Письма с дороги

ПИСЬМА с ДОРОГИ.

Б одно прекрасное летнее утро воскресного дня, тысяча-восемь-сот-сорок-пятого года... не боитесь, любезный друг! я не скажу: - два путешественника ехали по живописной и неровной дороге, по которой обыкновенно приезжают к первой главе средне-векового романа... нет, английская дорожная карста, поместительных размеров и новёхонькая, прямо из сумрачных зал Пантехникона, близь Бельгрэв-Сквэра, в Лондоне, была примечена (одним крошечным французским солдатом; я сам видел, что он на нее глядел), когда выезжала из ворот отели Мёрис, в улице Риволи, в Париже.

Не берусь объяснять, почему английское семейство, которое путешествовало в этой карсте, частию внутри, частию на козлах, отправлялось в Италию в это воскресенье, так же как не берусь толковать о том, от-чего во Франции все маленькие люди - солдаты, а все большие - почтальйоны, что составляет неизменное правило. Но без сомнения, семейство имело какую-нибудь причину, и вы ее знаете: оно ехало пожить годок в Генуе, в великолепной Генуе, откуда глава семейства предполагал делать поездки туда и сюда, смотря по прихоти своего неугомонного нрава.

Зачем бы также мне объяснять парижскому населению, что я был глава этого семейства? Да, я, а не то сияющее воплощение веселости, что сидело со мною рядом в образе французского курьера, нанлучшого из слуг и паи цветущого из людей. Правду сказать, он смотрел гораздо-патриархальнее моего, что, при помощи его почтенной тучности, уменьшало меня почти, или вовсе до-нельзя.

Мы путешествовали в воскресенье; но в наружности Парижа не заметно было ни тени осуждения нам, когда мы переехали мост, неподалеку от плачевной Морги. Випопродавцы (по погребку на каждые два дома) занимались своей шумной торговлею; кандитеры растягивали свои палатки, либо разставляли столы и стулья перед кафе, готовясь сбывать мороженые и свежие ликеры по-позже днем; чистильщики сапогов работали на мостах; лавки были отворены; кареты и телеги потрясали мостовую; все узкия улицы, воронками примыкающия к реке, представляли ту же перспективу движущейся толпы, цветных ночных шапочек в окнах, трубок, блуз, толстых сапогов, косматых волос. Ничто в это время не показывало дня отдыха; разве там-сям какое-нибудь разряженное семейство ехало гулять набившись в грузную карету, либо какой-нибудь спокойный наблюдатель праздничных дней, в утреннем дезабилье, глядел с невозмутимым ожиданием на непросохшую смазку своих башмаков, выставленных на наружный парапетик (если это был мосьё), на свои чулки, сохнувшие на солнце (если это была дама).

Когда отделаешься от мостовой большого тракта, мостовой, которой никогда не забыть и не простить, первые три дня дороги из Парижа в Марсель покажутся порядочно монотонны. От Парижа до Санса, от Санса до Аваллона, от Аваллона до Шалона: по очерку одного дня можно знать все три, и вот этот очерк:

У нас четверня лошадей и один почтальйон, который вооружен предлинным бичом и правит своей упряжкою как добрый курьер в цирке Астле или Франкони, с тою разницею, что сидит, а не стоит на лошади. Огромные сапоги, носимые почтальйонами, считают себе иногда век или два древности и так уморительно приходятся по ноге, на которой надеты, что шпора, прицепленная к каблуку, оказывается вообще на полу-голенище сапога. Часто почтальйон выходит из конюшни с бичом в руке и в башмаках: берет один сапог за другим и ставит их на-земь, подле лошади, с ненарушимою важностью. Когда все готово... и, Господи Боже! какой шум возвещает вам это, - почтальйон влезает в сапоги с ногами, башмаками, со всем, либо вставляется в них двумя товарищами, поправляет сбрую, распещренную трудами станционных голубей, приосамляется на седле, осаживает свою четверню лошадей, хлопает как сумасшедший бичом, кричит: Пошел, ги! и мы трогаемся с места. Почтальйон наперед уверен, что как-раз поссорится с своим конем, честит его вором, разбойником, свиньею и множеством других прозвищ, и долбит в голову, словно деревянную лошадь.

Первые два дня в виде страны нет никакой разницы. Переезжаете с широкой равнины в нескончаемую аллею, и из нескончаемой аллеи на широкую равнину. Виноградных лоз много в полях,-мелких лоз, не развешанных фестонами, а прицепленных к тычинкам, что очень некрасиво. Повсюду несчетное множество нищих, по народонаселение малочисленное, и нигде я не встречал так мало детей (едва-ли видел их с сотню между Булонью и Шалоном). Проезжаете старинные оригинальные города, с подъемными мостами и обвалившимися стенами, с башенками по углам, которые кажутся шутовскими, маскарадными головами крепости, глядящимися в ров; другия башенки в садах, на полях и мызных дворах, уединенные, всегда круглые, с заостреной крышею, не годные ни к чему, развалившияся здания всякого рода; иногда городская ратуша, иногда караульня, иногда жилой дом, иногда замок, с безвкусным садом, обилующим одуванчиками, обставленным башенками в форме гасильников, и освещенным маленькими окнами, похожими на прищуренные глаза... таковы главные предметы, которые безпрестанно попадаются на дороге; иногда проедешь мимо деревенской гостинницы, со стенами, готовыми упасть, с целым городом сараев, и с вывескою: Конюшня на шестьдесят лошадей!..

Точно, она была бы конюшнею на тысячу лошадей, еслиб были лошади, которых надо было бы ставить в нее, еслиб хоть один путешественник там останавливался, или еслиб что-нибудь показывало, что есть там кто-нибудь живой для приема пассажиров, кроме куста-указателя вина, там продаваемого, вывески взвеваемой всеми ветрами, эмблемы безпечной праздности, которую любят возобновлять, когда она разсыпается.

Однакожь, весь день вы встречаете странные и узкия телеги гуськом по шести или по восьми, везущия швейцарский сыр, под надзором вообще одного человека, либо мальчика, который всего чаще спит на передней телеге. Лошади лениво потряхают звонки своей сбруи и глядят на вас, словно думают (и наверное думают), что их широкая и тяжелая упряжь из синей шерсти, с парою безобразных рогов, торчащих из хомута, слишком жарка для летней поры.

Раза два-три в день попадается также дилижанс; пыльные пассажиры империала в синих блузах, как мясники; внутренние пассажиры в бумажных шапочках; крышка кабриолета кланяется, как дурацкая голова; сыны юной Франции показываются в дверцах с своими брадатыми подбородками, важными синими очками на воинственных глазах, с толстыми тростями в национальных руках. Маль-пост в свою очередь мелькнет и исчезает, унося в галопе двух путешественников, для которых только и есть в нем место. От времени-до-времени, обгоняете добрых старых священников, в старых карриолках, таких подержанных, заржавелых и стучащих, что Англичанин, и вообразить себе не может. Далее, старые костлявые бабы; одне держат на веревке коров щиплющих придорожную траву, другия роются, полют граву и еще тяжелее работают над землею, либо представляют настоящих пастушек с овечками... ремесло, которое можно себе вообразить, взяв лиобую пастушескую поэму или картину и представляя себе совершенно противное тому, что описывают или рисуют вам поэт и живописец.

