Предписания доктора Мэригольда.
VIII. Принимать всю жизнь.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Предписания доктора Мэригольда. VIII. Принимать всю жизнь. (старая орфография)

VIII. Принимать всю жизнь.

Софи много раз перечитывала мою книгу, а я сидел на обычном месте в библиотечной фуре (мы дали ей это название) и смотрел, как моя девочка читает; в эти минуты я чувствовал такое удовольствие и гордость, как моська, которой для вечерняго собрания начернили мордочку и механически особенно круто завили хвост. Все удалось мне, до мелочей. Наша совместная жизнь дала нам больше счастья, чем мы ждали. Довольство и радость шли рядом с колесами наших двух фур и останавливались там, где останавливались оне.

Но я кое-что упустил из виду. О чем я не подумал? Чтобы помочь вам угадать, я скажу: Я забыл о существовании одного образа. Ну, постарайтесь угадать и при том угадать правильно {Непереводимая игра слов figure по-английски значит образ, фигура и в то же время - цифра.}. Я забыл фигуру какой-то цифры. Нуля? Нет! Девяти? Нет! Восьми? Нет! Семи? Нет! Шести? Нет! Пяти? Нет! Четырех? Нет! Трех? Нет! Двух? Нет! Одного? Нет! Я вам скажу: я упустил из виду образ одного существа.. Вы спросите: смертного существа? - а я отвечу безсмертного. Таким образом, вы сами волей-неволей угадаете. Я позабыл об одном безсмертном существе. Так. Почему вы не сказали этого раньше? Да, я упустил из виду один безсмертный образ, не мужчины и не женщины, а ребенка. Образ мальчика или девочки? Мальчика. "Я, говорит, воробышек, держу мой лук и стрелу". Ну, теперь вы знаете, о чем я говорю.

Мы были в Ланкастере. Два вечера дела шли отлично (хотя по чести я не могу сказать, что жителей этой части страны можно заставлять решиться на покупку). Я продавал в открытом сквере, подле конца улицы, где стоят отели "Герб короля" мистера Слая и "Королевская гостиница". В то же время в городе пытал счастье странствующий гигант, то есть Пиклесон. Без фуры. Зеленый байковый альков вел к Пиклесону в аукционную комнату. Напечатанное объявление гласило: "Даровой вход только для славы страны - для представителей свободной прессы. Школы допускаются по частному соглашению. Во время представления ничто не заставит покраснеть юные щеки, ничто не смутит самых щепетильных особ".

Мим, сидя в розовой коленкоровой кассе, страшно бранился из-за того, что публика не приходит. Объявления в лавках гласили, что невозможно правильно понять историю Давида, не увидав Пиклесона.

Я пошел в аукционный зал. В нем раздавалось только эхо. Посетителей не было, одна плесень лепилась по стенам. Пиклесон стоял на куске красного плиса. Мне это было на руку, так как я хотел поговорить с гигантом с глазу на глаз и по душе. Я сказал: "Пиклесон, я обязан вам большим счастьем и не забыл вас в моем завещании, назначив вам пять фунтов, но чтобы избавить вас от излишних хлопот, я принес вам с собою четыре фунта. Они могут пригодиться вам теперь же; таким образом, покончим дело". До этой минуты Пиклесон походил на длинный римский ночник, который не может засветиться, но, услыхав мои слова, он весь просветлел и поблагодарил меня (для него поразительно красноречиво). Пиклесон при этом рассказал мне, что он перестал привлекать публику в качестве римлянина, и Мим предложил ему сделаться обращенным индейским гигантом, которым управляет дочь молочника, но что он, гигант, мало зная эту молодую особу, и не желая мешать серьезных дел с шутками, отказался от предложения своего хозяина и это повлекло к тому, что он совершенно лишился пива. Слова Пиклесона подтверждали яростное бормотание Мима, доносившееся снизу из кассы. Гигант дрожал, как лист, когда голос его хозяина повышался.

Важнее же всего для меня в словах гиганта (иначе Пиклесона) было вот что: "Доктор Мэригольд, - сказал он (я повторяю его речь, не надеясь передать недостатков), - кто этот молодой человек, который сопутствует вам?"

- Молодой человек? - повторил я, полагая, что он вследствие слабости кровообращения перепутал слова и сказал "человек" вместо женщина.

