Очерки Лондона.
XI. Цирк Астли

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Очерки Лондона. XI. Цирк Астли (старая орфография)

XI. ЦИРК АСТЛИ (*).

Каждый раз, как только случалось нашим взорам встретиться с огромными, изумительными римскими заглавными буквами - в книге ли, в окнах ли магазинов, или на вывесках - и в душе нашей немедленно рождалось неясное, безотчетное воспоминание о той счастливой поре, когда приступлено были к посвящению нас в таинства букваря. Мы живо представляем себе острый кончик булавки, который следит за каждой буквой, для того, чтобы сильнее запечатлеть форму этой буквы в нашем детском слабом воображении. Мы невольно содрагаемся при воспоминании костлявых сгибов пальцев правой руки, которыми почтенная старушка-лэди, внушавшая нам, за десять пенсов в неделю, первые правила воспитания, любила награждать наши юные головки, ради того, чтобы бы привести в порядок смутные идеи, которым мы нередко предавались. Это неопределенное чувство преследует нас во многих других случаях; но, кроме цирка Астли, нам кажется, нет ни одного места, которое бы так сильно пробуждало в нашей душе воспоминание о детском возрасте. Цирк Астли в ту пору не носил еще громкого названия Королевского Амфитеатра, тогда еще не являлся Дукро, чтобы пролит свет классического вкуса и портабельного газа над песчаной площадкой, служившей для конского ристалища. Впрочем, общий характер того места остался тот же самый: пьесы давались теже самые, шутки паяцов были теже самые, берейторы были одинаково величественны, комическия актеры - одинаково остроумны, трагики одинаково хриплы, и лошади одинаково одушевлены. Цирк Астли изменился к лучшему, - и только мы переменились к худшему. Вкус к театральным представлениям совершенно покинул нас, и, к стыду нашему, должно признаться, что мы гораздо более находим удовольствия, наблюдая зрителей, нежели мишурный блеск, который открывается на сцене и который некогда там высоко ценился нами.

В свободное время мы считаем большим удовольствием любоваться посетителями Астли, любоваться па и ма {Pa и ma - слова, заменяющий в разговорном языке англичан papa и mama. Прим. пер.}, девятью или десятью детьми, от пяти с половиной до двух с половиной футов ростом, от четырнадцати до четырех-летняго возраста. Однажды мы только что заняли место в ложе против самой середины цирка, как увидели, что соседняя ложа стала наводняться обществом, которое как нельзя более согласовалось с нашим beau ideal, составленным в воображении для описания группы посетителей Астли.

Прежде всех вошли в ложу три маленькие мальчика и маленькая девочка и, по приказанию папа, довольно громко отданному в полу-отворенные двери, заняли переднюю скамейку. Потом явились еще две маленькия девочки, под присмотром молодой лэди, - весьма вероятно, гувернантки. За двумя девочками следовали еще три мальчика, одетые, подобно первым, в синия курточки и панталоны, и с откидными воротничками; потом - еще ребенок, в камзоле, обшитом снурками, с выражением на лице безпредельного изумления я с большими круглыми глазами. Его подняли через скамейки и при этом процессе обнаружили его розовенькия ножки. Вслед за ребенком вошли па и ма и, в заключение, старший сын, мальчик лет четырнадцати, который, весьма очевидно, старался показать себя, как будто он вовсе непринадлежал этому семейству.