Наконец, путешествуя с утра, вы испытываете одурение, ожидающее вас на последней почте; звонки лошадей, по двадцати-одному на каждой, нагнали на вас дремоту, или, находя, что движение кареты начало становиться довольно-монотонным, вы замечтались об обеде, который вам приготовляют на станции... когда в конце длинной аллеи по дороге замечаете первые признаки города в виде нескольких разбросанных хижин. Ужасно-избитая мостовая дает вам толчки, от которых едва держатся кости: вдруг ваш экипаж, - словно большой брандер, который зажегся при одном виде дыма камина, начинает трещать с адским шумом: - Крак, крак, крак, крак, крак, крак, крак, крик, крак, крик, крак; эй! ну! живее, вор, разбойник! ги, ги, ги! пош-ш-ш-шел! хлопанье бича, стук колес, шум мостовой, крик нищих и ребятишек: крак, крак, крак, эй, гей! Подайте, Христа ради. Крик, крак, крик, крак, крик, бум, крак, бум, крак, крик, крак; поворачиваем за угол узкой и пригористой улицы; съезжаем с другой; переезжаем ручей, бум, бум; шум и треск: - мы чуть не наткнулись на выставку лавки на-лево; вдруг поворачиваем на-право и въезжаем под какой-то свод: новое хлопанье бича, крик, крак, крик, крак. Карета вкатывается на двор Золотого-Экю, как машина истощенная, дымящаяся и движимая последним судорожным усилием, но еще не раскрывшая недр своих.

Является хозяйка Золотого-Экю, с хозяином Золотого-Экю, с служанкою Золотого- Экю и с каким-то мосьё в лаковой фуражке и с рыжей бородою, который живет в гостиннице в качестве друга. И все глядят разиня рты и не сводя глаз на дверцу кареты. Хозяин Золотого-Экю так рад курьеру, что не дожидается пока тот слезет с козел, и обнимает его за ноги, пока курьер слезает. "Курьер! друг мой курьер, брат мой курьер!" Хозяйка его любит, служанка благословляет, слуга боготворит. Курьер спрашивает, получили ль его письмо." Как же, как же!" - Приготовлены ли комнаты? - "Как же, как же! Самые лучшия комнаты для моего благородного курьера. Почетные комнаты для моего безценного курьера; весь дом к услугам моего лучшого друга." Курьер заносит руку на дверцу и издает еще несколько вопросов, чтоб сделать ожидание нетерпеливее. На поясе у него висит зеленый кожаный кошелек. Любопытные глядят на него, один даже дотрогивается. Кошелек полон пяти-франковых монет. У детей вырывается шопот удивления. Хозяин кидается на шею курьера и прижимает его к сердцу. "О! да как он пополнел!" говорит он: "какой он здоровый и свежий!"

"Премилая дама! прекрасная дама!" Выходит сестра дамы. "Боже мой! какая прелестная мамзель!" Выходит маленький мальчик No 1 "Ах! какой хорошенький мальчик!" Выходит маленькая девочка No 1. "О! что за милая малютка!" Выходит девочка No 2. Хозяйка, уступая влечению сердца, схватывает ее на руки. Выходит мальчик No 2. "Ах! красавчик! о! миленькия крошки!" Появляется ребенок. "О! какой ангельчик!" Ребенок берег верх над всем прочим. Все порывы восхищения устремляются на него; наконец, из кареты вылезают две няньки, и энтузиазм доходит до сумасшествия; все семейство тащат в дом, с триумфом, между-тем, как зеваки толпятся около кареты, разсматривают ее и ощупывают. Ведь не шутка дотронуться до кареты, в которой помещалось столько народа! Об этом будут твердить несколько поколений.

Наши комнаты в первом этаже, кроме спальни детей и нянек, которая состоят из большого покоя с четырьмя или пятью постелями, куда ходят через темный корридор, поднявшись на две ступени лестницы и спустившись на четыре, над пожарной трубою, и прошедши балкон над конюшнею. Прочия спальные комнаты просторны и высоки; в каждой две кровати, драпированные красивыми белыми и красными занавесками, так же как и окошки. Столовая отличная; стол уже накрыт на три особы, и салфетки положены треугольниками на каждой тарелке. Паркет красными квадратами; нет ни ковров, ни мебелей, о которых стоило бы говорить, но везде зеркала, вазы с искусственными цветами, под стеклянными колпаками, и стенные часы. Все движутся, а пуще всех наш бравый курьер, который безпрестанно ходит взад и вперед, осматривая постели, выпивая большие стаканы вина у своего приятеля хозяина и прикусывая корнишоны... все корнишоны и корнишоны... Господь знает, куда он их прячет, но в каждой руке у него корнишон, длинный как сабля.

Подан обед: суп, бульйон; по толстому хлебцу на каждую персону; рыба; четыре блюда, жареная живность, потом дессерт... Вина обилие. Блюда не очень-велики, но очень-вкусны, подаются без перемежек. Когда почти смерклось, бравый курьер - доев последние два корнишона, разрезанные ломтиками и обмоченные в соус из масла и уксуса - входит к нам и предлагает посмотреть собор, которого массивные башни кидают тень на двор гостинницы. Отправляемся. Здание обширное и торжественное от сумерек. День там совершенно угасает; но тогда старый церковник услужливо зажигает огарок восковой свечи, чтоб светить нам между гробниц и мрачных колонн трапезы, где он довольно-похож на блуждающий призрак, который ищет самого-себя.

Возвращаемся домой. Под балконом низшие служители гостинницы ужинают на открытом воздухе, вкруг большого стола. Ужин их состоит из маседуана из мяса и овощей, поданного на железной сковороде, на которой он готовлен. У них кувшин бледного вина; они кажутся очень-веселы - веселее господина с рыжей бородою, который играет на бильярде в зале на-лево, где мы видим сквозь раму движущияся взад и вперед тени, вооруженные киями и с сигарами в зубах. Стук киёв раздается еще долго после того, как мы легли и спим.

Просыпаемся в шесть часов утра. День прекрасный! Солнце пристыжает нашу карету грязью, которой она забрызгалась вчера... если только карета может стыдиться в стране, где карет никогда не чистят. Все наши отдохнули... Мы кончаем завтрак, когда являются почтовые лошади, гремя своими звонками. На карету укладывают все, что с нея сняли. Бравый курьер объявляет, что все готово: он уже обежал все комнаты и посмотрел везде, поверяя, не забыли ль чего-нибудь. Каждый садится на свое место. Все лица, принадлежащия к Золотому-Экю, опять в восхищении. Курьер бегом отправляется за узлом с жареной живностью, куском окорока, за хлебом и сухарями для второго завтрака (lunch); потом, отдав его нам в карету, бежит зачем-то еще.

На этот раз, что такое у него в руке? Опять корнишоны? Нет; длинный лист бумаги - счет.

В это утро, на курьере два пояса, один, к которовиу прицеплен кошелек; другой, на котором висит род кожаной фляги, налитой по горло лучшим бордосским вином гостинницы. Он никогда не платит счета, пока эта фляга не полна, и тогда еще торгуется.

