Рассказ старой леди

Я никогда не поверяла вам моей задушевной тайны, мои жилые племянницы. В это Рождество, которое, может статься, будет последним в жизни такой старухи, как я, я разскажу вам маленькую историю. Хотя история эта странна и довольно печальна, но она справедлива. Надеюсь, что все грехи и заблуждения, которые находятся в связи с ней, я загладила раскаянием и слезами. Быть может, это горестное признание будет последнее усилие загладить мои проступки.

Люси и я, в свое время, были молоды и, по словам соседей, хороши собой. И действительно, я полагаю, мы были красавицы, хотя совершенно в различном роде. Люси была кротка и нежна, а я - полна жизни и веселости, резва и беззаботна. Я была старше Люси двумя годами; и, однакоже, скорее могла находиться под руководством сестры, нежели руководить или управлять моей сестрой. Впрочем, она была так добра, так скромна и так умна, что не нуждалась ни в чьем руководстве; - если требовалось дать совет, то не я, она умела дать его, и, право, я не помню, чтобы её суждения или понятия когда нибудь оказались ошибочны. Она была любимицей всего нашего дома. Моя мать умерла вскоре после рождения Люси. Её портрет, висевший в столовой, имел удивительное сходство с Люси; особенно когда Люси исполнилось семнадцать лет (портрет матери был писан, когда ей только-что минуло восемнадцать), тогда в чертах невозможно было заметить ни малейшей разницы.

Однажды, накануне дня всех Святых, общество подруг - молодых девиц, из которых ни одной не было двадцати лет, занялось гаданьем вокруг пылавшого камина, бросая орехи в яркое пламя, чтоб услышать, любил ли кого нибудь из нас мифический "он", и если любил, то в какой мере; выливали растопленное олово в холодную воду, чтоб потом, в причудливых его формах, отъискать какое нибудь сходство с колыбелью, с обручальным кольцом, с грудами разсыпанного золота или гробом; выпускали белки куриных яиц в стаканы, до половины наполненные водой, и потом, отъискивали себе в этих очертаниях картины своей будущности; из всех способов гаданья - это самый очаровательный. Я помню, для Люси вышла её собственная фигура, в лежачем положении, подобно мраморному надгробному памятнику в миниатюре; а мне - какое-то смешение масок, остовов и других предметов, казавшихся пляшущими обезьянами и бесенятами, какие-то воздушные линии, не требовавшия особенных усилий от воображения, чтоб превратиться в призраки и привидения; имея контур человеческой фигуры, оне были тонки и прозрачны. Мы резвились, смеялись, шутили одна над другой и были исполнены веселья и невинной безпечности, как гнездо молоденьких птиц.

В одном конце нашего обширного загородного дома находилась комната, посещаемая, как носилась молва, привидениями и запертая моим отцом из предосторожности, чтоб глупая прислуга не пугала нас, во время нашего детства; он обратил ее в кладовую, входить в которую никому не представлялось особенной надобности. После обыкновенных гаданий, кто-то заметил, что если одна из нас отправится в ту комнату, запрет дверь за собой, станет перед зеркалом, не торопясь очистит яблоко и, кушая его, будет пристально смотреть в зеркало, - то в зеркале ясно покажется суженый; только при этом нужно сохранить присутствие духа. Между подругами, я всегда отличалась безразсудной храбростью, и горела безпредельным желанием увидеть апокрифическую особу моего суженого, потому я охотно вызвалась сделать этот опыт, несмотря на просьбы других девиц, более робких, не ходить в страшную комнату. Люси, прильнув ко мне, почти со слезами умоляла меня не ходить. Но я не в силах была преодолеть желания похвастаться своей неустрашимостью; меня подстрекало и любопытство, и какое-то другое неопределенное чувство. Я в душе смеялась над Люси и над подругами, поддерживавшими её просьбу. Сказав несколько слов, выражавших безумное хвастовство, и взяв свечку, я прошла, по длинным, безмолвным корридорам, в холодную, мрачную, покинутую комнату. Сердце мое билось от страха и душевного волнения, безразсудная голова кружилась от верования и надежды. На церковной башне пробило четверть первого, когда я отворила дверь.

