Похождения Пиквика и друзей его (отрывок из романа)

* Желая ознакомить читателей с забавным романом, который имел в Англии необыкновенный, давно неслыханный успех, предлагаем здесь отрывок из него, в вольном переводе, ибо точный перевод его не возможен; главная прелесть романа заключается в его народности и удивительной местности, чего нельзя передать на иностранный язык. Однакож читатели могут видеть отчасти современный юмор Английский, и несколько черт сатиры, которою Диккенс заставил смеяться всю Англию. Пер.

Утро было прекрасное, небо чистое, воздух благорастворенный, и г-н Пиквик, опершись на перилы моста, молчаливо созерцал природу, в ожидании завтрака. По левую его сторону была старая стена, грозившая свалиться в воду, а за нею старинный замок, о котором мы уже говорили. Стены древняго феодального жилища сохраняли еще некоторые остатки своего прошедшого великолепия. За семь сот лет прежде, оне дрожали от кликов радости и звука оружия, а теперь оставались от них только почтенные обломки. По берегам Медвея, как только могло обнять зрение, открывались богатые пажити, хорошо обработанные поля; за ними ветряная мельница, а за нею церковь. Прелестный был ландшафт, и солнце, возвышаясь на горизонте, разрисовывало его тысячами разных цветов. Прозрачные воды Медвея отражали лазурь небес, а весла лодочников, правильными ударами, тревожили поверхность их и оживляли веселую картину природы.

Пиквик был погружен в созерцательный восторг, из которого извлек его легкий удар по плечу. Он оборотился и увидел перед собою комедианта Джингля.

-- Вы, сударь, смотрите на пейзаж?

"Разумеется.

-- И вы рады, что встали сегодня рано?

"Очень.

-- Не правда ли, что для того, чтобы видеть восхождение солнца, стоит встать пораньше? Утро дня, как утро жизни - не долго тянется...

"Вы сказали великую истину.

-- От всеобщого употребления, она немножко истерлась. Утро так прекрасно, что нельзя ему продолжаться - общее присловье! Ох! чего не дал бы я, если бы воротить радости моего детства!

"И так вы много страдали в жизни вашей?

Молчание. - "В такое прекрасное утро - начал опять Джингль - не приходит ли вам в голову, что утопиться было бы всего усладительнее?

-- О, нет! - отвечал Пиквик, невольно удаляясь от перил моста, и думая, чтобы в самом деле, красноречивый собеседник не заставил его сделать такого опыта.

"А мне так не редко думалось, именно так разсчитаться с людьми и светом. Светлая, чистая вода приглашает вас к покою - скачек, несколько движений и - все кончено! На несколько мгновений вспенится река - потом пойдут по ней кружки; потом она сольется зеркалом над вашею головою и все заботы ваши под водой!.... Но, извините, я было пришел говорить совсем о другом. Вы путешествуете для вашего научения. Если я сообщу вам рукопись, любопытную, не по невероятностям, какие она в себе содержит, но по немногим истинам жизни, сообщите ли вы ее вашему клубу?

-- Разумеется, и изъявим вам благодарность в наших записках.

"Пожалуйте мне ваш адрес, и я пришлю к вам рукопись.

Пиквик передал Джинглю роспись мест, где найдти его. Джингль спрятал записку в старый бумажник, и простился с ученым мужем у дверей гостиницы Вола.

Все подробности не даром рассказаны нами, как вы потом изволите увидеть.

Позавтракавши с своими друзьями, Пиквик позвал мальчика, и потребовал от него изъяснений о дороге на мызу Динглей-Дель.

"Это, сударь, направо, милях в 15-ти отсюда. Не угодно ли вам колясочку? У нас есть прелестная, для трех особ; четвертый господин может ехать верхом.

-- Славная мысль! - Винкль! вы поедете верхом?

Винкль очень сомневался в своем искусстве верховой езды, но ни за что в мире не захотел бы он заставить других в том сомневаться, и потому отвечал, что поедет охотно.

-- Ну, так, приготовь и лошадь и коляску к 11-ти часам, мальчик!

"Будьте, сударь, спокойны. Наша гостиница славится исправностью услуги.

Мальчик вышел, и каждый из путешественников отправился в свою комнату, запастись, что ему надобно было для пути. Ровно в 11 часов, экипаж был готов - маленькая тележка, окрашенная зеленью, и внутри с каким то ящичком, который называли скамейкою, и где могли усесться двое. Кучерское место торчало высоко спереди, и надобно прибавить, что в знаменитую колясочку впряжена была лошадь - кожа да кости, за живо предмет для изучения скелета лошадиного. Невдалеке стоял конюх мальчик, и держал за узду верховую лошадь, которая, по сходству с запряженною, вероятно, была ей с родни.

-- Ну! кто же будет править? - спросил Пиквик - ведь я о том и не подумал!

"Вы, г-н Пиквик!" вскричали в один голос Тупман и Снодграсс.

-- Чорт побери! досадно Ну, да, послушай, мальчик: лошадь-то не пуглива?

"Будьте, сударь, спокойны! Если бы вам встретилась целая фура с безхвостыми обезьянами, и тут она не испугается!

Делать было нечего. Пиквик взлез на место возницы; Тупман и Снодграсс залезли в ящичек.

"Ну!" возгласил ученый муж, отвесив удар бичем по лошадке, которая, казалось, имела более охоты пятиться, нежели двигаться вперед.

-- Виллиам! - закричал мальчик - поведико ее под уздцы, пока я помогу господину сесть верхом. Лошадка немного шаловлива с места, а там, как пустится, так только держись!

Винкль приблизился.

"Нет, сударь - с той, с той стороны! Ну, вот вы и в седле - ступай!

Коляска и наездник двинулись, пока народ, собравшийся около них, глазел и хохотал.

"Да, что это лошадь ваша все идет боком, г-н Винкль?" спросил Снодграсс.

-- Право, не знаю. Видно такая ужь натура!

Натура или нет, но только несчастная лошадь, шла боком, да боком, словно хотела итти не вдоль, а поперег дороги.

У Пикниковой лошади оказались свои странности. Она махала головой и дергала вожжи, так, что Пиквик вывертел себе все руки. То вдруг шла она по краишку дороги, то вдруг опять останавливалась, то опять скакала во всю прыть.

Когда раз дюжину повторились такия проказы - "Что же это такое значит?" важно спросил Снодграсс.

-- Право, не понимаю - возразил Пиквик, и воскликнул: "Ах! я уронил мой бич!"

"Винкль!" закричал Снодграсс наезднику, который мчался рысью, и трясся на седле, как в лихорадке - "Подымите бичь нашего почтенного друга!"

Винкль потянул узду своей лошади, желая удержать ее, но лошадка была крепкоузда, и едва мог он остановить быстрый бег её. Вот после того слез он, подал бич Пиквику, но когда хотел сесть опять, от того ли, что лошадь была шалунья, или ей больше нравилось идти порожняком, только что всадник думал схватить поводья, она наклонила голову и перекинула их через себя, а потом отскочила на всю длину своего тела.

"Прру, прру! Лошадка, лошадка!" говорил Винкль, поглаживая ее, но - тщетные ласки: чем ближе подходил он, тем далее пятилась лошадь. Вдруг хитрое животное вздумало вертеться на одном месте, и тем заставило и спешенного всадника бегать вокруг. И она и он с четверть часа играли в такую веселую игру, а по прошествии такого времени были точнехонько на прежнем и том же месте. "Что мне делать с этой упрямицей!" воскликнул Винкль.

-- Веди ее за поводья, пока встретится кто нибудь и поможет тебе сесть - отвечал Пиквик.

"Да, она нейдет! Пособите, пожалуста!

Более всех сострадательный, Пиквик бросил вожжи, отвел колясочку свою к сторонке, чтобы не мешала она проезжим, и отправился на помощь к своему другу. Но лошадь Винклева только что заметила приближение ученого мужа с бичем, как и стала пятиться, увлекая с собою бедного Винкля. Пиквик удвоил шаги - лошадь запятилась сильнее, и так сильно, что боясь как бы не вывихнуть руки, Винкль принужден был бросить поводья. Тут лошадь остановилась, посмотрела прямехонько на Пиквика и Винкля, фыркула, и поворотила по дороге к Рочестеру, оставя обоих друзей наших в страшном недоумении.

И в то же время, треск, похожий на то, что как будто что нибудь ломается, заставил их оборотиться. О ужас! Лошадь, запряженная в колясочку, почувствовав себя свободною от вожжей, пустилась галопом, увлекая Тупмана и Снодграсса; оба они спешили выскочить, и упали на плетень подле дороги. Бодрая лошадь помчалась далее, ударилась о перила мостика - колясочка в дребезги, и гордый конь остановился, как будто желая разсмотреть весь вред, причиненный его удалью.

Первая забота Пиквика и Винкля состояла в том, как стащить двух друзей с терновника, которым был прикрыт плетень. Радость была чрезвычайная, когда разсмотрели, что вся беда кончилась несколькими царапинами. Кончив осмотр упавших, отпрягли лошадь, и учтиво повели ее за узду до корчмы, которая стояла на дороге, с час езды разстоянием, а колясочку, за негодностью к употреблению, бросили у мостика.

Перед корчмою, которую издалека завидели наши друзья, находилась вывеска, расли два вяза, и врыта была колода для пойла лошадей. Несколько клочков сена, привязанных к жердям, показывали, что в корчме находят прибежище и пешеход и конник. Кухня, выходившая в небольшой садик, и несколько развалившихся навесов, дополняли общность заведений для отдыха и успокоения странствующих. Какой-то рыжеволосый мужик работал что-то в саду. Пиквик позвал его, сначала так, как обыкновенно зовут всех, а потом закричал во все горло: "Эй, ты, рыжак! глух что ли ты?"

"Далеко ли отсюда Динглей-Дель?

-- Семь миль.

"А какова дорога?

-- Так и сяк. - И рыжеволосый снова принялся за работу.

"Можем ли мы оставить здесь лошадь?

-- А вот, постойте, узнаю. Миссус, эй, Миссус! Высокая, тощая баба явилась на такой призыв.

-- Милая! - сказал Тупман, самым ласковым голосом - ты не откажешься поберечь у себя лошадки?

Миссус внимательно оглядела с головы до ног всех друзей наших, и когда рыжеволосый сказал ей несколько слов на ухо, она грубо отвечала: "Нет! ужь и в прошлый раз эта чертовка наделала нам хлопот! Что связываться с ней опять!

-- Да, чтожь ты, разве думаешь, что она краденая? - воскликнул Пиквик.

"Не думаю, а знаю наверное!" отвечал рыжеволосый, и дверь захлопнулась.

Путешественники паши печально пустились в путь. Уже очень не рано было, когда они прибыли к дорожке, ведущей в Динглей-Дель. Вместо радости, их взяло сильное горе. Грустно думали они, в каком странном виде явятся. Платье разорвано, лица тощия и исцарапанные - и того довольно опечалить порядочных людей, если бы и не надобно было еще вести за собою привидения лошадиного. Проклятая, ты, лошадка! Двадцать раз Пиквик хотел бросить ее на дороге, и к концу пути желание его усилилось до нетерпения, как вдруг на повороте попались друзьям нашим г-н Вардль и верный слуга его Джое.