Ныньче он торгуется горячо. Он все еще брат нашему хозяину, но брат от другого отца или от другой матери. Они уже не такая близкая родня, как были накануне. Хозяин почесывает за ухом. Бравый курьер показывает ему некоторые цифры счета и объявляет, что если оне останутся там, где стоят, то гостинница Золотого-Экю обратится в гостинницу Медного-Экю. Хозяин идет в конторку. Бравый курьер за ним, насильно всучает ему в руки счет с пером и говорит бойче прежнего. Хозяин делает перемену; курьер произносит шутку. Хозяин нежен, но без слабости, хранит достоинство мужчины. Он пожимает руку своему брату, бравому курьеру, но уже не обнимает его. Однакожь он все любит брата, ибо знает, что на-днях тот будет возвращаться по той же дороге с другим семейством, и предвидит, что его сердце еще смягчится для него. Бравый курьер обходит карету кругом и осматривает, глядит тормоза, колеса, вскакивает на свое место, велит ехать и мы трогаемся в путь.

День торговый. Торг производится на площадке против собора. Огромная толпа мужчин и женщин, в синем, в красном, в зеленом, в белом. Лавки - словно маленькия палатки. Деревенские жители стоят группами там-сям, за своими нарядными корзинами. Тут овощники, там продавцы яиц и масла, далее торговцы плодами и торговцы башмаками. ИИлощадь довольно-похожа на живописную сцену Большой-Оперы, когда занавес поднят и балет сейчас начинается. Прекрасная декорация: собор, мрачный, почти развалина, холодный, но кидающий на мостовую несколько лучей золотисто-красного цвета, в то время когда солнце проницает своим утренним лучом расписные стекла его окон.

Через пять минут, мы проехали железный крест, подле которого сделан маленький налой из дерна. Покидаем город и вздымаем пыль столбовой дороги.

Шалон - город, где вы останавливаетесь охотно, по причине его хорошей гостинницы, на берегу Саоны и маленьких пароходов, расписанных зеленой и красной краской, ходящих по реке - зрелище, на котором отдыхает и наслаждается взор после пыльной дороги. Но если только вы не любите жить посреди пространной равнины, с неправильными рядами тополей, от разстояния до разстояния похожих на гребни, у которых не достает нескольких зубьев; если вы не согласны ненавидеть ни одной горы и не всходить ни на какие возвышения, кроме лестницы, то не выберете Шалона для своего местопребывания.

Все-таки, вероятно, вы предпочтете Шалон Лиону, куда можете приехать в восемь часов на одном из тех пароходов, о которых я сейчас упоминал.

Что за город Лион! Есть известные несчастные обстоятельства, когда люди говорят, что им кажется, будто они упали с облаков. Тут целый город как-будто спустился подобно этим камням, которые, до падения, подняты были с какой-нибудь степи или другой безплодной равнины. Две большие улицы, по которым текут две большие реки Лиона, и все мелкия улицы, которые в них упираются, жарки как душники, вонючи, удушливы, гадки; домы высоки и обширны, грязны до чрезвычайности, гнилы как старый сыр, и столько же населены. Эти домы набиты жителями до самых холмов, облегающих город - мы видели, как все эти человеческие призраки появлялись в окошках, просушая свои лохмотья на жердях, влачились в дверях, одни выходя, другие входя, задыхаясь на мостовой, ползая промежду колонн или тюков с товарами, и живя или скорее не умирая до определенного часа в истощенном приемнике. Смешайте все мануфактурные города в один, вряд-ли вы будете иметь понятие о Лионе, как он предстал моим впечатлениям; я увидел в нем или думал увидеть все бедствия наших собственных промышленых городов, сосредоточенные в один иностранный город. Такое неприятное впечатление произвел он на мои глаза, уши и обоняние, что легче я сделаю крюк в несколько льё, нежели встречу еще Лион на моей дороге.

Когда настала прохлада вечера - или точнее, простывший зной дня - мы пошли поглядеть собор, где несколько старух углублены были в созерцательность. Мы не нашли никакой разницы, относительно опрятости, между полом церкви и мостовою улиц. Нам показали восковую фигуру в коробочке, похожей на клетку, в которой спят на корабле, только закрытую стеклом. Мадам Тюссо, Курций Лейчестер-Сквера, не приняла б его в число своих фигур, и Вестминстерское-Аббатство постыдилось бы поместить его на ряду с своими. Если желаете узнать архитектуру этого собора или всякой другой церкви во Франции, его древность, размеры, историю, делайте по-моему: справьтесь в Путеводителе, изданном Мореем; вы, подобно мне, будете удовлетворены.

Благодаря этой книге, я не стал бы упоминать о любопытных часах лионского собора, еслиб не должен был признаться в промахе, какой сделал по поводу этой механики. Причетник непременно хотел показать ее нам, отчасти для славы церкви и города, отчасти же, может-быть, для того, что он взимает по стольку-то со ста на прибавочное жалованье, которое ему дают. Как бы то ни было, часы были пущены в ход: отворилось множество дверец; безчисленные фигурки выходили оттуда, покачиваясь, и входили назад подпрыгивая, в-следствие той нетвердости походки, которою обыкновенно отличаются фигуры, приводимые в движение часовыми пружинами. Между тем, причетник изъяснял нам все эти диковинки и палочкою показывал одну за другою. Посредине была какая-то статуйка и подле нея маленькая дверца голубятни, из которой вдруг появилась другая фигурка; преуморительно кувыркнувшись, эта фигурка тотчас же скрылась и крепко хлопнула за собой дверцой.

На другой день, на разсвете, мы пустились вниз по быстрому течению Роны, по двадцати миль в час, на очень-сильном пароходе, нагруженном товарами, имея спутниками трех или четырех пассажиров. Между ними самый замечательный был один старый глупец, большой охотник до чеснока и непомерно-вежливый человек, носивший в петлице красную ленточку, которую он привязывал как-будто заметку для памяти о чем-нибудь, на манер того, как Том Нуди, в одном английском фарсе, завязывает узелки на платке. Около двух дней уже мы примечали угрюмые и высокие холмы, первые следы Альпов, которые терялись в перспективе. Спускаясь по Роне, мы ехали параллельно этим возвышенностям; иногда мы почти прикасались к ним, а иногда отдалены были от них только склоном, поросшим виноградниками. Виды безпрестанно сменялись. То были селения и городки, висевшие на полубереге, с оливковыми лесами, которые виднелись сквозь колокольни церквей; облака, медленно-спускавшияся на покатости холмов; развалины замков, гнездившияся на всех возвышениях, и домы, упрятанные там-и-сям по ущельям, словно жилища в миниатюре, которые в этом масштабе принимали изящные пропорции, рисуясь своей белизной на темпом цвете скал и бледной, сероватой зелени олив. Благодаря тому же оптическому обману, жители ростом своим напоминали нам население королевства Лиллипутов. Мы проезжали под железнопроволочными мостами и под каменными, между прочим, под Мостом-св.-Духа, со сколькими-то арками. Вправе и влеве оставили мы города, славные винами: Валанс, где Наполеон учился артиллерии, и ряд прекрасных ландшафтов, менявшихся при каждой излучине благородной реки.

Наконец, после обеда, увидели мы сломанный мост Авиньйона и самый город, который допекался на солнце в позолоченой корке своих укреплений, - удивительный пирог, пекущийся несколько веков.

