| Автор: | Диккенс Ч. Д. |
| Категория: | Роман |
Часть вторая
Глава XXXIII. Мистер Уэллер старший сообщает критические замечания об одном литературном произведении и потом, с помощью своего возлюбленного сына, уплачивает частицу долга известному достопочтенному джентльмену с красным носом
Читатели, может быть, припомнят, что утро тринадцатого февраля должно было предшествовать тому знаменитому дню, когда специальный суд присяжных определил окончательно рассмотреть процесс вдовы Бардль против почтенного президента Пикквикского клуба. Это было самое хлопотливое утро для камердинера ученого мужа. С девяти часов пополуночи и до двух пополудни мистер Самуэль Уэллер путешествовал из гостиницы «Коршуна и Джорджа» в апартаменты мистера Перкера и обратно. Никак нельзя сказать, чтобы предстояла особенная надобность в подобной беготне - юридическая консультация уже была окончена давным-давно, и вероятный способ действования в суде был определен и взвешен; но мистер Пикквик, доведенный до крайней степени тревожной раздражительности, беспрестанно отправлял к своему адвокату маленькие записки следующего содержания:
«Любезный Перкер, все ли идет хорошо?»
В записках самого мистера Перкера неизменно содержался один и тот же ответ:
«Любезный Пикквик, все как следует по возможности».
Дело в том, что до окончательного заседания в суде ничего не могло идти ни хорошо, ни дурно, и ученый муж тревожился напрасно.
Но кто из смертных избегал когда-либо этого тревожного состояния, когда нужно было первый раз в жизни, волей или неволей, явиться на специальный суд присяжных? - Мистер Самуэль Уэллер, знакомый в совершенстве с общими слабостями человеческой природы, исполнял все предписания своего господина с тем невозмутимым спокойствием, которое составляло самую резкую и прекраснейшую черту в его оригинальной натуре.
Самуэль Уэллер сидел за буфетом, утешая себя завтраком и обильными возлияниями горячительной смеми, долженствовавшей успокоить его после продолжительных утренних трудов, как вдруг в комнату вошел молодой детина около трех футов в вышину, в мохнатой фуражке и бумазейных штанах, обличавших в нем похвальное честолюбие возвыситься со временем до степени конюха или дворника в трактире. Он взглянул сперва на потолок, потом на буфет, как будто отыскивая кого-нибудь для передачи своих поручений. Рассчитывая весьма благоразумно, что поручение его могло относиться к чайным или столовым ложкам заведения, буфетчица «Коршуна и Джорджа» обратилась к нему с вопросом:
- Чего вам угодно, молодой человек?
- Нет ли здесь одного человека по имени Самуэль? - спросил юноша громким голосом.
- A как фамилия этого человека? - сказал Самуэль Уэллер, озираясь кругом.
- A мне почем знать? - живо откликнулся молодой джентльмен, не снимая своей фуражки.
- Ох, какой же вы заноза, молодой человек, - сказал Самуэль, - только знаете ли что?
- A что?
- На вашем месте я припрятал бы куда-нибудь подальше этот картуз. Волосы - вещь дорогая, понимаете?
Молодой детина скинул фуражку.
- Теперь скажите, любезный друг, - продолжал мистер Уэллер, - зачем вам понадобился этот Самуэль?
- Меня послал к нему старый джентльмен.
- Какой?
«Коршуна и Джорджа», и спросить Самуэля.
- Это мой родитель, сударыня, - сказал мистер Уэллер, обращаясь с пояснительным видом к молодой леди за буфетом. - Ну, еще что, молодой барсук?
- A еще нынче в шесть часов пожалуйте в наше заведение, так как старый джентльмен желает вас видеть, - отвечал детина.
- Какое же это заведение?
- Трактир «Голубой дикобраз» на Леденгольском рынке. Угодно вам прийти?
- Очень может быть, что и приду, - отвечал Самуэль.
Молодой детина поклонился, надел фуражку и ушел.
Мистер Уэллер выхлопотал без труда позволение отлучиться, так как господин его, погруженный мыслью в созерцание превратности человеческих судеб, желал остаться наедине весь этот вечер. Времени оставалось еще вдоволь до назначенного срока, и мистер Уэллер не имел никакой надобности торопиться на свиданье со своим почтенным отцом. Он шел медленно, переваливаясь с боку на бок и оглядываясь во все стороны с великим комфортом наблюдателя человеческой природы, который везде и во всем отыскивает предметы, достойные своей просвещенной любознательности. Так бродил он около часа, по-видимому, без всякой определенной цели; но, наконец, внимание его обратилось на картины и эстампы, выставленные в окнах одного магазина. Самуэль ударил себя по лбу и воскликнул с необыкновенной живостью:
- Какой же я пентюх, черт побери! Ведь забыл, так-таки решительно забыл! Хорошо, что еще не поздно!