Ночь была страшная. Окна тряслись и дребезжали; казалось, они готовы были треснуть от натиска чьей-то сильной руки, или сильного плеча; ветер, разгуливая между ветвями дерев, завывал пронзительно, - каждый куст, кажется, стонал от мучительной боли. Ветви ползучих растений ударяли в стекла иногда с яростью, иногда листьями своими только царапали их, производя длинные, резкие звуки, как будто невидимые духи перекликались между собою. Внутри комнаты было еще хуже. Втечение многих лет в ней укрывались одне крысы: оне бегали за панелями и, вместе с отрывавшейся от стен штукатуркой, производили звук, подобный стуку цепей, или отголоску шагов бегающого взад и вперед человека. От времени до времени по всей комнате раздавался крик: откуда и от кого - никто бы не мог определить; но крик внятный и человеческий; - на дубовый пол опускались тяжелые удары, и он трещал под моими ногами, как тонкий лед; тяжелые удары потрясали все стены. Несмотря на все эти ужасы, я не испугалась. При каждом новом звуке я прибегала к разсудку; при каждом новом стоне или визге, поражавшем мой слух, я говорила себе: - это крысы... это листья... это птицы в домовой трубе.... это сова в кустах вьющихся растений. Словом, ничто не могло поколебать моей неустрашимости, мне все казалось естественным и обыкновенным. Поставив свечу на стол по средине комнаты, перед разбитым старым зеркалом, и спокойно устремив в него взоры (разумеется вытерев сначала пыль с него), я начала вкушать запрещенный плод, внутренне призывая, как было внушено мне, появление суженого.

Минуса через десять, я услышала глухой, неопределенный, неземной звук; скорее, я почувствовала его, а не услышала. Казалось, будто вокруг меня махало безчисленное множество крыльев и шептало такое же множество глухих, могильных голосов; меня как будто окружала сплошная масса призрачных лиц, глаз, рук, насмехающихся губ, - и все это смеялось надо мной и дразнило меня. Мне стало душно. Воздух сделался до такой степени тяжелым, до такой степени наполненным живыми призраками, что я не могла свободно дышать. Меня давило со всех сторон: я не могла ни повернуться, ни сделать движения, не-чувствуя рукой сгустившихся паров. Я услышала мое собственное имя, клянусь в том, услышала его еще раз и еще; потом, последовали взрывы хохота; крылья замахали чаще и сильнее, шептанье превратилось в невнятный ропот; тяжелый, удушливый воздух сделался еще тяжеле и удушливее; невыразимая тяжесть, сжимавшая меня со всех сторон, становилась невыносимою; масса призраков, холодным и клейким дыханием своим, останавливала на моих губах мое дыхание.

Я не боялась. Дух мой не был взволнован; но я чувствовала, что находилась под влиянием какой-то непонятной для меня чарующей силы; несмотря на то, каждое чувство мое, повидимому, обладало силой, в десять раз более натуральной. Я все еще продолжала смотреть в зеркало, все еще сильно желая появления; как вдруг в зеркале отразилось лицо мужчины, смотревшого через мое плечо. Мне кажется, я даже теперь могла бы нарисовать портрет этого лица! Невысокий лоб, покрытый коротенькими, курчавыми волосами, черными, как смоль, и кончавшимися посредине клинообразно; черные глаза, отененные густыми бровями, с отблеском какого-то Особенного света; нос, с расширенными более обыкновенного ноздрями; тонкия губы, сложенные в улыбку - как теперь гляжу на это лицо. А эта улыбка! О! в ней отражалась и насмешка, и пренебрежение, и сарказм, и победа! даже в то время она пробудила во мне чувство покорности. Его глаза смотрели прямо в мои: его взоры и мои впились друг в друга. Когда я кончила гаданье, на башне пробило половину первого. В этот момент, внезапно освобожденная от чарующей силы, я быстро обернулась пназад, воображая увидеть за собою живое существо. Но вместо того, я только встретила приток свежого воздуха из разбитого окна и безмолвие ночного мрака. Все изчезло; - крылья отлетели, шопот замер, и я очутилась одна, с крысами позади панелей, с совами, гнездившимися в вьющихся растениях, и завывающим ветром.