старинные рамы картин, древние столы и стулья, закоптелые изображения всякого рода, длинная базарная галерея, которой вид и движение забавляют вас. От времени до времени, можете также кинуть взгляд сквозь непритворенные ворота на молчаливые дворы, где дремлют домы печальные, как гробы. Я вспомнил одно из описаний Тысячи Одной Ночи. Я не удивился бы, увидев трех кривых Календеров, стучащихся в эти ворота и вводимых к трем багдадским дамам любопытным носильщиком, который утром, с одной из них, накладывал свою корзину такими отборными припасами.

На следующий день, после завтрака, пошли мы посмотреть городския примечательности. Дул северный ветерок такой сладостный, что прогулка была действительно очень-приятна, даром-что жар мостовых и стен был таков, что на них нельзя было долго продержать руку.

Мы пошли сначала по восходящей улице в собор, где служили мессу для молельщиков, очень-похожих на лионских.Собор - старинная церковь: живопись сводов жестоко поблекла от времени и сырой непогоды; но солнце ярко блистало сквозь красные занавесы окон, озаряло украшение алтаря и разливало тихий, прекрасный свет, приличный зданию.

Близехонько от собора стоит старинный дворец пап, которого одна часть превращена ныньче в тюрьму, а другая в шумную казарму. Мрачные амфилады парадных зал, запертых и пустых, пережили свое старинное великолепие. Но мы не ходили смотреть ни пышные залы, ни казарму, ни тюрьму - хотя опустили несколько монет в кружку заключенных, между-тем, как сами заключенные жадно глядели на нас в высокия решетчатые окна. Мы предпочли пойдти посмотреть развалины страшных зал, где заседала инквизиция.

Низенькая старушонка с лицом каштанового цвета, явилась из харчевни казармы, вооруженная связкою ключей и предложила служить нам проводницею. На этой старой фигуре светилась пара черных глаз, которые свидетельствовали, что мир еще не заклял дьявола, жившого в ней лет шестьдесят или семьдесят. Дорогою она рассказала нам, что была общественным должностным лицом, привратницею дворца; что в-течение своей службы, тянувшейся издавна, показывала эти тюрьмы владетельным особам; что была наилучшим из тюремных чичерони; что издетства жила во дворце, родилась там, и проч. и проч.

Если память меня не обманывает, я никогда не видывал ведьмы такой злой, такой живой, такой энергической, такой вертлявой. Она вся была огонь и пламя. Жесты её были чрезвычайно-резки; она не говорила иначе, как остановившись, чтоб приковать наше внимание; притопывала ногой, хватала нас за руки, приосамливалась напыщенным оратором, стучала ключами по стенам, как по наковальне, то вдруг говорила шопотом, как-будто инквизиция была еще тут - то кричала словно сама была в застенке на пытке, и таинственно клала палец на губы, как сущая колдунья, когда подходила к новой сцене ужаса, отворачивалась с испугом, сkушала украдкою, - словом делала такия страшные гримасы, что могла бы одним своим лицом заменить все ужасные фигуры, осаждающия комнату больного во время бреда горячки.

Прошедши двор, где сидели кружки праздных солдат, ведьма отворила большую дверь, которую заперла за нами, и мы очутились в проходе, загроможденном камнями и другими обломками, завалившими вход в подземелье, сообщавшееся некогда, как уверяют, с другим замком, стоящим на противоположном берегу реки. Через несколько минут, мы были в плачевной башне секретных темниц, где сидел Риенци, прикованный железной цепью к стене еще уцелевшей, но которой сводом служит ныньче открытое небо. Оттуда мы прошли в тюрьмы, где содержались арестанты инквизиции в-течение двух суток, следовавших за их арестом, без пищи и питья, чтоб бодрость их поколебалась прежде, чем они явятся перед своими мрачными судьями. Свет туда еще не проник: все те же тесные кельи, те же четыре узкия и холодные стены, та же густая тьма, те же тяжелые двери, которые как-будто с неохотою отворяются для свободных посетителей...

Обернув глаза назад, ведьма вошла притаенной поступью в одну залу со сводом, которая служит магазином, а некогда была капеллою св. судилища. Место, где заседал трибунал, было просто. Как будто вчера только сняли его платформу. Поверите ли, что на стене была изображена притча о добром Самарянине? А между-тем, притча была тут: следы до-сих-пор еще видны.

мы оставили свои следы на их следах. Я глядел вокруг себя с ужасом, какой внушает это место, как вдруг ведьма, схватив меня за руку, приложила... не свой костлявый палец, а кольцо одного из ключей к губам и дернула меня, приглашая идти за нею. Иду; она ведет меня в смежный покой, в обрушенную комнату, которой потолок воронкою пропускает двойной свет. Спрашиваю, что это такое; она скрещает руки и мигает с отвратительным видом. Что же это такое? спрашиваю я вторично. Она обводит глазами кругом, смотря все ли мы тут, садится на кучу камней, взмахивает руками и кричит адским голосом: Зала допроса!

У меня кровь застыла в жилах, когда я бросил взгляд в эти подвалы. Но увидев эти своды разрушенными, увидев, что солнце светит сквозь их расщеленные плиты, я ощутил также чувство победы и торжества. Я исполнился гордой радостью, что живу в нашем веке, чтоб быть свидетелем этой развалины, - словно я был героем какого-нибудь великого подвига! Солнце, озарявшее наконец эти плачевные подземелья, являлось мне эмблемою небесного света. Не столько дневной свет отраден оку слепца, которому возвращено зрение, сколько солнце было отрадно мне, когда я любовался на его величавый и спокойный пламень во мраке этого подземелья.

Показав нам подземные темницы, ведьма сообразила, что произвела последний, самый поразительный эффект. Шумно опустив траппу и скрестив руки на груди, стояла она, пыхтя и надуваясь с важностью.

Когда мы все осмотрели, я пошел за ведьмой до её дома, через внешний портик крепости, чтоб купить себе брошюру - историю этого здания. Харчевня старушонки состояла из мрачной, низкой комнаты, слабо освещенной маленькими окнами; печь в ней походила на кузнечный горн; прилавок, возле двери, был покрыт бутылками, кружками и стаканами; кухонная утварь и одежда висели по стенам, и (как-бы для странного контраста с вертлявой ведьмой) у двери сидела женщина, флегматически вязавшая чулок. Все это напоминало картину Остада.

от страшного сна. Чудовищная женщина и необыкновенная высота укреплений, составляющих во многих местах продолжение скалы, тяжесть массивных башен, обширность всего здания, гигантския пропорции, грозный вид, варварская неправильность его, внушают изумление и страх. Воспоминание о противоречащих назначениях его приводит в недоумение: то оно служило неприступной крепостью, то дворцом для празднеств, то страшной темницей, местом пыток, трибуналом инквизиции; воина, увеселения, празднества, религия и кровь придали этой громаде камней странный интерес непонятной легенды. Но долго-долго воображение мое не забывало действия солнца в подземельях. Превращение в казарму для буйных, праздных солдат, грубые слова и ругательства которых повторялись эхом сводов, белье которых сушилось перед грязными, запыленными окнами, было уже довольно унизительным для этого грозного замка; но настоящий упадок его преимущественно проявлялся в солнечных лучах, пробивавшихся в темницы и залу пыток. Еслиб я видел его объятым пламенем пожара от рвов до конечных зубцов стен, - это пламя мести не столько поразило бы мое воображение сколько солнце, спокойно освещавшее своды и сокровеннейшия темницы его.

