Посмертные записки Пикквикского клуба.
Часть третья.
Глава XLI. О том, что случилось с мистером Пикквиком, когда он углубился во внутренность тюрьмы, каких должников он увидел, и как провел первую ночь

Часть третья

Глава XLI. О том, что случилось с мистером Пикквиком, когда он углубился во внутренность тюрьмы, каких должников он увидел, и как провел первую ночь

Мистер Том Рокер, джентльмен, сопровождавший мистера Пикквика в долговую тюрьму, круто повернул направо в конце длинного коридора, прошел через железные ворота, стоявшие отворенными, и, поднявшись на верхние ступени первой лестницы, очутился наконец со своим пленником в длинной узкой галерее, грязной и низкой, вымощенной камнями и тускло освещенной двумя небольшими окнами с противоположных концов.

- Вот мы и пришли, сударь мой, - сказал проводник, засунув руки в карманы и беспечно посматривая через плечо мистера Пикквика. - Это у нас галерея номер первый.

- Вижу, любезный, вижу, - отвечал мистер Пикквик, устремив беспокойный взгляд на темную и грязную лестницу, которая вела, по-видимому, в подземелье, к сырым и мрачным каменным сводам. - А в этих погребах, думать надобно, вы содержите горючий материал для отопления арестантских комнат. Гм! Спускаться туда очень неприятно; но кладовые, по всей вероятности, весьма удобны для своих целей.

- Гм! Еще бы они были неудобны, если уж здесь живут порядочные люди, - заметил мистер Рокер. - У нас тут все устроено на широкую ногу, и в этих комнатах, смею вас уверить, живут припеваючи. Это ведь Ярмарка.

- Как! - воскликнул мистер Пикквик. - Неужели вы хотите сказать, что в этих душных и грязных вертепах могут жить существа, одаренные разумной душой?

- A почему ж я не могу этого сказать? - возразил с негодующим изумлением мистер Рокер. - Что вы тут находите удивительного?

- И вы не шутите? - продолжал мистер Пикквик. - Вы уверяете серьезно, что в этих трущобах живут люди?

- Не только живут, но умирают очень часто, - отвечал тюремщик. - И будет вам известно, что удивляться тут нечему, потому что у нас все содержится в исправности, как следует. Комнатки хорошие, не темные, привольные; всякий может жить здесь, сколько ему угодно. И нечему тут удивляться. Да.

Много и еще в этом роде говорил красноречивый тюремщик, считавший, по-видимому, непременной обязанностью вступаться за интересы и честь заведения, где он состоял на действительной службе; но мистер Пикквик уже не сделал никаких возражений, тем более что проводник его, воодушевленный своим предметом, начал бросать на него весьма сердитые и, в некотором смысле, яростные взгляды. Затем мистер Рокер, продолжая свой путь, пошел наверх по другой, столько же грязной лестнице, как и спуск в подземелье, о котором сейчас была речь. За ним последовал мистер Пикквик, сопровождаемый своим верным слугой.

- Вот здесь у нас кафе-ресторан, - сказал мистер Рокер, останавливаясь перевести дух в другой такой же галерее. - Там будет еще одна галерея, а там уж четвертый этаж, и вы будете спать сегодня в смотрительской комнате, вон там, не угодно ли сюда.

Проговорив все это одним духом, мистер Рокер пошел опять по ступеням лестницы, ведя за собою мистера Пикквика и Самуэля.

Все эти лестницы весьма тускло освещались небольшими узенькими окнами, откуда был вид на тюремную площадь, огражденную высокими кирпичными стенами с железной остроконечной решеткой поверх ее. Площадь эта, как сказал мистер Рокер, назначалась для игры в ракетки. Немного подальше, в той части тюрьмы, которая выходила на Фаррингтонскую улицу, была так называемая - Живописная площадь, получившая это название от стен, где изображены были подобия военных людей во весь рост. Эти и другие художественные рисунки, по свидетельству мистера Рокера, были произведением какого-то маляра, заключенного и умершего в этой тюрьме несколько десятков лет назад.

