Колокола.
II. Вторая четверть.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Колокола. II. Вторая четверть. (старая орфография)

II. Вторая четверть.

Письмо, переданное Кьютом Тоби, было адресовано важному лицу, живущему в аристократической, самой большей части города. Очевидно, это был самый обширный квартал Лондона, так как обыкновенно его называли "Свет".

Письмо это казалось Тоби тяжелее всякого другого, какое он когда либо носил. И это происходило, очевидно, не вследствие того, что ольдерман запечатал его большою печатью, с большим гербом на толстом слое сургуча, а вследствие огромного веса того лица, которому оно предназначалось и того необъятного количества золота и серебра, о котором напоминало имя этого лица.

- Какая разница между ними и нами - думал Тоби во всей чистоте своей глубокой души, глядя на адрес. - Им нужно только, соображаясь с таблицами смертности, разделить количество живых черепах между порядочными господами, имеющими возможность за них заплатить и тогда каждый возьмет себе свою долю. А нам стыдно вырывать рубцы из чужого рта!

Из чувства уважения к столь знатному лицу, Тоби завернул письмо в уголок своего передника.

- Его дети, - продолжал он (и влажная тучка затуманила ему глаза), его дочери... красивые молодые люди могут завоевывать их сердца и жениться на них; оне могут сделаться счастливыми женами, счастливыми матерями. Оне, пожалуй, так же красивы, как мое сокровище М-э-...

Он не был в силах произнести этого имени. Последняя буква выросла в его гортани до величины всего алфавита вместе взятого.

- Это ничего не значит, - подумал Тоби, - я все таки знаю, что я хотел сказать. Это все что мне нужно.

И, подбодрив себя этим размышлением, он продолжал подвигаться своею обычною рысцою.

В этот день был сильнейший мороз; воздух был укрепляющий, чистый, прозрачный. Зимнее солнце мало грело, но радостно смотрело с высоты небес на лед, отражая в нем свою красоту, но не имея сил заставить его растаять. В другое время пример бедного зимняго солнца мог бы послужить уроком для бедного человека; но теперь Тоби было не до того. Это был один из последних дней года, года терпеливо прошедшого свой путь среди несправедливых упреков и всевозможных нападок и честно исполнившого возложенную на него задачу. Он проработал весну, лето, осень и зиму и теперь склонил свою усталую голову, в ожидании близкой смерти. Сам по себе лишенный всякой надежды, желаний, активной радости, но служа предвестником всяческого счастья в будущем, он молил на закате своих дней вспомнить о его трудовых днях, о часах его страданий и дать ему умереть с миром. Тротти мог бы видеть в лице уходящого солнца аллегорию жизни бедного человека, но ему было уж не до того. Но разве вы думаете, что один только Тоби мог применить к себе подобное сравнение? Этот призыв старого года, взывающий к общественному милосердию, заключавший в себе мольбу дать ему спокойно умереть, разве не есть постоянный призыв, постоянная мольба, безрезультатно вырывающаяся из груди шестидесятилетних рабочих всех стран?

Улицы, по которым шел Тоби, были полны движения; магазины весело блистали предпраздничною выставкою. Новый Год, как младенец-наследник всего мира, ожидался приветствиями, подарками, пожеланиями радости. Для него были приготовлены и книги, и игрушки и всевозможные ослепительные драгоценности, мечты о счастье, наряды, всевозможные изображения с целью развлечь и занять его. Его судьба была представлена во множестве альманахов и сборников; фазы луны, движение светил, приливы и отливы - все было заранее предвидено для нового года. Все колебания времен года по дням и ночам были также точно вычислены, как статистическия данные мистера Филера.

Новый Год! Новый Год! На старый год смотрели уже, как на покойника, и его достояние распродавалось чуть не задаром, как рухлядь какого нибудь утонувшого матроса продается на судне. С модами прошедшого года торопились разделаться, даже в убыток, не дожидаясь его последняго издыхания. Его сокровища казались ничего не стоющими в сравнении с богатствами нарождающагося наследника!

Бедный Тоби также мало ожидал для себя от Нового Года, как мало получил от старого умирающого года.

- Упраздним их! Упраздним их! Будем нагромождать факты на цифры и цифры на факты! Доброе старое время, доброе ушедшее время! Упраздним их! Упраздним их! - его походка выбивала как бы такт этим, звучавшим у него в ушах словам и, кажется, была не в силах заменить их другими.

Таким аллюром добрался он, грустный и удрученный, до цели своего путешествия, до дома сэра Джозефа Боули, члена Парламента.

Швейцар отворил дверь. Но какой это был швейцар! Уж, конечно, не чета Тоби! Нечто совершенно противоположное! Между ними залегала вся та бездна, которая отделяет парадную ливрею от скромной бляхи посыльного.

Этот швейцар должен был перевести дух, раньше чем произнести слово, так он запыхался, слишком быстро встав с своего кресла, не подумав о том, что предварительно ему надо оправиться. Этакий неосторожный! Он с трудом овладел своим голосом, спустившимся очень низко под влиянием сытного обеда. Он грубо прошамкал:

- От кого?

Тоби ответил.

что не пришли позднее, так как господа приехали в город лишь на несколько часов и карета уже подана.

Тоби тщательно обтер ноги, хотя оне и были совершенно сухи и направился по указанному швейцаром направлению, на каждом шагу поражаясь величественною обстановкою дома, хотя вся мебель была сдвинута и в чехлах, как будто хозяева еще находились в деревне. Он постучался в дверь; ему крикнули изнутри, чтоб он вошел. Войдя, он очутился в обширной библиотеке, где перед столом, заваленным бумагами и папками, сидели с важной осанкой дама в шляпе и очень мало представительный господин, весь в черном, писавший под её диктовку. Другой господин, несравненно старше, с очень высокомерным видом, палка и шляпа которого лежали на столе, прохаживался взад и вперед по комнате, засунув руки под жилет и изредка взглядывая с выражением удовольствия на свой портрет во весь рост, висевший над камином.

