет, нет, ничего похожого! - воскликнула в восторге Мэг.

- Нет, - сказал Тоби, понюхав еще раз - это... это что то мягче колбасы, это что-то очень хорошее, и притом оно каждую минуту становится вкуснее! Не ножки ли это?

Мэг была счастлива: он так же был далек от истины теперь, как думая, что это колбаса.

- Не печенка-ли? - спросил сам себя Тоби. - Нет... чувствуется что-то более тонкое, что-то, чего нет в печенке. Не поросячьи ли это ножки? Нет. Те не так сильно пахнут... Петушиные гребешки?.. Сосиськи?.. А, теперь я знаю что! - Это угорь!

- Нет, нет! - кричала Мэг, - ошибаешься.

- Чего же я задумывался, - сказал вдруг Тоби, выпрямляясь во весь рост, - я кажется, скоро забуду, как меня зовут! - Ведь это рубцы!

И действительно это были рубцы. Мэг вполне счастливая, заявила отцу, что он через пол минуты признается, что никогда не ел таких вкусных рубцов.

- И так, отец - сказала она, торопясь открыть корзину, - я сейчас постелю скатерть. Блюдо завернуто в платок и я думаю, что это не будет нарушением закона, если я сделаю изь этого платка скатерть, раз мне хочется устроить все как следует. Не так ли, папа?

- Думаю, что так, дорогая, - отвечал Тобн.

- Но ведь каждый день приносит с собою новые законы. И как я тебе недавно прочла в газете, какой-то судья объявил, что мы, бедный класс населения, должны знать все законы. Ха, ха! как он ошибается! Как мог он считать нас такими учеными?

- Да, дочка, - отвечал Тоби; - но как бы они восторгались тем из нас, кто бы их действительно знал. Он бы разжирел от таких познаний и был бы известен всем местным господам. Наверное!

- Во всяком случае он бы с аппетитом пообедал, если-бы от его обеда несся такой вкусный запах, как от твоего, - весело возразила Мэг. - Где ты хочешь есть, - на тумбе или на ступеньках крыльца? Подумай, какая роскошь иметь такой богатый выбор!

- Сегодня на ступеньках, мой ангел, - отвечал Тоби, - по случаю сухой погоды, а на тумбе во время дождя. Крыльцо всегда удобнее, так как там есть где сесть, но в сырую погоду там на ступеньках можно схватить ревматизм.

- Здесь, так здесь! - захлопала в ладоши Мэг, возясь с приготовлением стола. - Я все приготовила, обед подан! Как он соблазнителен! Не так ли, папочка? Ну, приступай!

С той минуты, как Тоби отгадал содержимое корзинки, он не отрывал своего взгляда от дочери, находясь в глубоком раздумьи. Он говорил как то разсеянно, очевидно, далеко ушедши мыслями от того, что происходило вокруг него. Хотя все думы его и чувства были заняты исключительно дочерью, но он не видел ее такою, какою она стояла перед ним. Перед его глазами проходили неясные картины её будущого, той драмы её жизни, какую он представлял себе. Веселый голос Мэг вернул его к действительности; оц с грустью встряхнул головою, как человек, желающий отделаться от гнетущих мыслей и подошел к ней. В то мгновение, как он собирался сесть, раздался звон колоколов.

- Аминь! - произнес Тоби, снимая шляпу и подняв глаза к колокольне.

- Ты говоришь аминь колоколам, папа? - воскликнула Мэг.

- Они звонят, как бы желая благословить нас, - ответил Тоби, усаживаясь. - А, если бы они умели говорить, то наверное сказали бы много хорошого, похожого на все то доброе, что мне часто слышится в их звоне.

- В звоне колоколов? - смеясь спросила Мэг, ставя перед ним рубцы.

он, указывая вилкой на колокольню и все более и более оживляясь под влиянием обеда, - как часто эти милые колокола говорили: "Тоби Век, Тоби Век, не унывай! Тоби Век! Тоби Век, Тоби Век, не унывай!" Я слышал это миллионы раз; да нет, чаще, гораздо чаще!

- Но я никогда этого не слышала! - воскликнула Мэг, хотя все, что говорил ей теперь отец, она слышала от него часто и прежде, так как колокола были его любимою темою разговора.