В то время как он говорил таким образом, глаза его были устремлены на картину, изображавшую два человеческие сердца, пронзенные одной стрелой. Крылатый купидон, пустивший стрелу, порхал над головами юноши и девы, которые, между тем, грелись у печки и готовили роскошный ужин. На заднем плане яркими красками обрисовывалась фигура дряхлой старухи, смеявшейся исподтишка над молодыми людьми. Все эти сюжеты, взятые вместе, составляли так называемую «валентинку», то есть подарок в день Валентина, рекомендовавшийся молодым людям, если кто-нибудь из них желал запастись такой драгоценностью на четырнадцатое февраля. Объявление, прибитое к окну магазина, извещало почтеннейшую публику, что такие валентинки продаются здесь в бесчисленном количестве по одному шиллингу и шести пенсов за штуку.
- Ну, признаюсь, - повторил Самуэль, - быть бы мне в дураках, если бы не эта картина. Забыл, совсем забыл!
Продолжая рассуждать с самим собою, он быстро вошел в магазин и потребовал лист самой лучшей золотообрезной бумаги и стальное остроконечное перо, за которое хозяин мог бы поручиться, что оно не будет брызгать. Снабдив себя этими принадлежностями, он отправился скорым шагом на Леденгольский рынок, не делая уже в продолжение своего пути никаких дальнейших наблюдений. Через четверть часа он увидел на воротах одного здания огромную медную бляху, где рука художника изобразила отдаленное подобие лазоревого слона, с орлиным носом вместо хобота. Рассчитывая не без основания, что это и должен быть сам «Голубой дикобраз», мистер Уэллер вошел в трактир и спросил, здесь ли его почтенный родитель.
- Нет еще; он должен быть здесь через час с небольшим, - сказала молодая женщина, управлявшая хозяйством «Голубого дикобраза».
- Очень хорошо, сударыия, - отвечал Самуэль. - Прикажите мне дать полбутылки коньяку, тепловатой водицы кружку, да еще чернильницу с хорошими чернилами. Слышите?
Отдав это приказание, Самуэль Уэллер засел в особую каморку, куда немедленно принесли ему и тепловатую водицу, и коньяк, и оловянную чернильницу с песочницей из такого же металла. Первым его делом было расчистить маленький столик перед печкой, так, чтобы не осталось на нем ни малейших следов хлеба или соли. Потом он бережно развернул золотообрезную бумагу, осмотрел перо, попробовал его на своем ногте, засучил обшлага своих рукавов, согнул локти и приготовился писать.
Дело известное, что начертание письма - труд весьма нелегкий для тех людей, которые не имеют постоянной привычки обращаться практически с перьями и бумагой. Теория калиграфии, которой они придерживаются, необходимо требует, чтобы писарь склонил свою голову на левую сторону, привел свои глаза по возможности вровень с самой бумагой и складывал наперед своим языком буквы каждого слова, выводимого пером. Все эти способы, бесспорно, содействуют весьма много к составлению оригинальных произведений, но зато в некоторой степени замедляют успех писца, и Самуэль Уэллер провел более часа над своим маленьким посланием, несмотря на то, что план был заранее составлен в его умной голове. Он вымарывал, призадумывался, зачеркивал, писал снова и ставил огромные точки посреди самых слов, так что смысл их, некоторым образом, исчезал в обильном количестве чернил. При всем том, дело уже подвигалось к концу, когда дверь отворилась и на пороге каморки появилась дюжая фигура старика.
- Здравствуй, Сэмми, - сказал старец.
- Здравия желаем, старичина, - отвечал Самуэль, укладывая свое перо. - Ну, что, как поживает мачеха?
- Так же, как и прежде. Ночь провела спокойно; - но поутру принялась опять блажить, как будто окормили ее дурманом, - отвечал мистер Уэллер старший.
- Стало быть, ей не лучше? - спросил Самуэль.
- Хуже, любезный друг, - отвечал отец, покачивая головой. - А ты что поделываешь, Сэмми?
- Это я вижу, - возразил старик. - К кому бы это?
- Угадай сам, почтеннейший.
- Не к женщине какой-нибудь, я надеюсь?
- Почему же и не к женщине? - возразил Самуэль. - Завтра Валентинов день, и я, с твоего позволения, пишу приветствие своей Валентине.
- Что? - воскликнул мистер Уэллер, пораженный очевидным ужасом при этом слове.
- Приветствие к Валентине, - что ты вытаращил глаза, старичина?
- Эх, ты, Сэмми, Сэмми! - сказал мистер Уэллер тоном упрека. - Не думал я, не ожидал и не гадал. Сколько раз отец твой толковал о порочных наклонностях молодых людей? Сколько раз я трезвонил тебе целыми часами, желая вдолбить в глупую твою голову, что такое есть женщина на белом свете! Сколько раз старался запугать тебя примером твоей беспардонной мачехи! Ничего не пошло впрок, и ты глупишь по-прежнему, как бессмысленный младенец. Вот тут и воспитывай своих детей! Эх, Сэмми, Сэмми!