-- Откуда, господа, откуда? - воскликнул ласковый владелец Динглей-Деля. - А я вас ждал, ждал! Да, вы, кажется, устали? Ба, что это? Вы исцарапаны? Не случилось ли с вами чего нибудь, или нет? Видно, вывалились? Ну, это в нашей стороне не редкость - дороги прескверные! - Джое! Ах! ты, проклятый мальчишка! Посмотрите, ведь только остановишься, а он ужь и спит! Вцзьми лошадь и отведи в конюшню!

Джое исполнил повеление своего господина, и все пустились к дому г-на Вардля.

Когда пришли во двор, Вардль остановился перед кухней и сказал гостям своим: "Знаете ли что? Не войтти ли вам сперва сюда, поправить немножко туалет? А потом пойдем в залу.

Предложение принято; гости вошли в кухню и все служанки бросились. им услуживать. Эмма принесла кувшин, бутылок в десять, с водой; Джаина иголку и нитки; Марья полотенцы. Развели большой огонь, и все принялось мыться, зашивать, чиститься. Слуга с щеткой ухватил Пиквика за ногу, когда тот вовсе не ожидал такого нападения, и чуть не повалил его, принявшись чистить его башмаки. Другой слуга во всю силу хлестал метелкой по кафтану Винкля. Снодграсс, слабейший из всех друзей, уселся к огоньку и услаждался стаканом грога. С удовольствием разсматривал он окорока и цепи луковиц, развешенные по потолку, и седла, бичи, узды и прочее, развешенное по стенам. Ружье, которого лет двадцать уже не трогали с его места, находилось немного подалее в углу, с надписью на бумажке: "Заряжено". - Старинные часы висели на гвозде над неизбежным в каждой кухне шкапом.

-- Ну! что, господа, готовы ли? - спросил у гостей своих Вардль, когда их вычистили, вымыли и подкрепили им желудки.

"Со всем готовы", отвечал Пиквик.

Все отправились за хозяином, кроме Тупмана, который не утерпел, чтобы не пошалить с толстою Эммою, и за тем присоединился к друзьям своим, когда хозяин, отворяя дверь в залу, провозгласил:

"Добро пожаловать, господа, в замок Динглей-Дель!"

Пока пересказывали имена и титулы каждого из гостей, глубокомысленный Пиквик, для которого все было предметом изучения, старался угадать характеры, общественное отношение и обыкновенные занятия лиц, которые видел он здесь в первый раз.

Г-жа Вардль, мать хозяина, занимала направо у камина почетное место. Все семейство казалось сосредоточенным около нея.

С другой стороны камина находился тутошний пастор, старичек, все черты которого выражали доброту. Потом следовала супруга его, толстая женщина, с свежими, круглыми щеками. Далее торчал человечик, цвет лица которого сбивался на цвет картофеля. Он разговаривал с особою толстою и огромною. Три или четыре старые господина, и столько же старых дам, заключали собою кружок Динглей-Дельский. Когда вступили в него паши друзья, взоры всех обратились на них с любопытством.

"Представляю вам, матушка, друга моего, г-на Пиквика!" провозгласил Вардль, возвышая голос.

-- Очень хорошо, да я не разслушала.

"Моего друга, г-на Пиквика!

-- А, а! Очень рада, хоть думаю, что он не слишком-то заботится обо мне старухе.

"Напротив, сударыня", отвечал ученый муж - я в восторге, что вижу особу ваших лет, председающую столь благородному семейству.

-- Вы, сударь, я думаю, хорошо говорите, да ведь я не слышу ни словечка из ваших речей.

А между тем Пиквик кричал так громко, что покраснел, как рак. Он обратился к Вардлю...

-- У вас прелестное местоположение.

"Кажется" - отвечал тот.

Все согласились с его мнением.

-- О чем говорят? - спросила старуха Вардль.

"О нашей мызе", отвечал Вардль.

-- А что такое? Что сделалось?

"Ничего, ничего, но что вы думаете о партии в вист, любезный Пиквик? Угодно ли?

"О, матушка радехонька вистовать вам!

Вардль позвонил. Вошел Джое, доканчивая зевок, и поставил два столика.

Старуха Вардль, Пиквик, красный г-н Миллер и толстяк заняли места за одним столом; другие обсели другой стол.

За вистом старуха Вардль сердилась, г-н Миллер хвастал своим искусством, Пиквик был недоволен, толстяк критиковал всех, и, как при всякой игре, одни выиграли, другие проиграли.

За другим столом, Винкль очутился подле Изабеллы Вардль, Снодграсс подле Эмилии, а Тупман подле мисс Рахили. За тем поместились все другия особы, как кому удалось. Говорили тут много. Старые дамы сердились, молодые любезничали, Вардль смеялся, Тупман пожимал нежно руку соседки, пока Снодграсс напевал потихоньку свое поэтическое удивление на ухо молодой Эмилии. Что касается до Винкля, он громко острился и поминутно бросался в игру слов, обветшалую в городе, но свежую в деревне.

При таких невинных увеселениях вечер проведен быль всеми очень приятно. Когда игра кончилась, поужинали, а потом составили кружок около камина, и Вардль умильно вспоминал о своей юности.

-- Вы, конечно, многое имели случай наблюдать? - спросил Пиквик у пастора,

"Не без того", отвечал тот. "Но сфера моя так ограничена, что в ней нет ничего необыкновенного.

-- А история Джона Эдмонда, кажется, заняла бы все общество - сказал Вардль. - Что еслибы вы ее рассказали нам, пастор?

"Охотно.

Все сдвинулись поближе к камину, и пастор начал так:

"Когда я призван был, тому двадцать пять лет, в здешния места, самым богатым из обитателей здесь был некто Джон Эдмонд, имевший небольшую мызу, не далеко отсюда. Он был человек с большими недостатками и маленькими достоинствами, грубый, ленивый, дерзкий; друзьями его считались участники его забав, а честные люди тщательно избегали встречи с ним. Был он женат и имел сына, лет двенадцати. Трудно пересказать все, что бедная жена Эдмонда перенесла от дурного обращения мужа, и с какою кроткою решимостью терпела она все, в надежде, что сын будет честным человеком.

"От поведения главы семейства зависят счастие и несчастие детей. Способный проживать, не умея наживать, богатый мызник скоро сделался бедняком, и вскоре у него не стало другого жилища, кроме кабака. Жена его, при деятельности, которой ничто не могло остановить, находила между тем средства поддерживать хозяйство, но редко по вечерам не была она бита, когда муж возвращался из кабака, ругая ее, вместо благословения.

"Несмотря ни на что ею переносимое, бедная женщина не жаловалась, и находила время приходить в церковь с сыном. И она и он были так опрятно одеты, что могли устыдить людей гораздо побогаче своею одеждою. Г-жу Эдмонд все уважали, и когда она выходила из церкви, каждый на перерыв старался поговорить с нею, сказать ей ласковое слово.

"Прошло лет шесть или семь. Молодой Эдмонд рос и годами и силами, когда несчастная мать его старела и слабела. Два пути были перед ним, при вступлении его в свет: один, ведущий к добру пожертвованиями - путь матери; другой, легчайший, проложенный к удовольствию забвением долга - путь отцовский; он избрал последний.

"Слабая, удрученная горестью, добродетельная мать все еще ходила в церковь, но сильная рука сына не поддерживала её более, и когда утомленные глаза её не могли уже читать Библии, не кому было усладить её чтением. Дитя, вся надежда её, столь любимый ею, для кого с такою бодростию переносила она бедственные дни, бросившийся в жизнь расточительную и развратную, забыл свою добрую мать и её уроки добра. Напрасно старалась она возвратить его к обязанностям. Ничего не слушал он, и со всею силою своего возраста предавался безпорядкам жизни, которая должна была ускорить смерть его матери, а его самого довести до гибели.

"С некоторого времени, шайка негодяев опустошала нашу сторону, так, что нигде немогли найти следов её. Сделавшись дерзче при ненаказанности, они учинили значительное воровство, с такими важными следствиями, что начальство усилило деятельность, отыскало следы и успело захватить злодеев. Между ними находился и молодой Эдмонд, сын столь почтенной, доброй матери. Суд не заставил себя дожидаться; доказательств было слишком много; преступников осудили на смерть. В то мгновение, когда произносили приговор - раздался вопль Эдмонд затрепетал... Он увидел свою добрую мать! - Его лицо, до того времени спокойное, покрылась смертною бледностью; члены его задергало судорогами; он едва мог устоять.... Сложив руки, на коленях, несчастная мать просила Бога взять жизнь её, но спасти жизнь её дитяти. Все собрание обливалось слезами; мысли всех совокупились в одно желание - мать выиграла тяжбу за сына. Для нея каждый из судей готов был пощадить Эдмонда, но преступление его вызывало казнь...

"Приговор не был немедленно исполнен - просили милости, и между тем, каждый день, несчастная мать приходила в тюрьму, стараясь возвратить сына к чувствам добродетели. Молодой преступник оставался глух ко всем мольбам её, и когда он узнал, что казнь его переменили на четырнадцати-летисе изгнание, казалось, такая милость его не тронула. В один день однакож, мать его не пришла по обыкновению и печаль тронула его сердце. На другой день не было также матери, и три дня прошло таким образом, что несчастный не имел ни какой вести о своей матери. Он был в отчаянии, призывал ее с рыданиями, грыз себе руки, делал тщетные усилия расторгнуть свои кандалы и упадал на свою соломенную постелю, удрученный горестью.

"Увы! Бедная мать немогла уже никогда с ним видеться: печаль сгубила дни её, и она лежала на смертном одре.

"Мне поручено было передать печальную весть ссыльному. Он должен был отправиться в тот самый день в Ботани-Бей, и я понимал, сколько сил и бодрости надобно было ему перенесть свое несчастие. Сердце мое сжалось, когда я вошел к нему; он говорил о своей матери и обливался слезами...

-- Несмотря на свои страдания, она тебя прощает и благословляет - говорил я - припомни её добродетели и память об них, да сохранит тебя от новых бедствий! - "Ах! М. Г. уверьте ее в моем раскаянии - вскричал он - пусть она знает, что сын может еще сделать ее счастливою - пусть она живет для меня! Мать моя, добрая мать моя! я тебя увижу, я тебя найду снова, и надежда на то подкрепит меня в бедствии и ссылке. Я возвращусь сюда, буду жить только для тебя. Скажите ей о том, М. Г., и тем возвратите мне мои силы - она столько страдала за меня!

"Многое еще говорил он, что все было пересказано мною бедной его матери, не для того, чтобы оживить бедную больную, ибо на выздоровление её не было ни какой надежды, но чтобы дать ей умереть с миром.

"Эдмонда отправили в тот же вечер. Через несколько часов мать его умерла, и на другой день похоронили ее на нашем кладбище. Никакая надпись не означила её могилы, но её печали и добродетели ведомы Богу!

"Прежде отбытия своего, Эдмонд обещался мне писать, и через меня уведомлять о себе мать его. Об отце своем не говорил он ни слова. Несчастный развратник, с тех пор, как узнал об осуждении сына, изъявлял к нему свое совершенное презрение, и решительно отказался видеть его.... Сын платил ему тем же...

"Семь лет прошло, и я не получал от него никаких известий, даже почитал его уже умершим, и - радовался за него. К чему жизнь, если мы потеряли доброе имя? Но вдруг принесли мне письмо от него, где уведомлял он, что его отправили во внутренния колонии с самого прибытия в Ботани-Бей, и что он посылал ко мне после того много писем, для передачи матери.