- А когда дела мои плохи, так плохи, что кажется хуже и быть нельзя, тогда я слышу: "Тоби Век, Тоби Век, скоро у тебя будет работа; Тоби Век, Тоби Век, у тебя будет заработок, дорогой Тоби!" И так всегда!

- И в конце концов он ведь приходит отец? - спросила с оттенком грусти в нежном голосе Мэг.

- Всегда! - отвечал отец, не замечая грусти дочери, - всегда!

Во время этого разговора Тоби ни на минуту не прерывал штурма вкусного блюда, стоявшого перед ним. Он резал и ел, резал и пил, резал и жевал, переходя от рубцов к картофелю, от картофеля к рубцам, как настоящий обжора, все с неослабевающим аппетитом. Тем не менее, от времени до времени он посматривал то налево, то направо, чтобы видеть не делает ли ему кто-нибудь знаков из дверей или окон домов, желая дать ему какое-нибудь поручение. Вдруг глаза его остановились на Мэг, сидевшей против него со сложенными на коленях руками и с счастливой улыбкой смотревшей на него.

- Да простит меня, Бог! - воскликнул Тоби, опуская вилку и нож. - Голубка моя, дорогая моя Мэг! Что же ты сама не скажешь мне какое я животное?

- Что ты это, папа?...

- Я спокойно здесь сижу, - отчаявался Тоби, - объедаюсь, напиваюсь, а ты стоишь передо мною, без всякого сомнения, голодная и ни слова не говоришь мне об этом, между тем, как...

- Но я уже поела, - отвечала со смехом девушка. - У меня тоже был обед!

- Что ты говоришь? - возразил Тоби. - Мыслимо ли, разве мыслимо, чтобы у нас с тобою могло быть в один и тот же день два обеда? Это невозможно! Я также легко могу поверить этому, как и тому, что в один год может быть дважды Новый Год, или, чтобы я всю жизнь мог иметь золотой, не разменяв его!

- И тем не менее я обедала, - повторила Мэг, приблизившись к отцу - и, если ты будешь спокойно продолжать свой обед, то я тебе разскажу, как и также где я достала эти рубцы и... и еще кое что.

Тоби недоверчиво взглянул на дочь, но она смотрела на него ясным взглядом и положив ему на плечи руки, уговаривала его чтобы он ел, не давая простыть обеду. Тоби взял нож и вилку и вновь приступил к еде, но с меньшим оживлением, покачивая недовольно головою.

- Я обедала, папа, - сказала после мимолетного колебания Мэг, - с... с Ричардом. Он пропустил час своего обеда, но взял его с собою, когда пришел ко мне и мы... мы его съели вместе.

Тоби выпил глотоке пива, щелкнул губами и видя, что дочь ждет, ограничился кратким восклицанием:

- А!

- И Ричард сказал, папа, - продолжала Мэг и вдруг остановилась.

- Что сказал Ричард, Мэг? - спросил Тобп.

- Ричард сказал, отец...

Опять пауза.

- Ричард говорит крайне медленно, - заметил отец.

- Видишь-ли, он сказал, - продолжала Мэг, подняв глаза, дрожавшим, но отчетливым голосом, - он сказал, что вот и второй год почти на исходе, и к чему ведет ждать из года в год, когда есть так мало надежды, чтобы дела наши поправились? Он говорит, что мы теперь бедны и не будем беднее впоследствии; но что теперь мы молоды и не заметим, как старость подкрадется. Он говорит, что если люди в нашем положении хотят перед тем, как пуститься в путь, выждать чтобы на дороге не осталось ни одной кочки, то они кончают тем, что им остается лишь одна узкая тропинка, ведущая к могиле, отец.

- Слишком грустно и тяжело, папа, состариться и умереть с сознанием, что мы взаимно не поддержали и не успокоили один другого! Слишком больно, любя друг друга, всю жизнь изнывать в разлуке и видеть, как каждый работает отдельно, тоскует однако, стареет и седеет! Еслибы я даже могла побороть в себе любовь к Ричарду и забыть его (что мне представляется невозможным), то каково жить мне теперь, дорогой мой папа, с сердцем, переполненным любовью к нему, чувствовать, как оно мало по малу умирает, не имея ни одного радостного, счастливого воспоминания, которое могло бы подкрепить и утешить меня в моей тяжелой доле.