Полагая, что надо мной хотели подшутить, и что кто нибудь был спрятан в комнате, я осмотрела в ней все уголки. Я заглянула в сундуки, наполненные вековою пылью и сгнившими бумагами; открыла каминную заслонку, и меня обдало облаком сажи и золы; отворила дверцы мрачных шкафов и ящики комодов, в которых всякого рода гадкия насекомые устроили себе жилища, и куда дневной свет не заглядывал втечение целых поколений; - но ничего не нашла. Удостоверившись, что в комнате не было человеческого существа, и что в ту ночь никто не приходил туда, - не приходил туда никто втечение многих месяцев, если не лет, - и все еще сохраняя отчаянную храбрость, я пошла обратно в гостинную. Но, оставляя комнату, я чувствовала, что за мной что-то или кто-то вышел в двери; проходя длинные корридоры, я ощущала, будто это что-то находилось позади меня. Я шла медленно; сознание, что меня преследует кто-то, не ускоряло шаги мои, но замедляло их; - я была убеждена, что, выходя из комнаты, я вышла не одна. При входе в гостинную, - когда яркий огонь в камине и сильный свет лампы явились предо мной с каким-то особенным выражением привета и радости, - при входе в гостинную, повторяю я, вод самым ухом моим раздался хохот и по открытой шее пробежало горячее дыхание. Я быстро оглянулась назад; но хохот замолк и в глубоком мраке длинного корридора я увидела две светлые точки, две горящия, пламенные точки, которые, быстро превратившись в пару глаз, отененных густыми бровями, пристально смотрели на меня.

истина, и что никакие доводы, никакия насмешки не в состоянии поколебать моего убеждения. Милая Люси, заметив мою бледность и дикое выражение в глазах, обвила мою шею руками и, когда наклонялась она поцаловать меня, я почувствовала, что тоже самое горячее дыхание опахнуло мои губы, и сестра моя вскрикнула:

-- Ах, Лиззи! твои губы жгутся, как огонь!

И действительно, оне жглись, и жглись после того долгое время. Невидимое существо находилось при мне, не оставляя меня ни днем, ни ночью: - оно находилось при мне во время сна; его шепчущий голос часто пробуждал меня от тревожных сновидений; оно находилось при мне среди белого дни и в глубине ночи, озаряемой лунным светом; не покидая меня ни на минуту, оно деятельно работало в моей голове и сердце, как будто оно было приковано ко мне. Как легкое, но холодное облако, оно пролетало между пленительными глазками моей сестры и моими, и до такой степени затемняло мое зрение, что я с трудом могла усматривать их красоту. Оно заглушало голос моего отца; так, что слова отца становились для меня смутны и невнятны.

Спустя несколько времени, в наше соседство приехал какой-то иностранец. Он купил Грин-Гау, заброшенное старое именье на берегу реки, именье, в котором никто не жил втечение многих и многих лет, - никто не жил с тех пор, как молодая госпожа, мистрисс Брэйтуэйт, однажды, поутру, вскоре после свадьбы, была найдена в реке запутанная в речной камыш и корни плакучей ивы, удавленная и утопленная, а её муж - мертвый, неизвестно от чего, на паперти часовни. С тех пор, это место слыло проклятым; все обходили его. Не смотря на то, пронеслась молва, что какой-то чужеземец, долго живший на востоке, некто мистер Феликс, купил это именье и ехал поселиться в нем. И в самом деле, в один прекрасный день, все население нашего маленького городка Торнгилля было сильно встревожено, потому что по улицам его промчалась дорожная карета, сопровождаемая другой каретой, битком набитой индейцами, и неграми, темнокожими людьми странной наружности; это мистер Феликс приехал принято во владение Грин-Гау.

Через несколько времени, мой отец отправился к нему с визитом, и я, как хозяйка дома, была его спутницей. Грин-Гау изменилось, как будто волшебством; отец и я сказали это в одно слово, при въезде в железные ворота, ведущия на широкую аллею. Запущенный сад представлял собою массу растений свежих и зеленых, и для меня большею частью новых; заглохшие кустарники приведены были в порядок. Дом, роскошно украшенный теперь, казалось, увеличился в своих размерах; полусогнившия трельяжные аллеи, поросшия травою и вьющимися растениями, покрылись розами и жасминами, цвет которых, я помню, произвел на меня сильное впечатление, потому что я считала делом невозможным, чтобы могли они цвести в такое время года. Словом, это был волшебный дворец, и мы не могли надивиться, почему Грин-Гау оставался так долго необитаемым. Чужеземные слуги в восточных костюмах, с кольцами, ожерельями и серьгами; запах сандала, камфоры и мускуса; занавески, вместо дверей, иные из бархата и золотой парчи; вид роскоши, о которой я, простенькая провинциальная девушка, не имела ни малейшого понятия, - все это производило на меня такое впечатление, что мне казалось, будто я перенесена была в неведомую страну. Мистер Феликс вышел встретить нас. Отдернув занавес, которая, повидимому, была вся из золота и пламени, потому что яркие, пламенного цвета, узоры сплетались и как будто дрожали за золоте, - он ввел нас во внутренний покой, где ослабленный свет, воздух, пропитанный благоуханием, статуи, птицы с перьями, блиставшими как живые алмазы, великолепие материй и роскошь меблировки приводили меня в недоумение. Я чувствовала, будто какая-то невидимая сила навела на меня летаргический сон, под влиянием которого я слышала один только звучный голос и видела один только образ нашего чужеземного хозяина дома.