Прежде, нежели мы разстанемся с дворцом пап, я разскажу анекдот, найденный мною в маленькой брошюре, купленной у ведьмы; он очень верно характеризует замок:

Старинное предание гласит, что в 1441 году, племянник Петра Луда, папского легата, оскорбил нескольких авиньйонских дам, родственники которых из мщения овладели молодым человеком и ужасно изувечили его. Несколько лет легат скрывал жажду мщения; он даже сам предложил примирение и, уверив всех в своей искренности, пригласил несколько семейств на роскошный пир. Все были чрезвычайно-веселы. За дессертом является вестник и докладывает, что иностранный посол просить особенной аудиенции. Легат извиняется перед гостями и удаляется с своей свитой. Несколько минут спустя, пятьсот человек были превращены в пепел... весь флигель замка, в котором пировали гости, был взорван порохом с страшным треском.

Осмотрев церкви (сегодня я не буду наскучать вам описаниями церквей), мы после полудня оставили Авиньйон. Жар был нестерпимый; за укреплениями спало множество народа в тени, и несколько праздных, полусонных групп ожидали вечерней прохлады, чтоб поиграть в кегли между опаленными солнцем деревьями, на пыльной дороге; жатва была уже кончена, и цепы или лошади молотили рожь в гумнах. Около вечера мы въехали в дикую, холмистую страну, некогда знаменитую своими разбойниками, и оттуда медленно стали взбираться по крутой дороге. В одиннадцать часов вечера остановились мы в Эксе (в двух станциях от Марселя), чтоб провести там ночь.

На другой день утром мы проснулись в довольно-конфортабльной и прохладной гостиннице, благодаря жалузи и ставням, тщательно-запираемым для предохранения от жара. Город показался нам опрятным; но в полдень, вышед из прохладной гостинницы на свет, мы попали в настоящее горнило: воздух был так светел и прозрачен, что отдаленнейшия скалы казались близкими, и легкий ветерок обхватывал нас огненным дыханием.

нарезывали ломтями луковицы к ужину. От самого Авиньйона заставали мы женщин за подобными приготовлениями к ужину.

Мы заметили два или три мрачные замка, окруженные деревьями и бассейнами, наполненными водой; зрелище это было тем освежительнее для нас, что оно редко представлялось глазам нашим во всю дорогу. В окрестностях Марсели, по дороге встречались нам люди в праздничных костюмах; у дверей кабаков и харчевень образовывались группы людей; там курили, пили, играли в шашки и в карты. В одном месте мы даже видели пляшущих; но за то пыли было везде много.

Мы въехали наконец в длинное, грязное и чрезвычайно-населенное предместье, миновав склон горы, застроенный белыми бастидами или дачами марсельских негоциантов, обращенными к нам то лицевым, то задним фасадом, то острым углом, - словом, разбросанными без всякой симметрии, без всякого порядка.

С-тех-пор я опять раза два или три видел Марсель в хорошую и дурную погоду; следовательно, не боясь ошибиться, могу сказать, что этот город мог бы быть поприятнее и поопрятнее. За то вид на чудное Средиземное-Море, с его скалами и островками, очарователен. Укрепленные возвышенности, с которых представляется эта панорама, манят к себе еще по другим, менее-поэтическим причинам, ибо там только можно вздохнуть свободно, не вдохнув в себя страшной вони, распространяемой стоячею водою гавани, куда выбрасывают все помои с кораблей и из соседних домов.

На марсельских улицах мы встречали матросов всех цветов - в красных, синих, желтых, оранжевых рубашках; в красных, синих, зеленых шапках; с бородами и без бород; в чалмах, в английских клеёнчатых шляпах и неаполитанских колпаках. Жители сидели группами на тротгуарных скамьях, или на крышах, или прогуливались по самому узкому и душному бульвару. Мы часто встречали шайки людей свирепой наружности, преграждавших нам дорогу.

солнце пекло и раздражало их...

Мы остановились в довольно-хорошей гостиннице "Рая", находящейся в узкой улице с высокими домами; против гостинницы была лавка парикмахера. За одним из окон его лавки повертывались две восковые барыни, к крайнему удовольствию хозяина-артиста, со всею семьею лениво возседавшого в вынесенных на троттуар креслах и с достоинством взиравшого на восторг прохожих, которые зевали на кукол. Когда мы, в полночь, воротились в гостинницу, семейство парикмахера вероятно уже спало, но сам тучный хозяин сидел еще в кресле, в туфлях и халате, не решаясь, повидимому, закрыть ставни перед своими красивыми барынями.

На другой день, мы сошли в гавань, где матросы всех наций нагружали и разгружали суда самыми разнородными товарами: шелками, материями, плодами, съестными припасами, семенами и маслом. Мы наняли один из множества хорошеньких яликов, стоящих у пристани, и поплыли между большими судами, пробираясь безпрестанно между натянутыми или спущенными в воду канатами и встречая другия лодки, подобно нашим украшенные зонтиками, для защиты от солнечных лучей. Мы доехали до красивого парового пакетбота Мария-Антунетта, готовившагося к отплытию в Геную и стоявшого на якоре в конце гавани. Между-тем, наша карета, тяжелая безделушка лондонского Пантехникона, важно ехала за нами на плоскодонной лодке, задевая все, что ни попадалось ей на встречу и преследуемая невыразимыми ругательствами и бранью. Около пяти часов мы были в открытом море. Пакетбот был блистательно чист и опрятен; нам подали обедать на палубе, под палаткой; вечер был тихий, ясный; небо и море невыразимо-прелестны.

амфитеатр её развивался пред нами постепенно, терраса за террасой, сад за садом, дворец за дворцом, возвышенность за возвышенностью. Это зрелище чрезвычайно занимало нас до самого въезда в гавань.Там, как настоящие Англичане, мы позевали на капуцинских монахов, зевавших на нас, и отправились в Альбаро, в двух милях оттуда, где наняли дом.

Мы проехали по главным улицам Генуи, но не по Страда-Нуова, ни по Страда-Бальби, этого города, слывущого чистейшим городом Италии, безпорядочностью некрасивых домов, нагроможденных один на другой, узкими и грязными переулками - отвратительнейшими улицами Сен-Джейльского-Квартала в Лондоне или древняго Парижа, в которые входили и из которых выходили не оборванные бродяги, но женщины хорошо-одетые, с белыми вуалями и широкими опахалами. Не было ничего общого с другими городами, виденными мною; словом, все в этом скопище грязи, безпорядка и неудобств, если не бедности, неприятным образом поражало и изумляло меня. Я впал в мрачную задумчивость. Как-бы в лихорадочном бреду видел я монахов, капуцинов и солдат, большие красные занавесы у входов в церкви, улицы, идущия в гору к другим улицам, опять ведущим в гору, - прилавки торговок плодами, где апельсины, и лимоны висят гирляндами, перевитые виноградными листьями, - гауптвахту, подъемный мост, продавцов мороженого и лимонада, и т. п., пока наконец меня не высадили на мрачном дворе, поросшем травой, за которым следовало нечто в роде красной тюрьмы и не сказали: здесь вы будете жить.

Я никак не надеялся, что крепко полюблю мостовую в Генуе и что буду вспоминать об этом городе с признательностью, внушаемою воспоминанием о сладостных часах покоя и счастия... Но прежде всего я должен был откровенно описать первые впечатления, произведенные на меня этим городом, и потом уже рассказать, каким образом они были заменены другими.