Эти размышления, очевидно, залегли тяжелым бременем на чувствительную душу доброго старца. Он поднес к губам стакан своего сына и выпил его залпом.
- Чего ж ты раскудахтался, старик? - спросил Самуэль.
- Да, любезный, плохо тут кудахтать на старости лет, когда, так сказать, единственный сын, единственное детище готовится пеплом убелить седую твою голову и свести тебя до преждевременной могилы. Эх, Сэмми, Сэмми!
- Ты никак с ума рехнулся, старичина!
- Как тут не рехнуться, когда тащит тебя в западню какая-нибудь кокетница, а ты себе и в ус не дуешь! Уж если речь пойдет о твоей женитьбе, я должен вырыть себе заживо могилу и растянуться во весь рост. Пропал ты, дурень, ох, пропал ни за грош!
- Успокойся, почтенный родитель: я не женюсь, если ты не дашь особых разрешений. Вели-ка лучше подать себе трубку, а я прочитаю тебе письмецо. Ты ведь дока насчет этих вещей.
Успокоенный как этим ответом, так и перспективой насладиться сосанием трубки, мистер Уэллер позвонил и, в ожидании трубки, скинул с себя верхний сюртук, затем, прислонившись спиной к камину, выпил еще стакан пунша и, повторив несколько раз утешительные для родительского сердца слова сына, он обратил на него пристальные взоры и сказал громким голосом:
- Катай, Сэмми!
Самуэль обмакнул перо в чернильницу, чтобы делать исправления по замечаниям своего отца, и начал с театральным эффектом:
- «Возлюбленное…»
- Постой! - воскликнул мистер Уэллер старший, дернув за колокольчик.
В комнату вбежала служанка.
- Два стакана и бутылку утешительного с перцем!
И через минуту трактирная девушка воротилась с утешительной влагой.
- Здесь, я вижу, знают все твои свычаи и обычаи, - заметил Самуэль.
- Как же, любезный, я бывал здесь на своем веку, - отвечал старик. - Отваливай, Сэмми!
- «Возлюбленное создание», - повторил Самуэль.
- Да это не стихи, я надеюсь? - спросил отец.
- Нет, нет, - отвечал Самуэль.
- Очень рад слышать это, - сказал мистер Уэллер. - Поэзия - вещь неестественная, мой милый. Никто не говорит стихами, кроме разве каких-нибудь фигляров, перед тем как они начинают выделывать разные штуки перед глупой чернью, да еще разве мальчишки кричат на стихотворный лад, когда продают ваксу или макасарское масло. Порядочный джентльмен должен презирать стихи, любезный друг. - Ну, отчаливай.
И, высказав эту сентенцию, мистер Уэллер закурил трубку с критической торжественностью. Самуэль продолжал:
- «Возлюбленное создание, я чувствую себя просверленным…»
- Нехорошо, мой друг, - сказал мистер Уэллер, выпуская облака. - Какой демон просверлил тебя?
- Нет, я ошибся, - заметил Самуэль, поднося к свету свое письмо. - «Пристыженным» надо читать, да только тут заляпано чернилами. - «Я чувствую себя пристыженным».
- Очень хорошо, дружище. Откачивай дальше.
- «Чувствую себя пристыженным и совершенно окон…» - черт знает, что тут такое вышло, - проговорил Самуэль, напрасно стараясь разобрать каракульки на своей бумаге.
- Всмотрись хорошенько, мой милый, - сказал отец.
- Всматриваюсь, да ничего не разберу. Чернила, должно быть, гадкие. Вот только и осталось, что «к», да «н», да еще «м».
- Должно быть - «оконченным», - подсказал мистер Уэллер.
- Нет, не то, - возразил Самуэль. - «Оконтуженным». - Вот так!
- Ну, это не совсем ловко.
- Ты думаешь?
- Никуда не годится. Стыд с контузией не склеится, - отвечал мистер Уэллер глубокомысленным тоном.
- Чем-нибудь понежнее… Вот увидим, - сказал мистер Уэллер после минутного молчания. - Откалывай, Сэмми!
- «Я чувствую себя пристыженным и совершенно оконтуженным…»
- Постой, постой, дружище! - прервал старец, бросая свою трубку. - Поправь - «оконфуженным» - это будет поделикатней.
- Оно и правда: стыд и конфузия всегда сольются, - отвечал почтительный сын, делая поправку.
- Всегда слушайся меня, мой друг, - отец не научит дурному свое единственное детище. - Отмахни теперь все сначала.
- «Возлюбленное создание, я чувствую себя пристыженным и совершенно оконфуженным, сбитым с панталыка, когда теперь обращаюсь к вам, потому что вы прехорошенькая девчоночка, и вот все, что я скажу».
- Изрядно, мой друг, то есть, скажу я тебе, это просто - деликатес, мой друг, - заметил мистер Уэллер старший, выпуская прегустое облако дыма из своего рта.
- Я уж и сам вижу, что это недурно, - сказал Самуэль, обрадованный родительским комплиментом.