Эти известия выгружались, по-видимому, сами собой из груди словоохотливого тюремщика, и он сообщил их вовсе не с той целью, чтоб увеличить массу сведений и наблюдений ученого мужа. Пройдя еще одну лестницу, мистер Рокер пошел быстрыми шагами на противоположный конец узкой галереи. Здесь он отворил дверь, и перед глазами его спутников открылся апартамент вовсе непривлекательной наружности. Вдоль стен этого номера стояло восемь или девять железных кроватей.

- Вот вам и комната, - сказал мистер Рокер, остановившись в дверях и бросая на мистера Пикквика торжествующий взгляд.

Но на лице мистера Пикквика не отразилось при этом известии ни малейших следов внутреннего удовольствия, и мистер Рокер, с досадой отвернув от него взор, сосредоточил все свое внимание на физиономии Самуэля Уэллера, который вплоть до настоящей минуты хранил упорное и глубокомысленное молчание.

- Вот и комната, молодой человек! - заметил мистер Рокер.

- Вижу, - отвечал Самуэль, делая ласковый кивок.

- Такой комнаты не найти вам и в Фаррингтонском отеле, - не правда ли? - сказал мистер Рокер с самодовольной улыбкой.

В ответ на это мистер Уэллер весьма замысловато подмигнул и прищурил левый глаз, и это, смотря по обстоятельствам, могло означать или то, что он совершенно согласен с мнением вопрошающего, или вовсе не согласен, или, наконец, что он совсем не думал о таких вещах. Выполнив этот маневр и снова открыв свой глаз, мистер Уэллер приступил к расспросам относительно той знаменитой койки, которая, по рекомендации мистера Рокера, должна была иметь удивительные свойства.

- A вот вам и постель, - сказал мистер Рокер, указывая на стоявшую в углу железную кровать, покрытую ржавчиной. - При одном взгляде на нее так и разбирает охота повалиться и всхрапнуть. Лихая койка!

- Совсем не нужно, - сказал мистер Рокер.

Самуэль искоса взглянул на своего господина, желая, вероятно, уловить на его физиономии впечатление, произведенное зрелищем этого печального и грязного жилища. Великий человек был совершенно спокоен.

- A эти господа, что спят в этой комнате, джентльмены, я полагаю? - спросил мистер Уэллер.

- Джентльмены с маковки до пяток, - отвечал мистер Рокер. - Один из них выпивает в сутки по двенадцати кружек пива и не выпускает трубки изо рта.

- Молодец! - заметил Самуэль.

- Первый сорт! - подтвердил тюремщик.

Нисколько не озадаченный этим известием, мистер Пикквик с улыбкой объявил о своей решимости испытать на себе в эту ночь снотворное влияние чудесной койки.

- Вы можете, сэр, ложиться, когда вам угодно, без всякой церемонии, - сказал тюремщик и, слегка кивнув головой, оставил своего арестанта.

Мистер Пикквик и слуга его остались в галерее. Было жарко, душно и темно. Двери от маленьких каморок по обеим сторонам галереи были немного приотворены. Прогуливаясь взад и вперед, мистер Пикквик заглядывал в них с большим участием и любопытством. В одной комнате, через густое облако табачного дыма, разглядел он четверых дюжих молодцов, игравших в засаленную колоду карт за столом, уставленным со всех концов полуопорожненными кружками пива. В соседней каморке сидел одиноко джентльмен степенной наружности, перебирая пачки грязных бумаг, пожелтевших от пыли: он хотел, казалось, при свете сального огарка писать, чуть ли не в сотый раз, длинную историю своих душевных скорбей и огорчений в назидание какому-нибудь великому человеку, который, по всей вероятности, никогда не станет и читать этого литературного произведения. В третьей комнате виднелось целое семейство: муж, дети и жена; они стлали постель на полу и на стульях, где должны были провести эту ночь младшие члены семьи. В четвертой, пятой, шестой, седьмой и т. д. - шум, толкотня, пиво и табак, стук, брань, смех и карты - тюремная жизнь во всем разгаре.