- Что это такое? - спросил он. - Мистер Фиш, будьте добры, взглянуть!

Мистер Фиш извинился и, взяв письмо из рук Тоби, с выражением глубокого уважения сам передал его по назначению.

- Это от ольдермана Кьюта, сэр Джозеф.

- Это все? Больше у вас ничего нет, посыльный? - спросил баронет.

Тоби отвечал отрицательно.

- Вы не имеете для меня ни счета, ни просьбы какого бы то ни было рода и от кого бы то ни было, а? - спросил сэр Джозеф Боули. - Если что либо имеется, то передайте мне. Вот, возле мистера Фиша чековая книга. Я не допускаю перенесения, хотя бы одного долга из года в год. В моем доме, все счеты уплачиваются к концу года; так что, еслибы смерть... э.... э....

- Пресекла, - подсказал м-р Фиш.

- Прервала, сэр, - поправил его сэр Джозеф с большою резкостью, - нить моей жизни, то надеюсь, все мои дела были бы найдены в порядке.

- Друг мой, сэр Джозеф, - сказала дама, бывшая гораздо моложе баронета, - какие ужасные вещи вы говорите.

- Миледи Боули, - продолжал сэр Джозеф с мечтательным видом, как будто ушедший в глубокия думы, - мы обязаны в это время года думать о... о.... самих себе; мы должны просмотреть наши... э.... счета. Мы должны признать, что ежегодное наступление столь важного, в человеческих делах, момента, вызывает наисериознейшие вопросы между ним и.... э.... его банкиром.

Сэр Джозеф произнес эти слова с видом человека, глубоко проникнутого высоким нравственным смыслом высказываемого взгляда, с желанием, чтобы Тоби воспользовался случаем привить себе его принципы. Быть может, это желание и было причиною, почему он так медлил распечатывать письмо, прося Тоби подождать минутку.

- Вы, кажется, желали, миледи, чтобы мистер Фиш написал... э.... - заметил сэр Джозеф.

- М-р Фиш уже написал, - отвечала дама, взглянув на письмо... - Но уверяю вас, сэр Джозеф, мне кажется, что я вряд ли могу его послать. Это так дорого стоит!

- Что это так дорого? - спросил баронет.

- Да, эта благотворительность, мой друг. Дают лишь два голоса за подписку в пять фунтов. Прямо чудовищпо!

- Миледи Боули, - возразил сэр Джозеф, - вы меня удивляете. Разве наслаждение помощи ближнему может быть в зависимости от большого или меньшого количества голосов? Разве для добродетельной души наслаждение это не находится скорее в полной зависимости от большого или меньшого количества призреваемых бедняков и тех благодетельных поступков, на которые их направляет эта благотворительная деятельность? Разве не вызывает самый живой интерес к делу даже обладание двумя голосами из пятидесяти?

- Во всяком случае не во мне, сэр, - сказала миледи. - Все это ужасно скучно. Кроме того, при таких условиях оказываешься в полнейшей невозможности сделать любезность своим знакомым. Но вы, вы ведь друг бедных, сэр Джозеф, и поэтому, как вам известно, мы никогда и не понимаем друг друга.

- Да, я действительно друг бедных, - повторил баронет, взглядывая при этих словах на бедного Тоби. - Конечно, многие меня осуждают за это, что не раз уже случалось, но это мне не мешает гордиться этим. Я не желаю никакого другого.

- Я не разделяю взгляда Кьюта, - продолжал сэр Джозеф, показывая письмо. - Точно также я не согласен с Филером и всеми его присными; я человек, прежде всего, внепартийный. Друзья мои, бедняки, ничего не имеют общого со всем этим и точно также никому нет дела до них. Мои друзья бедняки, живущие в моем участке, касаются лишь меня одного. Ни один человек, ни одно общество не имеют права вмешиваться в наши дела. Вот та твердая почва, на которой я стою. Я поставил себя в отношении моего бедного собрата в роли э... э... в роли отца. Я ему говорю: я хочу стать для тебя отцом.

Тоби слушал с большим вниманием и все лучше и лучше начинал чувствовать себя.

- Ваша единственная забота, мой милый друг, - продолжал сэр Джозеф, разсеянно глядя на Тоби, - ваша единственная забота должна заключаться в том, чтобы иметь дело только со мною, со мною одним. Вы не заботьтесь решительно ни о чем, а положитесь всецело на меня; я хорошо знаю все ваши нужды, я заменяю вам отца. Таков завет, данный мудрым Провидением. Создавая вас, Бог дал вам целью жизни не пьянство, безделие, разврат, обжорство, (Тоби с глубоким раскаянием вспомнил о рубцах), но чтобы вы прониклись сознанием благородства труда. Поэтому идите с гордо поднятой головой, вдыхайте свежесть утренняго воздуха, и... и не ищите ничего другого. Ведите суровую, полуголодную жизнь; будьте почтительны; развивайте в себе безкорыстие; воспитывайте вашу семью без средств, или почти без всяких; уплачивайте за свою квартиру с точностью часового механизма; будьте пунктуальны во всех платежах (я, кажется, подаю вам хороший пример, вы всегда найдете мистера Фиша, моего личного секретаря, с кошельком, наполненным золотом для уплаты моих обязательств), и тогда вы вполне можете разсчитывать на меня, как на самого верного друга и любящого отца.

- Чудных детей, нечего сказать, сэр Джозеф!--сказала миледи, с жестом отвращения. - Ревматизмы, лихорадки, кривые ноги, астмы и всякого рода подобные гадости!

- Миледи, - возразил сэр Джозеф, торжественно, - тем не менее я все же остаюсь и другом и отцом бедняка. Каждые четыре месяца он будет видеться с мистером Фишем; раз в год мои друзья и я будем пить за его здоровье и выскажем ему наши чувства в самых добрых и теплых выражениях; раз, в течение всей своей жизни, он сможет публично, в присутствии целого общества аристократов, получить какую нибудь безделушку из рук друга. А когда, более не поддерживаемый всеми этими возбуждающими средствами и достоинством работы, он спустится в хорошо устроенную нами могилу, тогда, миледи, - здесь сэр Джозеф прервал свою речь, чтобы высморкаться, - я буду другом и отцом... э.... таким же верным и заботливым... э.... для его детей.