Тоби продолжал молчать; Мэг вытерла глаза и затем продолжала несколько веселее, т. е., то с улыбкою, то со слезами, то смеясь, то плача:

- И так, папа, Ричард говорил вчера, что так как он обезпечен на некоторое время работою и я люблю его более трех долгих лет (о, гораздо дольше, еслиб он знал), я должна решиться выдти за него замуж в день Нового Года, в этот лучший и счастливейший по моему мнению день всего года, который почти всегда приносит счастье. Конечно, отец, я предупреждаю тебя очень незадолго до срока, но ведь тебе не придется ни готовить мне приданое, ни заказывать, по примеру знатных барынь, подвенечное платье. Словом, Ричард говорил так настойчиво и вместе с тем так ласково, так серьезно и мягко, что я обещала ему переговорить с тобой обо всем, и так как я получила сегодня совершенно неожиданно деньги за сданную работу и ты голодал почти всю неделю дорогой папа, то я и не могла устоять перед желанием сделать в сегодняшний, столь счастливый для меня день, маленький праздник для тебя. Вот почему я и приготовила это угощение и принесла его тебе.

- А он преспокойно даст ему простыть на этих ступеньках! - раздался другой голос. Это был голос Ричарда, незаметно к ним подошедшого и ставшого перед отцом и дочерью, с лицом, пылавшим как раскаленные полосы железа, по которым он весь день колотил своим тяжелым молотом. Он был красивый, статный парень, хорошо сложенный, с глазами, метавшими искры, на подобие тех, которые вылетают из кузнечного горна. Черные, густые волосы вились над бронзовой кожей его лба; лицо его озарялось такою улыбкою, которая вполне оправдывала все похвалы, заключавшияся в убедительных речах Мэг.

- Посмотрите, как застыл его обед! Верно Мэг не сумела угодить отцу! - продолжал Ричард.

Тоби с увлечением и воодушевлением схватил тотчас руку Ричарда, собираясь так многое сказать ему, как вдруг раскрылась дверь дома, в который вели ступеньки, где обедал Тоби, и долговязый лакей чуть не попал ногою в тарелку с рубцами.

- Прочь отсюда! Что это такое? Ты, кажется, приятель, считаешь своею обязанностью вечно торчать на ступенях подъезда? Нельзя ли поделить твое расположение к нам с кем нибудь из наших соседей? Ну, проваливай! Слышишь ты или нет?

Поправде сказать, этот последний вопрос был совершенно лишний, так как они все давно убежали без оглядки.

- В чем дело? В чем дело? - спросил джентльмен, перед которым распахнули дверь. Он выходил из дома легкой и в тоже время внушительной походкой, чем то средним между рысцой и шагом, как только и может ходить человек на склоне лет, носящий башмаки со скрипучими подошвами, толстую золотую цепочку, свежее крахмальное белье и выходящий из своего собственного дома. Он не только не терял своего достоинства, но давал всячески понять своими приемами, какая он важная птица. - В чем дело? В чем дело?

- Неужели тебя надо умолять на коленях и заклинать всеми святыми, чтобы ты оставил в покое наши ступени? - обратился очень грубо лакей к Тоби Веку.

- Тише, тише, довольно, довольно! - прервал его хозяин. - Послушай, посыльный, - сказал господин, подзывая движением головы Тоби. - Подойди сюда! Что это у тебя там? Твой обед?

- Да, сэр, - отвечал Тоби, оставляя блюдо сзади себя, в углу.

- Не оставляй его там, принеси его сюда! - командовал джентльмен. - И так это твой обед, да?

- Да, сэр, - повторил Тоби, причем у него потекли слюнки, так как он глазами впивался в оставленный на последок кусок рубца, который теперь оглядывал со всех сторон неожиданно появившийся господин.

