Колокола.
III. Третья четверть.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Колокола. III. Третья четверть. (старая орфография)

III. Третья четверть.

Мрачные тучи витают над океаном мысли и его глубокия воды еще мутны, когда очнувшись от неподвижности покоя, он с усилием наконец вздымает свои волны, чтобы перейти от смерти к жизни! Причудливые, дикия чудовища, в момент его неполного возрождения, преждевременно всплывают на его поверхность. Множество обрывков и частей различных образов соединяются и перемешиваются совершенно непоследовательно, случайно, в мышлении. Когда, как и какими загадочными путями постепенности вновь отделяются оне друг от друга? Каким образом всякая мысль, всякое ощущение вновь воспринимает свою строго определенную форму, вновь возвращается к жизни реальной и строго ограниченной? Все это вопросы, на которые ни один человек не сумеет ответить, - хотя каждый человек является тем центром, где ежедневно происходит эта великая тайна!

Так было и здесь. Когда и каким образом безпросветная тьма колокольни, потонувшей в темном мраке ночи, преобразилась в яркий свет? Когда и каким образом одинокая пустая колокольня наполнилась мириадами образов? Когда и каким образом слабый топот монотонно повторяющийся во время сна или обморока Тоби: "Лови! Лови! Беги за ним!" - преобразился в оглушительный голос, прервавший его летаргию неистовыми криками: "Разбудите его! Разбудите его!" И как случилось, что все неясные, смутные мысли оставили его? Как и каким образом удалось ему отделить все существующее, реальное, от многочисленных химер, вызванных его горячечным воображением? Точно также и здесь одинаково невозможно понять и определить время и способ.

Как бы там ни было, но окончательно проснувшись и придя в себя, стоя на ногах на том же самом полу, на котором он еще так недавно лежал без сознания, Тоби был свидетелем необычайного, сверх естественного зрелища, которое мы сейчас постараемся описать.

Он увидел колокольню, куда пришел под влиянием каких то, охвативших его, чар, кишащей привидениями, карликами, гномами, эльфами и духами колоколов. Он видел, как они прыгали, летали, падали один за другим иди безостановочно выливались целыми потоками из внутренности колоколов. Он видел их вертящимися вокруг себя, под собою, наверху в воздухе; спускающимися вдоль веревок колоколов; смотрящими на него сверху массивных стропил с железными скрепами; выглядывающими из всех щелей и отверстий стен; постепенно удаляющимися концентрическими, все более и более расширяющимися кругами, подобно тем, которые образуются на воде, при падении тяжелого камня. Он видел их во всевозможных формах и образах; он видел их красивыми и уродливыми; неуклюжими и стройными. Он видел их молодыми и старыми; видел их веселыми; видел их угрюмыми; видел их танцующими; видел их поющими; видел их рвущими на себе волосы; видел, испускающими вопли отчаяния. Он видел воздух, всецело насыщенный ими; видел их безостановочно снующими взад и вперед; он видел их скачущими на крылатых конях; он видел их стремительно несущихся вниз и также быстро поднимающихся вверх; он видел их высоко парящих в воздухе; видел их отплывающих на парусных судах; он видел их отдаляющихся от него и видел приближающихся к нему, охваченных неутомимою, кипучею деятельностью! Камень, кирпич, толь, черепица - все это потеряло свойственную им непроницаемость и стало одинаково прозрачным и для Тоби и для окружавших его духов. Он видел их, даже внутри домов, занятых спящими людьми; он видел их, убаюкивающих одних и стегающих ременными кнутами других; он видел их, испускающих адские вопли у изголовья одних и напевающих божественные мелодии другим; видел их радующих одних пением птиц и благоуханием цветов и устрашающих других уродливыми отталкивающими лицами. Но он видел эти необычайные существа, принимавшия самые разнообразные образы и фигуры, не только возле спящих, но и среди бодрствующих, деятельно выполняющими, казалось бы, самые несовместимые функции. Он видел одного, прикрепляющим себе множество крыльев, для ускорения своего передвижения; другого, наоборот, надевающим на себя цепи и путы для замедления движения. Он видел, как одни передвигали вперед стрелки часов, как другие, наоборот, переставляли их назад; а третьи, наконец, совсем останавливали их. В одном месте он видел их справляющими свадьбу, в другом похороны; в этой зале бал, в той выборы; всюду и везде непрерывающееся, неутомимое, вечное движение!

Ошеломленный зрелищем этой массы безостановочно изменяющихся и странных образов и форм, не менее чем оглушительным, ни на секунду не прекращающимся звоном колоколов, Тоби, ища опоры, приценился к какому то деревянному столбу, поворачивая во все стороны свое побледневшее, полное ужаса и недоумения лицо.

Пока он осматривался таким образом вокруг, куранты замолкли, и в одно мгновение ока все окружающее его преобразилось. Рой духов совершенно исчез. Их образы потускнели, они пробовали бежать, но силы изменяли им и они в изнеможении падая, погибали, растворялись в окружающей их атмосфере и исчезали из глаз Тоби. Один, какой-то бродяга, ловко спрыгнувши с самого верху колокольни на землю, удачно встал на ноги, но ранее, чем успел повернуться на одном месте, погиб и безследно исчез! Небольшое количество, из находившихся внутри колокольни духов, несколько мгновений продолжали скакать с места на место, но с каждым прыжком все более и более ослабевали, уменьшались в числе и, наконец, исчезли, как и все остальные. Последним оставался карлик-горбун, спрятавшийся в уголок, где звонко отдавалось гулкое эхо; он безостановочно кружился, как бы, носясь в воздухе, и с такою настойчивостью и решительностью, что раньше чем погибнуть обратился в одну ногу, потом в ступню ноги, пока наконец и он пропал, растаяв в окружающем его воздухе. И на колокольне вновь воцарилось полное безмолвие.

И лишь тогда, но не раньше, Тоби разглядел в каждом колоколе бородатое существо, одинакового роста и сложения с колоколами; вернее (хотя оно и непостижимо) увидел в колоколе колокол, в образе величавого человека, с устремленным на него мрачным взглядом, в то время, как он стоял без движения, будто прирос к полу.

