Большие надежды.
Глава четвертая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие надежды. Глава четвертая. (старая орфография)

Глава четвертая.

Я был уверен, что найду в кухне констэбля, который явился, чтобы арестовать меня. Но констэбля к удивлению моему не оказалось и даже совершенное мною воровство не было еще открыто. Мистрисс Джо страшно суетилась, приготовляя все для предстоящого празднества, а Джо сидел на ступеньках за дверями, чтобы не попасть нечаянно в корзину с мусором. Судьба вечно преследовала его и он позже или раньше непременно попадал в эту корзину и в тот именно момент, когда сестра моя со всяческим усердием суетилась, прибирая все уголки своего дома.

-- Где пропадал, чертенок? - вместо рождественского приветствия спросила меня мистрисс Джо, когда я предстал перед нею со своими угрызениями совести.

Я отвечал, что ходил слушать рождественские гимны.

-- Ну, это хорошо! - отвечала мистрисс Джо. - От тебя можно ждать и худшого.

Сомнения в этом не может быть, подумал я.

-- Не будь я женою кузнеца и привязанной к дому рабой, которая никогда не снимает этого передника, я бы также охотно послушала рождественских гимнов, - сказала мистрисс Джо, - Я сама страсть люблю эти гимны потому, вероятно, мне никогда и не удается слушать их.

Джо осмелился войти в кухню лишь после того, как была убрана корзина с мусором. Всякий раз, когда мистрисс Джо взглядывала на него, он задней стороной руки гладил себя по носу с самым добродушным, умиротворяющим видом; но как только она отворачивалась от него, так он скрещивал оба указательные пальца, что было нашим условным знаком в тех случаях, когда мистрисс Джо бывала не в духе. Такое состояние было, собственно говоря, её нормальным состоянием и мы с Джо так часто, целыми неделями подряд, скрещивали свои пальцы, что напоминали собою статуи крестоносцев со скрещенными ногами.

Сегодня у нас готовили превосходный обед, состоявший из окорока, зелени и двух жареных кур. Минсь-пай {Mince-Рие - пирог с мясной начинкой.} был приготовлен еще накануне утром, (главная причина почему не хватились начинки из мелко изрубленного мяса), а пуддинг уже кипел на огне. Вследствие различных приготовлений, предпринятых мистрисс Джо, с нами поступили самым безцеремонным образом по отношению к завтраку, "потому, - сказала мистрисс Джо, - что я не имею решительно никакого желания, чтобы вы налопались раньше меня, а я тут лишний раз мой да вытирай из за вас".

На этом основании она нарезала нам столько ломтей хлеба, как будто ей необходимо было накормить не одного взрослого мужчину и мальчика, а целый полк, идущий форсированным маршем; хлеб мы запивали молоком, разбавленным водой, из кружки на кухонном столе. Мистрисс Джо тем временем надела чистые белые занавески на окно, заменила старую оборку на камине новой и разноцветной, затем убрала гостиную и сняла чехлы с мебели, которые снимались обыкновенно один только раз в год, а в остальное, время оставались под покровом, который прикрывал также и четырех маленьких глиняных пуделей с черными носами и корзинками цветов во рту, которые стояли на каминной доске и все были, как две капли воды, похожи друг на друга. Мистрисс Джо была очень акуратной хозяйкой, обладая при этом особым искусством делать эту акуратность менее уютной и приятной, чем неряшество. Акуратность то же, что набожность, которую люди коверкают так же, как и первую.

Моя сестра была так занята в этот день, что не могла идти в церковь и мы отправились туда вдвоем с Джо. В будничной одежде своей Джо являлся характерным типом красивого и прекрасно сложенного кузнеца, но праздничная одежда превращало его в настоящее пугало. Все сидело на нем кое-как и казалось сшитым совсем не для него. Когда при звуках веселых рождественских колоколов он вышел из своей комнаты в полном праздничном костюме, то представлял собою настоящее олицетворение страдания. Что касается меня, tfo сестра моя вообразила себе, вероятно, что я юный преступник, которого в самый момент рождения принял на руки акушер полисмен и передал ей, чтобы она поступала с ним, как того заслуживал всякий нарушитель закона. Со мною обращались всегда так, как будто я сам настоял на том, чтобы явиться в свет вопреки всем правилам благоразумия, религии и нравственности и всем убеждениям своих лучших друзей. Даже и в то время, когда на меня делали новое платье, приказывали портному шить его таким образом, чтобы я не мог свободно двигаться в нем.