Его манеры отличались особенной грацией. Он был очень радушен к нам, и заставил нас пробыть у него довольно долгое время. Провожая нас по своему поместью, он показывал, где сделаны уже им, где предполагал он сделать улучшения, и говорил обо всем этом с таким пренебрежением к местным затруднениям и издержкам, что еслиб он был принцом волшебных сказок, то и тогда не мог бы говорить свободнее. Для меня он был более, чем привлекателен. Он часто обращался ко мне с разговором. Понижая при этом свой голос и близко наклоняясь ко мне, он бросал на меня такие взгляды, от которых приходил в трепет каждый мой нерв и каждая фибра. Я заметила, что это внимание тревожило моего отца, и когда мы распрощались, и спросила, понравился ли ему наш новый сосед. - Не очень, Лиззи, отвечал он с серьёзным и почти недовольным видом, как будто он заметил слабость, которую я сама едва ли сознавала в себе. Мне показалось в то время, что отец мой был и суров и несправедлив.

В мистере Феликсе не было ничего положительно дурного, а потому мой отец не мог обнаруживать недоверчивости и подозрения, не нарушая условий светского приличия; к тому же, добрый отец мой был вполне джентльмен, и непозволил бы себе неучтивости даже перед врагом. По этому, мы очень часто виделись с чужеземцом, который поставил себя в нашем доме на дружескую ногу: он, так сказать, насильно овладел расположением отца и Люси; ни отец, ни Люси не любили его, но не могли отказать ему в гостеприимстве! Он владел таким удивительным тактом, что отказать ему от дома не решился бы даже самый грубый и суровый человек.

Под его влиянием я постепенно становилась совсем другим существом. В одном только отношении я была счастливее прежнего: - меня покинули и голос и невидимый образ, не отстававшие от меня ни на минуту. С той поры, как я познакомилась с Феликсом, неприятное преследование прекратилось. Действительность поглотила свою тень. Но ни в каком другом отношении влияние этого человека не было для меня благотворно. Помню, я, бывало, сама замечала в себе раздражительность, когда Феликса не было вблизи меня. В доме решительно все не нравилось мне. После роскоши блеска его дома, все казалось мне пустым и ничтожным, старым и бедным; даже самые ласки родных и подруг моего детства были для меня скучны и ненавистны. Все, кроме Люси, потеряло свою прелесть: ей я по прежнему была верна; в отношении к ней я ни в чем не изменилась. Но её влияние на меня находилось в какой-то странной, удивительной борьбе с влиянием Феликса. При нем я чувствовала, что меня уносила быстрина какого-то потока. Его слова отзывались какою-то таинственностью и приводили в трепет весь мой организм: когда я слушала его, перед воображением моим проносились миры, которые до того не открывались мне, - проносились, как волшебные сады из арабских сказок.

Когда я возвращалась к моей очаровательной сестре, её светлые взоры и святой огонь, горевший в глубине её глаз, её нежный голос, говоривший о священных радостях Неба и кратковременности земных удовольствий, напоминали и пробуждали во мне прежнее мое существование, возвращали меня в то положение, в котором я провела счастливые годы. Но эти враждебные влияния почти убивали меня; казалось, они разделяли на части мою душу и разрывали на-двое мое бытие; потому-то я и была печальна, - печальнее, чем можно было ожидать от такой веселой и беззаботной девушки, какою я была до той поры.