Отдохнем сперва после долгого путешествия.

Первые впечатления, производимые таким местом, не могут быть ни приятны, ни утешительны. Для преодоления уныния, овладевающого вами при виде безпорядка и разрушения, нужны время и привычка. Новизна, нравящаяся всем вообще, нравится мне в особенности. Я не скоро унываю, лишь-бы имел средства продолжать свои занятия и исполнять прихоти. Мне даже казалось, что у меня есть природное расположение применяться к обстоятельствам. И что же? До-сих-пор я брожу и рыскаю по всем окрестностям, не будучи в состоянии выйдти из постоянного изумления, и всегда возвращаюсь в том же странном расположении духа в свою виллу - виллу Баньерелло: имя поэтическое и романическое; но синьнор Баньерелло ни более, ни менее как мясник, живущий по близости. Мое единственное занятие и развлечение состоит в обсуживании сделанных мною открытий и сравнении их с тем, чего я ожидал; потом я опять пускаюсь бродить.

там-и-сям вы видите древние дворцы и старые пустые домы; налево, высокия горы, вершины которых часто исчезают за облаками и по скалам которых лежат крепостцы; перед нами, от стен виллы до развалившейся церкви, высящейся на живописной прибрежной скале, виноградные лозы вьются по грубому деревянному трельяжу, и между ними проходят бесконечные узенькия аллеи; по этим аллеям можно прогуливаться не опасаясь солнца, от которого созревают виноградные кисти.

К этому уединенному месту должно взбираться по таким узким переулкам, что в таможне ожидали нас люди, смерявшие самый широкий из этих переулков, чтоб удостовериться, проедет ли там наш экипаж. Эта важная церемония происходила на улице, между-тем, как мы с безпокойством ожидали результатов мерки. По счастию, проезд был возможен, в такой, однакож, степени, что каждый день я любуюсь полосами, оставшимися от колес нашего экипажа по стенам, по обеим сторонам переулка, по которому мы пробирались в виллу Баньерелло. Меня поздравляли с тем, что я не подвергнулся одинакой у части с одной старой дамой, коюрая, наняв квартиру в этой же части города, остановилась вдруг с своим экипажем посреди переулка, и так-как не было никакой возможности открыть дверец, то она должна была подвергнуться неприятности быть извлеченной из кареты в переднее окно, точно так, как вытаскивается арлекин из суфлёрской ложи.

Наконец, выбравшись из этих узких переулков, вы подходите к портику, неплотно закрытому старой заржавелой решеткой. У старой заржавелой решетки висит ручка от колокольчика, за которую вы можете дергать сколько вашей душе угодно, но ответа не получите, потому-что колокольчик не имеет никакого сообщсния с домом. К-счастию, тут же есть старый заржавелый молоток, столь дурно прикрепленный, что он скользит в ваших руках, лишь-только вы к нему прикоснетесь; но, попав наконец механизм его, вы стучите долго и терпеливо - и вам отворяют. Большею частию мне отворяет мой добрый курьер. Вы проходите чрез маленький садик, поросший сорными травами; потом входите в четыреугольные сени, похожия на погреб; всходите по мраморной, полуразрушенной лестнице и вступаете в обширный покой со сподами, стены которого, выбеленные известкой, напоминают часовню или молельню методистов; эгог покой называется la sala. В нем пять окон и пять дверей. Картины, украшающия стены, обрадовали бы тех лондонских картинных реставраторов, вывески которых изображают картину, разделенную на двое, и ставят вас в неприятное сомнение на-счет того, вычистил ли находчивый артист одну половину, или замарал другую. Мебель в этой зале покрыта красной парчой. Кресла стоят неподвижно; они так тяжелы, что их трудно сдвинуть с места. Диван весит несколько центнеров.

В том же этаже, вокруг этой обширной комнаты, находятся столовая, гостиная и другие жилые покои, все со множеством окон и дверей. Наверху еще комнаты в бедственном положении, и - кухня; впрочем, внизу есть ещедругая кухня с разнородными печами, и похожая на лабораторию алхимика. Есть у нас еще шесть маленьких комнат, служащих в знойном июльском месяце убежищем для слуг от невыносимого жара. Там мой добрый курьер проводит вечера, играя на разных инструментах своей фабрикации. Словом, моя вилла обширное, печальное здание, эхо которого наводит страх, и где весьма-легко можно встретить какое-нибудь привидение.

По близости нет никакого пастбища; коровы никогда не выходят, жуют-себе спокойно виноградные листья и, как настоящия итальянския коровы, вполне наслаждаются национальным dolce far niente. Днем за ними присматривают, а ночью с ними вместе спят старик Антонио и сын его - два уроженца Сиенны, с загорелыми лицами, обнаженными руками и ногами, в рубахах, коротких панталонах, опоясанные красными кушаками и носящие на шее талисманы или амулетки. Старому Антонио очень хочется обратить меня в католическую веру. Он часто увещевает меня. Вечером мы иногда садимся вместе на скамью возле двери, как Робинзон Крузо и Пятница, с тою только разницею, что здесь слуга поучает господина. Он охотно рассказывает, для поучения моего, краткия историйки... Мне кажется, что он это делает более для того, чтоб показать мне, как он искусно подражает пению петуха.

Я уже сказал, что вид у меня перед глазами очаровательный; но днем нельзя открывать ставень, иначе можно взбеситься от жара; вечером же надобно непременно закрывать ставни, иначе москиты доведут вас до самоубийства. Следовательно, в это время года невозможно наслаждаться зрелищем. Что же касается до мух, то необходимо привыкнуть к ним, также и к блохам непомерной величины, в таком множестве населяющим сарай, что я со-дня-на-день ожидаю, что оне соберутся вместе и общими силами выведут оттуда нашу карету. По счастию, крысы содержатся в почтительном отдалении и дисциплине двумя десятками тощих кошек, безпрестанно охотящихся за ними. На ящериц, играющих в саду на солнце и не кусающих, никто не обращает внимания. Маленькие скорпионы - только любопытная редкость. Жуки ныньче что-то замедлились; их еще не видать; лягушек достаточное количество; в одной из соседних вилл есть бассейн, в котором более лягушек, нежели воды и с наступлением ночи по тротуарам слышно неприятное шлёпанье этих животных, вышедших прогуляться. О кваканьи их ужь и не говорю...

На узкие переулки выходят большие виллы, наружные стены которых исписаны фресками, изображающими мрачные и религиозные сюжеты. Но время и морской воздух до того испортили их, что они похожи на вход в сад лондонского воксала в солнечный день. Дворы этих вилл поросли сорными травами. Отвратительные пятна, подобно язвам на живом теле, грязнят цоколи статуй; решетки заржавели, ставни оборваны, обломаны. В великолепных комнатах, в которых не достает только роскошной мебели, складывают дрова. Фонтаны испорчены и не бьют; из весьма-немногих тоненькая струйка воды падает в массивные мраморные чаши и распространяет ночью сырость в воздухе. Вот картина, над которою уже два дня дует Кажется, сидишь возле огромной печи, затопленной перед праздником!

В прошлую пятницу была религиозная церемония, ипа festa, в честь матери Богородицы, и молодые люди, вооруженные тирсами, которые обвиты виноградными листьями, составили процессию. Сцена была довольно-живописная, хоть я и должен признаться в своем невежестве: я не знал, что день был праздничный и вообразил, что тирсы служили им для отогнания мух.