В самых галереях, и особенно на ступенях лестницы, виднелись разнообразные джентльмены с более или менее замечательными физиономиями. Одни прохаживались взад и вперед, вероятно, потому, что их комнаты унылы и пусты; другие потому, что в комнатах душно и тесно; но большая часть этих господ, томимых внутренним беспокойством, выходили из своих убежищ с единственной целью убить как-нибудь однообразные часы затворнической жизни. Были тут люди из всех сословий, от земледельца в бумазейной куртке до промотавшегося эсквайра в шелковом халате с изодранными рукавами; но все они отличались одним и тем же беспечным видом и той беспардонной заносчивостью, которая составляет особенность тюремной атмосферы. Всего этого невозможно изобразить словами; но тем не менее вы поймете эту жизнь в одно мгновение ока, лишь только перешагнете за порог долговой тюрьмы и потрудитесь взглянуть на пеструю группу, представлявшуюся теперь наблюдательному взору великого мужа.

- Странно, Самуэль, - сказал мистер Пикквик, облокотившись на лестничные перила, - из всего того, что я здесь вижу и слышу, можно прийти к заключению, что арест за долги не составляет, по-видимому, никакого наказания для этих господ.

- Вы так думаете? - спросил мистер Уэллер.

- Как же иначе? Все они пьют, курят, поют и кричат, как в какой-нибудь харчевне, - отвечал мистер Пикквик. - Они, очевидно, не думают о своем положении.

- Что правда, то правда, сэр, - заметил мистер Уэллер, - есть тут джентльмены, которые не думают ни о чем: тюремная жизнь для них - вечный праздник. Портер, кегли и карты - чего им больше? Но есть, конечно, в этих стенах и такие горемыки, которым не пойдет на ум этот кутеж. Они бы и рады заплатить своим заимодавцам, если бы могли. Здесь они с тоски пропадают. Дело вот в чем, сэр: если, примером сказать, запропастится сюда какой-нибудь забулдыга, привыкший таскаться по харчевням, ну, дело известное, ему все равно, были бы только пиво да карты, но человеку работящему, скажу я вам, беда сидеть в тюрьме. Так поэтому, оно, знаете, человек на человека не походит, и не всем тут масленица, как можно, пожалуй, подумать с первого раза. Получается неровно, как говорил мой почтенный родитель, когда ему приготовляли грог и воды было больше, чем джина.

- Справедливо, Самуэль, - сказал мистер Пикквик, - вполне справедливо.

- На свете все бывает, - продолжал мистер Уэллер после минутного размышления. - Привычка много значит, и я помню, мне рассказывали когда-то об одном грязнолицем человеке, которому нравилось жить в долговой тюрьме.

- Кто же это такой? - спросил мистер Пикквик.

- Вот уж этого я никак не могу сказать вам, - отвечал Самуэль. - Знаю только, что этот человек всегда ходил в сером фраке.

- Что он сделал?

- A то же, что и многие другие люди почище его: покутил на свой пай да и попался в лапы констеблю.

- То есть, другими словами: он наделал долгов? - спросил мистер Пикквик.