Первые пять минут употреблены были на снимание платков с девочек и на поправку бантов, которыми украшались их волосы. После того внезапно открылось, что одному мальчику пришлось сидеть против столба, который закрывал от него всю сцену, а потому, для устранения такого неудобства, необходимо было нужно переменить места маленького мальчика и гувернантки. После того па оправил платье мальчиков и сделал наставление, как должно держать носовые платочка; а ма сначала кивнула головой гувернантке, потом мигнула её, чтобы та несколько поболее открыла плечики у девочек, и наконец приподнялась, чтоб осмотреть свое маленькое войско. Смотр этот, по видимому, кончился к полному её удовольствию, потому что она бросила самодовольный вид на па, который стоял в отдаленном конце ложи. Па ответил точно таким же взглядом и весьма выразительно высморкал нос. Бедная гувернантка выглядывала из за столба и робко старалась уловить взгляд ма, чтобы, в свою очередь, выразить ей восхищение при виде такого милого семейства. Двое мальчиков разсуждали о том, действительно ли Астли вдвое больше Друри-Лэнского театра, и наконец для решения столь трудного вопроса обратились в Джоржу. При этом Джорж, который был никто другой, как молодой вышепомянутый джентльмен, обратился весь в негодование и - нельзя сказать, чтобы в нежных выражениях - заметил своим братьям, как грубо и неприлично звать его по имени в публичном месте. Разумеется, дети приняли это замечание с чистосердечным смехом, и, в добавок, один из мальчиков заключил смех весьма справедливым мнением, что "Джорж начинает считать себя большим человеком". Па и ма засмеялись при этом заключении, а Джорж, проворчав, что "Вильяму всегда потакают все его дерзости", принял на себя вид глубокого презрения и оставался с этим видом до самого вечера.

Началось представление, и вниманию мальчиков не было пределов. Па также принимал живейшее участие в игре, хотя и старался показать вид, что она вовсе не интересует его. Что касается ма, то восторг её от шуток главного комедианта доходил до изступления: она так усердно хохотала, что ни один бант на её огромном чепчике не оставался в покое. Гувернантка отворачивалась от столба, и каждые раз, как только глава её встречались с глазами ма, она прикрывала платком нижнюю часть лица и, как следует, предавалась судорожному сме;ху. В то время, как один из актеров, в блестящих датах, давал клятву увезти прекрасную девицу, или погибнуть в предприятии, рукоплескания мальчиков были оглушительны, особливо одного из них, который, повидимому, был гостем в семействе и который весь вечер говорил любезности маленькой двевадцатилетней кокетке, представлявшей из себя прекрасную модель своей мама.

Но вот начались конския ристалища, и восхищение детей удвоилось. Желание видеть, что происходило впереди, окончательно победило достоинство родителя; поднявшись на ноги, он апплодировал громче каждого из своих детей. Гувернантка между тем, нагнувшись к матери семейства сообщала ей остроумные замечания своих питомцев на сценическия происшествия. Мама, в безпредельном восторге от этих замечаний и от сцены, награждала гувернантку пожатием руки, а гувернантка, совершенно довольная тем, что успела обратить на себя внимание, прислонялась к столбу с лицом, сияющим от радости; короче сказать, общество казалось совершенно счастливым, исключая мистера Джоржа, который был слишком велик, чтобы принимать участие в детских удовольствиях, и слишком незначителен, чтобы обратить на себя внимание посторонних. Он, время от времени, развлекал себя, приглаживая те места, где через несколько лет должны показаться бакенбарды, и оставался как нельзя более доволен великолепием своей персоны.

Мы не думаем, чтобы кто нибудь, побывав в Астли два-три раза, и следовательно получив способность оценить постоянство, с которым одни и те же фарсы повторяются вечер за вечером, сезон за сезоном, мы не думаем, чтобы он не находил удовольствия по крайней мере хота в одной части всего предстявления. Что до нас, то при первом поднятии занавеса мы испытываем точно такое же удовольствие, какое выражает самый младший из описанного нами семейства, и, по старой привычке, присоединяемся ко всеобщему смеху, сопровождающему пронзительный крик паяца: "вот и мы к вашим услугам!" Мы не можем даже изменить старинному чувству уважения к берейтору, который, с бичем в руке, следует за паяцом и делает перед публикой грациозный поклон. Он не принадлежит к числу обыкновенных грумов, в нанковых куртках, обшитых коричневыми снурками; напротив того, он выглядит настоящим джентльменом, в военном виц-мундире, под которым подложено несколько фунтов ваты. Скорее он похож..., но к чему мы станем покушаться описывать то, о чем никакое описание не может сообщить посредственного понятия? Мы скажем одно: что каждый из наших читателей знаком с этим человеком; каждый из них помнит его полированные сапоги, его грациозную осанку, немного стянутую (как другие весьма справедливо замечают), его прекрасную голову, украшенную черными, зачесанными кверху волосами, для того, чтобы придать лицу выражение глубокомыслия и поэтической меланхолии. Его звучный и приятный голос находится в прекрасной гармонии с его благородными движениями, которыми он вызывает паяца на шутки. Поразительное воспоминание о его достоинстве, когда, он восклицает: "Ну-с, милостивый государь, что же вы мне скажете о мисс Вудфорд?" оставило в душе нашей неизгладимое впечатление. А его удивительная ловкость, с которой он выводит мисс Вудфорд на арену, сажает ее на седло и следует по цирку за её легким скакуном, постояано и сильно волновала грудь хорошеньких горничных, внимательно следивших за каждым его шагом и каждым движением.