Загадочные и величественные фигуры! Они висели в воздухе, без всякой поддержки, с головами закутанными в капюшоны и теряющимися в высоких сводах темной колокольни! Недвижимые и туманные призраки, светились каким-то своим собственным светом, в окружающей их тьме. Каждый из них приложил обмотанную во что-то руку к своим загадочно молчавшим устам!

Утратив от охватившого его ужаса, способность двигаться, Тоби не мог проскользнуть вниз, чрез имеющееся отверстие в полу. Еслиб мог, он предпочел бы ринуться, с опасностью для жизни, вниз головою с высоты колокольни, чем продолжать чувствовать на себе неотступно на него обращенный, упорный и неотвратимый взгляд этих, вечно открытых, хотя и лишенных век, глаз.

Все сильнее, все непреодолимее охватывал его своими когтями страх и ужас этого уединенного места, этой безпросветной тьме. Он чувствовал прикосновение руки Призрака. Невозможность надеяться на какую либо помощь; эта бесконечно-длинная, мрачная, крутящаяся лестница, кишащая призраками и духами, отделявшая его от земли, населенной людьми; сознание, что он находится на такой невероятной высоте, вызывающей головокружение даже днем, при виде, где-то далеко, внизу, летающих птиц; его полная отчужденность от всех добрых людей, которые, находясь в это время в полной безопасности у себя дома, спали мирным сном, - все это вместе взятое вызывало в нем не простой страх, но физически охватывало его холодом. Тем не менее его взор, его мысли, его ужас - все было сосредоточено на пристально смотревшия на него фигуры, которые, благодаря тьме и густой тени, под которыми оне были как будто погребены, а также вследствие странного выражения их постоянно широко раскрытых глаз, их причудливых очертаний и непонятного висения в воздухе, являлись в глазах Тоби совершенно непохожими на что бы то ни было, принадлежавшее к обычному миру, хотя он и видел их так же ясно и отчетливо, как массивные дубовые стропила, перекладины и скрепы, поддерживавшие колокола. Все же это обрамляло их, как бы целым, огромным лесом срубленных дерев, из чащи и глубины которых, сквозь сучья и ветви загубленных ради них дерев, колокола-призраки продолжали смотреть своими мрачными, немигающими глазами на Тоби.

Порыв ветра, холодного и режущого, пронесся со стоном внутри колокольни. Когда его дыхание смолкло, самый большой колокол или его дух заговорил:

- Кто это тут? - спросил он.

Голос его был суровый и глубокий и Тоби показалось, что вое колокола теми же звуками откликнулись ему.

- Мне послышалось, что колокола выкликали моя имя, - проговорил Тоби, поднимая с мольбою руки. - Я хорошенько сам не знаю, зачем и как очутился я здесь. Впродолжение долгих лет я прислушивался к колоколам и часто их звуки веселили мое сердце.

- И ты благодарил их за это? - произнес голос.

- Тысячу раз! - воскликнул Тоби.

- Как?

- Я ведь беден, - прошептал Тоби, - почему и мог выразить им мою благодарность только словами.

- Нет! - с живостью воскликнул Тоби.

- Никогда не сказал нам грубых,, несправедливых злых слов? - продолжал призрак.

Тоби хотел ответить: "Никогда!", но в смущении остановился.

- Голос Времени, - сказал призрак, - кричит человеку: - Вперед! - Время дано ему для самоусовершенствования и самопознания; для развития его достоинства, для достижения высшого идеала его счастья, для улучшения его благосостояния; для того, чтобы он шел вперед, приближался к цели, доступной его разуму, той цели, которая была определена и указана всему его существу, с того мгновения, как он и время начались. Века тьмы, несправедливости и насилия следовали один за другим; миллионы людей страдали, жили, умерли, чтобы очистить ему путь. Всякий, стремящийся заставить сделать его шаг назад, или заставить его остановиться на своем пути, стремится остановить движение могущественной машины, которая поразит на смерть дерзнувшого посягнуть на нее и задвижется еще с большею стремительностью и силою, из-за всякой, хотя и мимолетной, насильственной приостановки!

- Я не виноват ни в чем подобном, насколько мне кажется, сэр, - сказал Тоби. - Если же я и сделал это, то это была простая случайность; и я воздержусь в будущем, верьте мне, сэр!

- Тот, кто вкладывает в уста Времени или его помощников, - сказал дух колокола, - вопль жалобы о прошедших днях, о тех днях испытаний и ошибок, следы которых не могут не быть видны, даже для самых близоруких; тот вопль сожаления, который служит для людей наилучшим показателем, до какой степени настоящее нуждается в их помощи, так как находятся еще люди, готовые выслушивать сожаления о подобном прошлом; тот человек, который делает это, глубоко виноват; и в этой вине мы обвиняем тебя, мы колокола, тебя, совершившого ее в отношении нас!

Тоби очнулся от первого испуга; но вы ведь видели, какие чувства нежности и благодарности возбуждали в нем колокола; поэтому, когда он услыхал теперь обвинение в таком сериозном грехе против них, его сердце охватило чувство бесконечной борьбы и раскаяния.

- Еслибы вы знали, - с жаром произнес он, ломая руки, - быть может вам это и известно, - еслибы вы знали, сколько раз вы являлись для меня верными друзьями! Сколько раз вы возвращали мне мужество и бодрость, когда я был совершенно угнетен! Какою забавою, какою игрушкою были вы для моей маленькой Мэг (у бедненькой, никогда не было других), с того дня, как скончалась её мать, оставив нас одинокими! Еслибы вы все это знали, то не поставили бы мне в вину нечаянно вырвавшееся у меня слово!

- Тот, кто слышит в нашем языке, в языке колоколов, лишь один звук, выражающий холодность или презрение ко всякой надежде, всякой радости, печали или страданию скорбящого человечества; тот, кто слышит наши голоса, примыкающими к голосам тех гнусных тварей, которые меряют на свой аршин все страсти и чувства человека, точно также как оне отвешивают на своих жалких весах наименьшее количество пищи, достаточной лишь для поддержания полного лишений труда голодного человечества, тот оскорбляет нас! И подобное оскорбление ты нанес нам! - прибавил колокол.