- Именно так, сэр, и за долги попал в тюрьму, - отвечал Самуэль. - Бездельная сумма: всего кажись девять фунтов, а с судебными проторями - четырнадцать; но, как бы то ни было, в тюрьме просидел он ровно семнадцать лет. С течением времени появлялись уже морщины на лице; но никто их не видал, так как они замазывались грязью и сливались с нею. В семнадцать лет, говорят, он не умывался ни разу и никогда не снимал серого фрака со своих плеч. Был он человек характера дружелюбного и спокойного: всегда, говорят, забавлялся с разными приятелями, суетился вокруг них, играл в карты, в ракетки, но не выигрывал никогда. Тюремщики полюбили его как нельзя больше: каждый вечер он приходил к ним в комнату и рассказывал без умолку многие замысловатые историйки из своих прежних похождений. Но вот однажды, калякая о разных пустяках, он вдруг ни с того ни с сего и говорит: «Послушайте, Вильям, давно я не видал базара перед Флитом (в ту пору был тут рынок на тюремной площади); вот уж, брат, семнадцать лет прошло, как я не видал базара». - «Знаю, очень знаю», - говорит тюремщик, покуривая трубку. «Вот что, брат Вильям, - говорит маленький человек с необыкновенным азартом: - мне пришла в голову маленькая фантазия, этакая, в некотором роде, химера: хотелось бы мне взглянуть один разок на городскую улицу, прежде чем я умру. И уж поверьте совести, Вильям, если не хлопнет меня паралич, я возвращусь назад за пять минут до урочного часа». - «Ну, а что будет со мной, если вас прихлопнет паралич?» - сказал тюремщик. «А ничего, - говорит грязнолицый человек, - кто-нибудь подымет меня по пути и прямо привезет сюда по принадлежности, потому что я распорядился хитро: адрес у меня всегда в кармане: „№ 20 в кофейной галерее Флита"». И это была сущая правда: всякий раз как нужно было познакомиться с каким-нибудь гостем, маленький человек вынимал из кармана засаленную карточку с обозначением этих слов, и поэтому уж его звали тут не иначе как двадцатым номером, или просто двадцатым. Тюремщик взглянул на него во все глаза и сказал на торжественный манер: «Послушайте, Двадцатый, я верю вам, честная душа: надеюсь, вы не введете в напасть своего старого друга». - «Нет, душа моя, не введу: вот тут в старину было у меня кое-что», - сказал маленький человек, и, выговаривая эти последние слова, он сильно ударил себя по нижней части жилета, причем из обоих глаз брызнуло у него по слезинке, и это вышел совершенно необыкновенный случай, так как до сих пор никто не ведал, не гадал, что у него водятся под глазами водяные шлюзы. Вслед за тем он дружески пожал тюремщику руку и вышел вон из тюрьмы.

- Нет, сэр, не угадали: воротился он за две минуты до срока, взбешенный так, что все волосы поднялись у него дыбом. Он сказал, что какой-то извозчик чуть не раздавил его и что на другой день он намерен подать на него просьбу лорду-мэру, потому, дескать, что он не намерен терпеть вперед такого нахального обращения. Наконец, кое-как его угомонили, и с той поры маленький человек целых пять лет не показывал носа из тюрьмы.

- И по истечении этого времени он умер, конечно, - перебил мистер Пикквик.

- Опять вы ошиблись, сэр, - перебил Самуэль. - Он был здрав и невредим, и захотелось ему однажды попробовать пивца в новом трактире, выстроенном против тюрьмы. Там он нашел приличную компанию, и с тех пор забрала его охота ходить туда каждый вечер. Долго он путешествовал как ни в чем не бывало и возвращался домой в приличном виде за четверть часа до запирания ворот. Наконец, веселые пирушки понравились ему до того, что он начал уж забывать урочный час, да и совсем не думал, как идет время, и возвращался в тюрьму все позже и позже. Вот, наконец, однажды пришел он в ту самую минуту, как приятель его, тюремщик, собрался запирать железные ворота и уже повернул ключ. «Постойте, брат Вильям!» - сказал маленький человек. - «Как? Это вы, Двадцатый?» - спрашивает тюремщик. «Да, - говорит, - это я», - отвечает маленький человечек. «Неужто вы еще не воротились, Двадцатый? - говорит тюремщик. - А я, признаться, думал, что вы давно на своей койке». - «Нет, еще не на койке», - отвечает с улыбкой маленький человечек. «Ну, так я вот что скажу вам, любезный друг, - говорит угрюмый тюремщик, медленно и неохотно отворяя ворота, - в последнее время, думать надобно, вы попали в дурную компанию, и это уж я давно с прискорбием заметил. Поэтому, Двадцатый, слушайте обоими ушами, о чем пойдет речь: если вы потеряли стыд и совесть, и если для вас мало этих обыкновенных прогулок, то вперед, коли вы опоздаете, я захлопну ворота перед вашим носом, и оставайтесь у меня, где хотите: я вам не слуга». Маленький человечек задрожал, как осиновый лист, словно обухом съездили ему по виску. С того времени он уж ни разу не выходил из тюрьмы.