- И что мне особенно нравится, дружище, так это колорит, склад, то есть простая и естественная сбруя всех этих слов, - сказал мистер Уэллер старший. - Иной бы здесь наквасил каких-нибудь Венер, Юнон или другой какой-нибудь дряни, а ты просто режешь правду - и хорошо, друг мой, очень хорошо. К чему пристало называть Венерами всех этих девчонок?
- Я тоже думаю, отче, - отвечал Самуэль.
- И справедливо думаешь, мой сын. Ведь после этого, пожалуй, дойдешь до того, что какую-нибудь девчонку станешь называть единорогом, львицей, волчицей или каким-нибудь из этих животных, что показывают в зверинцах.
- Правда твоя, отче, правда.
- Ну, теперь наяривай дальше, мой друг.
Самуэль вооружился опять своим листом, между тем как отец, от полноты сердечного восторга, затянулся вдруг три раза, причем лицо его одновременно выражало снисходительность и мудрость. Картина была назидательная.
- «Перед тем как тебя увидеть, мне казалось, что все женщины равны между собою».
- Да так оно и есть: все женщины равны, - заметил мистер Уэллер старший, не придавая, впрочем, особенной важности этому замечанию.
Самуэль, не отрывая глаз от бумаги, продолжал:
- «Но теперь я вижу, что я судил тогда, как мокрая курица, потому что вы, мой сладенький кусочек, ни на кого не похожи и я люблю вас больше всего на свете».
Мистер Уэллер сделал одобрительный кивок. Самуэль продолжал:
- «Поэтому уж я, милая Мери, пользуюсь привилегией этого дня, - как говаривал один джентльмен, возвращаясь в воскресенье домой из долговой тюрьмы, - и скажу вам, что, лишь только я увидел вас первый и единственный раз, подобие ваше запечатлелось в моем сердце самыми яркими красками и несравненно скорее, нежели рисуются портреты на новоизобретенной машине, - может быть, вы слышали об этом, милая Мери: портрет и с рамкой, и стеклом, и с гвоздем, где повесить рамку, новая машина мастачит только в две минуты с четвертью, а сердце мое обрисовало ваш образ, милая Мери, и того скорее».
- Ну, вот уж это, кажись, смахивает на поэзию, Сэмми, - сказал мистер Уэллер старший сомнительным тоном.
- Нет, отче, не смахивает, - отвечал Самуэль, продолжая читать скорее для отклонения дальнейших возражений: - «Итак, милая моя Мери, возьмите меня Валентином на этот год и подумайте обо всем, что я сказал вам. Милая моя Мери, за сим откланиваюсь и больше ничего не знаю». Вот и все! - сказал Самуэль.
- Не слишком ли круто перегнул, мой друг, - спросил мистер Уэллер старший.
- Ни-ни, ни на волос, - отвечал Самуэль. - Она пожелает узнать больше, а вот тут закорючка. В этом-то и состоит, отче, искусство оканчивать письма на приличном месте.
- Похвальное искусство! Не мешало бы твоей мачехе поучиться, где и как благоразумная леди должна оканчивать свой разговор. Как же ты подписался, сын мой?
- Это дело мудреное, старик, - я не знаю, как подписаться.
- Подмахни - «Уэллер», и больше ничего, - отвечал старший владелец фамилии.
- Не годится, - возразил Самуэль. - На валентинках никогда не подписываются собственным именем.
- Ну, так нарисуй: «Пикквик». Это хорошее имя.
- Я то же думаю. Да только тут надобно, отче, оттрезвонить каким-нибудь приличным стишком, иначе не соблюдена будет форма валентинки.
- Не люблю я это, Сэмми, - возразил мистер Уэллер старший. - Ни один порядочный ямщик, сколько я знаю, не занимался поэзией, мой друг, кроме разве одного, который настрочил дюжину стихов вечером накануне того дня, как повесили его за воровство.
Но Самуэль непременно хотел настоять на своем. Долго он грыз перо, придумывая тему, и, наконец, подмахнул таким образом:
«Вашей ножки черевик.
Пикквик».
Затем он сложил письмо каким-то особенным, чрезвычайно многосложным манером, запечатал и надписал следующий адрес:
«Горничной Мери
в доме мистера Нупкинса, городского мэра
в город Ипсвич».
- Поговорим прежде всего о твоем старшине, Сэмми, - сказал мистер Уэллер. - Ведь завтра поведут его на суд, если не ошибаюсь?
Самуэль отвечал утвердительно.
- Очень хорошо, - продолжал старик. - Ему, конечно, понадобятся посторонние свидетели для защиты своего лица и дела, или, может быть, он станет доказывать alibi14. Долго я думал обо всех этих вещах, и мне сдается, любезный друг, что старшина твой может отвиляться, если будет умен. Я подговорил здесь кой-каких приятелей, которые, пожалуй, полезут на стену, если потребует необходимость; но всего лучше, по моему мнению, опираться на это alibi. Нет аргументации сильнее alibi, поверь моей продолжительной опытности, Сэмми.