"Время ссылки его кончилось, и верный своему слову, он возвратился на родину, надеясь найти еще в живых единственного человека, для которого жизнь была ему драгоценна - мать свою! В прекрасный летний вечер явился он сюда, и чтобы сократить дорогу, пошел через кладбище, по вязовой аллее, где в детстве своем столько раз хаживал он в церковь с своею доброю матерью. Воспоминания детства представились его воображению, и печальна припоминал он все кроткие уроки добродетели, которые внушала ему мать его с такою любовию. Слезы текли из глаз его; тяжкая грусть смешивалась с воспоминаниями, и чтобы найти хоть немного спокойствия, вошел он в церковь. Служили вечерню. Церковь была пуста, и грустный Эдмонд почувствовал всю тяжесть своего одиночества. Между тем ничто не переменилось вокруг него - та же кафедра, та же пасторская подушка; он узнал даже лавку, где сиживал с своею матерью, и глубоко разстроганный, говорил он сам себе: "А ты, мать моя? Как найду я тебя? Тали ты, прежняя, или годы и печали тебя сокрушили и я увижу ебя больную и дряхлую?" Он никак не мог себе представить, чтобы мать его уже умерла - четырнадцать лет жил он мыслью, что некогда увидит ее, и эта мысль укрепляла его в страданиях ссылки, вела его через отдаленные моря...

"Страх и робкое предчувствие однакожь тревожили его. Невольно трепетал он и не смел спросить. Поспешно вышел он из церкви. В дверях встретился ему могильщик, и заставил отступить его на шаг, из опасения, что встреча с ним не предвещает добра. Но старый могильщик не узнал его и прошел мимо с поклоном.

"Эдмонд прошел по селению; видел некоторых из прежних товарищей, которых оставил детьми, и которые были теперь отцами многочисленных семейств; другие, что во время отъезда его находились в полной силе, теперь ходили сгорбясь и казались стариками. Между всеми шел он, как совершенно чуждый, и говорил сам себе: "Что мне до них - только бы узнала меня мать моя!" Когда он подошел к родимому жилищу, чувствуя, что волнение его усиливается, остановился он, и смотрел через плетень в сад. Прежния деревья и ничто не изменилось! Сделавшись внимательнее, разслушал он вдали радостные голоса и смех, но голоса были ему чужие. Вышли дети и с ними отец их; все они казались такими счастливыми, но он не узнал их - то были чужие! Вышла и мать, по видимому, добрая и нежная, но - не его мать....

Такая семейная картина напомнила ему несчастного отца его и скорби его матери. Сомнения не оставалось: матери его здесь нет, но где она и у кого спросить, и куда приклонить голову? "Пойдем отсюда," говорил он - у ссыльного нет друга, нет руки, которую мог бы он пожать; нет убежища, где бы мог он отдохнуть! И вот возвращение на родину, которого я так желал, вот кров родимый, о котором грустил за морями... Там, в пустынях, я был не так одинок!...."

Исполненный печальными мыслями, Эдмонд удалился от убежища, где столько раз мать его расточала ему нежные ласки и заботы. По привычке ли, по случаю ли, пошел он на луг, где в детстве часто бегивал в густой траве; удрученный усталостию, прилег он на траву, но легкий шум вблизи заставил его приподнять голову, и в нескольких шагах от себя увидел он старика, покрытого лохмотьями. При виде Эдмонда, старый нищий побледнел, и, казалось, как будто испугался какого привидения...

"Послушай, старичек," сказал Эдмонд, "если ты здешний - не знавал ли ты мызника Эдмонда и жены его?"

-- Его голос! Я не ошибаюсь! - закричал нищий. - Ты должен быть.....

"Ссыльный, сын мызника Эдмонда. Я только что воротился на родину. Если ты знаешь что нибудь о моей матери, скажи мне поскорее!"

Эдмонд подошел к нищему. "Прочь!" закричал тот отчаянным голосом - "ты должен быть демон, принявший его вид!" И в бешенстве схватил он обеими руками палку свою, поднял ее на Эдмонда.... Проворно увернувшись от удара, Эдмонд ухватил нищого за горло и хотел бросить его на землю. Несчастный стал требовать пощады. Эдмонд отпустил его, но ужас объял нищого. "Беги!" вскричал он задыхаясь - "беги опять, несчастная жертва дурных примеров отца! Смерть мою припишут тебе... Я отец твой!" И он не мог более говорить...

"Через месяц услышал я, что ссыльный Эдмонд возвратился, убил отца своего, был найден погребающим труп его и осужден на смерть. Закон являлся неумолим; мертвый молчал; оправдаться было невозможно. Осужденный и не оправдывался. Он желал смерти. Только перед наступлением рокового часа, он потребовал утешения религии и написал ко мне письмо. Вот оно:

"Милостивый государь, почтенный пастор и друг человечества!

"За преступления, в какие увлек меня несчастный пример других, страдал я 14-ть лет в ссылке. За убийство, в котором невинен, иду на казнь. Придите благословить меня. Умираю без сожаления о жизни, и с верою, что за гробом простят и помилуют меня. Там за меня молится мать моя.

Пастор остановился, и как было уже довольно поздно, то каждый помышлял только об успокоении, унося с собою грусть о трогательной участи несчастного Эдмонда.

солнечным лучам ударить прямов его глаза, от чего они раскрылись. Пробудясь, он спешил одеться, открыть окно, и полюбовавшись прелестью сельской природы, спрашивал сам себя: как могут люди решиться жить в городе? Призывный голос вызвал его из мечтаний. Он посмотрел на право, на лево, к верху - нет никого; вдруг пришла ему идея, ускользнувшая от его гения - он посмотрел под окно и увидел г-на Вардля в саду.

"Здоровы ли?" спрашивал хозяин. "Что скажете о прекрасной погоде? Сходите-ка сюда!

Пиквик повиновался.

-- Что вы располагаете делать с этими двумя ружьями?

"Г-н Винкль и я думаем поохотиться, пока до завтрака. Кажется, ваш приятель большой стрелок! Эй, Джое, Джое! скажи тому господину, что все готово, и что я жду его в большой аллее.

Джое только что встал, и потому быстро исполнил препоручение.

Вардль взял оба ружья на плечо, и последуемый ученым Пиквиком, направился по большой аллее. К ним не замедлили присовокупиться трое друзей, ибо Джое, не зная, кого хозяин его означил неопределенным названием "господина", позвал всех трех Пиквиковых сопутников.

-- Скорей, господа! - кричал Вардль Винклю, едва заметив их. - Такой славный охотник, как вы, и встает так поздно - это непростительно.

Винкль отвечал принужденною улыбкою и печально взялся за ружье.

Вардль принялся свистать; двое мальчишек в лоскутьях полезли по такому сигналу на деревья.

"Для чего лезут туда мальчики ваши?" спросил Пиквик.

-- Гнать дичь. Начинайте, г-н Винкль!

"Не угодно ли?

-- Пожалуй! Прочь, господа!

Мальчишки начали шевелить деревья и кричать, для выгона дичи. Вардль выстрелил; что-то свалилось. "Джое! ступай, ищи!" Джое повиновался.

-- Ваш черед, г-н Винкль!

Стрелок вышел вперед, поднял ружье свое. Пиквик и друзья его отошли, чтобы на головы их не попадала дичь, какую свалит ловкий охотник.

Минута безмолвия.

Мальчишки удвоили крик и шум. Стая птиц летит. "Ну!" кричит Вардль - "стреляйте!"

-- Ружье осеклось!

"Э, мой милый! что нибудь, да не так! Оно никогда не осекается. Дайте-ка его мне! Э, э! да как же вы хотите стрелять, когда забыли капсулю?

" - Ах! да, правда! Какая разсеянность!

Винкль поправил свою небольшую ошибку, выстрелил.... Раздается крик, бегут, и находят на траве, не дичь, не птицу, а бедного Тупмана, у которого убийственная дробь сидит в руке!

Невозможно передать мгновения, за тем последовавшого - так всеобще и велико было изумление. Пиквик назвал Винкля тетерей, а тот, окаменелый, изумленный, уничтоженный, стоял на коленлх перед Тупмаком, который, сидя на траве, произнес какое-то женское имя, открыл левый глаз, потом правый, закрыл их оба и повалился на спину....

Но по немногу пришел он в себя, и поддерживаемый друзьями, поплелся к дому.

Дамы находились у садовых дверец, ожидая охотников и ничего не подозревая. Мисс Рахель была особенно весела. Несчастная! она не знала, что произошло.... Бывают минуты в жизни, когда незнание составляет наше счастье....

"Что сделалось с старым господином?" спросила Изабелла, но мисс Рахель думала, что племянница говорит о Пиквике. Тупман казался ей очень молодым. Любовь её смотрела на него, сквозь стекло и сглаживала годы и морщины.

-- Не пугайтесь, дети мои! - отвечал Вардль, с заботливым видом, который всегда пугает - маленькое несчастие с г-м Тупманом.

Громовым ударом были сии слова для мисс Рахили. Она вскрикнула, и упала в руки одной из племянниц.... О Боже мой! нервический припадок....

-- Воды, воды! Лей на нее воду! - кричал Вардль.

"Нет, нет! что вы? Измочите платье! Мне лучше" - говорила мисс Рахель. "Но он._ч. что он?... Проклятая охота - ранен? умер?.. Изабелла, милая Изабелла! лекаря....

Новый припадок!

-- Успокойтесь, милая мисс - говорил Тупман, растроганный до слез.

"Это он! Его голос!

Третий припадок!

-- Не тревожтесь! Уверяю вас, что я не чувствую боли, и... мне теперь так хорошо!...

"Вы не умерли? Ох! говорите: вы не умерли?

-- Да, что же ему уверять тебя, что он не умер! - сказал сердито Вардль. - Ты дуришь, сестра!

"Мисс! не откажите мне руки вашей!

Но усевшись хорошенько, Тупман закрыл глаза.

-- Милый, безценный г-н Тупман! - говорила Рахель, думая, что он дремлет.

Счастливец затрепетал.

"О, повтори слова твои!" воскликнул он, открывая глаза.

-- Как? Ты их слышал!

"О, повтори! Они исцеляют меня!

Мисс Вардль хотела отвечать, когда вошел брат её с лекарем. Врач осмотрел руку, и сказал, что все вздор. Тупман немножко надулся, но за то объявление лекаря всех успокоило. Все стали по прежнему веселы. Только Пиквик был задумчив: он потерял доверенность к двум способностям своего друга Винкля, какими тот хвастал - верховой езде и стрельбе.

"Не умеете ли играть в кулючки?" спросил его Вардль.

-- Нет, а вы?

"Прежде славно игрывал, да теперь отстал, хоть все еще считаюсь мастером. Сегодня у нас будет на лугу большая игра - хотите посмотреть?

-- Только не пробил бы нам головы какой нибудь неловкий игрок!...

Значительный взгляд. Винкль покраснел и потупил глаза.

"Больного оставим мы на руках наших дам", сказал Вардль. "Моя сестра такая заботливая"....

И они пошли, но как изумился ученый Пиквик, когда среди луга, где собралась вся деревня, и где приготовлен был обед, он увидел своего старинного, дорожного товарища, человека в зеленом кафтане, зятя покойного Болоро Фицгига, словом - комедианта Джингля, который казался тут, как будто дома, всем распоряжал, бегал, шумел!

Джингль оказал все учтивости Пиквику и его сопутникам, и потому, когда всех пригласили к обеду, Джингль пристал к Пиквику, а тот не мог отказаться от него. И вот, благодаря покровительству ученого мужа, Джингль за столом, и играет важную роль. Каждый из собеседников есть за двух и пьет за четверых. Множество тостов провозглашается со всех сторон. Джингль говорит речь....