Тоби был невероятно растроган.

- Все это создало вам очень благодарную семью, нечего сказать, сэр Джозеф! - воскликнула его супруга.

- Миледи, - возразил сэр Джозеф с еще более величественным видом, - известно, что неблагодарность является недостатком этого класса людей. Я приготовился к ней, как и все остальные.

- Все, что только в силах человека, я делаю, - продолжал сэр Жозеф. - Я исполняю долг человека, решившого быть другом и отцом бедняка и всячески стараюсь развивать его ум, объясняя ему при всех обстоятельствах его жизни, что единственным нравственным принципом человека его сословия должна быть полнейшая вера в меня! Им совершенно не подобает и не к чему заниматься собою. Если даже люди испорченные и движимые дурными инстинктами проповедуют им другое и развивают в них нетерпимость, недовольство своим положением, неповиновение и сопротивление дисциплине и черную неблагодарность - что, конечно, всегда имеет место - то я все же остаюсь их другом и отцом. Это начертано там наверху; это в порядке вещей!

После этой длинной и блестящей исповеди, он открыл письмо ольдермана Кьюта и прочел его.

- Несомненно чрезвычайно вежливо и чрезвычайно любезно! - воскликнул сэр Джозеф. - Миледи, ольдерман настолько добр, что напоминает мне, что он имел необычайную честь встретить меня (он, право, слишком добр) у нашего общого приятеля, банкира Дидль и оказывает мне любезность, спрашивая не желаю ли я, чтобы он упразднил Билля Ферна?

- Чрезвычайно приятно! - ответила миледи Боулп. - Это самый скверный из всех этих людей! Он что-же, наверное, совершил какую нибудь кражу?

- Нет, - сказал сэр Джозеф, просматривая письмо, - не совсем, хотя, во всяком случае, нечто подходящее, но тем не менее не вполне воровство. Кажется, он явился из Лондона для приискания себе работы, все для его вечной цели: улучшения своего положения; вы знаете, что это его постоянное оправдание. Найденный прошлою ночью спящим под каким то навесом, он был арестован и на следующий же день приведен на допрос к ольдерману. По поводу всей этой истории ольдерман находит (и по моему он совершенно прав), что надо положить конец подобным вещам, и спрашивает меня, не будет ли мне приятно, чтобы он начал с упразднения Вилли Ферна?

- Лишь бы дали им всем хороший урок этим примером, а об Вилли Ферн нечего думать! - возразила миледи. - Прошлую зиму, когда я хотела ввести среди мужчин и мальчиков села, как приятное вечернее времяпрепровождение, вырезание фестонов и выделку из бумаги цветов, при пении следующих стихов, переложенных на музыку по новой системе:

*) Будем любить наше ремесло, благословлять помещика и его присных, жить нашим дневным пайком и всегда знать свое место.

то этот самый Ферн, - я как сейчас вижу его перед собою, - приложив руку к шляпе, посмел сказать мне: - "Я почтительнейше спрашиваю миледи, не принимает ли она меня за девочку?" Впрочем, меня это не удивило; разве нельзя всего ожидать от неблагодарных и дерзких людей этого сословия? Не стоит и говорить об этом. Я прошу вас, сэр Джозеф, воспользуйтесь для общого примера этим Вилли Ферном!

- Гм! - промычал сэр Джозеф. - Мистер Фиш будьте добры

Фиш сейчас же взял письмо и написал под диктовку сэра Джозефа:

"Частное"

Милостивый Государь,

Я вам весьма благодарен за ваше любезное сообщение относительно В. Ферна. К сожалению, я лишен возможности дать вам о нем благоприятный отзыв. Я не переставал выказывать ему дружеское и отеческое расположение, но, к несчастью, он платил мне за него полною неблагодарностью и постоянным сопротивлением всем моим намерениям. Это безпокойный и непокорный ум, независимый и гордый характер, который бы отвергнул свое счастье, еслибы вы ему клали его даже в руку. При таком положении вещей, признаюсь, мне кажется, еслибы он вновь предстал перед вами (как вы мне пишете, он обещал это сделать завтра, чтобы узнать о результате наведенных вами о нем справок, а я думаю, в данном случае, можно разсчитывать, что он сдержит свое слово), то вы окажете неоценимую услугу обществу, если арестуете его, как бродягу, на некоторое время, и тем явите достойный подражания пример, в местности, где все более и более нуждаются в подобных примерах, как в интересах тех личностей, которые отдают себя на служение беднякам, так и в интересах самого, обыкновенно заблуждающагося, населения.

- Неправда ли, - заметил сэр Джозеф, подписав письмо и в то время, как Фиш запечатывал его, - неправда-ли, кажется, будто оно было написано там, свыше! Посмотрите! В конце года я привожу в порядок все платежи и свожу свои счеты даже с В. Ферном!

Тоби, который уже давно вновь впал в самое безнадежное отчаяние, приблизился грустный и угнетенный, чтобы взять письмо.

- Передайте мой поклон и благодарность, - сказал сэр Джозеф. - Подождите.

- Подождите, - повторил мистер Фиш.

- Вы, быть может, слышали, - продолжал сэр Джозеф тоном прорицателя, - некоторые высказанные мною замечания, вызванные приближением торжественного дня Нового Года, о тех обязательствах, которые этот момент налагает на нас в отношении наших дел, которые мы должны привести в порядок. Вы не могли не обратить внимание, что я нисколько не прячусь за свое высокое общественное положение, но что мистер Фиш имеет мою чековую книгу и находится возле меня лишь для того, чтобы помочь мне закончить дела текущого года и начать новый совершенно чистым. Ну, а вы, друг мой, можете ли сказать по совести, положа руку на сердце, что вы также приготовились к встрече этого великого дня?