Высказав это юридическое мнение, старик погрузил свой нос в стакан, подмигивая между тем своему изумленному сыну.
- Ведь это дело не уголовное, старичина, - возразил Самуэль.
- A какая нужда? Alibi пригодится и на специальном суде присяжных, мой милый, - отвечал мистер Уэллер старший, обнаруживая в самом деле значительную опытность в юридических делах. - Слыхал ты про Томми Вильдспарка?
- Нет.
- Ну, так я тебе скажу по секрету, что его один раз судили за что-то. Что ж ты думаешь? Когда все мы, в качестве посторонних свидетелей, уперлись на это alibi, так все эти парики разинули рты и развесили уши. Томми отвертелся от виселицы и был оправдан. Поэтому я скажу тебе, любезный друг, что если старшина твой не упрется на это alibi, так и пиши пропало!
- Нет, отче, старшина мой не таковский человек, чтоб вилять кривыми закоулками в правом деле. К тому же есть свидетели, которые видели, как он ее обнимал.
- Кто эти свидетели?
- Его собственные друзья.
- И прекрасно. Стало быть, им ничего не стоит отпереться.
- Этого они не сделают.
- Отчего?
- Оттого, что они считают себя честными людьми.
- Все вы дураки, я вижу, - сказал мистер Уэллер энергичным тоном. - Дурак на дураке едет и дураком погоняет.
Вместо всяких возражений, Самуэль предложил старику новый стакан пунша. Когда они чокнулись и выпили, разговор сам собой склонился на другие предметы.
- Зачем же ты еще призвал меня, отче? - спросил Самуэль.
- По делу домашнего благочиния, Сэмми, - сказал мистер Уэллер. - Помнишь ты этого Стиджинса?
- Ну, так вот, видишь ли, - продолжал старик, - этот красноносый толстяк, Сэмми, навещает твою мачеху с беспримерным постоянством и неслыханным рвением. Он такой закадычный друг нашего семейства, что и в разлуке с нами всегда оставляет у себя что-нибудь на память о нас.
- Будь я на твоем месте, старичина, - прервал Самуэль, - я поднес бы ему на память такую вещицу, которой он не забыл бы в десять лет.
- Погоди, я еще не кончил, - сказал мистер Уэллер. - С некоторого времени он завел обычай приносить с собою плоскую бутылочку в полдюжины стаканов, и мачеха твоя каждый раз перед его уходом наполняет ее ананасовым ромом.
- И он вытягивает этот пуншик до своего возвращения назад?
- Весь дочиста, мой милый, так что в бутылке ничего не остается, кроме запаха спиртного и пробки, - на это он молодец. Но дело вот в чем, друг мой Сэмми, - сегодня вечером все эти теплые ребята собираются на месячную сходку в Кирпичный переулок, где у них, видишь ты, основано так называемое «Общество соединенных друзей воздержания, трезвости и умеренности». Мачеха твоя тоже хотела было идти; но у нее, к счастью, сделалась ломота в спине, и она остается дома. А я, друг мой Сэмми, перехватил два билетика, которые были отправлены к ней. Сообщив этот секрет, мистер Уэллер старший замигал и заморгал на своего сына с таким неутомимым усердием, что Самуэль остолбенел и ему показалось даже, что с правым глазом его родителя сделался известный лошадиный припадок, вроде tic douloureux.
- Что дальше? - спросил Самуэль.
- А дальше вот что, мой милый, - отвечал почтенный родитель, оглядываясь из предосторожности назад, - мы отправимся к ним с тобой вместе, в назначенный час, так, чтоб не опоздать ни минутой. А этот их набольший, Сэмми, жирный толстяк, то есть подоспеет не слишком скоро.
Здесь мистер Уэллер старший заморгал опять и разразился мало-помалу таким отчаянным хохотом, который казался едва выносимым для старика шестидесяти лет.
- За всю свою жизнь никогда не видел такого старого чудака! - воскликнул Самуэль, растирая спину старика, чтоб сообщить правильную циркуляцию его крови. - Отчего ты так закатился, старина?
- Тс! Помалкивай, Сэмми, - сказал мистер Уэллер, озираясь вокруг с видимым беспокойством и стараясь говорить потихоньку, почти шепотом. - Есть у меня два приятеля, что работают на оксфордской дороге, - чудовые ребята, способные на все руки. Они пригласили этого толстяка, Сэмми, к своей трапезе с тем, чтоб угобзить его хлебом да солью, а пуще всего горячей водицей с ромом, и вот, когда он пойдет в это общество воздержания и трезвости, - а пойдет он непременно, потому что ребята поведут его под руки и втолкнут насильно в дверь, если будет нужно, - так выйдет такая потеха, что ты пальчики оближешь себе, друг мой Сэмми, умная ты головушка!
С этими словами мистер Уэллер старший разразился опять таким неумеренным хохотом, что почтительный сын еще раз должен был повторить операцию трения родительской спины.