Когда Самуэль кончил свой рассказ, мистер Пикквик медленно спустился по лестнице и, сделав несколько шагов по галерее, намекнул своему слуге, что уже время им обоим отправиться на сон грядущий. Он приказал ему провести эту ночь в каком-нибудь ближайшем трактире и завтра поутру явиться опять в тюрьму для принятия от своего господина окончательных распоряжений относительно гардероба и вещей, оставшихся в гостинице «Коршуна и Джорджа». Мистер Самуэль Уэллер выслушал приказание с обычным добродушием, но не обнаруживал на первый раз готовности к повиновению. Он даже составил в своей голове план прикорнуть эту ночь на голых досках подле кровати старшины; но мистер Пикквик строго запретил ему думать о такой глупости, и верный слуга, понурив голову, принужден был удалиться из тюрьмы.

По долгу справедливости мы обязаны заметить, что мистер Пикквик по уходе Самуэля почувствовал некоторую тоску и упадок духа. Это не могло быть следствием недостатка в обществе: тюрьма была наполнена народом, и стоило только заказать бутылку вина, чтобы без дальнейших церемоний окружить себя веселой компанией, готовой к излиянию дружеских чувств; но он был одинок среди этой грубой толпы, и мысль, что его закупорили в эту клетку, без всякой надежды ка освобождение, тяжелым бременем давила его душу. Он мог, конечно, освободить себя, удовлетворив бессовестным требованиям Додсона и Фогга; но об этом великий человек не хотел и думать.

В таком расположении духа он повернул опять в ту галерею, где был буфет, и начал прохаживаться взад и вперед. Пол и стены были тут необыкновенно грязны, и без привычки можно было задохнуться от табачного дыма. Стук, хлопанье дверьми и смешанный гул от разнообразных голосов раздавались по всей галерее. В буфете поминутно слышался смех и звон стаканов. В пестрой толпе посреди галереи замешалась, среди прочих, женщина с грудным младенцем на руках, слабая, больная, едва способная передвигать ноги: она стояла, потупив глаза, и разговаривала со своим мужем, которого не могла видеть в другом месте. Проходя мимо этой четы, мистер Пикквик ясно расслышал рыдания несчастной женщины, сотрясавшие ее тело до того, что она, наконец, принуждена была прислониться к стене. Муж взял ребенка к себе на руки и старался успокоить жену.

Мистер Пикквик не мог более вынести этого зрелища и ушел в свою спальню.

Хотя смотрительская комната, не представлявшая ни малейших удобств в отношении мебели и убранства, была в тысячу раз хуже какого-нибудь лазарета в провинциальной тюрьме, однако ж в настоящем случае она имела, по крайней мере, то неоспоримое достоинство, что в ней не было ни одной живой души, кроме самого мистера Пикквика. Он сел в ногах своей маленькой железной постели и от нечего делать принялся размышлять, сколько тюремный смотритель выручает в год от сдачи в наймы этой грязной комнаты. Рассчитав по пальцам с математической верностью, что этот апартамент равен по своей годовой цене выручке квартирных денег за целую улицу в каком-нибудь лондонском предместье, мистер Пикквик углубился в размышление, по каким побуждениям грязная муха, ползущая по его панталонам, вздумала забраться в эту душную тюрьму, в то время когда пред ней был выбор самой живописной местности в необозримом воздушном пространстве. Переходя от одного суждения к другому, он пришел мало-помалу к неотразимому заключению, что вышеозначенная муха спятила с ума. Остановившись на этом умозаключении, он начал сознавать с достаточной ясностью, что его сильно клонит ко сну. Мистер Пикквик вынул из кармана свою ночную ермолку с кисточками, надел ее на голову, разделся, лег и тотчас же уснул.

- Браво, браво! Отмахни еще коленцо… раз, два, три - браво, Зефир, браво! Будь я проклят, если ты не рожден для сцены. Раз, два, три. Ура!