Нерасположение моего отца к Феликсу усиливалось с каждым днем, а Люси, которая в жизнь свою не сказала сурового слова, с первого раза отказалась допустить мысль о добрых качествах в нем или согласиться, что он имеет хотя малейшее право на похвалу. Бывало, прильнув ко мне, она нежно и страстно умоляла меня, - как мать умоляет заблуждающееся дитя, - остановиться, пока есть время, и возвратиться в объятия тех, кто искренно любил меня. - Твоя душа, Лиззи, для нас уже более не существует, - говорила она: - от любви, которою ты некогда наделяла нас, остается теперь одна только тень! - Но одно слово, один взгляд Феликса, и я забывала все увещания и все мольбы той, которая до сих пор была моим идолом и законом.

себе произносить слова, которым бы никогда не следовало западать в мое сердце. Напрасно - отец мой был неумолим.

в гостинной зараньше, я никогда не могла объяснить себе это внезапное появление.

-- Ваш отец, Лиззи, говорил обо мне? - сказал он с выразительной улыбкой.

Я молчала.

-- И запретил вам видеться со мной? - продолжал он.

-- И вы намерены повиноваться?

-- Нет, сказал я, тем же тоном, - как будто я говорила во сне.

Он снова улыбнулся. На кого он был похож при этой улыбке? я не могла припомнить, а между тем знала, что он имел сходство с человеком, которого я где-то видела - с лицом, которое являлось в моей памяти, но являлось как бы в туманной отдаленности, не приближаясь на такое разстояние, чтоб можно было определить его с точностью.

-- Вы правы, Лиззи, - сказал он: - есть узы сильнее родительской власти, - узы, которых никакой человек не имеет права, не имеет силы разорвать. Приходите завтра в полдень в Нижний переулок, мы поговорим об этом побольше.

это чувство было так хорошо понятно нам обойм, что не нужно было никаких уверений.

Я отвечала утвердительно, и закрыла лицо руками. Я хотела укрыться от совести, упрекавшей меня за это первое неповиновение отцу. Когда я приподняла голову, Феликса уже не было. Он ушел так же таинственно, как и вошел: - ни малейшого шелеста шагов не было слышно.

На другой день мы встретились: - то было уже не первое свиданье подобного рода. Изо дня в день, по его приказанию, я тайком уходила из дому прогуляться с ним по Нижнему переулку, который, как носилась молва, посещали привидения, и который потому всегда был пустынен. Там мы гуляли или сидели под засохшим вязом и разговаривали по целым часам. Но в его разговорах я не все понимала: в его словах, в тоне его голоса отражались какое-то величие и таинственность, которые брали верх над моим разсудком, но не просвещали его, производили в душе моей скорее смущение, чем убеждение. Дома я придумывала какие нибудь причины моим продолжительным отлучкам; Феликс приказывал говорить, что я была у вдовы Тодд, слепой старушки, и читала ей библию. И я повиновалась; - хотя, говоря это, я чувствовала, с каким печальным выражением Люси устремляла на меня свои взоры, - я слышала тихую её молитву о прощении моих грехов.

Люси занемогла с появлением цветов и летняго солнышка, её жизнь увядала заметнее и заметнее. Я уже после узнала, что не болезнь, а горе убивало ее. Вид невыразимого страдания, отражавшагося на её лице, во всю мою жизнь не покидал меня. Причиною этого страдания была я, которой бы следовало умереть за нее. Но даже и самая болезнь её не могла остановить меня! От времени до времени я ухаживала за ней по прежнему, с нежностью и любовию сестры; но иногда на несколько часов покидала ее, - в долгие летние дни, - чтоб погулять в Нижнем переулке и подышать в созданном мною мире поэзии и страстной любви. Возвратясь домой, я часто заставала сестру мою в слезах, - и знала, что она плачет обо мне, о той, которая некогда отдала ей жизнь свою, чтоб только избавить сестру от минутной печали. Я бросалась перед ней на колени; терзаемая стыдом и раскаянием, я обещала ей с наступлением утра начать свое исправление; клялась употребить все усилия, чтоб сбросить с себя чарующую силу, под влиянием которой находилась. Но наступавшее утро снова подчиняло меня тому же очарованию и заставляло забывать все мои обещания и клятвы.

он мне, и что я должна выполнить закон, начертанный звездами на небе. Я противилась этому. Я говорила о гневе отца и о болезни сестры. Я умоляла его пожалеть меня, не вынуждать меня к такому ужасному согласию, и, при потухавших лучах осенняго солнца, просила его отложить это еще на несколько времени.