- Это было сделано без дурного намерения, - сказал Тоби, - лишь по невежеству, но повторяю, без злого умысла, поверьте мне!

- И наконец, самое худшее из всего!--продолжал колокол. - Тот, кто отворачивается от себе подобных, лишь потому, что они нравственно пали и о них идет худая молва; тот который покидает их, как что-то низкое, недостойное, вместо того, чтобы с участием взглянуть на зияющую у их ног пропасть и протянуть им руку помощи; тот кто отказывает им в сострадании, видя их судорожно хватающимися, в их падении, за какой-нибудь жалкий пучок чахлой травы, за какую-нибудь, выскакивающую из их рук глыбу земли, израненными, измученными, падающими в бездонную глубину, тот оскорбляет небо, человека, время, вечность! И ты виновен в нанесении подобного оскорбления!

- Сжальтесь надо мною! - молил Тоби, падая на колени. - Сжальтесь, именем Бога!

- Слушай! - сказал призрак главного колокола.

- Слушай! - вскричали остальные духи.

- Слушай! - сказал чистый, детский голос и Тоби показалось в нем что-то знакомое. Раздались слабые звуки органа в находившейся под колокольней церкви. Постепенно усиливаясь, музыка проникла до самых сводов, наполнив собою хоры и внутренность церкви; все более и более распространяясь, она поднималась выше, выше, еще выше, стремясь пробудить мощные чувства в сердце дубовых стропил, внутренностей колоколов, дверей с железными засовами, крепкого камня лестниц, и когда даже стены самой колокольни не были в силах ее вместить, то она унеслась далеко в небо!

Поэтому не было ничего удивительного в том, что и душа бедного старика не могла выдержать этих величественных, захватывающих звуков и разразилась потоком слез. Тоби закрыл лицо руками.

- Слушай! - сказал дух самого большого колокола.

- Слушай! - воскликнули остальные духи.

- Слушай!--произнес голос ребенка.

Торжественный хор голосов наполнил своим пением колокольню.

Это было глухое, зловещее пение, похоронные напевы, в которых напряженный до нельзя слух Тоби, уловил голос дочери.

- Тень твоей дочери оплакивает умерших, она примкнула к мертвым, к мертвым надеждам, к мертвым мечтаниям, к мертвым грезам, продолжал колокол, - но она сама жива. Пусть её жизнь будет для тебя живым уроком. Познай от существа, наиболее для тебя дорогого, что злые родятся злыми. Посмотри, как от этой прекрасной ветки, все оторвут до последняго бутона, до последняго листа и заметь, как она может засохнуть и погибнуть. Следуй за нею! Следуй, до полного отчаяния!

Все призраки протянули правые руки, указывая пальцем на зиявшую у ног его бездну.

- Дух колоколов сопутствует тебе, - сказал призрак. - Ступай! Он следует за тобою!

Тоби обернулся и увидел... ребенка?... Да, ребенка, которого Билль Ферн нес тогда по улице, которого Мэг уложила спать на своей кровати и около которого мгновение назад она сидела с такою любовью!

- Я нес ее на руках, - сказал Тоби, - нес сегодня вечером!

- Покажите ему то, что он называет собою, - сказали мрачные призраки, прежде всех дух главного колокола, а за ним все остальные.

Колокольня раскрылась у его ног. Он взглянул и увидел свое собственное изображение, лежащим на земле у колокольни за церковью, уничтоженным, недвижимым.

- Я не принадлежу более к миру живых! - воскликнул Тоби. - Я умер!

- Умер! - повторили хором все колокола.

- Господи! А Новый то Год?

- Прошел! - отвечали опять все.

- Что? - вскричал Тоби, объятый ужасом. Значит я ошибся дорогою и, стараясь выйти из колокольни, среди окружавшей меня тьмы, я упал с нея, год тому назад!

- Девять лет! - возразили призраки.

И при этих словах они спрятали свои вытянутые руки и на том месте, где были видения, опять очутились колокола.

Они начали звон; опять пришло их время. И еще раз, громадное количество призраков вернулось к жизни; еще раз они безпорядочно перемешались друг с другом; еще раз, едва колокола успели замолкнуть, они вновь исчезли и вернулись в небытие.

- Что это за фигуры и образы, которые я сейчас видел, если только это не есть плод моего безумия? - спросил Тоби своего проводника. - Кто они такие?

- Это духи колоколов, это их голоса наполняют воздух, - отвечал ребенок. - Они воспринимают все образы и формы, и исполняют все действия, свойственные надеждам, мыслям и воспоминаниям людей.

- А ты, - сказал Тоби, вне себя - Кто ты такой?

- Тсс!... - прошептал ребенок... - Смотри!

В бедной, лишенной всякой обстановки, комнате, за тою самою вышивкою, за которой он видел так часто сидящей Мэг, сидела его милая дорогая дочь! Он не сделал ни малейшей попытки прижать ее к своему сердцу, не попробовал поцеловать ее, так как он понимал, что подобные ласки невозможны для него. Он лишь удержал свое прерывающееся дыхание и вытер ослеплявшия его слезы, чтобы иметь возможность разглядеть ее, насмотреться на нее!

Ах, как она изменилась! Как сильно она изменилась! Как потускнела ясность её глаз, как поблек румянец её щек! Она была еще хороша, также хороша, как всегда. Но надежда, надежда, надежда, о! где была радужная надежда, говорившая когда-то с ним, как живой голос? Она подняла глаза с работы, взглядывая на сидевшую возле нее подругу; старый Тоби следил за направлением её взгляда и в ужасе откинулся назад.

были обращены на Мэг с выражением любопытства, блестел тот же самый взгляд, который озарял её личико в тот день, когда он принес ее в свое убогое жилище! Что же это такое? Кидая смущенный взор на это незнакомое лицо, Тоби прочел в нем нечто такое благородное, вызывающее уважение; нечто неясное и неопределенное, какое-то воспоминание о ребенке того времени... Ну, да! Это, конечно, она; на ней даже надето то самое, прежнее платье!