- Мне страшно сознаться, сэр, - бормотал Тоби, смиренно взглядывая на баронета, - что... что.... я.... немного.... немного запустил свои дела.

- Запустили свои дела! - повторил сэр Джозеф, останавливаясь, с угрожающим выражением лица, на каждом слоге.

- Мне страшно признаться, - шептал Тоби, - что я должен десять или двенадцать шиллингов м-сс Чикенстжер.

- Это небольшая лавочка, сэр, - вскричал Тоби, - где продается всего понемногу. Кроме того я также не...мно...го... дол... жен за квартиру, но самые пустяки, сэр. Я сам сознаю, сэр, что это не должно быть, но мы так бедны!

Сэр Джозеф посмотрел на миледи, потом на Фиша и наконец на Тоби. Сложив потом в отчаянии руки, с видом человека, разуверившагося во всем:--

- Как может человек, - сказал он, - даже из этого неподдающагося исправлению и беззаботного сословия, да еще человек с седыми волосами смотреть спокойно в лицо Новому Году, когда его дела находятся в подобном положении? Как может он ложиться вечером спать и утром вставать? Как? Скажите мне! Ну! - продолжал он, обернувшись спиною к Тоби, - берите же письмо! Берите письмо!

- Я бы сам очень желал быть иным человеком, сэр,-- сказал Тоби, преисполненный желания молить о прощении... - Но видите ли, нам было послано тяжелое испытание.

Сэр Джозеф все повторял:

- Берите же письмо, берите письмо!

Фиш с своей стороны не только вторил этим словам, но усиливал их, указывая очень многозначительно на дверь, так что Тоби оставалось поклониться и уйти.

Очутившись на улице, бедняк нахлобучил себе на глаза свою старую, потертую шапку, как бы желая скрыть свое горе, вызванное сознанием, что для него нет никакой надежды получить свою долю радости в приближающемся новом году.

Поглощенный своими грустными мыслями, он не обнажил даже своей головы перед колокольней, где висели дорогие его сердцу колокола, когда на обратном пути проходил мимо старой церкви.

Однако в силу привычки, он остановился на мгновение и заметил, что уже поздно и вершина колокольни еле выделялась в высоте, окруженная ночной темнотой. Он также знал, что куранты сейчас зазвонят, так как это был час, когда их певучие напевы говорили его воображению, как заоблачные голоса; но тем но менее он только быстрее зашагал с письмом к ольдерману, стараясь удалиться раньше, чем начнется перезвон, так он боялся услышать в их звуках: "друг и отец, друг и отец", в прибавление к тому, что они прозвонили, когда он уходил.

Тоби необычайно скоро исполнил возложенное на него поручение и возвращался своим обычным шагом домой. Была ли то вина его походки, которая, вне всякого сомнения, являлась не особенно приспособленною для улицы; или же его шляпы, нахлобученной на глаза, которая, конечно, не делала его поступь более уверенной, но только он вдруг налетел на что то с такою силою, что очутился, еле удержась на ногах, на середине дороги.

- Тысячу раз прошу извинить меня, - сказал Тоби, приподнимая в большом смущении шляпу и, образуя из своей головы, на которой зацепилась оборваная подкладка шляпы, род воздушного шара. - Надеюсь, что я не ушиб вас?

Тоби был слишком не похож своим телосложением на Самсона, чтоб кого бы то ни было больно ушибить. Казалось, видя его, подскочившого, как волан на ракете, гораздо вероятнее, что он сам пострадал.

Однако, у него были такия преувеличенные понятия о своей собственной силе, что он совершенно искренно сокрушался о человеке, на которого наткнулся и продолжал повторять:

- Я надеюсь, что я вас не ушиб.

Человек, о которого он ударился головой, представлялся чем то в роде крестьянина, с загорелым лицом, с мускулистыми руками и ногами, с седеющими волосами и растрепанной бородой. Он посмотрел на Тоби, не спуская с него в течение секунды пристального взгляда, как бы подозревая того в желании сыграть с ним злую шутку. Но тотчас же, убедившись в его искренности, отвечал ему:

- Нет приятель, вы не ушибли меня.

- И ребенка, я надеюсь? - прибавил Тоби

При этих словах он опустил глаза на маленькую девочку, спавшую у него на руках и закрыв ей личико концом своего изношенного шарфа, обмотанного вокруг его шеи, медленно продолжал свой путь.

Тон, которым он произнес слова: "благодарю вас за участие" проник в доброе сердце Тоби. Этот человек был так изнурен, ноги его с таким трудом передвигались, он так был грязен и оборван от тяжелой работы и таким грустным и потерянным взглядом смотрел вокруг себя, что Тоби казалось весьма естественным, что для него должно было быть известным утешением и облегчением иметь возможность поблагодарить кого нибудь, хотя бы за самый пустяк. Тоби приостановился, следя за ним глазами, в то время как тот с таким усилием двигался тяжелым и неверным шагом, с ребенком, обвившим ручками его шею.

Видя этого человека в рваных башмаках или скорее в каком то подобии башмаков, в толстых кожаных штиблетах, в большой с опущенными полями шляпе, Тоби продолжал стоять, следя за ним, забыв все на свете, кроме маленькой ручки ребенка, державшей шею незнакомца.

Прежде чем окончательно скрыться во мраке ночи, тот остановился, обернулся и, увидев Тоби, все еще неподвижно стоящим на одном месте, казался в нерешимости - продолжать ли свой путь или вернуться обратно? Тоби, с своей стороны, сделал несколько шагов, отделявших их друг от друга.

- Вы, быть может, могли бы, - сказал человек, слабо улыбаясь, - а я уверен, что если вы можете, то и сделаете, почему я предпочитаю обратиться с этим вопросом к вам, чем к кому нибудь другому, - быть может вы могли бы указать мне, где живет ольдерман Кьют?

- Совсем близко отсюда, - отвечал Тоби. - Я с удовольствием проведу вас к нему.