Эти энергичные восклицания, произнесенные громогласно и сопровождавшиеся весьма неосторожным смехом, пробудили мистера Пикквика от той вереницы грез, которая успевает пронестись над спящим за полчаса, хотя он воображает, что вращается в этой фантастической сфере уже три или четыре недели.

Лишь только замолк этот голос, в комнате послышалась такая страшная возня, что даже стекла задребезжали в своих рамах и постели задрожали. Мистер Пикквик вскочил и несколько минут смотрел с безмолвным изумлением на сцену, открывшуюся перед его глазами.

На полу посреди комнаты какой-то мужчина в длинном зеленом сюртуке, широких панталонах и серых бумажных чулках выделывал вприсядку замысловатые па национальной матросской пляски, представляя карикатурные образчики грациозности и легкости в движениях, которые были на самом деле столь же нелепы, как его костюм. Другой мужчина, очевидно пьяный, сидел на своей койке на корточках между двумя простынями и употреблял тщетные усилия припомнить мелодию какой-то комической песни; между тем, третий молодец, сидевший также на постели, апплодировал обоим своим товарищам с видом знатока и поощрял их громогласными восклицаниями, пробудившими мистера Пикквика от сна.

Этот последний джентльмен принадлежал к разряду тех удивительных молодцов, которых личность вполне может обнаруживаться только в этих странных местах. В несовершенном виде их можно временами встречать в трактирах и на постоялых дворах; но полного и самого роскошного расцвета они достигают только в этих искусственных теплицах, устроенных, по-видимому, нарочно для их комфорта.

Это был высокий и дюжий молодчина с оливковым цветом лица, длинными черными волосами и густыми косматыми бакенбардами, ниспадавшими до подбородка. Галстука на шее у него не было, так как он играл весь день в ракетки, и через открытый воротник его рубашки виднелись густые волосы, которыми обросла его грудь. На голове он носил бумажный французский колпак, один из тех, которые продаются на толкучем рынке по восемнадцати пенсов за штуку. Колпак украшался длинными арлекинскими кисточками, чудно гармонировавшими с бумазейной курткой этого джентльмена. Его толстые и длинные ноги затягивались в оксфордские панталоны. Штиблеты без пяток и грязные белые чулки довершали весь туалет. Подтяжек на нем не было, и казалось, ни одна пуговица не сходилась с петлей. Во всей этой фигуре, чрезвычайно дерзкой и нахальной, отражался какой-то особенный род совершенно оригинального молодечества, неподражаемого и неуловимого в своих оттенках.

И этот молодец первый обратил на себя внимание мистера Пикквика. Он лукаво подмигнул Зефиру и с комической важностью просил его не разбудить почтенного старика.

- Да уж старичок, кажется, проснулся, бог с ним! - сказал Зефир, делая крутой поворот налево кругом. - Здравствуйте, сэр! Мое вам глубокое почтение, мистер Шекспир. Здорова ли ваша бабушка? Как поживают Мери и Сара? В каком положении ваша прелестная супруга? Примите на себя труд завернуть к ним мой поклон в первый пакет, который вы благоизволите отправить домой. Я бы и сам не прочь отправить к ним свое наиглубочайшее, только оно, знаете, сэр, боюсь, что экипаж мой не довезет… колеса изломаются, сэр.

- Зачем ты беспокоишь маститого старца всеми этими учтивостями, Зефир? - сказал шутливым тоном джентльмен в бумазейной куртке. - Разве ты не видишь, что ему хочется выпить? Спроси-ка лучше, что он изволит кушать?

- Ах, да, ведь вот оно, совсем из ума вышло, - отвечал Зефир. - Прошу извинить, сэр. Чего вам угодно выкушать с нами? Портвейну, сэр, или хересу, как вы думаете? Элю, по моему мнению, было бы всего лучше, или, может быть, вы предпочитаете портер? Позвольте мне удостоиться счастья повесить вашу ермолку, сэр.