Тише! Оне заговорили!

- Мэг, - говорила Лилиан с некоторым колебанием, - как часто ты поднимаешь глаза с работы, чтобы взглянуть на меня!

- Разве мой взгляд так изменился, что пугает тебя? - спросила Мэг.

- Нет, милый друг! Но зачем отвечаю я на подобный вопрос? Ведь тебе самой смешно спрашивать меня об этом... Почему, Мэг, ты более не улыбаешься, глядя на меня?

- Как? Разве? - отвечала та с улыбкой.

- Сейчас да, ты улыбаешься, - сказала Лилиан, - но теперь это стало редкостью. Когда ты думаешь, что я так занята, что не замечаю тебя, то ты становишься такой встревоженной, такой угнетенной, что я боюсь поднять глаза. Конечно, подобное существование, полное труда и невзгод не располагает к веселью, но все же, прежде, ты была такая веселая!

- Как? Разве я теперь стала иною? - воскликнула Мэг с оттенком безпокойства в голосе и встав, чтобы поцеловать Лилиан. - Разве я делаю еще более тяжелою для тебя и без того тяжелую, выпавшую на нашу долю жизнь, дорогая моя Лилиан?

- Ты была единственною радостью, делавшею подобное существование жизнью, - сказала Лилиан кидаясь к ней на шею и целуя ее, - единственною радостью, из за которой стоило выносить подобное существование, Мэг! Сколько забот! Сколько труда! Столько долгих, бесконечных часов, дней, ночей гнетущого, безпросветного, безрадостного, бесконечного труда! И не для того, чтобы иметь возможность собрать богатства, не для того, чтобы жить в довольстве и радостях, или просто наслаждаться достатком скромной жизни честного труженика, но лишь для того, чтобы заработать себе насущный хлеб, ничего, кроме куска хлеба, еле, еле достаточного, чтобы иметь возможность, силы, на завтра вернуться к тому же труду, продолжать тоже заедающее жизнь существование! Жалкая, жалкая судьба! О, Мэг, Мэг! - прибавила она, возвышая голос и сжимая ее в своих объятиях, с выражением скорби на лице, - как может жестокий мир идти своею дорогою, не кинув взгляда сожаления на столь жалкия, печальные существования?

- Лили! Лили! - говорила Мэг, стараясь успокоить ее и откидывая назад её длинные волосы, упавшие ей на лицо, омоченное слезами. - Как Лили, и это говоришь ты? Такая юная и такая красивая?

Молодая девушка прервала ее и, сделав шаг назад, взглянула молящими глазами на свою подругу.

- Не говори мне этих слов, - вскричала она, - не говори мне этого! Для меня нет ничего ужаснее! Мэг, состарь меня! Сделай, чтобы я обратилась в старую и уродливую; избавь меня, освободи меня от ужасных мыслей, соблазняющих мою юность!

Тоби обернулся, чтобы взглянуть на своего проводника, но дух ребенка исчез.

Тоби очутился перенесенным в другое место. Теперь он увидел сэра Джозефа Боули, этого друга и отца бедных, справляющим грандиозное торжество у себя в поместьи, по случаю дня рождения леди Боули. А так как эта почтенная дама родилась в день Нового Года (случайность, которую местная пресса разсматривала как исключительное предзнаменование Провидения, вполне достойное личности леди), то именно день Нового Года и был днем торжества! Съехалось масса народа. Тут был и господин с багровым цветом лица, и мистер Филер и ольдерман Кьют, имевший очень заметную склонность к высокопоставленным лицам и особенно подружившийся с сэром Джозефом, после написанного им любезного письма. Мы не отступим от истины, если скажем, что благодаря этому письму, он даже стал другом семьи. Было еще много приглашенных и именно среди них, грустно прохаживалась тень Тоби, бедного призрака, занятого розысками своего проводника! Многолюдный обед был сервирован в парадном, большом зале, и сэр Джозеф в хорошо всем известной роли друга и отца бедняков, должен был произнести огромную речь. Его друзья и дети, должны были предварительно скушать в другой зале по кусочку плумпуддинга, а потом, по заранее условленному сигналу, присоединиться к своим друзьям и отцам, образовать род многочисленной семьи, на которую никто не мог взглянуть, не растрогавшись до слез.

Но все это еще были только цветочки! Было задумано нечто несравненно более многозначительное! Сэр Джозеф, баронет, член Парламента, должен был сыграть в кегли, в настоящия кегли, и с кем бы вы думали? - с настоящими крестьянами!!!

- Это нас целиком переносит - сказал ольдерман Кьют, - во времена царствования короля Гендриха VIII, этого славного короля! Ха, ха, ха! прекрасная личность!

- Да, - сухо ответил Филер, - годная лишь для того, чтобы менять жен и убивать их! Говоря между нами, он порядочно таки перешел норму, определяющую количество женщин, приходящихся на мужчину.

- Вы возьмете в жены красавиц, но не будете убивать их, а?.... - сказал ольдерман Кьют двенадцатилетнему наследнику сэра Боули. - Милый мальчик! Немного пройдет времени, и мы увидим этого юного джентльмена членом Парламента, раньше, чем мы успеем оглянуться, - прибавил он, взяв его за плечи и смотря на него настолько сериозно, насколько это было ему доступно. - Мы услышим разговоры об его успешных выборах; о его речах в Палате; о тех предложениях, с которыми к нему обратится правительство; о его всесторонних блестящих успехах. А! мы также упомянем его и кое что скажем по его поводу в наших речах в палате Общин. Я за это отвечаю!

- О! - сказал Тоби, - вот что значит иметь чулки и башмаки! Какое различное отношение это вызывает!

Но тем не менее, эти разсуждения не помешали его сердцу отнестись доброжелательно к этому мальчику, уже хотя бы из за его любви к маленьким оборвышам, предназначенным (по словам ольдермана) плохо кончить и которые могли бы быть детьми его бедной Мэг!

- Ричард, - стонал Тоби, проталкиваясь среди толпы гостей. - Ричард, где же он? Я не могу найти его! Ричард! Ричард!