Нет надобности говорить, что отцовский план пришелся как нельзя больше по мыслям и чувствам Самуэля, и он взялся с великой охотой содействовать благому намерению сорвать маску с ханжи и лицемера. Так как было уже довольно поздно и приближался час, назначенный для митинга, то отец и сын поспешили отправиться в Кирпичный переулок. По дороге Самуэль забежал на минуту в почтовую контору, чтоб отдать письмо.
Ежемесячные сходки, или митинги, «Кирпично-переулочного общества соединенных друзей воздержания, трезвости и умеренности» производились в большой зале, приятно и удобно расположенной в третьем этаже одного комфортабельного здания. Президентом общества был некто Антон Гомм, преподаватель арифметики и нравственной философии в приходских школах; секретарем был господин Иона Модж, содержатель мелочной лавки, продававший чай и сахар своим почтенным сочленам. Перед началом обычных занятий дамы сидели на скамейках и кушали чай со сливками и кренделями. Перед одним из окон залы стоял столик, накрытый зеленым сукном, и на столике стояла запечатанная кружка, куда доброхотные датели сыпали мелкую монету в пользу беднейших сочленов. Секретарь, сидевший за столиком, улыбался и кивал головой каждый раз, когда какая-нибудь леди подходила к кружке с приличной благостыней в руках.
Все женщины на этот раз истребляли чай и крендели без всякого милосердия и пощады, к великому ужасу старика Уэллера, который, несмотря на толчки и предостерегательные знаки Самуэля, озирался во все стороны с выражением очевиднейшего изумления на своем лице.
- Сэмми, друг мой, - шептал мистер Уэллер, - если всем этим бабам не нужно будет завтра вьщедить по фунту крови, то не называй меня своим отцом, - вот все, что я скажу. Эта старуха, что сидит подле меня, отхватывает, кажись, тринадцатую чашку. Лопнет, мой друг, ей-богу, лопнет.
- Замолчи, пожалуйста, - пробормотал Самуэль.
- Сэмми, - шепнул мистер Уэллер после минутного молчания, - помяни мое слово, мой друг: если этот секретарь сожрет еще два-три бутерброда, через пять минут его хлопнет паралич, или я больше не отец твой.
- Молчи, старик. Какая тебе нужда?
- Послушай, однако ж, друг мой Сэмми, - если они через пять минут не прекратят этой потехи, я принужден буду, из любви к
человечеству, перебить у них все чашки и стаканы. Вот эта молодая женщина, что сидит на передней скамейке, проглотила полторы дюжины чашек. Смотри, смотри, у нее уж и глаза закатываются под лоб.
окончании чайной церемонии. Когда вслед за тем зеленый столик выдвинули на средину залы, - перед публикой, задыхаясь и откашливаясь, выступил небольшой человечек в серых панталонах и с плешивой головой. Он учтиво раскланялся на все стороны и, приложив руку к сердцу, произнес пискливым дискантом следующее воззвание:
- Милостивые государыни и государи, я должен, с вашего позволения, выдвинуть из вашей среды достопочтенного Антона Гомма на президентское кресло.
Это послужило знаком, что вечернее заседание открылось. Дамы дружно замахали батистовыми платочками, и небольшой плешивый человек буквально выдвинул мистера Гомма на президентское кресло, вытащив его за плечи и посадив перед зеленым столиком на табуретку из красного дерева. Дамы снова замахали батистовыми платочками, и некоторые даже взвизгнули от полноты душевного восторга, когда увидели на своем обычном месте достопочтенного президента. Мистер Гомм, толстенький, круглолицый мужчина в длиннополом сюртуке, поклонился и сказал.
- Приветствую вас, братья мои и сестры, от всего моего сердца и от всей души (громкие рукоплескания)! Считая для себя лестной честью доверие, которым вы удостоивали меня до сих пор, я должен вам объявить, что секретарь наш будет иметь удовольствие прочитать перед вами донесение о текущих делах нашего общества за прошлый месяц.
При этом объявлении, батистовые платочки послужили опять выражением единодушного восторга. Секретарь чихнул, откашлянулся приличным образом, посмотрел на дам умильными глазами и начал читать следующий документ:
Отчет комитета кирпично-переулочного общества соединенных друзей умеренности, трезвости и воздержания, за истекший месяц.
Комитет наш в прошедшем месяце продолжал с неослабной деятельностью заниматься своими благонамеренными трудами на пользу человечества, и в настоящем случае имеет честь с несказанным удовольствием включить в свой ежемесячный отчет следующие добавочные статьи:
1. Гильдебрант Уокер, портной, женатый человек с двумя детьми. Когда дела его процветали, он имел, по своему собственному признанию, постоянную привычку пить портер и крепкое пиво, да сверх того, в продолжение двадцати лет, он раза по два в неделю употреблял особый напиток, известный у пьяниц под гнусным названием «песьего носа» и который, как оказалось по разысканиям комитета, состоит из горячего портера, свекловичного сахара, джина и мускатного ореха. (Стоны и всхлипывания на дамской половине. Некоторые прерывают чтеца восклицаниями: «Так точно, так точно!»). Теперь нет у него ни работы, ни денег, и это, как он думает, произошло от излишнего употребления портера или от потери правой руки. Достоверно во всяком случае, что если б он всю свою жизнь не употреблял ничего, кроме свежей воды, товарищ его по ремеслу не пронзил бы его заржавленной иголкой и, таким образом, при воздержном поведении он сохранил бы в целости свою правую руку (громогласные рукоплескания). Гильдебрант Уокер не пьет теперь ничего, кроме воды, и, по собственному своему признанию, никогда не чувствует жажды (единодушный восторг).