По своему обыкновению, Снодграсс записал множество любопытных вещей для доставления в свой клуб, и без сомнения, оне были бы полезны, если бы, от множества тостов, рукопись его не сделалась такою связною, что он ничего не мог в ней разобрать.

Пир кончился. Гости Динглей-Дельские думали о возврате, и Вардль, из уважения к Пиквику, пригласил к себе Джингля, а Пиквик посовестился отказаться от такого товарища. Джингль не заставил себя просить; он шел впереди всех и говорил всех громче.

Заботы, оказанные мисс Рахилью Тупману, воспламенили его сердце, и он решился отважиться на объяснение. Случай представился скоро. Был вечер. Обе девицы Вардль вышли куда то бабушка храпела в креслах; слуги наслаждались досугом перед кухнею; с пира ждали хозяина не скоро; мисс Рахиль и Тупман были одни в садовой беседке... и кого не увлечет любовь в саду, в беседке, при наступлении ночи!

"Вы ангел!" воскликнул Тупман, обращаясь к предмету любви своей.

"Ох! не сомневайтесь в моей искренности! Отныне жизнь моя у ног ваших; располагайте моим жребием; вам принадлежу я! Скажите: жду моего решения на коленях!

-- Прошу вас - встаньте, г-н Тупман... Вы меня стыдите...

"Скажите, что вы меня любите!

-- Не смею сделать такого признания, но я не равнодушна к вам...

Тупман не дал ей времени докончить слов, прижал ее к сердцу, и называя ее нежнейшими именами, запечатлел уста её поцелуем...

Мисс Рахиль противопоставила сначала сопротивление, соразмерное восторгам её любовника, полотом, уступая его страсти, сама подарила его поцелуем. Вдруг чувствительная мисс закричала от страха, Тупман оборотился - Джое стоял перед ними!

-- Ужин готов! - воскликнул Джое,

"А ты... ты давно здесь?

-- Только что пришел, сударь.

"Ну, хорошо! Мы идем за тобою. Не безпокойтесь, милая Рахиль! этот соня ничего но видал и не слыхал.

Нежная чета явилась к ужину.

Хозяин и другие гости не возвращались; начинали безпокоиться об них, и уже около полуночи услышали шум в кухне. Только Джингль сохранил здравый смысл. Четверо других не знали что говорят, и их принуждены были нести в постели. Что касается до ловкого пройдохи, он остался с дамами и показал себя чудесно ловким человеком. Тупман ощутил мучение ревности, и ложась в свою постелю, думал: "Зачем до сих пор не свернул себе шеи, этот негодяй!"

Бабушка имела обыкновение каждое утро подышать свежим воздухом в садовой беседке, и Джое обыкновенно водил се туда. На другой день, хозяин и гости отдыхали еще после пирушки, бабушка отправилась в беседку, и испугалась, когда Джое подошел к ней с таинственным видом, и закричал ей на ухо: "Сударыня!"

-- Что ты, Джое?

"Я хочу вас испугать.

-- Что ты, мой друг! я всегда тебя так любила, как доброго парня?

"Знаю, да, что вы думаете видел я здесь, вчера, в этой беседке?

Джингль был подле, и неприметно подошел подслушать тайну Джое. А подслушать было не трудно, потому, что он и бабушка кричали во все горло.

"Да, что такое? Что такое, Джое?

Динглей Деле, а уже составил план овладеть сердцем мисс Рахили. Старые девушки с приданым большая приманка для плутов. Вообразите радость нашего плута, когда он узнал об интриге, которою мог запутать мисс Рахиль! Размышляя о средствах, подошел он к дому, вошел в столовую. Мисс Рахиль была там одна. Джингль запер двери, и с жаром обратился к ней: "Мисс Вардль!" сказал он - недавно имел я честь узнать вас, и простите, что оставлю все церемонии: честь ваша мне дорога - все открыто!"

-- Я вас, сударь, не понимаю.

"Сопя Джое все видел, что было в беседке, все рассказал вашей маменьке... Вы понимаете теперь? Как Тупман целовал вас, обнимал...

-- Вы, сударь, оскорбляете меня!

"Помилуйте! Я все подслушал, и спешил предупредить вас об опасности.

-- Что делать теперь! Брат взбесится!... Посоветуйте мне...

"Всего легче сказать, что Джое бредит, видел все во сне, и его вытолкают из дома!

Рахиль улыбнулась. Джингль вздохнул и молчал. И вдруг бросился он в двери...

-- Г-н Джингль! вы что-то разсеяны. Участие, какое вы приняли во мне, не дает ли мне права спросить о причине вашего смущения?

"Как смет, когда вы...

-- Изъяснитесь!

"Хорошо, мисс. Вы, вы - любите неблагодарного! Но... простите! Он друг мне...

-- Вы сказали уже так много, что должны кончит!

"Дружба... честь...

-- Заклинаю вас!

"Правда, правда... ваше спасение...

-- О, говорите, говорите!

"Знайте же, что Тупман хочет только вашего приданого!

-- Несчастная!

"Сомневаться нечего: девка должна быть богата" - думал Джингль, и он продолжал: "Он любит другую, молодую, черноглазую...

"Разумеется. Замечайте за ними сегодня за столом. Уверен, что он сядет подле нея, станет шептаться с нею, оставить вас... Это не в первые ему, ветреннику, человеку без сердца...

-- Злодей!

"Да, еще какой! Помните, что вам надобно быть твердою, не говорить ничего, и разорвать с ним связь, когда вы убедитесь в его измене.

-- Все сделаю.

"Обещаетесь?

-- Клянусь!

"О, вы самая любимая, и самая милая из всех в мире девушек!

Джингль упал к ногам Рахили, и поднялся на ноги уже с признанием в любви. - Тотчас побежал он в комнату Тупмапа. "Ваши шалости, г-н Тупман... ваши победы... все открыто!" - Следовал рассказ. Тупман остолбенел. "Что делать?" - Мисс Рахиль просит вас сесть за столом подле Эмилии, заниматься только ею, говорить только с нею, и тем отвлечь все подозрения... - Тупман обещал, сдержал слово, и мисс Рахиль, убежденная в его измене, поклялась отмстить ему.

Вечером мелькали в саду две тени, одна длинная и тонкая, другая короткая и толстая. То были Джингль и Тупман. "Ну, как вы думаете? Всех ли я обманул?" спрашивал толстяк. - "Чудо, как обманули!" говорил Джингль. - "Так и ведите, пока я вас уведомлю!"

-- Но, по крайней мере, отнесите же мисс Рахили уверение в моей нежной любви, и пусть она знает, как дорого стоит мне притворство...

"Все, все ей перескажу, только вы-то сами ничего с ней не говорите!

-- Её спокойствие мне дороже самой жизни моей! Пусть верит она моей покорности. А вы, о друг мой! примите тысячу благодарений за ваше благородное поведение, и верьте, что я желал бы иметь случай доказать вам мою признательность...

"Ни слова, ради Бога! Прощайте! Да, мимоходом: не ссудите ли вы меня дни на три безделкой? Гиней десяток...

-- Сделайте милость - вот оне!

"Надобно ли благодарить? - Смотрите же: ни слова, ни взгляда, ни движения!

-- Окаменею!

Вечером в тот же день, когда все за ужином заняли места свои, ни Джингль, ни мисс Рахиль не являлись. "Где сестра?" спрашивал Вардль. "Где Джингль?" спрашивал Пиквик - я его целый день не вижу!"

Начали ужинать, и ученый муж поднес к устам первый кусок ростбифа, когда все служители вошли в столовую толпой. "Что такое?" спрашивал Вардль - "не пожар ли в доме?"

-- М. Г., мисс Рахилй и господин в зеленом кафтане отправились в почтовой коляске из Синяго Льва.

"Я обманут!" говорил Тупман, ходя по комнате большими шагами - плут на мои деньги увез мою Рахиль!

-- Эй! поскорее лошадь в коляску! Я следую за ними - говорил Вардль. - Только бы догнать... Какая страсть давать себя увозить! Ужь в который раз.... Любезный г-н Пиквик! вы поедете со мною?

"Охотно. Позвольте только взять мой портфейль...

Через пять минут, Пиквик возвратился с длинным лицом.

-- Что с вами? - спрашивал хозяин.

"Меня обокрали, почтеннейший, безсовестно обокрали... Этот мошенник... Я дозволял ему входить в мою комнату... Не кому другому!

-- Да, он, он!

"Мы поймаем его!

-- Повесим его!

"В дорогу!

Подвезли коляску; двое друзей сели в нее и покатились. Проехавши большую часть ночи, претерпевши бурю, получивши сотни две толчков, они увидели почтовую коляску, ехавшую в галоп. "Две гинеи, если ты догонишь, почтальон!" кричал Вардль, краснея от гнева. И вот вскоре - коляски рядом. Да! в той сидят беглецы! Джингль погоняет своего возничого кулаками и голосом; брать мисс Рахиль грозит ему и ругается отборными словами. Вместо ответа, Джингль хохочет.

Вардль хотел выскочить, когда от жестокого толчка, коляска его опрокинулась. Несколько секунд слышны были только треск, дребежжанье, глухой шум. Наши друзья вылезли из развалин, как могли. Пиквик поправлял свои очки; Вардль искал свою шляпу. Коляска разбилась в дребезги.

"Что, господа?" кричал им Джингль. "Целы ль головы? Так ли пусты, как прежде?

"Если вам угодно знать о мисс Рахили, она здорова и весела. До свидания!

Почтальон захлопал бичем и коляска умчалась - по крайней мере, удалилась. Пиквик бесился и клялся, что накажет дерзкого. "А он воспользуется временем, приедет прежде нас в Лондон, и тогда, тогда... Отправимся пешком... Что делать!"

Двое друзей пустились пешеходствовать. Дождь лил ручьем.

На другой день, рано утром, в одной из плохих Лондонских гостиниц, во дворе, какой-то худо одетый человек чистил сапоги и башмаки.

"No 22-й требует сапоги свои!" кричала служанка.

-- Не его черед! - отвечал чистильщик.

"Ему нужно. Разве ты не знаешь, Самуель, что он приехал поутру, с дамой, которая заняла особо No 5-й.

Самуель поспешил, и через минуту сапоги No 22-го устыдили бы блеском своим любое зеркало. Он понес их в No 5-й, и постучался у дверей. "Войди!" закричал мужской голос. Самуель повиновался, вошел, поклонился, отдал сапоги и готовился вытти, но постоялец оставил свой завтрак и обратился к нему с вопросом: "Послушай, не знаешь ли ты: где здесь берут свидетельства на венчанье?

-- Берут, сударь, их там, подле Павловского; тут дворик, на право книжная лавка, на лево гостиница; да там вам скажут! О, да там всегда такие плуты - ужь так улестят...

"Что жь такое?

-- Да, ужь уговорят хоть кого жениться! Мой отец, извощик, был вдовый, толстяк этакой! После матери моей осталось ему 400 фунтов - славное наследство! А его уговорили, так, да сяк, возьми свидетельство, да и навязали ему бабу, а он и женись... Извините! ужь если дойдет до этого речь, я не вытерплю... Мошенники!.. Вам ничего не угодно?

"Ничего. Спасибо!

Самуель вышел.