нанять музыкантов для пляски. Мы с удовольствием заплатили дань, и молодой депутат, весело поблагодарив нас, удалился. В шесть часов по полудни, мы пошли в церковь, находящуюся по близости, украшенную фестонами и драпировками и наполненную женщинами. Женщины не носят шляпок, а надевают на голову просто длинный белый вуаль, - mezzer - что очень-красиво и грациозно. Женщины сидели; мужчин было очень-мало; они стояли на коленях в проходах, так-что легко можно было наткнуться на них и упасть. Безчисленное множество свечей составляло богатую иллюминацию, ярко освещавшую серебряные и жестяные украшения, расточаемые здесь всем святым. Священники сидели вокруг главного алтаря; торжественные звуки органа сливались с музыкой оркестра, которым дирижировал капельмейстер, усердно колотивший свертком нот по пюпитру, трудно было угадать, доволен ли был или сердился капельмейстер на свой оркестр, посреди которого он коверкался как беснующийся. Потом запел тенор или, лучше-сказать, должно быть тенор, потому-что у него решительно не было никакого голоса. В жизнь свою я не слышал ничего неблагозвучнее этой инструментальной и вокальной музыки; впрочем, это, быть-может, от-того, что жар в церкви был нестерпимый.

Вне церкви, простой народ по-своему проводил праздник, играя в кегли или лакомясь сластями. На игравших были красные шапки; через илечо были перекинуты куртки, которых они никогда не надевают. Шестеро из них, окончив партию, отправлялись в церковь, обмакивали пальцы в кропильник, крестились, преклоняли колени, отпускали несколько поклонов, и опять возвращались к своей партии.

По соседству с нами находится обширный палаццо, некогда принадлежавший одному из членов фамилии Бриньйоле, но теперь нанятый на лето иезуитским коллегиумом.

колоннадой, а с четвертой террассой, высящейся над садом и откуда видна цепь дальних гор. Не знаю, есть ли в мостовой этого двора одна цельная плита. Посредине его уныло стоит статуя, до того обезображенная, что трудно угадать первобытную её форму. Конюшни, сараи, службы пусты; двери, с оборванными петлями, готовы уступить первому напору; стекла перебиты и, там-и-сям, спотыкаешься о кучи мусора от обваливающейся штукатурки. Домашния птицы и кошки располагались по всему зданию с такою безцеремонностью, что я невольно вспомнил волшебные сказки и подозрительно смотрел на них, как на жертвы какого-нибудь фантастического заговора, ожидающия окончания срока неприятному превращению. Особенно старый кот, с щетинистою шерстью, светлыми, зелеными глазами, со впалыми боками от голода (вероятно, какой-нибудь бедный родственник бывшого владетеля замка), долго вертелся около меня, как-бы воображая, что я тот герой, которому суждено жениться на молодой принцессе и разрушить очарование; но, заметив свою ошибку, кот мяукнул с неудовольствием и убежал, подняв хвост так высоко, что для возвращения в диру, служившую ему триумфальными воротами, он должен был обождать, пока негодование его пройдет и хвост опустится.

Между колоннадой есть, однакожь, несколько обитаемых комнат, в которых в прошлом году жило несколько Англичан, подобно червям в ореховой скорлупе; но иезуиты приказали им очистить палаццо, и они выехали из него.

Все было тихо, пустынно. Печальное эхо вторило голосу моему. Двери были отворены и мне казалось, что я мог бы очень-спокойно войдти во дворец, поселиться, жить и умереть в нем, без всякой, с чьей либо стороны, помехи. Но вдруг молодой, свежий голосок послышался в одной из комнат верхняго этажа, - женский голосок, распевавший бравурную арию... Следовательно, в этом дворце был еще жилец сего мира?.. А может-быть я застал в расплох одну из таинственных фей таинственного здания?

Тихими шагами осторожно вступил я в сад. И там видны были только следы прежнего великолепия. Направление аллей, поросших травой, было еще видно; обезображенные статуи украшали еще террассы; листья апельсинных деревьев сохранили свой блеск: вода застаивалась в бассейнах, обложенных каменьями... Плевелами заглушались цветы, оставленные без присмотра; разнородные насекомые лениво переползали через дорожки; блестящого во всей этой картине был один только светляк, перескакивавший с места на место, неправильными прыжками, как угасающая звезда, упавшая на землю или, если хотите, как последний луч угаснувшого блеска этого великолепного дворца и садов его.

свои каникулы и воротиться в Англию, мне трудно будет разстаться с Генуей.

Это город, открывающийся перед вами постепенно, со-дня-на-день. Кажется, постоянно замечаешь в нем что-нибудь новое. Сколько удивительных улиц и странных переулков! Вы можете заблудиться в них двадцать раз в день (какое невыразимое удовольствие для того, кому нечего делать!), потом, вечером, возвращаясь домой, прихотливо заворачивая направо и налево, можете заблудиться еще несколько раз в добавок. Генуя изобилует контрастами, являясь во всех видоизменениях своих крайностями то прекраснейшого, то отвратительнейшого, то грубейшого, то самого великолепного, очаровательного, то самого безобразного!

Большею частию улицы так узки, как только улицы могут быть узки в городе, населенном жителями, нуждающимися в путях сообщения; эти улицы - настоящие корридоры или, лучше сказать, щели. Домы чрезвычайно-высоки, размалеваны всеми цветами, и в таком жалком состоянии, что кажутся необитаемыми. Квартиры в этих домах нанимаются целыми этажами, как в Старом-Эдимборге. На улицу дверей мало. Сени, вообще, считаются общественною собственностью, как улицы... Какое состояние мог бы составить себе предприимчивый человек, который снял бы подряд чистки сеней и улиц! Так-как нет никакой возможности ехать по этим улицам в экипаже, то в них часто встречаются носилки, золоченые и простые, которые можно нанять как извощика. Дворянство и купечество имеют свои особенные носилки, которые вы встретите вечером по всем направлениям, предшествуемые лакеями с большими холстинными фонарями. Носилки и фонари - законные преемники лошаков, терпеливых и оклеветанных животных, побрякивающих днем своими колокольчиками, а вечером заменяемых носилками и фонарями с такою же регулярностью, с какою звезды заступают место солнца.

Нет, никогда не забуду я дворцовых улиц: Страда-Нуова и Страда-Бальби. Как прелестна была Страда-Нуова, когда я увидел в первые раз, при светлом, прозрачном, синем небе узкую перспективу длинных домов её при золотистом свете солнца!.. Ошибутся те, которые подумают, что свет этот здесь не редкость: в-продолжение двух месяцев, июля и августа, здесь была хорошая погода всего раз восемь, не более; то-есть, по разу в неделю; исключая, однакожь, утра, когда я любовался волнами и небом, подобными лазоревым облакам... Но несколько часов спустя, набегали тучи и задергивали небо, - такия тучи, которые навели бы сплин на Англичанина, даже в собственном, родном его климате.

Сколько чудных подробностей в этих богатых дворцах! Во-первых, каменные, огромные балконы, тяжело висящие одни над другими, по этажам; иногда верхний балкон более других и похож на настоящую мраморную платформу. Войдите в сени, и вам представится обширный покой без дверей, с низкими окнами, которые защищены массивными железными решетками; не встречая ни привратника, ни швейцара, вы всходите на гигантскую лестницу; между тяжелыми мраморными столбами, арками, похожими на крепостные своды, в покоях с стрельчатыми сводами, шаги ваши пробуждают таинственное, меланхолическое эхо...