- Я собственно должен был быть у него лишь завтра и совсем в другом месте, - прибавил человек, следуя за Тоби, - но мне слишком тяжело оставаться столько времени под подозрением. Я должен оправдаться и иметь возможность с спокойным сердцем зарабатывать себе хлеб, хотя я еще и не знаю, как и где. Поэтому я надеюсь, что он извинит меня за поздний приход.

- Но это невозможно! - воскликнул Тоби, вздрагивая. - Скажите как вас зовут, не Ферн-ли?

- Что? - вскричал в свою очередь тот, оборачиваясь, с выражением удивления.

- Вы Ферн? Билли Ферн? - спросил Тоби.

- Это мое имя, - отвечал тот.

- Ну, в таком случае, - воскликнул Тоби, схватив его за руку и с опасением оглядываясь, - ради всего святого, не ходите к нему! Не ходите к нему! Также верно, как верно, что вы существуете, он упразднит вас. Сюда! Войдите в эту темную аллею и я вам все объясню. Но, ради Бога, не идите к нему!

Его новый знакомый посмотрел на него как на полоумного, но все же последовал за ним. Когда они скрылись от взоров прохожих, Тоби рассказал ему все, что слышал сегодня о нем, какую о нем пустили молву и все остальное.

Герой его рассказа выслушал его, ни разу не перебив, не опровергнув, со спокойствием, которое поразило Тоби. Он лишь от времени до времени покачивал головою, казалось, скорее для того, чтобы показать, что это все старые, давно известные ему истории, чем для того, чтобы опровергнуть слова Тоби. Раз или два, он откинул свою шляпу назад, проведя своею загрубелой рукой по лбу, на котором от руки оставались борозды, словпо от плуга.

- В общем, все это довольно справедливо, добрый вы человек. Конечно, ему не всегда было легко со мною. Но что сделано, то сделано. Господи! Тем хуже, если я становился поперек его планов; я же теперь страдаю от этого. Но во всяком случае, я переделать себя не могу и, еслибы завтра мне пришлось бы с ним встретиться, то началось бы опять все по старому. Что же касается моей репутации, то пусть эти прекрасные господа наводят справку за справкой, роются, ищут, она останется незапятнанной, вне всякого подозрения, и я вовсе не желаю получать от них за нее похвальный лист! Я только желаю им, чтобы они не так легко потеряли добрую о себе славу, как мы, и я удостоверяю, что жизнь им будет так тяжела, что разставаясь с нею им не придется жалеть о ней. Что же касается меня, мой друг, то эта рука - и он раскрыл ее во всю ширину ладони - эта рука никогда не взяла того, что ей не принадлежало по праву и никогда также не уклонялась от работы, как бы тяжела она ни была и как бы мало ни вознаграждалась. Тому, кто может доказать обратное, я позволяю отрезать ее в то же мгновение! Но когда работа более не в состоянии поддержать меня, насколько это необходимо каждому человеческому существу; когда пища моя так плоха и так недостаточна, что я умираю с голоду, лишенный всякой возможности удовлетворить его ни дома, ни вне дома; когда я вижу, что вся жизнь, полная труда, начинается нуждою, продолжается в нужде и кончается нуждою, без малейшого проблеска надежды на перемену, то я не могу не сказать всем этим милым господам: - "Прочь! Оставьте мою лачугу в покое; в ней и без того достаточно мрачно. Зачем же хотите вы затемнить ее еще более? Не разсчитывайте на меня, что я приду в ваш парк в день вашего рождения и примкну к славящим вас песням, или буду почтительно выслушивать ваши проповеди или что нибудь еще в этом роде! Разыгрывайте свои комедии и празднуйте свое торжество без меня; веселитесь и радуйтесь, но нам нечего делать с вами. Я предпочитаю, чтобы вы оставили меня одного!"

Заметив, что маленькая девочка, которую он нес на руках, открыла глаза и с удивлением смотрела вокруг он остановился, чтобы шепнуть ей несколько ласковых слов на ухо и, спустив ее с рук, поставил на землю возле себя; потом обертывая вокруг пальца, один из длинных локонов ребенка, в виде кольца, в то время, как она прижималась к его запыленным коленам, он сказал Тоби:

- Я не думаю, чтобы по природе я был угрюмый, сварливый человек, с которым трудно жить в мире. Я в сущности не желаю ничего дурного никому из этих господ. Все, что я прошу, это иметь возможность существовать, как то подобай творенью Божьему. Но как я ни выбиваюсь из сил, я не могу добиться этого, и вот эта невозможность и является непроходимою пропастью между мною и теми. Но ведь я не один; подобных мне надо считать не сотнями, а тысячами.

- Вот такими то взглядами и словами и создалась моя репутация, - продолжал Ферн, - и мало вероятия, чтобы она когда нибудь изменилась к лучшему. Ведь быть недовольным не разрешается, а я вот недоволен, хотя клянусь вам, я бы предпочел быть в радостном настроении, еслибы только это было возможно для меня. В сущности, я даже не знаю, что для меня было бы дурного в том, что ольдерман засадит меня в тюрьму; а так как у меня нет ни одного друга, который мог бы замолвить за меня словечко, то это легко может случиться. А между тем, вы видите!.... - прибавил он, указывая на девочку.

- Какое у нее хорошенькое личико, - сказал Тоби.

- О, да! - возразил тот шопотом и взяв ласково, обеими руками головку ребенка, приблизил ее к себе, пристально смотря на нее. - Да, это именно то, что я часто говорил себе; я часто говорил себе это, видя пустую плиту и холодный очаг; и вчера вечером, когда нас арестовали, точно двух преступников, я продолжал говорить себе это. Но не надо, чтобы они приходили слишком часто мучить и пугать эту хорошенькую, маленькую девочку, правда Лили? Разве не вполне достаточно преследовать взрослого человека?

Звук его голоса так заметно ослабел и он смотрел так сериозно и в тоже время так странно на девочку, что Тоби, чтобы изменить направление его мыслей, спросил его жива ли его жена?