-- Ну, моя безценная - сказал тогда Джингль (вы догадались, что постоялец был он) - я пойду за свидетельством; там ужь все готово, и свидетели, и пастор, и - завтра вы моя на веки!

"Так скоро!

-- Часы, дни, недели, месяцы, годы помчатся еще быстрее, когда вы будете моею супругою! Пароход в тысячу сил - ничто против быстроты счастия!

"А если брат мой приедете?

-- Не бойтесь. Они повалились там на дороге! А впрочем, ведь мы вышли из почтовой коляски, и сюда приехали в фиакре. Ну, кто нас здесь отыщет!

-- Да, не замедлите...

"Лечу, моя безценная!" Он поцеловал свою собеседницу и отправился.

Едва он за ворота, как Пиквик и Вардль вошли во двор, в сопровождении адвоката, маленького, толстого, курносого человечка. Он был весь в черном; сапоги его блистали, как его глаза; голова погружалась в огромное жабо, а из кармана висели часовые цепочки. Он обратился к Самуелю. "Ты, кажется, очень занят?" спросил он.

-- Ох, сударь, таки занять, да за то едим мы хлеб трудовой, и нас не поведут к вашей милости за то, что мы живем на счет другого!

"Ты весельчак!

-- Наследственная болезнь. Отец мой прошутил целый век.

"Этакое воронье гнездо ваша гостиница!

"Вот первое - возьми пол-гинеи, а потом скажи: кто теперь у вас в гостинице из приезжих?

-- За пол-гинеи покорнейше благодарю, а приезжие... Вот, позвольте!

И Самуель, для которого всех людей в мире представляла их обувь, начал считать по пальцам:

"Деревянная нога, No 6; старые башмаки, No 13; полусапоги, 20; пять пар сапогов в столовой; женские башмаки, да старые сапоги, No 5...

-- Стой! Какие башмаки? - вскричал Вардль.

"Женские - плохи - мастер Броун.

-- Это наш башмачник - это она!

"Старые сапоги пошли за свидетельством на венчанье.

-- Где No 5-й? говори скорее!

Пол-гинеи сделали Самуеля услужливым. Он повел посетителей, и они вошли в нумер, когда Джингль воротился, и показывал мисс Рахили взятое им свидетельство.

"Вы, сударь, плут!" вскричал Вардль, с гневом приближаясь к нему.

"Как осмелились вы похитить мою сестру? Паркер! начинайте ваше дело, допрашивайте, путайте; его! А ты, Рахиль, в твои годы, убежать с негодяем, бродягой, обезславить наше семейство!.. Эй, мальчик! счет, что забрала эта госпожа и фиакр! Надевай свою шляпу, Рахиль!

-- Посмейте так распоряжаться, М. Г. - вскричал Джингль.

"Как? Ты осмеливаешься!

-- И очень - она моя жена. Она была свободна в выборе; в её лета можно быть два раза совершеннолетнею.

"Как, безсовестный?" вскричала Рахиль.

-- Я ошибся, мой ангел! Я хотел только сказать, что вам лет под сорок...

"Сорок!" И чувствительная мисс упала в обморок.

-- Теперь легче унести ее отсюда - говорил Вардль.

"Я не допущу - она моя жена!"

-- "И я ничего не могу сделать!" сказал адвокат. - Если тут было добровольное согласие, суд не имеет права вступаться. Разве вы пойдете на денежную сделку с господином...

"Денежную! Он и то украл у г-на Тупмана десять гиней.

-- А у меня портфейль с бумагами...

"Да, есть ли у вас доказательство на все это? Добровольное согласие - повторяю я...

-- Иу, да, чорть с ним! Пусть он только откажется от сестры моей - я заплачу ему.

"Так мы уладим дело. Г-н Джингль, не угодно ли вам пожаловать в ближнюю комнату?

-- Охотно.

Они вышли.

"Видите," сказал плуту адвокат - вы полагали мисс Рахиль с богатым приданым, а у ней ничего нет, и только после смерти матери достанется несколько сот фунтов, и те может она отнять за бегство и неповиновение... Но, положим, что вы будете ждать...

-- Да, я буду ждать...

"Фамилия г-на Вардля отличается долговечием. Вы сыщете партию лучше... Двадцать пять гиней, думаю, стоять девицы Вардль? Брат согласен дать их.

-- Как возможно! И на пятидесяти не помирюсь. Сочтите сами расходы: путешествие до Лондона 9 гиней; свидетельство на венчанье 3 гинеи - сотню за хлопоты, да хоть восемь на водку. Давайте 120 гиней и дело кончим!

Адвокат спорил. Помирились на семидесяти.

"Сто двадцать!" сказал адвокат, подходя к Вардлю - не берет менее!

-- Киньте ему 120 гиней, и велите убираться к чорту! вскричал Вардель.

Деньги отсчитаны. Адвокат выдал Джинглю семдесять, положил в свои карман пятьдесят, и Джингль отправился гулять вольной птичкой.

Когда мисс Рахиль увидела себя оставленною, она была в отчаянии, и только могла выговорить: "Безсовестный! Сорок лет, и он меня оставил!.."

Ночь, проведенная спокойно, и сельский воздух, скоро возвратили Пиквику его душевные и телесные силы. Два дня был он разлучен с своими друзьями, и с величайшею радостью встретили они его, при возвращении с утренней прогулки. Но Тупмана не было между ними. Пиквик понял молчание на вопрос его... "О страсти!" проворчал он - "сильные страсти! Вы всегда бедственны человеку!"

-- Где Тупман? - спрашивал Пиквик.

"Уехал, не знаем куда," отвечал Снодграсс. "Не говорит ли он чего нибудь в письме, которое оставил на ваше имя."

Пиквик взял письмо, и прочел в нем следующее:

"Высокий характер ваш и учение ставят вас превыше слабостей человеческих, но вы поймете, как грустно, когда у вас занимает деньги и обманывает вас человек, называвшийся вашим другом, и когда изменяет вам любовь. Жизнь моя была отдана милой, любезной девушке, и теперь мне непременно надобно умереть. Прощайте, почтенный Пиквик! Если вздумаете писать, то адресуйте письма ваши в Нобгам, в гостинницу Коженной Бутылки. Скажите Рахили... Нет! ничего не говорите, и при её воспоминании, едва имею силы подписать, что я есмь

"Его надобно спасти - еду немедленно!" воскликнул Пиквик. Тотчас отправился он к Вардлю и объявил о своем намерении. Тщетно хотели удержать его. "Проклятая любовь!" ворчал Вардль.

Несколько раз звавши друга своего Снодграсса, Пиквик увидел его выходящого из корридора с заплаканными глазами: он прощался там с Эмилиею Вардль. Пиквик задумался и повторил раза два: "Еще!.. О юность! о страсти!

Трое друзей наших приехали в Рочестер вечером, и, не смотря на грусть свою, славно пообедали. Потом, пешком пустились они в Кобгам. Был тогда Июнь и день прекрасный. Птички, мирные обитательницы деревьев по дороге, пели согласный концерт любви; земля покрывалась зеленым ковром и душа увлекалась весельем. Друзья наши прошли по парку времен Елисаветинских; стада оленей прыгали там и здесь; кролики прятались в траву.

"Для человека наскучившого жизнью, не слишком печальное жилище!" сказал Пиквик. - "Но поспешим... Кто знает? ."

Снодграсс и Винкль повторили: "Кто знает!" - Скоро прибыли все в гостинницу Коженной Бутылки, и были введены в комнату, где находился отчаянный Тупман. В самом деле, он готовился умереть, но только избрал странный род смерти, решился объесться. Так можно было, по крайней мере, полагать, судя по обеду, который стоял перед ним, и где ужасный окорок был окружен жареною дичью и дюжиною бутылок вина и портера. В то мгновение, когда вошли друзья, Тупман подносил ко рту огромный кусок ветчины. Вилка упала из рук его. Сказать он ничего не мог - потому, что рот его был набит.

"Оканчивайте ваш обед, г-н Тупман," сказал Пиквик, садясь, "а потом мы поговорим на досуге."

Обед кончился. Все вышли и около получаса прогуливались по кладбищу. Пиквик ходил отдельно с Тупманом, говорил красноречиво, и потому ли, что ученик не мог ничего противоположить сильным доказательствам учителя, иди и сам он имел время подумать, но только Тупман согласился жить, и разделять по прежнему труды и приключения своего почтенного друга, ибо, "потеряв все милое, ему все равно, что ни делать и где ни влачить печальное бытие" - говорил он. Пиквик с чувством пожал руку чувствительного Тупмана, и оба присоединились к товарищам. "Он спасен!" шепнул им Пиквик.

За то, возвращаясь в гостинницу Коженной Бутылки, ученый муж произвел открытие, которое обезсмертило его имя и возбудило зависть всех антиквариев. Перед порогом бедной хижины, он увидел камень, до половины вросший в землю. Он остановился и стал смотреть.

-- Что такое? - спрашивал Тупман.

"Надпись. Она не погибнет для науки - я соберу сведения.

Пиквик постучался у дверей хижины. Вышел какой-то человек.

"Да, так - валяется себе. Как запомню, так он все тут.

-- Не продашь ли ты его мне?

"Да, на что вам такую дрянь?

-- Вот тебе шесть шилингов.

"Давайте!

Камень вырыли и перетащили в Коженную Бутылку. Тут Пиквик принялся за него, и судите о восторге четырех друзей, когда на камне ясно прочитали они следующия буквы?

Пиквик не знал, что делать от восхищения. Достигнута цель, о которой грустило сто честолюбие, сбылись мечты!... В области, славной её древностями, в деревне, сохранившей следы древняго образования, он, Пиквик, глава знаменитого клуба, нашел камень, до сих пор неизвестный ученым!

"Завтра же еду в Лондон!" говорил он. "Во первых, мое сокровище надобно поскорее передать в руки знатоков, а во вторых в Итансвиле будут выборы, и мой почтенный друг, адвокат, г-н Паркер, оказавший нам с г-м Вардлем такую услугу, будет агентом одного из кандидатов. Он просил меня быть на выборах".

Трое учеников согласились с учителем, и учитель, довольный таким доверчивым послушанием, изъявил им признательность. Он поместил свой драгоценный камень в ящик, нарочно сделанный, и вечер весело заключился пуншем.

Одиннадцать часов пробило, когда друзья разошлись но своим комнатам, но Пиквик, взволнованный событиями дня, не мог уснуть. Он отворил окно и предался мечтам и размышлению. Ударило полночь, когда ученый муж разделся и лег в постелю.

На завтра, после доброго завтрака, четверо друзей и камень отправились в Лондон, куда прибыли после полудня.

Надобно ли говорить читателю, что ученый Пиквик поспешил представить своим сочленам драгоценную находку Кобгамскую? Он произнес длинную речь, изъясняя неизъяснимую надпись, и потом напечатал брошюрку в 99 страниц о таком любопытном предмете. Несколько дней, все ученые только о том и говорили. Три антиквария поссорились за объяснение букв и смысл их; один чуть не утопился с досады, что ничего в них понять не может, и Пиквик был сделан в один год, за свое великое открытие, членом семнадцати ученых обществ. Надобно прибавить, все семнадцать обществ объявили, что ни чего не понимают, ни в надписи, ни в изъяснениях её, но все признали находку весьма драгоценною.