Предполагая, что он еще жив, не было ни малейшого основания надеяться встретить его здесь. Но печаль Тоби и его чувство одиночества среди этих блестящих, разряженных гостей, нарушили логичность его мыслей, и он опять и опять принимался бродить в этом блестящем обществе, продолжая искать своего проводника и безпрестанно повторять:

Во время его безостановочных снований взад и вперед, он наткнулся на мистера Фиша, личного секретаря сэра Джозефа, находившагося в страшном волнении.

- Боже, - восклицал он, - где же ольдерман Кьют? Не видал ли кто нибудь ольдермана Кьюта?

Видел ли кто нибудь ольдермана Кыота?

Милый Фиш! Кто же мог не видеть ольдермана Кьюта? Ведь это такой умный, любезный человек; он вечно был охвачен желанием показать себя людям. И, если у него был какой нибудь недостаток, то именно его желание всегда стараться быть на виду! И всюду, где только собиралось высшее общество, там находился всегда и он. Несколько голосов прокричало в ответ на вопрос Фиша, что он находится в числе лиц, собравшихся вокруг сэра Джозефа. Фиш прошел туда и, действительно, найдя его в указанном месте, потихоньку отвел его в нишу окна. Тоби вошел за ними, помимо своей воли. Он чувствовал, что что-то неудержимо влекло его туда.

- Мой милый ольдерман Кьют, - сказал мистер Фиш, - отойдите еще немножко. Случилось нечто ужасное! Я только что получил это известие. Мне кажется, что не следовало бы сообщать об этом сэру Джозефу до окончания празднества. Вы близко знаете сэра Джозефа и не откажете мне в совете. Самая печальная, самая ужасная новость!

- Фиш, - отвечал ольдерман, - Фиш, мой добрый друг! В чем дело? Никакой революции, я надеюсь? Ни.... ни поползновения посягнуть на авторитет мировых судей?

- Дидль, банкир, - говорил секретарь прерывающимся голосом, - фирма братья Дидль.... который должен был быть здесь сегодня.... один из крупнейших пайщиков общества ювелиров....

- Приостановил платежи? - воскликнул ольдерман. - Быть не может!?

- Застрелился!

- Боже!

- Пустил себе в рот две пули, сидя в своей конторе, - продолжал мистер Фиш - и убил себя наповал! Причины, побудившия на самоубийство не выяснены. Царское состояние!

- Состояние! - воскликнул ольдерман, - скажите человек самой благородной репутации! Застрелился, мистер Фиш! Своею собственною рукою!

- Сегодня утром, - прибавил Фиш.

- О, его мозг! Его мозг! - вскричал благочестивый ольдерман, вздымая руки к небу - о! нервы, нервы! Загадочная машина, называемая человеком! Как немного надо, чтобы нарушить её механизм! Бедные, жалкия мы существа! Быть может последствия какого-нибудь обеда, мистер Фиш; быть может под влиянием поведения сына, который, я слышал, вел очень бурную жизнь, раздавая направо и налево векселя на огромные суммы... Такая почтенная личность! Один из наиболее почтенных людей, которых мне только случалось видеть! Какой грустный факт, мистер Фиш! Общественное бедствие! Я считаю долгом облечься в самый глубокий траур. Столь уважаемый всеми человек! Но ведь над нами Всемогущий Бог, мистер Фиш, и мы должны покориться его воле, мы должны покориться ей, мистер Фиш:

Что-же это значит, ольдермен? Вы ни словом не упоминаете о своем решении упразднить самоубийство? Вспомните-же наконец, достойный мировой судья, о проповедуемых вами высоко нравственных принципах, чем вы, когда то, так гордились. Ну-же, одьдерман, беритесь вновь за излюбленные вами весы и положите в эту пустую чашу ежедневное голодание и, изсушенные голодом и нуждою, материнские сосцы - эти природные источники питания, ставшие нечувствительными к крикам отчаяния своего голодного ребенка, предъявляющого свое право на жизнь. Взвесьте за и против, вы новоявленный пророк Даниил, сравняйте весы Фемиды! Взвесьте ваши два самоубийства на глазах тысячи страждущих существ, являющихся внимательными зрителями вашего гнусного лицемерия и обмана! Или представьте себе, что в один прекрасный день, в минуту заблуждения, лишившись разсудка, вы также посягнете на свою жизнь, чтобы убедить своих друзей (если у вас таковые есть) не смешивать, не сравнивать безумие, охватившее человека, обладающого всеми благами жизни, с горячкою, охватившею безразсудную голову, разбитую отчаянием и озлоблением душу? Что скажете вы на это, ольдерман!

Тоби так отчетливо слышал в самом себе эти слова, как будто какой-то внутренний голос их действительно произнес. Ольдерман Кьют обещал мистеру Фишу свое содействие для сообщения печального происшествия сэру Джозефу в конце торжества. Потом, разставаясь с своим другом, ольдерман крепко пожал ему руку в порыве охватившей его горечи.

- Самый уважаемый из людей! - сказал он еще раз, выразив при этом полнейшее недоумение, (представьте себе, сам ольдерман Кьют недоумевал), как небо решалось посылать подобные страдания на землю.

- Еслибы не верить в обратное, - прибавил ольдерман, - то могло бы явиться предположение, при виде подобных встрясок нашей системы, что оне грозят нарушением общественного экономического строя! Братья Дидль!

Игра в кегли имела огромнейший успех. Мистер Джозеф валил одну кеглю за друюю с поразительною ловкостью; его сын не отставал от него, лишь с тою разницею, что катал шары на более близком разстоянии. И все считали долгом утверждать, что теперь, раз сам баронет и сын баронета играли в кегли, весь округ несомненно начнет процветать в самом непродолжительном времени. В назначенный час был сервирован обед и Тоби невольно последовал за толпою в большую залу, толкаемый каким-то внутренним влечением, которому не был в силах противостоять. Красивые, нарядные женщины, веселые, оживленные, довольные гости, представляли удивительно изящное зрелище. Когда же открыли двери для пропуска поселян, одетых в свои живописные, местные костюмы, толпою входивших в залу, то красота картины достигла высшей степени! Но все эти впечатления не мешали Тоби с тоскою шептать:

- Где же Ричард? Он бы помог мне утешить ее! Неужели же я так и не увижу его?