В этот день я не согласилась на его предложение, - не согласилась и на другой день, не соглашалась втечение многих последующих дней. Наконец, он победил меня. Я согласилась, и он поцаловал шарф, который я носила на шее. До этой минуты он не прикасался губами даже к руке моей. Я согласилась бросить сестру, которая, мне очень хорошо было известно, умирала; я согласилась бросить отца, вся жизнь которого была посвящена любви и попечению о детях; я решилась положить пятно на наше имя, незапятнанное до того времени. Я согласилась променять всех, кто любил меня, - всех, кого я любила - на чужеземца.

К побегу все было приготовлено, даже сплошные массы облаков свинцового цвета и завывающий и втер, - эти приличные спутники зла и отчаяния моей души. В тот день Люси было хуже; но еслиб я знала, что, оставляя ее, я иду на верную смерть, и тогда бы я не остановилась. Еслиб голос Феликса позвал меня на эшафот, я бы пошла непременно. Побег назначен был в полночь на первое ноября. Я поцаловала спящую сестру. Она была в бреду. Схватив меня за руку, Люси громко вскричала: - Лиззи, Лиззи! воротись! но чарующая сила увлекала меня, и я вышла из комнаты, провожаемая слабым криком, прерываемым рыданием: не ходи! не ходи Лиззи! Воротись ко мне!

Мне предстояло вытти из дома чрез большую, старую, посещаемую призраками комнату, о которой я говорила при начале рассказа и под окнами которой ждал меня Феликс. Вскоре после полночи я отворила дверь. На этот раз, холод, сырость и мрак отняли у меня присутствие духа. Разбитое зеркало по прежнему стояло по средине. Проходя мимо, я механически посмотрела на него. Только тогда я вспомнила, что ровно год времени прошло с тех пор, когда я, гадая, смотрела в него. Как и тогда, комната, бывшая так мертвенно безмолвна, наполнилась звуками, которые слышала я прежде. Размахиванье крыльев и безсчетное множество шепчущих голосов рекой текли вокруг меня; и снова я увидела в зеркале тоже самое лицо, которое видела прежде, - увидела ту же насмешливую улыбку, выражавшую теперь какое-то торжество, тот же самый жгучий взгляд огненных глаз, низкий лоб, и черные, как смоль, волосы. Все было там; - все, что я видела в минуты гаданья и подле него: из зеркала смотрел на меня Феликс. Когда я обернулась поговорить с ним, комната была пуста. Ни одного живого существа в ней не было; из звуков только и были слышны тихий хохот, шопот отдаленных голосов и размахиванье крыльев. Вслед за этим раздался стук в окно и с ним вместе голос Феликса: - пора, Лиззи, пора!

Я через силу, едва-едва могла подойти к окну, - и в тот момент, когда рука моя хотела отворить его, между ним и мною очутилась бледная фигура, в белом одеянии; её лицо было бледнее полотна, обвивавшого её стан. Её волосы спускались на грудь, её голубые глаза пристально и печально смотрели в мои глаза. Она молчала; а между тем казалось как будто из уст её изливался целый поток нежных чувств и молений, как будто я слышала слова безсмертной любви. Это была Люси: она стояла предо мной в этом жестоком полуночном холоде; - чтоб спасти меня, она жертвовала своею жизнью. Феликс снова и нетерпеливо окликнул меня. При этом оклике фигура повернулась и, удаляясь, манила меня, манила меня нежно, с любовию, с мольбою и потом постепенно изчезла. На башне пробило половину первого, и я опрометью побежала из ужасной комнаты в комнату сестры. Я нашла ее мертвую на полу; её волосы были спущены на грудь, и одна рука имела положение, как будто Люси, в минуту смерти, умоляла кого-то и манила к себе.

который прослышал о богатстве моего отца и, заметив мой слабый и мечтательный характер, начал действовать на него для достижения своей цели. Я знаю только, что отлетевшая душа моей сестры спасла меня от гибели, и что Люси умерла, чтоб спасти меня. Она все видела и знала, и для моего спасения, жертвуя собою, совершила последний и высокий подвиг. Она умерла ровно в половине первого, и в половине же первого появилась мне, не допустив меня совершить позорный поступок.

Вот причина, почему я не была за-мужем, и почему канун дня Всех Святых я провожу в молитве у могилы сестры. Я рассказала вам эту историю сегодня, предчувствуя, что мне не дожить до последняго дня октября, и что прежде, чем появятся на земле яркия, зимния звезды, я буду покоиться в могиле.