Все это бесило злого Больтона, грозного противника нашему знаменитому ученому. При ограниченности своих знаний, он безстыдно объявил, что сомневается в том, чему поверили семнадцать ученых обществ. Вредя всячески Пиквику, он ездил в Кобгам, и по возвращении привез сведение, отобранное им от прежнего хозяина камня, где говорилось, что камень точно был старинный, но хозяин камня объявил надпись новою, и именно, будто он сам вырезал ее от нечего делать, и что делая надпись, он не придавал ей никакого смысла, а чертил, что ему вздумалось.

Злобная клевета Больтона была принята с таким справедливым негодованием, что Больтона немедленно исключили из клуба. Пиквику, в вознаграждение поднесли золотые очки, и единогласно определили поставить портрет его в зале собрания.

Раздраженный Больтон написал памфлета, где обсмеял все семнадцать ученых обществ. Они отвечали ему замечательными брошюрками, которые были переведены на все Европейские языки. Таково было начало знаменитого прения, которым долго оглашались журналы. Многие не понимали в чем состоит дело, но тем не менее, спор прославил имя Пиквика и обезсмертил Кобгамский камень его.

Надобно вам сказать, что жилище Пиквика соответствовало славе и отношениям его в свете. Кабинет и спальня его выходили окнами на Госпель-Стрит, и из окон своих мог он ежечасно изучать человечество. Соседом у него был старик, а хозяйка квартиры некто г-жа Бурдель, вдова отставного таможенного чиновника, и мать маленького шалуна, сына, который почти весь день бегал по улице, и от того в доме было тихо.

Накануне отъезда нашего ученого в Итансвиль, он ходил по своей комнате с озабоченным видом, и безпрестанно поглядывал, то на часы, то в окно, ожидая маленького Бурделя, которого послал куда-то. Явно было, что дело шло не о безделице.

-- Сударыня - сказал он хозяйке, которая в ту минуту убирала его комнату. - Ваш сынок долго заходился.

"Может быть, далеко послан.

-- Да, правда.

Пиквик замолчал, а г-жа Бурдель продолжала сметать пыль.

-- Как вы думаете: много ли мне надобно прибавить, если, вместо одного, нас будет двое?

"Что за вопрос!" отвечала г-жа Бурдель.

-- Но как вы думаете?

"Да, право, не знаю... Все зависит от того, какова будет другая особа: экономка или расточительна....

-- О, та особа, которую я имею в виду, одарена превосходными качествами! Совершенное знание света и замечательный ум....

Г-жа Бурдель покраснела.

"Вы, сударь, слишком поспешны.

-- Я все обдумал, и говоря откровенно - решился. Вы удивитесь, что я вам ничего не говорил, пока не послал вашего сына, но мое решение было еще не твердо, и я надеялся, что вы спорить не станете....

"Могу ли спорить!

-- И вам будете тогда легче.

"Это бы ничего, но я хотела бы только вам угодить, и чувствую всю признательность, что вы тронулись моим уединением и одиночеством.

-- Как? Да, правда, и вам будете в жизни добрый товарищ.

"Какое благополучие!

-- Товарищ и сыну вашему, который в один день научит его стольким играм, станет с ним бегать, прыгать....

"В такия лета.... О, драгоценный г-н Пиквик!" И г-жа Бурдель бросилась на шею ученого мужа.

-- Но, г-жа Бурдель.... вы слишком живо припишете мое известие.... Подумайте, если кто войдет....

"Что мне до целого мира! Я не оставлю вас никогда....

"От радости!

-- Да, от какой?

"Да, разве не сказали вы мне сей час, что вы решились....

-- Взять служителя?

"Да, разве только о том вы толковали целый час?

-- Только о том.

"А не о свадьбе нашей?

-- Что вы, госпожа Бурдель?

"Ох! это ужасно.... В ваши лета, увлечь надеждами бедное сердце..

-- Уверяю вас, что я и не думал жениться!

"Чудовище! Эх, ох, ах!

-- Успокойтесь, ради Бога.... Кто-то идет....

"Идут? А! вот я же вас!" И г-жа Бурдель крепко обхватила Пиквика, а потом лишилась чувств.

Тут вошли его ученики.

"Что сделалось с этою дамою?" заботливо спрашивал Тупман.

-- Чорт ее знает! Я стал говорить, а она лишилась чувств. Помогите мне утащить ее в её комнату.

"В её комнату!" - Ученики значительно поглядели друг на друга, и потащили, вместе с Пиквиком, г-жу Бурдель.

Минут через пять, кто-то постучался в двери; то был Самуель Валлер, за которым ходил сын г-жи Бурдель.

-- Войди! - сказал Пиквик.

-- Ну, ты, конечно, узнал меня? - спросил ученый муж.

"Разумеется, сударь.

-- Садись. Мне надобно с тобой поговорить.

"Извольте, сударь, да, извините, что я не приветствовал вас, и оставил шляпу за дверью; у нея оборвались поля, и хоть она стала от того легче, но - совестно входить с ней в комнату, и изволите видеть....

"А разве у вас есть лучше?

-- Кажется. Я хочу взять тебя.

"Право? А что вы мне дадите?

-- Двенадцать гиней.

"А одежда?

-- Две полные пары в год.

"А что делать у вас?

-- Служить мне, ездить со мной.

"Снимаю билет со лба: я нанят!

"Еще бы! Да если платье будет стоить половину жалованья - чудо место!

-- Можешь ли ты сегодня поступить ко мне?

"Хоть сей час, если угодно.

-- Нет, я поразведаю об тебе; приходи в 8-мь часов, и если о тебе худа не скажут - ты мой.

"Извольте сударь. Слуга ваш!

В назначенный час явился Самуель. Пиквик повел его к ветошнику и одел с головы до ног

"Хотел бы я знать," говорил Самуель, смотрясь в зеркало, "что я такое: каммердинер, егерь, конюший, или садовник? От всего есть по маленьку в моем наряде, да все; равно! Работать мало, видеть много!

Пиквик собрался между тем в Итансвиль, и мы должны сознаться, что города с таким именем не нашли мы в целой Англии. Надобно полагать, что щекотливая скромность ученого мужа заменила, в записках, из которых выбираем мы его похождения, настоящее имя местечка вымышленным, чтобы не оскорбить ни чьей личности.

Положив так, скажем, что четверо друзей наших, оставив Лондон, прибыли прямо, на другой день, в Итансвиль, и остановились в гостиннице Тоун-Армс. Два знамя, веявшия на балконе её, показывали проходящим, что кандидат желтых, почтенный Самуель Слумкей, собирал здесь друзей своих. Оратор, очевидно его партии, бесновался и кричал на балконе между знаменами, и, конечно, говорил в пользу г-на Слумкея, но невозможно было ничего разслушать, ибо в нескольких шагах оттуда, четыре барабанщика били из всех сил в честь другого кандидата, красного, г-на Фискина.

Оратор на балконе гостинницы, как мы уже говорили, кричал во все горло. Подле него, другой кто-то махал из всех сил шляпой. Толпа народа внизу шумела и хлопала в ладоши.

Оратор продолжал свою речь, а другой свое маханье, пока оба выбились из сил, и хотя никто не мог разслушать ни одного слова, но все остались довольны речью и мимикою.

Только что Пиквик успел вылезть из кареты, как его окружили. Желтые овладели им, и кричали так, что он ничего не мог понять. Толпа вразумила его, в чем состоит дело. "Да здравствует Слумкей!" ревела она.

-- Да здравствует Слумкей! - закричал Пиквик, махая шляпою.

"Долой Фискина!" - "Долой Фискина!" повторил ученый муж.

Новые крики, новый рев, как в стаде быков, которое взбесилось.

-- Да, что это за Слумкей? - спрашивал Снодграсс, видя, что друг его принадлежит к партии Слумкея.

"А кто, его знает!" отвечал Пиквик. "Я всегда следую примеру других. Это безопаснее.

-- А если два мнения?

"Так тому, которое сильнее.

Друзья приблизились к гостиннице; толпа пропустила их. Первое дело, о чем заботился Пиквик, было то: есть ли постели? Вопрос сделан слуге гостинницы.

"Бог знаете, сударь, а вряд ли! Однакож, я узнаю.

Через несколько минуть, он воротился. "Вы, сударь, Желтый?

Отвечать было трудно, ибо Пиквик и друзья его равно не знали ни того, ни другого кандидата. Но Пиквик искусно выпутался из хлопот. "Знаешь ли ты адвоката Паркера?" спросил он.

"И какой он? Желтый?

-- Нельзя Желтее!

"Ну, так и мы Желтые. Однакожь, говори-ка, что у вас едят?

-- Вы, сударь, Желтый - пожалуйте!

"Какое счастье! какая честь! Мой почтеннейший г-н Пиквик!"

-- Мы явились к вам на выборы.

"О, дело идет горячо!

-- Тем лучше. Истина выигрывает при упорном прении.

"О, мы выиграем! Видите, во-первых, мы наняли все гостинницы, так, что ни в одной таверне нельзя собираться нашим противникам.

"Еще неизвестно. Наши противники взяли также свои меры. Вот, например, у них тридцать три выбирателя в запасе, сидят в погребу Белого Льва.

-- Избиратели в погребу?

"Да, их нарочно там заперли., чтобы мы не могли действовать на них. Впрочем, как на них и действовать? Их ловили тотчас по приезде, и каждого поили на мертво, а потом, едва кто просыпался, поили снова, и они пьянехоньки без просыпа! Мой соперник ловкая штука...

-- Вы меня удивляете...

"Но, ведь и мы не олухи! Каково, например, что мы собрали сорок пять дам, и на повал перепоили их чаем? Этого мало: каждая получила потом зеленый зонтик.

Что жь это такое?

"Последней моды Парижские зонтики. Конечно, 45-ть зонтиков, по 7 шиллингов и 7 пенсов каждый, не шутка, но из ничего ничего и не будет! Наши дамы с ума сходят от Парижских зонтиков, и у всякой есть папенька, дядюшка, братец, сынок... хе, хе! 45 зонтиков, все равно, что 45 голосов!

Паркер захохотал, но прибытие г-на Потта редактора газеты, сделал его важным. Г-н Потт был высокий, худощавый человек; несколько седых волосов прикрывали его лысину и придавали ему важный вид. Пошли учтивости. - "Что, М. Г.," сказал Потт, после рекомендаций взаимных, обращаясь к Пиквику - "думаю, наши выборы не без молвы и в Лондоне? А?"

-- Весьма.

"Я убежден, что мой субботний листок много тому способствовал. Не худо написано!" - Искоса взглянул Потт на г-на Паркера, и продолжал, потирая руки: "Какая, сударь, сила книгопечатание!

-- О, разумеется!

"Я убежден, что никогда не должно обращать этой силы на лицо, и потому, я всегда устремляю ее на развитие начал и мнений... то есть, изволите ли видеть, мнений... то есть".. понимаете?

-- Совершенно.

"Скажите, какое мнение вообще в Лондоне о полемике моей с

-- Оно... оно...

"Да, да, знаю, что все умы обращены на него, и а не уступлю!

-- Благородно и смело!

"О, сударь! Вижу, что имею честь говорить с просвещенным человеком, и за честь почитаю знакомство...

"О, о!.. Но здесь вам будет всем тесненько, а в гостиннице Пикок есть еще кровать, и если вы сделаете мне честь жить под одною кровлею, я убежден, что и жена моя за честь почтет....

-- Но я боюсь...

"Дело кончено, сударь - ни слова!

Друзья наши славно пообедали с новыми знакомыми, и потом отправились, двое в гостинницу Пикок, а двое на квартиру к г-ну Потту.