2. Бетси Мартин, вдова, имеет один только глаз и одного ребенка. Ходит стирать поденно белье и мыть на кухнях столовую посуду. Никогда не помнит себя с обоими глазами, но утверждает, что мать ее употребляла в чрезмерном излишестве пагубный напиток, известный под именем «утешение в нищете» и который у бессовестных погребщиков продается по пяти шиллингов за бутылку; посему весьма немудрено, заключает Бетси, что она окривела еще в младенческих летах, чего бы, без сомнения, не случилось, если б мать ее воздерживалась от спиртных веществ. Прежде она зарабатывала в день восемнадцать пенсов, пинту портера и рюмку джина; но с той поры, как Бетси Мартин присоединилась к нашему обществу, к дневному ее заработку присоединяется шесть пенсов и три фартинга, которые охотно выдаются ей вместо джина и пива.
Известие об этом последнем факте было встречено с оглушительным энтузиазмом. Некоторые из дам приставили к своим глазам батистовые платочки. Секретарь продолжал:
3. Генрих Беллер справлял несколько лет официантскую должность при публичных обедах и все это время употреблял в большом количестве иностранные вина. Не может сказать наверняка, сколько он уносил к себе бутылок от каждого обеда, но ручается, что вино, содержавшееся в них, выпивал аккуратно. Чувствует упадок сил, дрожание в членах и меланхолию в душе, сопровождаемую постоянной жаждой, что, по его собственному сознанию, есть последствие горячительных напитков. Генрих Беллер теперь без должности и не употребляет больше ни по какому поводу ни одной капли иностранных вин (громкие рукоплескания).
4. Фома Бортон, поставщик мяса для кошек лорда-мэра, шерифов и многих членов Верхнего и Нижнего Парламента (провозглашение имени этого джентльмена было принято с пламенным энтузиазмом) имеет деревянную ногу и утверждает, что деревяшка стоит ему очень дорого, потому что скоро избивается о камни. Прежде он покупал подержанные деревяшки и выпивал каждый вечер, на сон грядущий, по два стакана джина с горячей водой (глубокие вздохи на дамской половине). Подержанные деревяшки, говорит он, нередко разбивались вдребезги об острые каменья, и это, по его убеждению, происходило от чрезмерного употребления джина с горячей водой. Теперь Фома Бортон покупает всегда новые деревяшки и в рот ничего не берет, кроме воды и слабого чая. Новая деревяшка служит ему вдвое дольше поношенной, и это обстоятельство он исключительно приписывает своей воздержной жизни (громкие и торжественная руклоплескания).
Доводя таким образом все эти в высшей степени утешительные факты до вашего сведения, милостивые государыни и государи, комитет надеется со временем распространить крут своих действий к общему благу человечества и особенно Англии, где, как известно, всякое доброе семя быстро приносит свои плоды, разрастаясь по всем трем соединенным королевствам. Благодаря нашим соединенным усилиям, наступит без сомнения счастливая пора, когда столетние старики и старухи, пользующиеся употреблением всех своих физических и нравственных сил, не будут считаться редкостью на нашей плодоносной почве. Для этой цели комитет употребит на будущее время все свои старания для того преимущественно, чтобы привлекать к «Соединенному обществу» молодых людей, цветущих здравием и красотой. Нет ни малейшего сомнения, что, при наших общих усилиях, молодые люди сохранят надолго те редкие качества, которые делают их столь приятными и любезными в обществе кроткого и нежного пола. В заключение этого я желал бы, милостивые государыни, пропеть перед вами одну из тех старинных баллад, где поэт живописно рисует добродетели одного лодочника, который, без сомнения, следовал правилам умеренности и воздержания всю свою жизнь, за что и пользовался постоянно благосклонностью кроткого и нежного пола (необузданный восторг).
- О каком это кротком и нежном поле говорит он, Сэмми? - спросил шепотом мистер Уэллер старший.
- О женщинах, я полагаю.
- Ну, так он врет чепуху, мой милый. Желал бы я натолкнуть на него твою мачеху! - заметил мистер Уэллер.
Дальнейшие замечания нескромного старика были прерваны началом пения знаменитой баллады о том счастливом лодочнике, который всю свою жизнь, не думая ни о чем, перевозил только через Темзу прекрасных леди, когда не было на этой реке ни одного из нынешних мостов. Когда песня подходила уже к концу и дамы готовились увенчать певца общим залпом рукоплесканий, в комнату суетливо вбежал опять небольшой плешивый человек и шепнул что-то на ухо мистеру Антону Гомму.