С этими словами Зефир быстро сорвал ермолку с головы мистера Пикквика и в одно мгновение ока нахлобучил ее на глаза пьяного джентльмена, который все еще продолжал мурлыкать комическую песню на самый печальный лад, воображая, вероятно, что он увеселяет многочисленную публику.

Схватить насильным образом ермолку с чужой головы и нахлобучить ее на глаза неизвестного джентльмена грязной наружности - подвиг, конечно, чрезвычайно остроумный сам по себе, но тем не менее в практическом отношении шутки этого рода крайне неудобны: так, по крайней мере, смотрел на это дело мистер Пикквик. Не говоря дурного слова, он диким вепрем выскочил из постели, мгновенно поразил Зефира в грудь, оттолкнул его к стене, и затем, овладев ермолкой, стал в оборонительное положение посреди комнаты.

- Ну, черт вас побери! - сказал мистер Пикквик, задыхаясь от досады и внутреннего волнения. - Двое на одного, ну, выходите!

И, сделав этот бесстрашный вызов, достойный джентльмен начал размахивать своими сжатыми кулаками таким образом, что антагонисты его должны были увидеть в нем одного из самых опытных боксеров.

выплясывавшего матросский танец, только противники его остолбенели и обомлели. Мистер Пикквик был почти убежден, что в эту ночь произойдет убийство в стенах Флита; но предчувствие его не оправдалось. Зефир и товарищ его с бумазейной куртке простояли несколько минут в безмолвном изумлении, вытаращив глаза друг на друга, и, наконец, разразились громовыми залпами неистового и дикого смеха.

нами не будет затаенной вражды? - заключил великодушный джентльмен, протягивая свою огромную лапу с желтыми пальцами, весьма похожими на те, которые парят иногда над дверью перчаточного магазина.

- Конечно, не будет, - сказал мистер Пикквик с большой поспешностью.

Теперь, когда прошел первый пыл гнева, великий человек почувствовал, что кровь начинает мало-помалу холодеть в его потрясенном организме.

- Удостоите ли вы меня чести познакомиться с вами, сэр? - сказал джентльмен в бумазейной куртке, протягивая свою правую руку.

- С большим удовольствием, сэр, - отвечал мистер Пикквик.

- Имя мое Смангль, сэр, - сказал бумазейный джентльмен.

- О! - сказал мистер Пикквик, усаживаясь опять на своей постели.

- A меня зовут Мивинс, - сказал джентльмен в грязных чулках.

- Очень рад слышать это, - отвечал мистер Пикквик.

- Что вы сказали, сэр? - спросил мистер Пикквик.

- Нет, сэр, я ничего не сказал, - отвечал мистер Смангль.

- Стало быть, мне так послышалось?

- Стало быть.

уважение с первого взгляда.

- Вы попали сюда через ловушку, сэр? - спросил мистер Смангль.

- Через что? - сказал мистер Пикквик.

- Через ловушку?

- Извините, я вас не понимаю.

²³.

- А! - сказал мистер Пикквик. - Нет, нет, вы ошибаетесь, сэр.

- Едва ли, - отвечал мистер Пикквик. - Я отказываюсь платить протори и убытки по одному незаконному делу, и за это посадили меня в тюрьму.

- A вот меня так, сэр, бумага погубила! - воскликнул мистер Смангль.

- Да-с, бумага погубила мою головушку, - повторил мистер Смангль.

- То есть вы торговали писчей бумагой… содержали магазин по этой части? - спросил мистер Пикквик.

- О, нет, сэр, нет! - возразил мистер Смангль. - До этого еще мне не приходилось унижаться в своей жизни. Торговли я не производил. Под именем бумаги я разумею собственно векселя на имя разных олухов, которые, скажу не в похвальбу, десятками попались на мою удочку.

- Ну, ваш промысел, если не ошибаюсь, был довольно опасен, - заметил мистер Пикквик.

- Ничуть не хуже, - заметил мистер Мивинс. - Мистер Смангль, для получения своего настоящего места в тюрьме, приобрел задаром из чужой шкатулки несколько брильянтовых безделок, вымененных им на чистые денежки у одного ростовщика.