Я уверен, что совместное шествие наше в церковь представляло трогательное зрелище для всех сострадательных людей. Но то, что я чувствовал относительно внешней стороны своей было ничем в сравнении с моими душевными муками. Ужас, овладевавший мною, когда мистрисс Джо подходила к кладовой, был равносилен угрызению совести, терзавшей меня за то, что я сделал; тяжесть преступной тайны моей была так велика, что я начинал подумывать, не лучше ли открыть ее церкви, которая спасет меня, быть может, от мщения молодого человека. Я думал, что в ту минуту, когда начнется оглашение и пастор скажет: "кто из вас знает что-нибудь, объявите!", я встану и попрошу разрешения войти в ризницу для совещания. Я был уверен, что поражу таким поступком всю нашу маленькую конгрегацию; но это было Рождество, а не воскресенье и оглашений не могло быть.

На обед к нам были приглашены мистер Уопсель, церковный причетник, мистер Хебль, колесник, и мистрисс Хебль, его жена, дядя Пембельчук (дядя Джо, но мистрисс Джо присвоила его себе), который был зажиточным хлебным торговцем и ездил в собственном экипаже. Обед был назначен в половине второго. Когда мы с Джо вернулись домой, стол был уже накрыт, мистрисс Джо одета, обед готов и наружная дверь открыта (чего не бывало в другое, время) для ожидаемых гостей; все, одним словом, было вполне торжественно. Но о похищении ни слова по прежнему.

Время шло, не принося никакого облегчения моим чувствам, и, наконец, пришли гости. Мистер Уопсель отличался большим римским носом, высоким, блестящим лбом и густым басом, которым он очень гордился; а наши знакомые говорили, что дай ему только волю, так он перекричит самого пастора. Сам он говорил обыкновенно, что будь церковь доступна для всех в смысле конкурренции, то он, наверное, пробил бы себе дорогу, но так как она не доступна, то ему приходится довольствоваться местом причетника. "Аминь" он произносил всегда ужаснейшим голосом, а когда он начинал читать псалом, то всегда произносил целый стих, оглядывая всех, присутствующих и как бы говоря им:

-- Вы слышали сейчас старшого друга моего, а теперь будьте любезны высказать ваше мнение о моем голосе.

Я отворял двери гостям, делая при этом вид, как будто оне никогда не запирались у нас. Сначала я отворил ее для мистера Уопселя, затем для мистера и мистрисс Хсбль и, наконец, для дяди Пембельчука.

Мне раз навсегда и под страхом наказания запрещено было называть его дядей.

-- Мистрисс Джо, - сказал дядя Пембельчук, толстый, страдающий одышкой человек, с большим рыбьим ртом, тусклыми глазами и волосами песочного цвета, торчащими кверху; вид у него был такой, как будто он только что подавился, и так с этим и пришел сюда: - Мистрисс Джо, я принес вам вместо поздравления к празднику... я принес вам, ме'м, бутылку хересу и... я принес вам, ме'м, бутылку портвейну.

Каждое Рождество являлся он таким образом, повторяя одни и те же слова и преподнося одне и те же бутылки с вином. И каждое Рождество отвечала ему мистрисс Джо одними и теми же словами:

-- О, дя-дя Пем-бель-чук! Как это любезно.

-- Все это ничто в сравнении с вашими достоинствами. А теперь, все ли вы здоровы? ты как, грошик полупенсовик? (Это ко мне).

Сестра моя этот раз была необыкновенно весела; вообще она ни в чьем обществе не. чувствовала себя такой довольной, как в обществе мистрисс Хебль, которая, насколько я помню, представляла собою маленькую фигурку с острыми чертами лица и в платье небесно-голубого цвета; держала она себя по детски, потому что вышла замуж за мистера Хебля - я не знал, как давно это было - когда она была значительно моложе, его. Мистер Хебль был плотный, широкоплечий старик, с запахом опилок и с необыкновенно широко разставленными ногами; в детстве, когда он шел мне навстречу, я всегда на несколько миль перед собой видел между его ногами лежащую впереди местность.