Потом он выпил за благоденствие и здоровье своих детей и друзей, за достоинство труда и т. д. и т. д. Вдруг неожиданное смятение, происшедшее в зале, привлекло внимание Тоби. После некоторого безпорядка, шума и сопротивления, сквозь толпу протискался вперед человек. Это не был Ричард, нет, но это был человек, о котором Тоби также часто и много думал и которого он уже несколько раз старался найти глазами. В месте, менее ярко освещенном, он бы еще мог, быть может, сомневаться, что этот истощенный, состарившийся, сгорбленный, с поседевшими волосами человек, был никто иной, как Вилл Ферн; но здесь, при свете люстр, падавшем на эту всклокоченную, типичную голову, сомнению не было места.

- Что это такое? - вскричал сэр Джозеф, вскакивая с места. - Кто впустил этою человека? Ведь это преступник, только что вышедший из тюрьмы. Мистер Фиш, будьте столь добры

- Одну секунду, - сказал Ферн, - одну секунду! Миледи, в этот день Нового Года, который является также и днем вашего рождения, разрешите мне произнести несколько слов!

Миледи не могла не сделать вида, что просит за него и сэр Джозеф, с обычным ему величественным видом, вновь опустился в кресло.

Посетитель в лохмотьях, (так на нем все было изношено) обвел взглядом огромное общество и смиренно поклонился.

- Благородные дворяне! - произнес он. - Вы только что пили за здоровье рабочого! Взгляните теперь на меня!

- Я вижу перед собою человека, вышедшого из тюрьмы! - сказал Фиш.

- Именно так! Человека, вышедшого из тюрьмы, - повторил Ферн, - и это ни в первый, ни во второй, ни в третий, ни даже в четвертый раз.

Послышалось замечание мистера Филера, сказанное недовольным тоном, что быть в тюрьме четыре раза, значит, злоупотреблять своим правом в отношении других лиц средняго типа, и что он должен бы был стыдиться этого.

- Благородное дворянство, - повторил Ферн, - взгляните на меня. Вы видите, что я дошел до самого невозможного положения; вы более не властны сделать мне никакого зла, ни ухудшить моего положения, так как то время, когда доброе отношение, теплое слово, могли принести мне столько хорошого, - прибавил он, ударяя себя в грудь и качая головою, - далеко унесено ветром вместе с благоуханием горошка и клевера. По крайней мере, дайте мне возможность сказать вам слово за них (он указал на рабочих, находившихся в зале), и так как вы находитесь все здесь в сборе, то выслушайте, ради них, хоть раз в вашей жизни, настоящую правду!

- Я не думаю, чтобы здесь нашелся хоть один человек, желающий выбрать его посредником между нами и поселянами, - сказал сэр Джозеф.

- Очень вероятно, сэр Джозеф; я без труда готов поверить вашим словам; но это обстоятельство не только не умаляет значения и правды того, что я хочу сказать, но наоборот, еще более показывает необходимость выполнить мое решение. Я прожил в этом крае много лет. Отсюда вы можете видеть мою лачугу; вон за тем, развалившимся забором. Сотни раз видел я, как прекрасные леди рисовали се на листах своих альбомов: она, действительно, выходит очень живописною на рисунке, об этом я слышал не раз. Но, ведь, за то в ваших рисованных пейзажах не бывает дурной погоды и, очевидно, моя хижинка более подходит для модели рисунка, чем для жилища человека. А, между тем, я жил в ней, провел в ней много лет! Но что это была за жизнь! Что за безотрадная, тяжелая жизнь! Подумайте сами, представьте себе, что значит пережить в подобной обстановке, день за днем, долгие годы!

Он говорил так, как в тот вечер, когда Тоби встретил его. Лишь голос его был какой-то более хриплый, тяжелый, временами дрожащий; но в нем не заметно было злобы и редко, редко изменял он спокойному и серьезному тону, с которым он передавал все эти обыденные факты своего существования.

- Несравненно труднее, чем вы это думаете, благородные господа, стать честным человеком, т. е. тем, что обыкновенно понимается под этим словом, живя в подобной лачуге! Если мне удалось еще остаться человеком, не обратиться в животное, то это должно быть поставлено мне в заслугу. Я, конечно, говорю о прошлом; теперь же, как я уже говорил, ничто не может быть сделано для меня. Я уже пережил то время, когда это было возможно!

- Я очень доволен, что этому человеку удалось проникнуть сюда и высказать все это, - сказал сэр Джозеф, обводя светлым взглядом окружающих. - Оставьте его в покое. Я вижу в этом предначертание свыше, пославшее его сюда живым примером! Я надеюсь, я верю, я искренно убежден, что пример этот окажет самое благотворное, самое желательное влияние на моих, собравшихся здесь, друзей!

когда мое лицо могло бы проясниться, когда я мог бы мечтать об улучшении своей участи. Вы же, господа дворяне, вы, заседающие в различных советах, - вам достаточно видеть озабоченное, измученное лицо человека, чтобы найти его подозрительным, - "Я очень сомневаюсь, относительно благонадежности Ферна" - говорите вы друг другу - "надо следить за. ним". Я не говорю, господа, что с вашей стороны такая осторожность странна; я лишь констатирую факт. И с этой минуты, с момента проявления вашего недоверия, что бы Билль Ферн ни делал, что бы ни предпринимал, что бы ни говорил, что бы ни думал - все это обращается в оружие против него же!

Ольдерман Кьют засунув свои большие пальцы в кармашки жилета и развалясь на кресле, с улыбкою, прищурив глаза, разсматривал висящую на потолке люстру, как бы желая сказать:

- Ну, вот мы и договорились. Я давно это предсказывал! Все те-же вечные жалобы! Боже мой, как все это надоело! Ведь мы это уже наизусть знаем, давным давно!