"Мы боимся, сударыня, что вас потревожим....

-- Напротив, сударь, я очень рада увидеть порядочного человека. Это для меня явление приятное, потому, что я, кроме мужа, почти никого не вижу.

Журналист поморщился, а жена спросила его: "Что с тобой, душа моя?

-- Ничего, мой друг, но мне хотелось бы занять почтенных гостей чем нибудь интересным... Я убежден, что если прочитаю субботний листок мой...

"Ах! подите вы с вашим листком... Г-н Винкль! не угодно ли вам партию в эккарте?

-- И превосходная идея, душа моя! Вы играйте, а я прочту г-ну Пиквику!

Раскрыли столик, а журналист усадил Пиквика в кресла и начал чтение. Вероятно, Пиквик был внимателен, потому, что все время просидел закрывши глаза. Винкль полагал, что он спит, но журналист был убежден, что он размышляет и думает о том, что ему читают.

На другой день, по утру, когда Пиквик одевался, вошел слуга его Самуель. "Ну, сударь," сказал он - вот будет потеха - наши ужь собираются в Тоунь-Армсе, и ужь так кричат, что почти и теперь охрипли!

-- Какая привязанность к тому, в правоте чего убедила их совесть!

"Да, ужь как же они едят и пьют! Ах! чорт их побери - как они не треснуть! Посмотрите - вот они...

-- Как радует истинного Британца веселый и свежий вид их!

"Как им не быть свежими! Да, мы вспрыснули их таки порядочно - лили, лили на них воды...

-- Лили воду?

"Что жь было делать! Перепились, мошенники, так, что все свалились под столы. Мы сегодня поутру таскали их к колодцу и отливали водой. Теперь они годятся в избиратели, а то ведь куда бы их!

"Как же, сударь: ведь нам за работу дают по шиллингу с головы, за каждого избирателя, которого мы отольем. Да, то ли делается! На выборах можно заработать деньгу. В прошлом году славно заплатили служанке в Тоун-Армсе, за то, что она в водку примешала опиуму"

-- Что за вздор!

"Нет, сударь - славная штука: избиратели проспали выборы, и проснулись через сутки после них.

-- Удивительная выдумка...

"Все еще не такова штука, какова была в прошлом году с моим отцом, здесь же.

-- Что же такое?

"А вот видите: ведь он извощик. Его и отправили за избирателями, отсюда в Лондон. Когда ему надобно было ехать, другая партия призвала сто к себе. Честь такая! Говорят: "Здравствуйте, г-н Веллер! Садитесь." Он и сел. "Вы," говорят, независимый Британець, и вы не будете орудием"... Радикалов, что ли - не знаю... - "Ну, да!" отвечал мой отец. - Ему поднесли водки, и еще, и еще - "Вы," говорят, независимы, свободны"... И дали ему двадцать гиней, и говорят: "Дорога из Лондона такая неровная, а особливо там, подле канала - так ваша повозка может там опрокинуться, и если бы избиратели попали в канал, так, на всякий случай, за убытки вам"... И опять подали водки...

-- Но что же потом?

-- Ничего. Подле канала повозка моего отца повалилась, и все избиратели выкупались в канале...

"Спасли, да на выборы-то они не поспели, пока их таскали, сушили, отогревали, поили...

Тут Пиквика позвали завтракать. Наскоро подан был завтрак, и он отправился потом с другими в Тоун-Армс. У каждого на шляпе была огромная желтая кокарда.

В гостиннице нашли они все вверх дном - преставление света! Тут теснились лошади, кареты, коляски, кричали люди, ели, пили, били, стучали в барабаны, трубили в трубы, говорили речи, и рев и шум были такие, что оглохнуть с непривычки могло быть делом самым обыкновенным.

-- Ну, все ли у вас? Не забыли ль чего? - говорил кандидат Слумкей агенту своему Паркеру.

"Все, все - идите, идите! У дверей встретят вас человек двадцать, которым велел я вымыть хорошенько руки, так вы можете пожать лапищи этих уродов. А далее поставлено с полдюжины ребят - вы их поласкайте - это будете эффектно для народа.

-- Да, они такия запачканные...

"Их перемыли. Если бы вы решились кого нибудь обнять, поцеловать - вот ужь это увлечет к вам решительно все сердца?

-- Нечего делать!

Паркер побежал на балкон, а Слумкей пошел садиться в карету, запряженную в четыре лошади. Толпа народа заперла улицу.

"Идет!" кричал Паркер с балкона - "идет! Посторонитесь! (Громкия рукоплескания)

"Смотрите: он говорит со всеми, жмет руки!" (Рукоплескания усиливаются)

"Он ласкает детей!" ены дрожат.)

"Он всех обнимает, целует!" (Продолжительный крик, шапки вверх, топот, etc. etc. etc.

не отмечено, да он и сам не знал, как это сделалось. Опомнившись, он увидел кругом толпы народа, в средине местное начальство, и подле него Итансвильского крикуна. Голоса у него не доставало - как жужжание мухи, тонул он в буре, и потому крикун заменил голос свой огромным колоколом, в который звонил из всей силы.

Один из кандидатов кланяется - кричат: "Браво!" - "Долой" - Другой кланяется - крик: "Долой!" "Браво"!" - "Нет! Нет! "Долой!" - "Браво!" Разобрать было ничего невозможно...

платками. Пиквик послал поцелуй г-же Потт. Выборы еще не начинались, и, от нечего делать, толпа искала над кем бы посмеяться. Вежливость Пиквика попалась ей теперь очень кстати.

-- Эй, вы, ребята! Смотрите-ка, как старая-то лисица посылает поцелуйчики дамам!

"Видно, разглядеть то их получше, он надел очки.

-- Он делаете глазки!.. Ах! старый хрыч!

"Ах! ты, толстяк!".. Ах! ха, ха, ха!"

"Да здравствует наш мер! Да цветет его торговля гвоздями, от которой он нажил столько денег!

-- Что там такое?

"Мер говорил речь - благодарил за тишину и порядок, какие соблюдают избиратели, приступая к важному делу своему!

-- Ха, ха, ха!

Возстал сам Фискин, и музыканты Слумкея заиграли марш. Фискин взбесился - а только того и надобно было! Соперники обменялись крупными словами. Слумкей отвечал кулаком. Кругом новых Атрида и Ахилла началась драка. Мер едва мог унять ее, и кандидаты проговорили свои речи, которых никто не понял. Потом пошел сбор голосов, и тут-то было чего поглядеть и послушать..

Но оставим рассказ, живой, но однообразный - где же не так бывает в Британнии, земле свободы и конституции? Довольно, что Итансвиль волновался еще несколько дней; споры были жаркие, но, благодаря ловкости Паркера, город получил наконец достойного представителя в Нижнем Парламенте, в особе почтенного сира Самуеля Слумкея, который надеется со временем попасть в министры, а до тех пор сидит и безмолвно слушает, как бранятся между собою другие.

Пиквик так был увлечен выборами, а Винкль волокитством за г-жею Потт, что совсем забыли о Снодграссе и Тупмане. Мало принимая участия в политике, двое забытых друзей старались придумывать средства, как занять повеселее время в гостиннице Пикок, где жили они, отдельно от Винкля и Пиквика. Вот почему с особенным удовольствием ходили они в общую залу гостинницы, и там Тупман делал свои замечания о нравах, а Снодграсс их записывал.

Однажды вечером, когда, по своему обыкновению, сидели они с трубками за пуншем, из толпы других посетителей выказался очень резко какой-то кривой гость. Высоко поднял он свой стакан и провозгласил:

"Мм. Гг., общие здоровье всех!

Все подняли стаканы.

"А я выпью особо за здоровье прекрасной Мери!" продолжал кривой. "Мери! твое здоровье!"

-- Что вы, сударь, одурели! - спрашивала Мери, толстая служанка гостинницы.

"Да, от твоих прелестных глаз!

Общий хохот. "Странные создания женщины," заговорил старик, куривший в углу - рады доброму слову, а все будто сердится...

-- Женщины - воскликнул Снодграсс - женщины - подпора вашего младенчества, мечта нашей юности, счастие нашего зрелого возраста, утешение нашей старости! - Он говорил с таким жаром, что наконец закашлялся...

"Ваше здоровье!" сказал ему кривой.

-- Радуюсь, что слышу такую умную речь о прекрасном поле. Я, сударь, вот как вы меня видите, я, сударь, обожаю прекрасный пол, и очень понимаю, что искра, вылетевшая из прелестных глаз, в одно мгновение может зажечь неугасимую страсть в сердце самого благоразумного человека.

"Неугасимую страсть!... Ох!..." проворчал печально Тупман.

-- Я, сударь, тому верю, я, вот, как вы меня видите, и в доказательство готов рассказать вам историю, которая, если и не нова, тем не менее интересна. Я слышал ее от моего дяди....

"Разскажите, разскажите!" проговорил Тупман, который всегда готов был радоваться, если есть случай приобресть новые сведения.

-- Извольте. Сядем здесь к столу. История совершенно правдивая. - Не слыхали ль вы чего нибудь о знаменитом торговом доме Билсон и Слум?

"Кажется, нет.

-- В один зимний день, при наступлении ночи, можно было видеть на дороге только лошадь, которая с трудом тащила кабриолет, где сидел человека, усердно награждавший усталую лошадь свою ударами бича. Можно было видеть только, говорю я, ибо в такое время ни кого не было на дороге, кроме непогоды, человека, кабриолета, да лошади. Путешественник наш был ни кто другой, как безстрашный Том Смарт, коммиссионер дома Билсон и Слум, совершавший свою обыкновенную поездку по Англии, а лошадь в его кабриолете мистрисс Дженни, довольно старое и заслуженное животное.

Дождь лил ручьями; холод был преужасный, и колеса кабриолета прорезывали глубокия колеи по грязной дороге. По временам непогод будто затихала, и Том начинал радоваться, но не надолго: отдаленное завыванье ветра показывало новое его приближение, и через горы и долины летел он, и нападал на утлую повозочку Тома, которая скрипела, трещала от него, как разбивающийся корабль. И потом ветер опять улетал, и вой его походил на далекий хохот демона.

"Чертовская погодка!" вскричал наконец Том, позволявший себе брань тогда только, когда ему очень было нехорошо. "Да, что же в аду будете", если и здесь надобно терпеть такия муки! Эх, мое житье горемычное Иной сидит теперь в тепле.... Ну, ну, Дженни, старуха! ступай, ступай! в первой корчме остановимся!"

Дженни фыркула и ускорила шаги, как будто угадывая, что вдали но дороге зачернелась крыша гостинницы. Томь закричал от радости, и изъявил ее несколькими ударами бича по спине Дженни. Оживленная, и радостью, и бичем, Дженни скоро пошла и скоро остановилась подле дверей небольшой гостинницы, стоявшей на дороге, при въезде в какое-то селение.

Странное было строение гостинницы, что-то в роде голубятни, и в нее входили по ветхой лестнице, ступеней пять вниз. Том покачал головой, как будто попавшись из огня в поломя. Но он отворил дверь и был приятно изумлен: взорам его представилась низкая, но большая, чистая, красивая зала, с пылающим камином. - Приказавши отпрячь Дженни, он сел к огню, раздвинул ноги, положил их на оба края камина, и произнес сладостное, продолжительное: "у... ф, ф, ф!" - и прочее, а потом на хорошенькой служанке, которая готовила ему ужин.