Из дома вышли еще два господина. Один из них был средних лет, слабый, тщедушный, с грустным выражением лица; руки свои он постоянно засовывал в широкие карманы узких панталон мышиного цвета, отчего края карманов оттопыривались, как собачьи уши. Весь его неряшливый облик указывал, что он редко пользовался платяною щеткою и скупился на мыло. Другой - жирный, коренастый, блестящей внешности, был одет в синий сюртук с металлическими пуговицами и белым галстуком. Лицо его было багровое, вероятно, вследствие неправильного кровообращения, вызывавшого приливы к голове, чем и объяснялось, почему его тело было так холодно именно в полости сердца.

Тот, кто так внимательно разсматривал обед Тоби, назвал первого Филером, и стал рядом с ним. Так как м-р Филер был очень близорук, то для того, чтобы разглядеть из чего состоял обед Тоби, он должен был так приблизить его к себе, что у последняго выступила гусиная кожа. Но он должен был отдать справедливость Филеру и признательность, что этот джентльмен не съел его обеда.

- Вы видите перед собою, ольдерман, - сказал Филер, указывая карандашом на кусок рубца - образчик мясной пищи, известной у рабочого населения под именем рубцов.

Ольдерман улыбнулся и мигнул глазом; он был большой весельчак, этот ольдерман Кьют! О, без сомнения! И при том продувной малый и большой знаток всего! Его ничем нельзя было удивить! Он буквально читал в сердце людей. О, он хорошо понимал их, этот ольдерман Кьют, за это я вам отвечаю!

- Но кто-же ел рубцы? - спросил, оглядываясь мистер Филер. - Без сомнения, рубцы являются самою невыгодною пищею из всех продуктов местного рынка, так как от них остается более всего отбросов. Известно, что при варке одного фунта рубцов теряется несравненно больше, чем от всякого другого животного вещества, при варке одного фунта в тех же самых условиях. Таким образом, рубцы обходятся дороже ананасов, взрощенных в теплицах. Если сосчитать количество ежегодно убиваемого скота по подлинным таблицам бойни и если оценить по самой низкой оценке количество рубцов, полученных от этих животных, правильно разделанных мясниками, окажется, что потеря при варке этого количества была бы достаточна, чтобы прокормить гарнизон в пятьсот человек в течение пяти месяцев, по тридцать один день каждый, не исключая и февраля! Этакая расточительность! Этакая расточительность!

- Кто ел рубцы? - повторял Филер, все более горячась, - я спрашиваю, кто ел рубцы?

Тоби смиренно наклонил голову, как виновник совершенной расточительности.

- А, это вы, это вы! - воскликнул Филер. - В таком случае я сообщу вам, что вы вырываете ваши рубцы у бедных вдов и сирот.

- Я надеюсь, что нет,--отвечал Тоби слабым голосом. - Я предпочел бы умереть с голода.

- Разделите выше приведенное количество рубцов, ольдерман, на установленное статистикою число вдов и сирот, и вы получите одну двадцатую часть унции на человека. Стало быть на долю этого человека не остается даже и одного грана. Следовательно он вор!

Тоби был так уничтожен этим тяжким обвинением, что смотрел без малейшого чувства сожаления на то, как ольдерман сам уничтожил последний кусок рубцов. На его совести, таким образом, всетаки легло меньше греха.

- А вы что на это скажете? - обратился насмешливо ольдерман к господину в синем сюртуке с багровым лицом. - Вы, конечно, слышали, что говорил наш друг Филер. Теперь ваша очередь. Что вы об этом скажете?

- Да что-же можно сказать? - отвечал тот иронически. - Что вы хотите, чтобы я сказал? Кто может интересоваться таким субъектом, как этот? - Он говорил про Тоби. - Наше время так развращено! Посмотрите на него: какое это золото! Доброе старое время! Доброе ушедшее время! Вот тогда можно было любоваться здоровым народом и всем прочим; об этом даже приятно вспомнить. А теперь все это исчезло! Ах! - вздохнул краснощекий господин, - доброе старое время, доброе ушедшее время!

К сожалению он не определил точно о каком старом времени он так жалеет и также не высказался, делает ли упреки настоящему времени в том, что оно не создало ничего замечательного, создав его самого.