в девяти милях от места, где мы живем; засадили бы между четырьмя стенами (как они это сделали с моим отцом, когда он не был более способен работать; но он и не безпокоил их долго). Но, вместо приюта, я взял ее к себе и с тех пор мы не разставались. Когда-то у её матери была подруга, здесь в Лондоне; мы пришли сюда, чтобы разыскать ее и найти какую нибудь работу, но город так огромен! Ну, да ничего; зато много места для прогулок, правда, Лили?

Его глаза встретились с глазами ребенка и выражение их было полно такой любви и нежности, что Тоби был растроган более, чем еслибы увидел в них слезы. Потом, сжав руку незнакомцу.

- Я даже не знаю вашего имени, - продолжал Ферн, - а между тем открыл вам свою душу, потому что я так вам благодарен, и не без причины. Я последую вашему совету и не подойду близко к этому... как его?..

- Мировому судье, - сказал Тоби.

- А! - воскликнул незнакомец - мировой судья, так мировой судья, если его прозывают этим именем. Завтра мы попробуем счастья в окрестностях Лондона. Добрый вечер! Дай вам Бог хорошо встретить Новый год!

меня, если вы с ребенком будете бродить, не зная где преклонить голову. Идите ко мне! Хотя и я беден и живу в бедном, тесном углу, но все могу без стеснения приютить вас на эту ночь. Пойдемте со мною! Сюда! Я понесу ребенка, - прибавил он, беря девочку на руки. - Прехорошенькая девочка! Я бы без всякого усилия донес ее, еслибы она была в двадцать раз тяжелее. Быть может, я шагаю слишком скоро для вас? Но дело в том, что я всегда немножко бегу, уже это моя привычка! - Говоря эти слова, Тоби делал шесть шагов, пока его товарищ делал один огромный, и слабые ножки этого маленького Геркулеса, дрожали под тяжестью ноши.

- Она легка, как перышко, - продолжал Тоби, слова которого также быстро чередовались, как и его маленькие шажки, так как он ни за что не хотел чтобы Ферн успел ему высказать благодарность. - Право, она легче павлиньяго пера; о, несравненно легче! А, вот мы сейчас и дома, мы даже пришли уже! Первый поворот направо. Дядя Билль, пройдите эту помпу и заверните налево, как раз напротив кабака. Ну вот, мы и пришли! Переходите улицу, дядя Билль, и заметьте на углу торговца почками. Так! Идите теперь вдоль конюшни и остановитесь возле черной двери, на которой написано на доске: "Т. Вэк, посыльный". Ну, дошли, слава Богу, наконец. Вот то мы поразим тебя, дорогая моя Мэг!

Едва он успел произнести эти слова, как в полном изнеможении, запыхавшись, опустил девочку на пол, посереди комнаты. Маленькой незнакомке достаточно было раз взглянуть на Мэг, чтобы с полным доверием кинуться ей на шею.

- Вот мы и дома! Вот мы и дома! - кричал Тоби, двигаясь вокруг комнаты. Идите сюда, дядя Вилль, поближе к огню! Чего-ж вы не идете? О, наконец то мы пришли! Наконец то мы пришли! Дорогая, любимая моя Мэг, где же котелок для воды? Ах, он здесь. Вот он! В одно мгновение вода закипит.

Во время своего снования взад и вперед по комнате, Тоби удалось найти котелок, закинутый где-то в углу; он поставил его на огонь, а Мэг в то-же время, посадила девочку возле камина и, встав перед нею на колени, снимала с нее чулки и башмаки, растирая горячим полотенцем её застывшия маленькия ноги. Но это не мешало ей смеяться и смотреть на Тоби такими веселыми и милыми глазами, что ему хотел благословить ее, когда она опустилась на колени. Войдя в комнату он застал ее всю в слезах, сидящей возле огня.

- О, теперь оне уже согрелись, - воскликнул ребенок, - совсем согрелись!

- Нет, нет, нет, - возразила Мэг, - мы еще и на половину не растерли их. Их еще надо долго, долго растирать. А, когда оне будут совсем теплые, мы расчешем эти локоны, чтобы просушить их; потом с помощью холодной воды зарумяним эти бледные щечки и после этого мы будем такия веселые, довольные, счастливые!

Ребенок разрыдался и обняв одною рукою ее за шею, другою ласкал её красивое лицо, говоря: "О, Мэг! о, милая моя Мэг!"

Благословение Тоби не могло сделать большого. Кто мог сделать больше!

- Иду, иду, я здесь, милая, - сказал Тоби.

- Боже мой! - воскликнула Мэг. - Он окончательно потерял голову. Он покрыл чайник шляпой этой славной девочки и повесил крышку на ручку двери!

- Я не нарочно сделал это, дорогая моя Мэг, - торопился Тоби поправить свою ошибку.

Мэг подняла глаза и увидела что Тоби, с большим трудом протиснувшись за стул своего гостя, показывал ей с таинственными жестами, над головою Ферна, заработанные им шесть пенсов.

Благодаря этой невероятной хитрости, Тоби удалось выйти, чтобы пойти купить у м-сс Чпкенстжер за наличные деньги чай и сало. После чего он возвратился в комнату, стараясь уверить Мэг, что ему стоило не малого труда найти все это на темной лестнице.

- Но слава Богу, теперь все необходимое для чая есть, - говорил он. - Я был вполне уверен, что есть и чай и сало и, как видишь, я не ошибся. Мэг, моя козочка, если ты займешься чаем, пока твой недостойный отец поджарит сало, то у нас в одну минуту все будет готово. Удивительное у меня свойство, - продолжал. Тоби, приступая к своим поварским обязанностям с помощью вилки для жарения, - удивительная особенность, хорошо известная всем моим друзьям: - я никогда не любил ни чай, ни сало. Я с удовольствием вижу, как другие угощаются и тем и другим, - прибавил он громко, чтобы сильнее воздействовать на своего гостя, - но что касается до меня, то как питательные вещества и чай и сало - мне одинаково неприятны.