"Ну!" подумал он - "эта гостинница похожа на орех в скорлупе: с виду не красива, а внутри чудо! Что, если бы она была моя?"

И глаза Тома обратились к конторке, где хозяйка, вдовушка, лет так под сорок, но свежая и краснощекая, пила чай, и - не одна: компаньёном её был красивый брюнет, который, казалось, очень за нею ухаживал. Мысль: "если бы гостинница мне принадлежала," была мысль мгновенная, внезапная в голове Тома, но она принадлежала к тем мыслям, которые решают жребий человека, и как минута смерти, делаются вечностью. Таковы минуты, когда страсть, таившаяся в душе, сверкает и сжигает бытие наше. При виде буфета, бутылок, ветчины, жаркакого, вдовушки и служанки, Том вдруг постиг цель своего бытия - быть хозяином гостинницы, жить, наживать, богатеть, счастливеть! Он узнал, что здесь ему надобно разпрячь свой коммиссионерский кабриолет, и из бродящого Жида торговли сделаться толстяком, домоседом, фермером, констаблем, мером.... Вдовушка показалась ему его гением спасителем!

Но легко понять после сего, что вид красивого брюнета услужника, страх как не понравился Тому. Никогда не бывал он ни завистником, ни забиякой, а теперь вдруг начал ревновать, и чувствовал сильную охоту поколотить молодца. Но, как опытный человек, он хотел обдумать свое намерение, и - попросил ужинать. Тщетные усилия! Напрасно ел он за четверых - все исчезло, что было на столе, но дурное расположение Тома усилилось. Он хотел залить страсти стаканом пунша.... Надобно вам знать, что Том вообще любил пунш, а теперь подали ему такого превосходного, что он попросил другой, третий, четвертый стакан. Страсти, гнев, ревность, усилились, и....

"Чорт побери этого негодяя!" начинал уже ворчать Том. "Занятая им, вдовушка и не оглянется на меня - вливает в меня пунш, как в бутылку.... Ах! для чего я не приехал сюда прежде.... я мог бы сделаться хозяином.... Какое блаженство - сидеть тут, за конторкой, в зеленой куртке, нанковых панталонах, сапогах с отворотами, угощать, записывать, смеяться.... И без этого негодяя - мое, мое было бы такое блаженство!...

Том решился идти спать....

Служанка провожала его в назначенную ему комнату, по открытой по двор галлерее. Не смотря на предосторожности, ветер, или случай, погасили у нея в руках свечу, и право, не знаю, что могло б быть далее - вспомните, как опасны бывают иногда потушенные свечи и служанки в гостинницах, но тут ничего не было, уверяю вас: хозяйка сама вышла с фонарем, и проводила Тома.

И так, без всяких приключений достиг он своей комнаты. То была превеликая зала, кругом обставленная такими шкапами, что в Лондоне, в каждом из них поместился бы один постоялец. По средине находилась такая кровать, что на ней улеглось бы все войско иного Немецкого князя. Но всего более показались странными Тому какие-то старинные кресла - ну, самые странные кресла! Спинка высокая, обитая кожей, пребольшая подушка, четыре ноги, опутанные какими-то войлоками, будто у старого подагрика.... Словом: фигура кресел была такая, что Том сел против них и долго, долго смотрел на них и дивился....

-- Да, чорт их побери! - вскричал он наконец - мне кажется, они заколдовали меня - в жизнь мою не видал я таких кресел! - И говоря сии слова, он лег на кровать и хотел заснуть. Но, не тут-то было и все его усилия оказались тщетны. Тысяча смешанных образов: брюнет, окорока, хозяйка, бутылки, служанка, жаркое, все вертелось около него в тысяче разнообразных видов, будто в калейдоскопе. И едва заснул он, еще страннее появились видения: ему казалось, что все стулья в доме идут на верх, по лестнице, в его комнату, становятся в кружок, около старых кресел, как ученики крутом учителя, а потом начинают смеяться, плясать, кувыркаться....

Утомленный такими видениями во сне и на яву, Том поднялся, протер глаза, сел на кровати, и пристально стал смотреть на старые кресла. Угасавший огонь камина освещал их по временам, и Тому казалось, что они шевелятся. Но что же это такое? Тому мерещится, будто спинка кресел принимает вид старой какой-то рожи; подушка превращается в жилет, ножки делаются человеческими ногами, окутанными сукном и войлоками, а красные шишки на концах ножек, преобразуются в туфли. Одним словом - все представило Тому какого-то старика, подагрика, который в добавок поднял еще кулаки и оскалил зубы. Том прикрыл глаза правою рукою, чтобы хорошенько разглядеть: точно - старик, оскалил зубы и смеется....

"Что ты скалозубишь, старый чорт?" вскричал он - "кто ты такой? что тебе надобно?"

-- Я - я. Что мне надобно, то я и делаю, Том Смарт! - отвечали кресла.

"А почему ты знаешь мое имя, орешная щелкушка?

-- Ох! Том! это неучтиво! Можно ли так говорить с почтенными креслами? Ты неблаговоспитанный человек, выходит на поверку!

"Ах! милорд! извините!" вскричал Том, снимая свой ночной колпак. "Право, я не думал оскорбить вас.

"Милорд!

-- Нечего милорд! А как ты думаешь о вдовушке хозяйке? А?

"Прелестная дама, милорд! Словно груша в сахаре....

Старик прищурил глаза, захохотал, поставил ноги на перекрести, и так насмешливо поглядел, что Том оскорбился.

И старые кресла вздохнули.

-- Том! сказали они вдруг, как будто выходя из грустного забвения - я женю тебя на вдовушке!

"О! как я вам буду благодарен - я сошью вам панталоны... Да, та беда, что я, кажется, поздно приехал! Туть ужь есть молодец...

-- Дело еще не проиграно - слушай! Нас было двенадцать братьев, все красавцы и молодцы... Жизнь наша была исполнена приключений - был и я в чести и славе... Всему свой черед! Братья мои изломались, сгнили, погибли, и - такова неблагодарность человеческая - остатки их сожжены теми, кому они так прилежно и верно служили... Уцелел я один, но и мне грозит погибель, если я не удалю твоего соперника...

"Я худо понимаю...

-- Он мот и негодяй; в месяц проест и пропьет все, что ты видишь здесь, и я на старости лет буду выброшен, сожжен. Ты, напротив, человек порядочный, экономь, бережливый. Так сужу я потому, что вот сапоги поставил ты к месту, панталоны сложил хорошенько. Если гостинница будет принадлежать тебе, ты все сохранишь, сбережешь и меня полелеешь. Потому хочу я женить тебя на г-же Вилльям.

"Как же это?

-- Как? Вот в этом шкапе, на право, лежит старый бумажник, забытый тем негодяем, когда он ночевал здесь... Да, ты не подумай чего нибудь худого о г-же Виллиям - ты ведь и сам любишь, когда ветер задувает свечьки на лестнице... Воспользуйся моим указанием... Прощай!...

При сих словах, вид старика начал темнеть, делаться неясным, и когда Том протер себе глаза, - старика не было, а на месте его - стояли старые кресла. Том хотел обо всем поразмыслить, прилег на кровать и заснул крепко...

конечно, кресла показались ему чудной какой-то фигуры, но на старика ни сколько они не походили.

-- Как ваше здоровье, милорд? - спросил Том, кланяясь креслам.

Ответа не было.

-- Погода, кажется, хороша?

Нет ответа.

Том встал, отворил шкап и увидел в нем бутылку. Она была пустая и из нея пахло ромом, что заставило Тома покраснеть; но вот какой-то истасканный бумажник. Он пустой, да в нем письмо..

Едва прочитал Том письмо, как вспрыгнул от радости, и оборотясь к креслам, сказал:

"Покорнейше благодарю, милорд!" Слова сопровождались низким поклоном. "Теперь я почти женат, и поверьте, что когда точно женюсь, то обобью вас снова, поставлю за конторку и стану сидеть на вас... Вы у меня будете в такой почести...

Том оделся наскоро и сошел вниз. Гордо и внимательно глядел он теперь на все, как будто все уже принадлежало ему, думал даже, что пот тут надобно починить, там переделать, здесь поправить... Но едва подошел он к конторке, как чуть не остолбенел: ранний гость, брюнет, был ужь тут, веселый, разодетый, разговаривал со вдовушкой и играл её перчаткой! - Том опомнился, подошел ко вдовушке, и сказал ей тихо: "Г-жа Виллиям! мне надобно бы сказать вам несколько слов."

-- Вы, сударыня, хотите отдать руку вашу, вот тому человеку, что стоить там, подле конторки и называется Джинкинс?

"Как, сударь!

-- Вы хотите выдти за него - я знаю!

"Да, еслибы и так?

Том подал письмо, найденное им в бумажнике, и вдовушка прочитала следующия ужасные слова:

Г-н Джинкинс, вы плут и мошенник. Вы уверили меня, что скоро женитесь на г-же Виллиам, что все тотчас продадите и заплатите мне карточный долг, и то, что вы у меня запили. А теперь ужь другое поете - подождать, и что вам надобно сперва приучить к себе корову, а потом доить ее. Даю вам сроку на две недели: если в это время вы не женитесь на г-же Виллиам, и не будете хозяином гостинницы Черного Быка, так готовьтесь в тюрьму.

-- Что скажете, сударыня - спросил Том, когда вдовушка кончила чтение.

Вдовушка хотела отвечать, но не могла, и почла за лучшее упасть в обморок. Пока была она в обмороке, Том высморкался, прокашлялся, и приготовился говорить.

-- Что скажете, сударыня? - заговорил он, едва вдовушка опомнилась.

"Ах! я несчастнейшая женщина!.. Джинкинс!.. Злодей!.. Как осмелится он показаться мне на глаза...

"Ах! да, как же от него отвязаться!

-- Просто, вытолкать.

"Да, как вытолкать!

-- Препоручите мне.

"Сделайте милость! Возьмите на себя такой труд... Том взял бич и вышел к Джинкинсу.

-- Воз, сударь, письмецо, которое вы нечаянно потеряли, и которое г-жа Виллиам приказала вам отдать.

Джинкинс взглянул на письмо и побледнел.

-- Я не знаю, сударь, как вы смеете...

Том хлопнул бичем.

"Г-жа Виллиам препоручила сказать вам, чтобы вы убирались отсюда, и никогда не смели появиться...

-- Как вы смеете...

Том опять хлопнул бичем.

"Благоволите же убираться к чорту!

-- Это слишком! Я хочу ее видеть сам!

-- Теперь, м. г., счастливый вам путь! Прошу на свадьбу!

Низко поклонился Том, затворил дверь, и пошел ко вдовушке.

-- Все кончено, сударыня. Он уже не явится более!

"Ах! как я вам благодарна... Но, все кончилось и для меня... Сердце мое навсегда отказывается от любви!...

Вы угадываете заключение повести и не ошибаетесь. Через месяц, за конторкою в гостиннице Черного Быка важно и весело сидел наш знакомый Томь Смарт, в зеленой куртке, нанковых панталонах и сапогах с отворотами, а г-жа Виллиам переменила название вдовушки на имя его супруги.... {Полагаем достаточным для образчика того, что здесь передали мы читателям из похождений Пиквика и друзей его. Приключениям с ними, самым разнообразными, счета не было, но желающих знать все подробно и вполне, отсылаем к Английскому подлиннику, или к переводам Немецкому и Французскому, которые оба очень хороши, и дают достаточное понятие о подлиннике. Пер.}