- Доброе старое ушедшее время! Что это было за время! Не пробуйте даже говорить мне о другом, точно также как и о теперешних людях. Я надеюсь, что теперешнее время вы даже не называете временем. Что касается меня, то я нахожусь от него на разстоянии ста миль. Просмотрите сборник костюмов Струтта, и вы увидите, что представлял из себя посыльный в царствование какого нибудь старого доброго короля нашей старой, доброй Англии!

- Оставьте, пожалуйста! - возразил Филер. - В те времена, в лучшем случае, посыльный не имел на теле рубашки, на ногах чулок. Вряд ли Англия производила хоть одну овощь, доступную для него. Мне было бы легко доказать это статистическими таблицами.

Тем не менее краснощекий господин продолжал восхвалять доброе старое время, великое, славное, ушедшее время. Какие возражения ему ни делали, он все повторял свое, как белка, бегающая в колесе. Он имел такое же ясное и отчетливое представление об оплакиваемом им минувшем тысячелетии, какое, вероятно, белка имела о механизме своего колеса.

Возможно, что и в бедном Тоби вера в это доброе старое время не была окончательно разрушена, так как он не знал, что думать. Одно было ясно для него, при всем его смущении, что, несмотря на разногласие этих господ в некоторых мелочах, в общем высказанные ими убеждения и мнения могли только подтвердить правильность философских разсуждений Тоби, как сегодняшняго утра, так и многих других утр.

- Нет, нет, - в отчаянии думал он, - мы не способны ни на что хорошее! Мы ни к чему не пригодны! Мы рождаемся уже порочными!

Однако в груди Тоби билось родительское сердце, возмущавшееся против такого жестокого приговора и он не был в силах примириться с мыслью, что Мэг, еще вся под впечатлением охватившей ее мимолетной радости, была вынуждена выслушать предсказание своего будущого из уст этих трех мудрецов.

- Помоги ей, Господь! - думал бедный Тоби. - Она будет иметь время сама узнать свою судьбу.

Он сделал знак молодому кузнецу увести ее. Но Ричард, отошедший в сторонку с своей невестой, так быт поглощен нежным лепетом с нею, что обратил внимание на безпокойные знаки, делаемые Тоби, одновременно с ольдерманом. Ольдерман еще не успел высказать свое словечко, а так как он был большой философ, да еще очень практичный, - о, крайне практичный! - то он и закричал:

- Погодите! Вам известно, - обратился он к своим двум друзьям с добродушной, свойственной ему, улыбкой, - что я человек прямой, человек практичный, идущий прямо к цели и что я никогда не ищу вчерашняго дня. Я таков! По мне нет ничего сложного, мудреного в сношениях с этим народом; надо только уметь говорить на понятном им языке. Поэтому мой друг, посыльный, не рассказывайте мне сказок, что вамь иногда нечего есть. Я знаю прекрасно, что вы даже очень вкусно едите, так как я отведал ваших рубцов, что вы и видели. Поэтому, я советую вам перестать морочить людей! Вы хорошо понимаете, что именно я хочу этим сказать! Не так ли? Ведь это весьма подходящее выражение: "перестать морочить". О, Господи помилуй, - продолжал ольдерман, вновь обращаясь к своим, друзьям, - это самая простая вещь в мире - иметь дело с этим народом; только надо уметь говорить на их языке!

Какой приятный человек для простого народа был этот ольдерман Кьют! Всегда всслый, всегда благодушный, игривый, а главное удивительно проницательный!

Не остановились даже пред тем, чтобы пустить в ход и такое выражение, как околевать с голода! Я и это упраздню, могу вас в этом уверить! О, Боже мой! - повторил он, опять обращаясь к своим друзьям. Все что только говорится о народных бедствиях, - все это можно упразднить и опровергнуть, лишь бы только умеючи взяться за дело!

Тоби машинально взял Мэг под руку.

- Это ваша дочь, а? - спросил ольдерман безцеремонно взяв ее за подбородок.

О, ведь он всегда был ласков с простым народом, этот почтенный мистер Кьют! Он так умело с ним обращался! Уже по истине про него можно было сказать, что он не был горд!

- Где её мать? - спросил достойный муж.