- Доктор, - ответил он с пафосом, разсчитанным на то, чтобы вызвать у меня слезы на глаза. - Я слаб, но все-таки еще не настолько, чтобы не понимать того, что говорю. Я повторяю снова: Доктор, кто этот молодой человек? - Оказалось, что Пиклесон, желая размять ноги (не то, чтобы это им было очень нужно), выходил гулять, конечно, в такое время, когда никто не мог даром смотреть на него, то есть ночью или на утренней заре. Во время своих прогулок он дважды видел за моими фурами одного и того же незнакомого молодого человека. Два раза, а в Ланкастере я провел всего две ночи! Это меня смутило. Тогда я не предвидел, что это имело большее значение, нежели вы предчувствуете теперь, однако, слова гиганта меня взволновали. Я сказал об этом Пиклесону и простился с ним; на прощание я посоветовал гиганту истратить свое наследство, стараясь поднять в себе мужество и продолжая оставаться в религии своих отцов.

К утру я стал подстерегать молодого человека и ждал его. Он был красив, хорошо одет, он близко подошел к моим фурам, осматривая их, точно ему было поручено заботиться о них. Когда разсвело, он повернулся и ушел. Я крикнул, но он не обернулся, не дрогнул, не обратил на мой крик никакого внимания.

Через час или два мы уехали в Карлейль. На завтра при разсвете я опять подкарауливал молодого человека, но напрасно. На следующее утро я опять сторожил его и увидал его. Я опять крикнул, но и теперь он не обратил ни малейшого внимании на мой призыв. Это дало мне идею. Чтобы удостовериться в том, прав ли я, я стал делать различные опыты (не буду распространяться о них) и вскоре убедился, что молодой человек глух и нем.

Открытие страшно взволновало меня, так-как я знал, что в том заведении, в котором воспитывалась Софи, было отделение и для молодых людей (многие из них были богаты). Я подумал: "Если она благоволит к нему, куда денется все то, из-за чего я трудился? Весь план, который я составил?" И я надеялся (приходится сознаться в себялюбии), что она не благоволит к нему. Я решил разузнать это. Наконец, случайно, я видел, как они встретились. Это было в поле; я смотрел на них из-за елок и они не знали, что я слежу за ними. Трогательная сцена произошла тогда для всех нас троих.

Я понимал каждое слово, которым они обменивались не хуже их самих. Я слушал глазами и также верно понимал немой разговор, как мои уши понимают речь говорящих людей. Он отправлялся в Китай в качестве поверенного одного торгового дома. Место это перед ним занимал его отец. Он мог содержать жену и просил Софи выйти за него замуж, уехать с ним. Она же повторяла: "Нет". Тогда он сказал, что она верно не любит его. Любит, очень, очень любит, но никогда не решится огорчить своего любимого, благородного, великодушного и уж не знаю еще какого там отца. (Софи говорила обо мне, о разносчике, в жилете с рукавами!). Она останется с отцом, благослови его Боже, хотя это и разобьет её сердце. Потом Софи горько заплакала и это заставило меня решиться.

"Без слабоумного гиганта мне не приходилось бы ломать головы и мучиться мыслью об этом молодом человеке. Но, узнав, что Софи любит его, увидав, что она плачет из-за него, во мне все переменилось. Я примирился с Пиклесоном и решил поступить справедливо.

Софи уже ушла (моя нерешительность длилась всего несколько минут). Молодой человек стоял, прислонившись к другой елке (их было здесь много) и закрыл лицо рукой. Я дотронулся до его спины. Подняв голову и увидев меня, он сказал на нашем глухонемом наречии: "Не сердитесь".

- Я не сержусь, милый малый. Я ваш друг, пойдемте со мной.

Я оставил его у подножки библиотечной фуры и поднялся в нее один.

Софи отирала глаза платком.

- О чем?

- У меня голова болит.

- Не сердце ли?

- Доктор Мэригольд должен прописать тебе лекарство от этой головной боли.

Она взяла книжку моих предписаний и подала мне ее с принужденной улыбкой, но, видя, что я молчу и серьезно смотрю на нее, она осторожно снова положила книгу. Её глаза смотрели на меня очень внимательно.

- Предписание не здесь, Софи.

- А где же?