- Однако все это сухая материя, господа, - сказал мистер Смангль, - не мешало бы, эдак, промочить горло чем-нибудь вроде хереса или портвейна. Новичок даст деньги, Мивинс сбегает в буфет, а я помогу пить. Вот это и будет значить, что мы воспользуемся экономической системой разделения труда.

Во избежание дальнейших поводов к ссоре, мистер Пикквик охотно согласился на предложение и, вынув какую-то монету из кошелька, вручил ее мистеру Мивинсу, который, не теряя драгоценного времени, тотчас же побежал в буфет, так как было уже около одиннадцати часов.

- Позвольте-ка, почтеннейший, - шепнул Смангль, когда приятель его вышел из дверей, - вы что ему дали?

- Это, я вам скажу, дьявольски любезный джентльмен, - заметил Смангль, - предупредительный, услужливый и ловкий, каких даже немного наберется на белом свете; но…

Здесь мистер Смангль приостановился и с сомнением покачал головой.

- Вы, конечно, не думаете, что он способен воспользоваться этими деньгами для собственного употребления? - спросил мистер Пикквик.

- О, нет, этого быть не может; потому-то я и сказал, что он дьявольски любезный джентльмен, - отвечал мистер Смангль, - но все-таки, знаете, неровен случай; не мешало бы кому-нибудь присмотреть, не разобьет ли он бутылки или не потеряет ли деньги на обратном пути. Все может статься с человеком. Послушайте, сэр, сбегайте вниз и посмотрите за этим джентльменом.

своего положения.

- Вы ведь знаете, где буфет, - продолжал Смангль. - Догоните этого джентльмена и скажите, что вас прислали к нему на подмогу. Или нет, постойте… вот что я придумал, господа, - заключил Смангль с плутовским видом.

- Что? - сказал мистер Пикквик.

- Пошлите ему лучше сказать, чтобы он на сдачу купил сигар. Превосходная мысль! Ну, так вы побегите, любезный, и скажите ему это: слышите? Сигары у нас не пропадут, - продолжал Смангль, обращаясь к мистеру Пикквику; - я выкурю их за ваше здоровье.

Этот замысловатый маневр был придуман и выполнен с таким удивительным спокойствием и хладнокровием, что мистер Пикквик не сделал бы никаких возражений даже в том случае, если б имел какую-нибудь возможность вмешаться в это дело. Через несколько минут Мивинс возвратился с хересом и сигарами. Мистер Смангль налил своим товарищам две надтреснутые чашки, а сам вызвался тянуть прямо из горлышка бутылки, объявив наперед, что между истинными друзьями не может быть на этот счет никаких церемоний. Вслед за тем в один прием он опорожнил половину того, что оставалось в бутылке.

дороге разгульной жизни. Всего интереснее были анекдоты об одной благовоспитанной лошади и великолепной еврейке чудной красоты, за которой ухаживали самые модные денди из всех «трех королевств».

Задолго до окончания этих извлечений из джентльменской биографии, мистер Мивинс повалился на свою постель и захрапел. Робкий незнакомец и мистер Пикквик остались одни в полном распоряжении мистера Смангля.

Однако ж и эти два джентльмена в скором времени утратили способность восхищаться трогательными местами неутомимого поветствователя. Мистер Пикквик, погруженный в сладкую дремоту, очнулся на минуту, когда пьяный джентльмен затянул опять комическую песню, за что получил в награду стакан холодной воды, вылитый ему за галстук рукой Смангля, в доказательство того, что публика не намерена более слушать этого концерта. Затем мистер Пикквик уже окончательно растянулся на постели, и в душе его осталось весьма смутное сознание, что мистер Смангль начал новый и длинный рассказ, кажется, о том, каким образом однажды удалось ему «настрочить» фальшивый вексель и «поддедюлить» какого-то джентльмена.

Примечания

23

На Португальской улице находился Коммерческий суд. Смангль хочет спросить Пикквика, не злостный ли он банкрот.