- Она скончалась, - отвечал Тоби. - Её мать была белошвейкой и Бог призвал ее к себе, когда родилась её дочь.

Очень возможно, что в уме Тоби не укладывалось представление жизни жены на небе в иных рамках, чем те, в которых протекала её скромная, полная труда, земная жизнь, но всетаки можно себе позволить сделать один вопрос: - Если бы мисстрис Кьют, почтенная супруга ольдермана Кьюта, отошла в лучший мир, то стал ли бы ольдерман Кьют изображать ее в смешном виде, занимающейся на небе каким ни будь повседневным пустым делом?

- А вы, конечно, ухаживаете за нею? - обратился Кьют к кузнецу.

- Да, - коротко отвечал тот, уязвленный этим грубым вопросом ольдермана, - и в день Нового Года будет наша свадьба.

- Что вы хотите этим сказать? - воскликнул Филер с насмешкою, - Вы женитесь?

- Ах, - воскликнул Филер со стоном, - ольдерман, упраздните брак; это лучшее, что вы можете сделать! Женитьба, брак; брак, женитьба! - Ведь это полное отсутствие самых элементарных познаний политической экономии у этих несчастных; полная непредусмотрительность, полная развращенность! Боже, Боже! Где же предел, чтобы... Нет, вы взгляните только на эту парочку.

Действительно Мэг и Ричард вполне заслуживали, чтобы ими любовались и, глядя на них ничего не могло казаться естественнее ах брака.

- Еслибы какой-нибудь человек дожил до возраста Мафусаила, - сказал Филер, - и, отдав всю свою долгую жизнь на служение этому народу, собрал столько фактов и цифр, что мог бы соорудить из них самые высокия горы, то и тогда он также мало мог бы убедить их, что они не имеют ни права, ни надобности жениться, как и не имели права родиться. А нам то ведь это хорошо известно; мы давно доказали это как математическую истину.

Ольдерман Кьют, которого вся эта сцена очень забавляла, начал с того, что приложил указательный палец правой руки к боку носа, как бы говоря своим двум приятелям:

- Подойди ко мне, моя малютка, - сказал он ей.

Её жених уже несколько времени чувствовал, как в нем кипело негодование и кровь приливала к голове. Всетаки, пересилив себя, он вместе с нею смело подошел к ольдерману и остался возле нея. Тоби продолжал держать Мэг под руку, окидывая всех присутствующих недоумевающим, испуганным взором.

давать советы. Вы, конечно, знаете, что я занимаю эту почтенную должность?.

Мэг скромно ответила ему, что ей это не было известно. Но, конечно, все остальные должны были знать, что ольдерман Кьют судья и притом судья скорый и деятельный! Если его заслуги не ослепляли людей, то потому лишь, что люди были слепы!

несчастной женщиной. Вы, вероятно, думаете, что это не так, но раз я говорю вам это, у вас не должно быть сомнения. И вот я честно и прямо предупреждаю вас, что я решил упразднить несчастных женщин. Поэтому, избегайте являться мне на глаза. У вас будут дети - мальчики, которые выростут негодяями и будут слоняться по улицам голодные и оборванные. Обратите внимание, моя милая, что я без всякого сожаления переловлю их всех до одного и осужу, так как я решил упразднить маленьких оборванцев. Быть может ваш муж умрет молодым, (что очень вероятно), оставив вас с ребенком на руках. Хозяин квартиры, за неплатеж выселит вас, и вы останетесь посреди улицы. Если это случится, не вздумайте, голубушка, бродить по моему участку. Я твердо решил упразднить всех нищенствующих матерей и всех вообще бродячих матерей без исключения. И не думайте оправдываться передо мною болезнью или многочисленностью семьи, так как я решил упразднить всех больных и слабых и маленьких детей (я надеюсь, что вы знакомы с церковной службой, хотя опасаюсь, что нет). И, если от отчаяния, неблагодарности или неверия, вы, попирая самые священные законы, попытаетесь наложить на себя руки, то знайте, что я вас не пощажу, так как решил окончательно упразднить самоубийство. И я должен сознаться, - прибавил с обычною ему самодовольной улыбкой ольдерман, - что более всего стремлюсь к упразднению самоубийств. И так не делайте даже попытки в этом направлении! Так кажется принято выражаться? Ха, ха, ха! Теперь мы, кажется, поняли прекрасно друг друга!