Я ввел её молодого жениха, вложил её руку в его руку и сказал им:

- Последнее предписание доктора Мзригольда: "принимать всю жизнь".

После этого я ушел.

Когда наступил день свадьбы, я надел сюртук (синий с светлыми пуговицами) в первый и последний раз в жизни. Собственными руками я отдал Софи её мужу. На свадьбе, кроме нас троих, присутствовал только джентльмен, который целых два года учил ее. В библиотечной фуре я задал свадебный обед из четырех блюд. Паштет из голубей, свиное стегно, пара кур и огородная зелень, и отличные напитки. Я сказал им речь, и джентльмен мне ответил. Мы вспомнили все наши шутки, оне летали, как ракеты.

Китай со своим молодым мужем. Нам было грустно и тяжело разстаться. Я нашел мальчику, который был у меня, другую должность и теперь, по старому и как в то время, когда у меня умерла моя дочка и моя жена, одиноко бродил рядом с головой моей старой лошади, закинув бич за плечо.

Софи часто писала мне, а я писал ей. В конце первого года от нея пришло письмо, написанное неверным, дрожащим почерком: "Дорогой отец, неделю тому назад у меня родилась маленькая прелестная дочка, но я уже настолько поправилась, что они позволяют мне написать тебе. Дорогой, милый отец, я надеюсь, что мое дитя не будет глухонемым, но до сих пор не знаю ничего наверное".

В следующем письме я спросил у нея об этом, но Софи не ответила, и так как я чувствовал, что задал ей грустный вопрос, больше не повторял его. Долгое время наша переписка шла очень аккуратно, потом она сделалась неправильной: муж Софи переехал в другое место, а я вечно разъезжал. Но мы постоянно думали друг о друге - и получая письма и не получая их, - я был вполне уверен в этом. С отъезда Софи прошло пять лет и несколько месяцев. Я был все еще королем мелочных продавцов и пользовался такой популярностью, как никогда. Осень прошла великолепно, и двадцать третьяго декабря тысяча восемьсот шестьдесят четвертого года в Уксбридже в Мидлесексе у меня не осталось ни одной вещицы. Я тащился к Лондону со своей старой лошадью и чувствовал себя счастливым и довольным, собираясь провести канун Рождества и первый день наедине с самим собою, сидя у огня в библиотечной фуре. На второй день праздника я предполагал начать закупать новый запас товара, снова распродать все и получить деньги.

Я отлично готовлю кушанье и скажу вам, что я сделал себе на обед для кануна Рождества. Я приготовил мясной пуддинг с двумя почками, дюжиной устриц и двумя грибами. Такой пуддинг способен привести человека в хорошее настроение, но после него нужно разстегнуть две пуговицы жилета. Насладившись пуддингом, я потушил лампу и сидел при свете очага, смотря, как огоньки бегали по переплетам книг Софи. Книги Софи вызвали в уме и образ Софи, так что я вполне отчетливо представил себе её привлекательное личико, раньше чем заснул. Вероятно, от этого я увидал ее и во сне с её глухонемым ребенком. Я был на дороге, в различных местах: на севере, юге, востоке и западе, в погоду и непогоду, за горами далеко, далеко, а она все молчаливо стояла передо мной с ребенком в руках. Даже когда я с дрожью проснулся, она, казалось, только-что исчезла вот с этого самого места. Я вздрогнул, услыхав настоящий звук, звук шагов по ступеням в фуру. Шли легкия, быстрые детския ножки; оне взбирались в фуру. Звук детских шагов когда-то был мне так знаком, что на минуту мне представилось, что я увижу маленькое привидение.

Но действительно на ручку двери легка детская рука, ручка повернулась и крошечное создание, дитя, вскочило внутрь фуры.

и произнесла милым голоском:

- Дедушка.

- Да, дорогой дедушка, и я должна спросить вас, напоминаю ли вам кого-нибудь?

Через мгновение Софи была уже у меня на шее, её дитя тоже, а муж Софи жал мне руку, закрывая лицо. Нам пришлось сделать усилие, чтобы оправиться, и когда мы начали оправляться, я увидал, что хорошенькая девочка весело, с удовольствием, быстро и деловито говорила со своею матерью теми знаками, которым я впервые научил её мать. Слезы счастья и сожаления полились по моему лицу.