- Теперь, господа дворяне, - продолжал Билль Ферн, с внезапно покрасневшим свирепым лицом, протягивая вперед руки, - теперь посмотрим, как ловко ваши законы ловят нас в капканы и безжалостно травят, когда мы окончательно теряем силы в жизненной борьбе. Я старался устроиться, где только мог и в конце концов обратился в бродягу! Сажайте-же меня в тюрьму; пользуйтесь тем, что я вновь вернулся сюда! Срывая орехи в ваших лесах, я нечаянно обломал одну, две ветки орешника. С кем это не случалось? В тюрьму! Один из ваших лесничих встретил меня среди бела дня с ружьем в руках, недалеко от моего садика. В тюрьму! Освободившись, естественно, я обругал его. В тюрьму! Срезаю я трость. В тюрьму! Съедаю упавшее яблоко или гнилую репу. В тюрьму! Возвращаясь оттуда, - а тюрьма ваша находится на разстоянии двадцати миль, - я протягиваю вам руки, моля о самой ничтожной помощи. В тюрьму! Наконец, городовой, стражник, кто бы он там ни был, встречает меня, где бы то ни было, за какою бы то ни было работою. В тюрьму! И все потому, что я бродяга, что я знакомая тюрьме пташка, что нет у меня иного приюта!

Ольдерман глубокомысленно покачал головою, как бы желая сказать:

- Не думайте, что я говорю все это с целью защитить себя. Кто-же может возвратить мне свободу, возстановить мое доброе имя, вернуть мне мою, ни в чем неповинную, племянницу? Все лорды и леди Англии не в силах сделать этого! Но, господа дворяне, когда вы будете иметь дело с другими, подобными мне, людьми, то беритесь с другого конца. Дайте нам из милосердия, пока мы лежим еще в колыбели, жилища более сносные; дайте нам лучшую пищу, когда мы боремся за наше существование; дайте более милостивые законы, чтобы вернуть нас с ложного пути на путь истины; не стращайте нас вечно тюрьмою, не грозите всегда и всюду ею, что бы мы ни делали, как бы ни повернулись! Тогда за каждое доброе ваше начинание рабочий отплатил бы вам самою безграничною благодарностью, оценил бы его настолько, насколько это в силах человека! Сердце рабочого долготерпеливо, миролюбиво и доброжелательно! Но вы должны прежде всего вселить в его душу веру в себя, в правильность ваших законов! Теперь же, будь он погибшей развалиной, как я, или похожим на кого-нибудь из присутствующих здесь, душа его отвернулась от вас! Верните же его к себе, господа, верните, пока еще не поздно. Не дайте наступить для него дню, когда его измученный мозг перестанет понимать значение самой Библии, и слова её будут для него словами, так часто звучавшими в моих ушах, когда я сидел в тюрьме: - куда ты идешь - я не могу идти; где ты отдыхаешь, я не могу отдохнуть; твой народ, не мой народ; твоя вера, не моя вера; твой Бог, не мой Бог!

мгновение он увидел, что и зала и все находившиеся в ней исчезли, - и перед ним была опять его дочь, опять за работой, но в еще более жалкой, нищенской обстановке; около нея не было теперь Лилиан.

Пяльцы, на которых Лилиан работала, были отложены в сторону и чем-то прикрыты; стул, на котором она обыкновенно сидела, был обернут к стене. В этих всех кажущихся мелочах заключалась целая повесть, точно также, как и на поблекшем от страха лице Мэг! Увы, эту грустную повесть слишком ясно можно было прочесть.

Мэг работала, не поднимая глаз, пока уже не стемнело так, что нельзя было видеть стежков. Когда наступила полная темнота, она зажгла свою жалкую лампочку и вновь принялась за работу. Её старый отец, с любовью и тоскою смотревший на нее, оставался невидимым ей. Как глубока, как сильна была эта любовь было известно только Богу! Хотя Тоби и знал, что она не может слышать его, он безостановочно рассказывал ей нежным голосом о далекой прошлой жизни, о колоколах.

растрепанный, но тем не менее сохранивший следы былой красоты и стройности.

Он не двигался с места, ожидая разрешения Мэг войти в комнату. Отступив шага два, Мэг остановилась, молча смотря на него глазами, полными скорби. Наконец желание Тоби исполнилось: - перед ним стоял Ричард!

- Могу я войти, Маргарита?

- Да, войди!

Еслибы Тоби раньше не узнал в этом человеке Ричарда, не узнал его, пока тот не проронил ни одного слова, то теперь, слыша его сиплый, прерывающийся голос, он не мог бы и предположить, что Ричард мог так говорить!

Ричард сел, уставившись тупым, разсеянным взглядом в пол, улыбаясь какою то жалкою, безсмысленною улыбкою. Он, казался до такой степени опустившимся, до такой степени безнадежно махнувшим на себя рукою, до такой степени погибшим, что она закрыла лицо руками и отвернулась от него, чтобы скрыть от него охватившее ее отчаяние! Вызванный из оцепенения шелестом её платья или другим незначительным шумом, Ричард поднял голову и заговорил с таким видом, будто только что вошел:

- Все еще за работою, Маргарита? Как ты, однако, трудишься. Всегда так поздно?

- Да, обыкновенно.

- И начинаешь рано утром?

- Так и она мне говорила. Кроме того, она говорила, что ты никогда не устаешь или по крайней мере, никогда не показывала усталости, все время пока вы жили вместе, даже тогда, когда бывала совершенно изнурена и работою и голодом. Да, впрочем я тебе это говорил уже, в последний раз, как был у тебя.

- Да, - ответила она, - и я просила тебя никогда больше не говорить со мною об этом. И ведь ты мне тогда торжественно обещал исполнить мою просьбу, Ричард.

- Торжественно обещал! - возразил он с идиотским смехом и тупым взглядом, - торжественно обещал! Конечно, торжественно обещал! Но что же мне делать, Маргарита? - после довольно продолжительного молчания, как будто вдруг проснувшись, проговорил он, с внезапно охватившим его оживлением. - Как поступить мне? У меня сил больше не хватает. Она опять приходила ко мне.

- Опять! - воскликнула Мэг. - Она так много думает обо мне! Она опять приходила?