Тоби не знал радоваться ему или сокрушаться, когда он увидел, как Мэг, смертельно побледнев, безсознательно отняла свою руку от жениха.

- Что-же касается вас, глупый вы пес, - сказал Ольдерман, обращаясь к молодому кузнецу с сугубой веселостью и снисходительностью, - то ответьте мне, с чего вы затеяли жениться, несчастный дуралей? С какой радости вздумали вы жениться? Еслибы я был красив, молод и сложен, как вы, мне было бы стыдно, как какой-нибудь размазне, сидеть пришитым к, юбке женщины. Разве вы не понимаете, что когда вам не минет еще и тридцати лет, она будет уже старухой? Хороши вы будете, когда следом за каждым вашим шагом будет плестись оборванная женщина с кучею детей в лохмотьях!

О, он хорошо умел издеваться над бедным людом, этот почтенный ольдерман Кьют!

- Ну теперь довольно! Уходите своею дорогою, раскайтесь в своих грехах и бросьте безумную мысль жениться в день Нового Года! Вы все иначе будете смотреть на вещи в день следующого Нового Года. На молодого красавца парня, как вы, заглядятся все молодые девушки!.. Марш! Проваливайте!..

которых живительною струею наполняли удрученную горем и заботами душу старого Тоби? Нет, нет! Ольдерман, (да благословит его Бог) сумел упразднить и эти сердца!

- Так как вы случились у меня под рукою, - обратился ольдерман к Тоби, - то отнесите сейчас мое письмо. Только я не знаю, довольно ли быстро вы шагаете? Ведь вы уже достаточно стары?

Тоби, в это время следивший глазами за бедной Мэг, как бы безсознательно, видимо делая над собою усилие, процедил сквозь зубы, что он еще очень проворен и силен.

- За шестьдесят, сэр, - отвечал Тоби.

- О, этот человек здорово перевалил за средний век, как вы видите! - воскликнул с возмущением Филер, как будто его выводили из терпения.

- Я сам чувствую, что я злоупотребляю, сэр, - сказал Тоби - я еще сегодня утром сомневался в своем праве на жизнь. О, Господи!

Но ольдерман резко оборвал его, вручая ему письмо, которое он вынул из кармана. Тоби должен был получить шиллинг, но Филер, доказав ему, что это значило бы ограбить других людей, убедил его получить лишь шесть пенсов, и он был очень доволен и этой добычей. Взяв своих обоих друзей под руки, ольдерман удалился с победоносным видом; но, повидимому, что-то забыв, тотчас вернулся обратно.

- Сэр? - откликнулся Тоби.

- Обращайте побольше внимания на вашу дочь. Она черезчур красива.

- Кончится тем, что и её красоту почтут за украденную у кого нибудь, - пробормотал Тоби, посматривая на полученные шесть пенсов, которые держал в руках, и с грустью думая о своих рубцах. - Меня не удивит, если скажут, что она украла свежесть своего лица у знатных барынь. О, я нисколько не удивлюсь! Это право ужасно!

- Всюду зло! всюду зло! - шептал Тоби, скрестив руки. Нам, уже рожденным порочными, нет места на земле!

Не успел он произнести эти слова, как над ним раздался перезвон курантов - полно, мощно, звучно, - но не слышалось в них Тоби обычных звуков ободрения, ни единого!

- Это не прежние колокола! - воскликнул старик, внимательно к ним прислушиваясь. - Я не слышу ни одного моего любимого звука! Да, почему бы это могло быть? Мне также мало дела до грядущого Нового Года, как и до уходящого. Мне бы хотелось лишь умереть!

Колокола продолжали наполнять воздух своим гулом.

Наконец в голове Тоби все перепуталось. Он сжал голову обеими руками, как бы желая помешать ей расколоться. Это движение случилось весьма кстати, так как он почувствовал вь руках письмо ольдермана и, вспомнив таким образом о данном ему поручении, невольно зашагал своею обычною рысцою и скоро скрылся из виду.