Когда мисс Вудфорд, её лошадь и оркестр внезапно останавливались, чтобы перевести дух, берейтор вступал с паяцом в разговор обыкновенно следующого рода:

- Послушайте, милостивый государь, начинает паяц.

- Что вам угодно, сэр?

(Разговор продолжается с обеих сторон самым учтивым образом.)

- Первый раз имею удовольствие слышат об этом.

- Ах, как же! учился; не угодно ли, я покажу вам это на деле ?

- Неужели вы покажете?

- Не угодно ли, я покажу вам это сейчас.... сию минуту ?

- Сделайте одолжение, сэр, но только живее.... как можно живее.

И вместе с этим раздается удар бича.

- А так вот в чем дело! Нет, милостивый государь, мне это больно не нравится, отвечает паяц и в то же время бросается на землю и начинает выказывать различные гимнастическия конвульсии. То перегнется надвое, то снова разогнется и, к шумному восторгу всей галлереи, старается показать из себя человека, который находится в самых ужасных мучениях. Второй удар бича прекращает в паяце все крвилянья, и берейтор приказывает: "взглянуть, чего же дает мисс Вулфорд!"

Паяц вскакивает на ноги и восклицает:

- Ах, мисс Вулфорд! что вы прикажете сделать для вас: принесть ли что подать ли, отнесть ли ? прикажите, и я готов сделать все, что вам угодно.

Мисс Вулфорд, с сладенькой улыбкой, объявляет, что ей нужны два флага. Флаги являются и вручаются ей с смешными гримасами со стороны паяца, который, исполнив эту церемонию, делает берейтору следующее замечание:

- Ага! что взяли! а ведь мисс Вулфорд знает меня с прекрасной стороны: вы, вероятно, изволили видеть, как она улыбнулась мне.

Бич снова хлыщет по воздуху, оркестр раздается, лошадь бросается в галоп, и мисс Вулфорд, к безпредельному восторгу зрителей, и старого и малого, снова носится по цирку. Следующая остановка представляет новый случай к повторению тех же самых шуток, которые разнообразятся забавными гримасами со стороны паяца, каждый раз, как, только берейтор отвернется в сторону, и заключаются тем, что паяц кувыркается через барьер, но предварительно постарается отвлечь внимание публики совсем в другую сторону.

Неужели никто из наших читателей не замечал того класса народа, который находит особенное удовольствие толпиться в течение дня у подъездов дешевых театров? Вы редко-редко пройдете мимо одного из этих мест не заметив группы в два или три человека, которые разговаривают на тротуаре, с тем заносчивым видом, который можно заметить в комнатном ораторе какого нибудь трактира и который составляет исключительную принадлежность людей этого класса. По видимому, они всегда воображают себя созданными для сценической выставки; воображают, что театральные лампы освещают их и днем. Вот, например, этот молодой человек в полинялом коричневом пальто и весьма широких светло-зеленых панталонах безпрестанно обдергивает нарукавники своей пестрой рубашки, с таким самодовольным видом, как будто она сделана из тонкого батиста, и так щегольски загибает на правое ухо свою бедую, запрошлогоднюю шляпу, как будто вчера только купил ее из модного магазина. Взгляните на грязные белые перчатки и дешевый, шолковый платок, которого полу-чистый уголок торчит из наружного кармана, на груди изношенного пальто. Неужели вы не догадаетесь с первого взгляда,что это тот самый джентльмен, который вечером оденет синий сюртук, чистую манишку и белые панталоны и через полчаса заменит их полуоборванным своим нарядом, - которому каждый вечер предстоит выхвалять свои несметные сокровища, между тем как строгая действительность наводит его на грустное воспоминание о двадцати шиллингах жалованья в неделю, - которому приходится говорить перед публикой о богатых поместьях своего родителя и в то же время вспоминать о маленькой своей квартирке в предместьях Лондона, - выказывать себя лестным женихом богатой наследницы, которому все льстят и завидуют, и между тем не забывать, что вследствие недостатков его ожидают дома большие неприятности?