величие Генуи. Местами остались еще благородные или роскошные следы этих фресков; тут уцелела от фигуры только рука, держащая венок или гирлянду далее, полная фигура, целомудренно-нагая или сладострастно-драпированная, летит вверх, как-бы отъискивая свои крылья, или спускается вниз, как-бы желая укрыться в ниши, где также стыдливо укрывается изуродованная статуя. Иногда живопись кажется еще более жалкою по действию контраста, где кисть какого-нибудь реставратора дерзнула подмалевать или подсвежить купидончиков, как-бы распускающих простыню, служащую циферблатом для солнечных часов.

Сверх того, в Генуе есть еще своя коллекция дворцов, сравнительно меньших, но все-таки еще довольно-обширных, которые находятся по сторонам восходящих дворцовых улиц, оканчивающихся поперечными террассами, пересекающими другия улицы или высящимися над другими также возвышенными террассами. В этом городе на каждом шагу встречаются контрасты: из улицы с великолепными зданиями вы вдруг входите в лабиринт грязных переулков, распространяющих ужасную вонь, населенных роем полунагих мальчишек и отвратительными липами: зрелище до того величественное и мрачное, исполненное жизни и смерти, шумное и мирное, гордое и покорное, живое и ленивое, что закружится голова у иностранца, на удачу бродящого из-стороны-в-сторону и встречающого эту фантасмагорию, со всеми неправдоподобностями несбыточного сна, со всеми неприятностями и радостями действительности!

Разнородная судьба некоторых из генуэзских дворцов весьма-замечательна. На-пример, мой добрый, гостеприимный друг, английский банкир, имеет свою контору в одном палаццо Страда-Нуова. В сенях, (расписанных замечательными фресками, но столь же грязных, как полицейская комната в Лондоне), мрачный Сарацин, с ястребиным носом и длинной черной щетиной на голове, продает трости. С другой стороны двери - женщина с красивой повязкой на голове (вероятно, жена ястребиного носа), продает вязанные ею вещи, а иногда и цветы. Немного-подалее, трое слепых нищих просят милостыню; иногда к ним присоединяется безногий молодой человек, разъезжающий в тачке; лицо у этого бедняка такое здоровое, щеки так полны и, вообще, он пользуется таким хорошим здоровьем, что похож на человека, до пояса высунувшагося в траппу или зарытого в землю. Еще подалее, в полдень спят несколько человек, или носильщики ожидают своих господ. На-лево в сенях есть уголок, в котором продаются шляпы. В первом этаже, кроме конторы, занимает квартиру целая семья. Бог-знает, что в верхних этажах!.. В глубине сеней есть маленькая дверь на заржавелых, визжащих петлях, ведущая на молчаливый двор, где, как и везде в Генуе, между разбитыми плитами мостовой растет густая трава. Никакой человеческий звук не отвечает на резкий, пронзительный скрип двери. Перед вами стоит каменный великан, наклонившийся над урной, которая стоит на искусственной скале. Из этой урны выходит свинцовый жолоб, из которого некогда текла вода... но, увы! она давно изсякла. Великан вперил холодный, неподвижный взгляд свой в изсякший источник. Кажется, будто он употребил последнее-усилие, чтоб добыть воды из полуопрокинутой урны и, вскричав подобно ребенку: нет воды!.. остолбенел, окаменел в отчаянии.

запахом, который я могу сравнить разве только с запахом чрезвычайно-дурного сыра, пролежавшого несколько времени в шерстяных теплых одеялах.

Не смотря на высоту домов, кажется, что встарину город не довольствовался наличным числом жилищ. Везде, где только была возможность, позволяли строиться. Если архитектор оставлял какой-нибудь уголок или впадину в наружной стороне церкви, если в какой-нибудь стене осталась незанятою ниша, то в них как гриб выростала лавчонка. Правительственный дворец, сенат, все вообще казенные здания облеплены лавочками, как киль старого судна облеплен раковинами и улитками. Впрочем, большая часть домов в Генуе отличается неправильностью; то они выступают на улицу, то вдаются назад, то выступают углом, оспоривая друг у друга свет, воздух и место, до-тех-пор, пока, наконец, последний дом не преградит вам совершенно дороги... и вы ничего более не видите.

Одна из грязнейших и безобразнейших частей города, по моему мнению, та, которая ведет к набережной; впрочем, может-быть, я сужу по первому впечатлению, в день нашего прибытия. И там также домы чрезвычайно-высоки, чрезвычайно-неправильны и почти у каждого окна висит либо развевающаяся по воздуху стора, либо ковер, либо белье, либо целый гардероб, - но непременно что-нибудь да висит. Перед порогами домов есть низкие, мрачные своды, прикрывающие род древних склепов. Камни и штукатурка этих скленов почернели от времени и в них навалены кучи сора и объедков. Под этими сводами, обыкновенно, поселяются продавцы макарон и поленты. Можно себе представить, возбуждает ли вид этих лавчонок аппетит. Украшению этого квартала способствуют еще два рынка, рыбный и зеленной; первый, собственно, не что иное, как улица, в которой рыбные торговки сидят либо просто на земле, либо на тумбах, и продают, если есть что продавать. Зеленной рынок похож на рыбный. Так-как на них с утра до вечера толпится народ, то воздух и не может быть чист. Наконец, там же находится вольный порт, где заграничные товары только тогда платят пошлину, когда их раскупают и увозят, как в английских складочных магазинах. У дверей стоят двое таможенных в полном мундире и трехъуголках; они имеют право объискивать выходящих и строго отдаляют монахов и дам, ибо опыт доказал, что те и другия легко повинуются искушениям контрабанды и занимаются ею одним и тем же способом, то-есть, пряча запрещенный товар под широким, длинным платьем.. Вот причина, по которой ни монахи, ни дамы не имеют права, входить в генуэзский порто-франко.

Некоторые улицы имеют исключительно одно предназначение; так, на-пример, есть улица ювелиров, улица книгопродавцев; но немногие из купцов выставляют свой товар или приводят его в известный порядок. Вы, большею частию, входите в лавку, роетесь, ищете, находите, что вам нужно, и осведомляетесь о цене. Многия вещи продаются гам, где вам и в ум не приидет искать их; на-пример: кофе у пирожников; если вам нужно купить говядины, так вы найдете ее в каком-нибудь мрачном, уединенном уголку, за старым занавесом, как-будто бы мясо - яд, и смертная казнь угрожает мяснику.

особ - бедные врачи, терпеливо ожидающие не забежит ли в аптеку посланный от какого-нибудь опасно больного. Это можно заметить по выражению их физиономии при входе нового лица и по вздоху, испускаемому ими, когда они видят, что вы пришли только за лекарством, а не за лекарем. В цирюльни собирается мало праздных, хотя первых несметное число, ибо здесь почти никто уже не бреется сам; но у аптекаря есть свои кружок, собирающийся в углубленный угол аптеки, где его в пасмурный день и не увидишь. В такое время вы подвергаетесь опасности сделать такую же ошибку, какую я сделал недавно, приняв одного из членов ученого факультета за огромную бутыль с каким-нибудь лошадиным лекарством...