успеваю повернуть головы, как в ушах моих раздается её шепот: "Ричард, не оборачивайтесь; ради всего святого, передайте ей это". Она мне приносит его на дом, присылает в письмах. Приносит ко мне на дом; кладет на порог двери. Что могу я поделать? Взгляни на это!

И с этими словами он показал Мэг небольшой кошелек, который он держал в руках, позвякивая лежащими в нем монетами.

- Спрячь его! - сказала Мэг, - спрячь его! Когда опять увидишь ее, Ричард, скажи ей, что я люблю ее всею душою; что никогда не засыпаю, не благословив ее мысленно, не помолясь за нее. Что во время моей долгой одинокой работы, я всегда думаю о ней, что и днем и ночью я не разлучена с ней. Что, если завтра придет моя смерть, - последнею моею мыслью будет она. Но, что я не могу видеть этих денег!

лицом к лицу, то что мог я сделать?

- Ты видел ее? - воскликнула Мэг. - Ты ее видел! О! Лилиан, моя дорогая дочь! Лилиан! Лилиан!

- Я ее видел, - продолжал Ричард, не отвечая прямо на вопрос Мэг, а преследуя течение собственных мыслей. - Она стояла передо мною, вся дрожащая. - "Как выглядит она, Ричард?" "Говорит-ли она когда нибудь обо мне?" "Похудела-ли сна?" "Кто сидит за столом, на моем месте?" "Не сожгла ли она пяльцы, на которых когда-то обучала меня работать, Ричард?" - Вот что она говорила мне тогда, стоя передо мною, - повторил Ричард.

Мэг подавила рыдания, с глазами, полными слез, склонилась она к нему, боясь проронить слово.

С руками, опущенными на колени, нагнувшись вперед и смотри на пол, как будто на нем было неясно написано все то, что он говорил, Ричард продолжал свой рассказ:

"Ричард, я очень низко пала, и тебе легко понять, как я страдала, когда мне возвращали этот кошелек обратно, после того, как я сама решилась принести его к тебе. Но ты ее любил, когда-то, даже нежно, если я не ошибаюсь. Вас всячески старались разъединить; опасения, ревность, сомнения, оскорбленное самолюбие отдалили тебя от нее; но ты все таки продолжал любить ее, если память мне не изменяет". И это правда, - прервал он сам себя, - это так было всегда! - "О, Ричард, если ты ее когда-нибудь любил, если ты сохранил воспоминание о том, что было, и потеряно теперь навсегда, то отнеси это еще раз к ней! Попробуй еще один раз! Скажи ей, как я просила тебя и умоляла! Скажи ей, как искренно прижималась я к твоему плечу, где должна бы была находиться её голова, еслибы она стала твоею женою; скажи ей, как я унижалась перед тобою, Ричард. Скажи ей, что ты смотрел мне в лицо и что вся красота его, которой она когда-то так любовалась, безследно исчезла и что ее заменили похудевшия, поблекшия, бледные щеки, вид которых заставил бы ее рыдать. Передай ей все это и попробуй еще раз отдать ей этот кошелек. Сердце её не решится вновь вернуть мне его!"

Он сидел, как в бреду повторяя последния слова; вдруг он встрепенулся и встал, сказав:

- Ты все-таки не возьмешь его, Маргарита?

Она встряхнула головою, моля его оставить ее.

- Доброй ночи, Маргарита.

Ричард оглянулся, чтобы еще раз взглянуть на нее, пораженный её отчаянием, а, быть может, и охваченный жалостью к самому себе, звучавшей в её голосе. Это было быстрое, мимолетное движение и на секунду все его существо озарилось светом его юности! Через мгновение он уходил таким же, каким пришел. Этот кратковременный проблеск, это слабое отражение навсегда угасшого пламени, казалось, не могло более поднять его с той глубины, в которую он погрузился.

Никакия ощущения, никакия страдания, никакия муки, переживаемые Мэг и нравственно и физически не могли остановить её работы, которая должна была быть сданною к сроку. Поэтому она вновь принялась за нее с удвоенным рвением и прилежанием. Пробила полночь, а она все продолжала работать. Была холодная ночь и Мэг часто отрывалась от работы, чтобы поправить жалкий огонь камина. Как раз, когда она стояла возле огня, куранты пробили половину первого и раздался легкий удар в дверь. И ранее, чем Мэг успела спросить себя, кто может быть этот столь поздний гость, дверь раскрылась.

О, молодость! о, красота! Как бы счастливы вы ни были, не отверните вашего взора от этого! О, молодость! о, красота! Благословенно все, до чего касается рука ваша, совершенствующая все созданное Творцом! Взгляните сюда!

Мэг увидела входящую и с безумным криком: Лилиан! Лилиан! - бросилась к ней.

- Встань, дорогая! Встань, Лилиан! Милая моя дочь!

- Нет, нет, никогда больше Мэг, никогда! Здесь! Здесь! У ног твоих, прижавшись к тебе, хочу я чувствовать на лице своем твое дорогое дыхание!

- Милая, Лилиан! Возлюбленная моя девочка! Дитя моего сердца! Нет, любовь матери не могла бы быть нежнее моей.. Пусть голова твоя отдохнет на моей груди!

- Никогда больше, Мэг, никогда больше! В первый раз, когда я любовалась лицом твоим, ты на коленях стояла передо мною. Я теперь хочу на коленях умереть у твоих ног, здесь! Дай мне умереть здесь, здесь!

О, молодость! о, красота! Как бы вы ни были переполнены счастьем, взгляните сюда! Верные заветам вашего Творца смотрите. сюда!

- Прости меня, моя дорогая, дорогая, Мэг! Я знаю, я вижу, что ты простила меня, но скажи мне это, Мэг! Я хочу, чтобы ты мне это сказала, моя дорогая Мэг!

И она сказала ей это, коснувшись губами губ и щек Лилиан и обнимая ее. Она увидала, что сердце Лилиан разбито.

Он также разрешил ей прильнуть к его стопам и обтереть их своими волосами! О, Мэг! Сколько сострадания! Сколько милосердия!

Когда она умирала, тень ребенка, чистая и радостная, вновь приблизилась к старику Тоби, и, коснувшись его рукою, увлекла его.