своих сапогов, которая некогда носила название "высоких каблуков". Заметьте, что этот мужчина принимает на себя самые трудные роли, как-то: попечительных отцов, великодушных лакеев, почтенных куратов, фермеров и так далее.

Мимоходом, сказав об отцах, мы должны упомянуть о нашем всегдашнем желании увидеть пьесу, в которой все действующия лица были бы круглыми сиротами. А то почти в каждой пьесе непременно явится отец и всегда делает герою или героине длинное объяснение о том, что происходило до поднятия занавеса, и обыкновенно начинает таким образом!

"Вот уже прошло девятьнадцать лет, мое безценное дитя, с тех пор, как покойная твоя мать (при этом голос старого родителя дрожит от сильного душевного волнения) поручила тебя моему попечению. Ты был (или была) тогда еще невинным ребенком", и проч. и проч.

Или вдруг он открывает, что тот, с кем он находился в постоянных сношениях в течение трех длинных действий, оказывается его родным детищем. При этом неожиданном открытии он делает самые патетичные восклицания:

- Аж, Боже мой! что я вижу! Этот браслет! эта улыбка! эти документы! эти глаза! - Могу ли я верить своим чувствам? не ошибаюсь ля я? О, нет! это ясно, это так и быть должно! - Да, да! это мое дитя, мое безценное дитя!

рукоплескать.

Но пора оставить наше отступление, которое мы сделали потому, чтобы объяснить читателю, к какому классу принаддежат люди, которые толпятся у подъездов дешевых театров. У цирка Астли их всегда бывает более, нежели в других местах. Тут вы всегда увидите двух или трех оборванцев-джентльменов, в пестрых шейных платках, в жолто-бледных рубашках, с узелком под мышкой, в котором хранятся тоненькие башмаки для сцены, завернутые в лоскуток старой газеты. Несколько лет тому назад, мы имели привычку разиня рот смотреть на этих людей, - смотреть на них с чувством таинственного любопытства, одно воспоминание о котором вызывает улыбку на наше лицо. Мы ни под каким видом не решились бы поверить тогда, что эти создания, окруженные блеском мишуры и сиянием газа, одетые в белоснежные туники и голубые шарфы, - создания, которые каждый вечер порхали перед нами на прекрасных лошадях, среди громких звуков оркестра и искуственных цветов, могли быть те же самые бледные, изнуренные существа которых мы усматривали днем.

себе исполнителя ничтожных ролей, в трактирном ораторе - комического певца, в пьянице и буяне - трагика; но есть из них и такия таинственные существа, которые никогда не выходят из пределов цирка, которых нигде не увидите, как только на сцене. За исключением Дукро, которого ни под каким видом нельзя причислить к классу этих людей, кто может похвастать знакомством с наездниками цирка Астли, или кто может сказать, что видал их где нибудь за пределами цирка? Неужели и почтенный друг наш решится показаться в изношенном платье или надеть на себя обыкновенный костюм, не подбитый ватой? нет! этого быть не может! Мы не можем.... мы даже не хотим и верить этому.

Сноски

(*) Astley's - и обратили в цирк. После того он несколько раз сгорал до основания и возобновлялся. Со времени появления труппы Дукро, который совершенно преобразовал внутреннее устройство цирка, это место пользуется особенным покровительством лондонской полиции. Прим. пер.