Тем не менее жадно вдыхал запах жарящагося в камине сала... совсем так, как если бы он любил его; а когда он наливал кипящую воду в маленький фарфоровый чайник, то с такою любовью проникал взором в самую глубину его, стараясь, чтоб благоухающий пар вился вокруг его носа и окутывал густым облаком его лицо и голову. Но, не смотря на все это, он не хотел ни есть, ни пить и только из приличия, в самом начале, сделал один глоток чаю и съел кусочек сала, с видимым наслаждением, смакуя и то и другое, хотя и продолжал утверждать, что делает это насильно.

Весь интерес Тоби сосредоточивался на том, как ели и пили его новые два друга. Также точно относилась и Мэг к вопросу о еде. И никогда присутствовавшие на оффициальном обеде у Лондонского лорд-мэра или на банкете при дворе не испытывали при виде вельможных гостей и частичку того удовольствия, с которым Тоби и Мэг, эти добрые и простые люди, смотрели на своих новых знакомых. Мэг улыбалась отцу, Тоби тем же отвечал ей; Мэг качала головою и притворялась, что будет аплодировать Тоби; а он, с своей стороны, пантомимой старался объяснить Мэг, когда и при каких условиях встретился с своим гостем. И оба были чрезвычайно счастливы.

- Вот что я скажу вам, - объявил Тоби после чаю, - девочка будет спать с Мэг. Это решено и подписано!

- С милой Мэг! - вскричал ребенок, страстно лаская молодую девушку, - с Мэг, с Мэг!

- Отлично! - сказал Тоби. - И меня нисколько не удивит если она поцелует отца Мэг, правда Лили? Ведь я отец Мэг!

Велика была радость Тоби, когда прелестная девочка, конфузясь, подошла к нему и, поцеловав его, стремглав кинулась к Мэг и повисла у нея на шее.

Мэг не спускала глаз с Ферна, который склонился над ся стулом, отвернул в сторону лицо и ласкал головку ребенка, на половину скрытую в складках её одежды.

- Верно! верно! Я совершенно потерял голову сегодня вечером и сам не знаю, что говорю. Билль Ферн, пойдемте со мною! Я вижу, что вы умираете от усталости и падаете от сна Пойдемте со мою!

Незнакомец, все еще склоненный над стулом Мэг, продолжал играть кудрями ребенка. Он не проронил ни слова; но в его загрубелых пальцах, сжимающих и выпускающих чудные волосы ребенка было столько немого и выразительного красноречия!

- Да, да! - продолжал Тоби, безсознательно отвечая на чувства дочери, так ясно выраженные на её лице, - уведи ее, дочь моя, и уложи ее. Так. Ну, а теперь Билль, я покажу вам, где вы будете спать. Не могу сказать, что бы это было роскошное помещение; это ничто иное, как сеновал! Но я всегда повторяю, что одно из преимуществ жизни в конюшне, является обладание сеновалом; и пока эта конюшня и сарай не будут сдаваться дороже, чем мы платим теперь, мы будем продолжат жить в них, благодаря дешевизне. Там наверху есть очень много хорошого сена и кроме того сеновал опрятен, как... Да, довольно сказать, что руки Мэг побывали там: это ведь все! Побольше бодрости, мой друг! Не падайте духом! Утро вечера мудренее, говорит пословица.

Вернувшись ранее Мэг, он несколько мгновений простоял у двери её комнаты, внимательно прислушиваясь. Маленькая девочка, прежде чем заснуть, шептала слова молитвы, такой же простой и наивной, как она сама. А когда она помянула имя своей милой, милой Мэг - так она говорила - то Тоби услыхал, как она остановилась и спросила имя отца Тоби, чтобы помолиться и за него.

Прошло несколько мгновений, пока добрый старичок настолько овладел собою, что был в состоянии растопить хорошенько камин и придвинуть к нему стул. Но когда он это сделал, когда поправил лампу, то вытащил из кармана газету и начал читать. Сначала, он никак не мог сосредоточить на ней своего внимания, перескакивал с одного столбца на другой, но наконец углубился в нее, и лицо его приняло грустное и сериозное выражение, так как эта несчастная газета, вновь натолкнула Тоби на безнадежные размышления, не дававшия ему покою в продолжение всего дня и особенно больно и остро ощущаемые им, вследствие всех тех событий, свидетелем которых ему пришлось быть. Внезапно охватившая его симпатия к его новым друзьям и забота о них, на время, будто, разсеяли его; по как только он остался один, да еще под впечатлением только что прочитанной газеты, переполненной лишь сообщениями о бесконечных насилиях и преступлениях, гнетущия мысли опять охватили его. Находясь в подобном тяжелом настроении, он, как раз, напал на описание (и оно далеко не было единственное) возмутительного поступка одной женщины, которая под влиянием отчаяния, посягнула не только на свою жизнь, но и на жизнь своего ребенка. Подобное нечеловеческое преступление до такой степени возмутило душу Тоби, переполненную любовью к своей Мэг, что он выронил газету и в ужасе откинулся на спинку стула.

- Безчеловечная и жестокая мать! - воскликнул он. - Безчеловечная и жестокая мать! Лишь люди, рожденные порочными, лишенные сердца, не имеющие никакой достойной цели, могут совершать подобного рода преступления. Все, что я слышал сегодня, лишь подтверждает мою справедливую мысль, слишком хорошо доказанную! Да, мы уже родимся порочными!

Куранты ответили на его слова так внезапно, громко и звонко, что их оглушающие голоса, казалось, пригвоздили его к стулу.

- Тоби Вэк, Тоби Вэк, мы ждем тебя Тоби! Тоби Вэк, Тоби Вэк, мы ждем тебя Тоби! Приди взглянуть на нас, приди взглянуть на нас! Приведите его к нам, приведите его к нам! Поймайте его, поймайте его! Разбудите его, разбудите его! Тоби Вэк, Тоби Вэк, дверь растворена настежь, Тоби! Тоби Вэк, Тоби Вэк, дверь растворена настежь, Тоби! - Потом, как бы в бешеном порыве, они начинали звонить еще громче, еще сильнее и их гармоничные аккорды отдавались эхом в полуразрушенных известковых и кирпичных стенах.