Он стоит внизу.
Батистовые платочки заколыхались теперь в воздухе с необыкновенной энергией и силой, потому что мистер Стиджинс пользовался особенной благосклонностью всех прекрасных леди, принадлежавших к кирпично-переулочному обществу соединенных друзей.
- Он может войти, я полагаю, - сказал мистер Гомм, бросая на дам умильные и нежные взоры. - Брат Теджер, просите сюда мистера Стиджинса.
Плешивый человек, откликнувшийся на имя брата Теджера, торопливо побежал на лестницу, и через минуту перед дверью залы послышались чьи-то тяжелые и неровные шаги.
В то время как Самуэль говорил таким образом, маленькая дверь отворилась, и на пороге появился мистер Стиджинс всей своей особой. При входе его вся зала огласилась самыми неистовыми рукоплесканиями, сопровождаемыми топаньем ног и необузданным размахиванием батистовых платков; но, к великому удивлению, мистер Стиджинс на все эти изъявления задушевного восторга не думал отвечать ни поклоном, ни приветственной речью. Он стоял посреди залы, покачиваясь во все стороны, и неподвижно устремил свои глаза на оконечность свечи, поставленной на зеленом столике.
- Вы, кажется, нездоровы, брат Стиджинс? - шепнул ему мистер Антон Гомм.
- Нет, сэр, вы врете, - отвечал мистер Стиджинс свирепым тоном, - я совершенно здоров, если вы не совсем ослепли.
- Очень хорошо, - сказал мистер Антон Гомм, отступая на несколько шагов.
- Конечно, конечно, - проговорил мистер Гомм.
- A кто не согласится, так оно того… того оно как… того… понимаете, сэр? - продолжал достопочтенный Стиджинс.
- Как вам угодно, - отвечал наобум мистер Антон Гомм.
В зале воцарилось глубокое молчание, и все, казалось, с нетерпением ожидали возобновления прерванных занятий.
- Нет, сэр, - отвечал мистер Стиджинс. - Нет, сэр. Не угодно, сэр.
Члены собрания переглянулись друг на друга, и ропот изумления пробежал по всей зале.
- По моему мнению, сэр, - сказал мистер Стиджинс, расстегивая верхние пуговицы своего сюртука и стараясь выражаться как можно громче, - по моему мнению, сэр, вы все тут перепились, нализались, как… как… как мерзавцы. Послушайте, Теджер, - продолжал мистер Стиджинс, обращаясь с возрастающей лютостью и свирепостью к небольшому плешивому человеку, - вы пьяны, сэр, пьяны как стелька.
С этими словами мистер Стиджинс, увлекаемый похвальным желанием поддержать и распространить трезвое состояние между всеми почтенными сочленами добродетельного общества, ударил мистера Теджера сжатым кулаком по самой середине носа с таким блистательным успехом, что плешивый человек опрокинулся навзничь и стремглав полетел по лестничным ступеням в нижний этаж.
Такой взрыв сестринской привязанности оказался почти гибельным для мистера Гомма, снискавшего удивительную популярность в этом филантропическом кругу. Женщины густыми толпами обступили его спереди и сзади, повисли на его плечах, на шее, на руках, так что бедный президент чуть не задохся от этих пылких выражений братской дружбы и любви.
Большая часть свечей загасла, и в парадной зале воцарился страшный беспорядок.
- Ну, Сэмми, теперь будет и на моей улице праздник, - сказал мистер Уэллер старший, снимая свой верхний сюртук, с обдуманным и решительным видом: - я учиню теперь свою расправу.
- Что ж ты намерен делать, старина? - спросил Самуэль.
- A вот увидишь, - отвечал мистер Уэллер.
продолжал изливать потоки своего пьяного красноречия на беспорядочную толпу.
- Отступи, старичина! - закричал Самуэль.
- Приступлю, демон его возьми, приступлю! - заголосил старик и, без дальнейших проволочек, влепил удар в открытую лысину достопочтенного мистера Стиджинса, начинавшего в свою очередь становиться в боевую позицию так, однако ж, что ноги изменяли ему на каждом шагу. Мистер Уэллер продолжал хорохориться, размахивая обеими руками.
Сознавая бесполезность всех своих увещаний, Самуэль надел свою шляпу, перебросил через плечо сюртук своего отца, насильственно схватил его за оба плеча, повернул налево кругом и быстро повел его с лестницы на улицу, продолжая держать его крепко до тех пор, пока, наконец, не повернули они за угол ближайшего переулка. Обернувшись назад, Самуэль увидел, как, при криках раздраженных братцев и сестриц, пьяного Стиджинса потащили куда-то и как расходились в разные стороны достопочтенные члены кирпично-переулочного общества соединенных друзей умеренности, трезвости и воздержания.
Примечания
14
что подсудимый доказывает alibi.