Тоби слушал. Воображение? Мечты? Ничто иное, как результат его раскаяния в том, что он убежал от них сегодня днем? Нет! Нет! Совсем нечто иное! Совсем нечто иное! Слышите? Они вновь и вновь повторяют: Поймайте и приведите его! Бегите за ним! Приведите его! Приведите его! Положительно от такого звона, мог оглохнуть весь город.

- Мэг, - проговорил тихо Тоби, постучав в двери к дочери, - слышишь ты что-нибудь?

- Я слышу звон колоколов, отец. Они невероятно сильно гудят эту ночь.

- О, тихим, счастливым сном! Но тем не менее, я еще не могу ее оставить, отец. Посмотри как она крепко держит мою руку!

- Мэг, - прошептал Тоби, - слушай колокола!

Она прислушалась, но на её лице, повернутом к отцу, не отразилось ни малейшого удивления. Было очевидно, что голос колоколов был чужд для нея.

Тоби вышел из её комнаты, вновь сел на стул возле камина и стал слушать. Прошло несколько времени. Не было никакой возможности долее сидеть здесь; сила, с которой они призывали его, была прямо таки страшна!

дело? Если же она закрыта, то не о чем и разговаривать, и я успокоюсь.

Когда он безшумно выскользнул на улицу, он был почти уверен, что дверь на колокольню окажется закрытой и замкнутой на ключ. Он очень часто бывал там и редко когда видал ее открытою; не более двух, трех раз за все время. Это была маленькая, сводчатая дверь, с наружной стороны церкви, в темном углублении, за высокой колонной. Она висела на огромных железных петлях и была снабжена таким чудовищным замком, что петли и замок, казалось, были больше её самой.

Но каково было его удивление, когда приблизившись к церкви с непокрытою головою и протянутою рукою к этому темному углублению, (не без известного опасения, что вот, вот чужая рука неожиданно схватит его руку, и приготовившись, без сомнения, сейчас же выдернуть ее, так как он дрожал при одной мысли об этом), он убедился, что дверь, открывавшаяся во внутрь, была полу-раскрыта.

В первое мгновение охватившого его удивления, он хотел было идти обратно или принести свет, или привести кого-нибудь; но мало-по-малу мужество вернулось к нему и он решился подняться один.

- Чего мне бояться? - думал Тоби. - Ведь это церковь! Да кроме того и звонари, конечно, на колокольне, и это они забыли закрыть дверь.

Принесенная с улицы ветром пыль, образовала, как бы мягкий бархатный ковер, и это производило не только какое-то странное, но даже зловещее впечатление. Первая ступенька лестницы начиналась так близко от двери, что Тоби споткнулся о нее и, невольно ударившись ногою о дверь, закрыл ее, а когда она тяжело захлопнулась, то не было никакой возможности вновь раскрыть ее.

И вот теперь уж он вынужден был подвигаться вперед... Тоби, ощупывая руками дорогу, продолжал подниматься все выше и выше по круглой, винтовой лестнице. Выше! выше! все выше!

Надо заметить, что подниматься по подобной лестнице, да еще в полнейшей темноте, было нелегки. Лестница была так узка и низка, что его руки постоянно хватались за что-нибудь. То ему представлялся человек, то призрак, стоящий перед ним или уходящий в сторону, чтобы дать ему⁷ дорогу. Тогда он проводил руками по гладким стенам, ища наверху голову, а внизу ноги привидения, дрожа всем телом от охватывавшого его страха. Изредка гладкая, ровная поверхность стен прерывалась дверью или нишею, углубление которой представлялось ему таким же громадным, как самая церковь. Он чувствовал себя на краю пропасти и ему казалось, что он стремглав полетел в нее, головою вперед, пока, наконец, его рука не ощупывала вновь цельной, сплошной стены.

несколько мгновений, задул с такою силою, что бедняга с трудом держался на ногах. К счастью ему удалось добраться до стрельчатого башенного окна, расположенного так невысоко, что он мог схватиться за него. Он смотрел с этой высоты вниз, на крыши домов, на дымящияся трубы, на газовые рожки, выделявшиеся светлыми пятнами. Он особенно внимательно всматривался в ту часть города, где он жил, представляя себе, что Мэг, обезпокоенная его долгим отсутствием, зовет его. Все виденное им, казалось ему чем-то неопределенным, нагроможденным одно на другое, потонувшим в тумане и тьме.

Он был в той части колокольни, где обыкновенно стоят звонари. Тоби схватил конец одной из измочаленных веревок, висевших сквозь отверстия дубового потолка. Он вздрогнул, думая что это волосы, а потом задрожал от ужаса при мысли разбудить большой колокол. Сами же колокола находились еще выше, под самою крышею. Тоби, под влиянием охватившого его вновь очарования, продолжал подвигаться ощупью, по какой-то особенно крутой и неудобной лестнице, ступени которой не представляли надежной опоры для ног.

Не останавливаясь перед трудностью подобного восхождения, Тоби, наконец, пролез сквозь отверстие пола и остановился только тогда, когда головою коснулся стропил крыши и очутился среди колоколов. Он был почти не в состоянии, среди окружавшого его мрака, разглядеть их гигантские размеры. Но он знал, что они возле него, мрачные, темные, безмолвные! Угнетающее ощущение страха и одиночества охватило его, как только он проник в это гнездо камня и металла, свитое на такой страшной высоте. У, него закружилась голова, он дико вскрикнул: "О-о-о!..."

- О-о-о!... - повторило эхо зловещим тоном. Испытывая сильнейшее головокружение, испуганный, задыхающийся, Тоби обвел вокруг себя помутившимися глазами и упал в глубоком обмороке.