Находясь среди этого общества, я всегда чувствовал себя неловко даже и в том случае, когда не совершал воровства в кладовой. И теперь мне было неловко, но не потому, что я сидел на самом углу стола, который давил мне грудь, не потому, что Пембельчуковский локоть попадал мне в глаз, не потому, что мне не позволяли говорить, (я и сам не хотел говорить), не потому, что мне давали грызть одне куриные косточки и сомнительные кусочки свинины, которыми свинья вряд ли гордилась во время своей жизни. Нет! Я не был в претензии на это, не трогай они меня только. Но они не оставляли меня в покое. Они, повидимому, всеми силами старались придраться к случаю, чтобы навести разговор на меня и чем-нибудь уколоть меня. Я был для них маленьким бычком на испанской арене, на которого они устремляли свои нравственные пики.

Началось это с того самого момента, как мы сели за обед. Мистер Уоисоль прочитал молитву, декламируя ее, словно на сцене, что, насколько я припоминаю теперь, очень походило на привидение в Гамлете и на Ричарда Третьяго; молитву свою он закончил словами, что все мы должны быть благодарны. В ответ на это сестра моя пристально взглянула на меня и сказала тихим, но полным упрека голосом.

-- Слышал? Быть благодарны.

-- Ты особенно, мальчик, должен быть благодарен тем, которые воспитали тебя "рукой", - сказал мистер Пембельчук.

Мистрисс Хебл покачала головой и, глядя на меня с таким видом, как будто из меня никогда и ничего порядочного се выйдет, сказала:

-- Ах, молодежь никогда не бывает благодарна.

Духовная тайна эта была, повидимому, не под силу всей компании до тех пор, пока ее не разрешил мистер Хебль, сказав:

-- Потому что она безнравственна по природе.

Все пробормотали: "верно" и каждый как-то особенно и неприятно взглянул на меня.

Влияние и значение Джо уменьшилось еще больше в присутствии такой компании. Но он всегда, так или иначе, старался успокоить и выручить меня; на этот раз, как и всегда в таких случаях, во время обеда, он налил мне в тарелку чуть ли не полпинты соусу.

В середине обеда мистер Уопсель приступил к самому строгому разбору сегодняшней проповеди и снова упомянул о том, что будь церковное поприще открыто для всех, он показал бы им, как надо говорить проповеди. Получив несколько одобрительных кивков головой со стороны своих слушателей, он выразил свое мнение, что сегодня был выбран самый неподходящий предмет для проповеди, чего он никак извинить не может в виду того особенно, что кругом нас так много животрепещущих вопросов.

-- Совершенно верно! - заметил дядя Пембельчук. - Вы попали в самую точку, сэр! Вопросов много для тех, которые знают, как положить им соли на хвост. Это именно то, чего им нужно. Такому человеку не надо ходить за предметами для проповеди, они всегда готовы у него в его солонке. - Мистер Пембельчук прибавил дальше после короткого размышления. - Взгляните на этот окорок. Чем не предмет! Желаете найти предмет, взгляните на окорок!

-- Верно, сэр! Много морали можно почерпнуть в этом для молодежи, - сказал мистер Уопсель и я сразу понял, что он намекает на меня.

-- Слушай хорошенько, - сказала мне строго моя сестра, а Джо подбавил мне соусу на тарелку.

-- Свинья, - продолжал мистер Уопсель самым густым басом, указывая вилкой на мое раскрасневшееся лицо, словно у меня не было другого христианского имени, - свинья всегда была спутником блудного сына. Обжорство свиньи и есть порок, против которого всегда предостерегают молодежь. (Я подумал про себя, не применить ли того же и по отношении к тем, которые восхваляют сочный и жирный окорок). Что отвратительно в свинье, то еще отвратительнее в мальчике.

-- Или в девочке, - добавил мистер Хебль.

-- Разумеется и в девочке, мистер Хебль, - согласился мистер Уопсель с раздражением, - но здесь нет девочки.

-- Во всяком случае, - сказал мистер Пембельчук, - ты никогда не должен забывать того, что должен быть благодарен. Если бы ты родился поросенком...

-- Он и был всегда поросенком! - воскликнула моя сестра.

Джо снова подлил мне соусу.

-- Я говорю о настоящем четвероногом поросенке, - отвечал мистер Пембельчук. - Родись ты именно таким поросенком, разве ты был бы здесь? Нет...

-- Я не то хотел сказать, сэр, - продолжал мистер Пембельчук, не любивший, чтобы его перебивали. - Я хотел сказать, что тогда он не сидел бы в обществе людей старших и лучших, не поучался бы из их разговоров и не пользовался бы роскошью. Мог бы он тогда наслаждаться всем этим? Нет! И какова была бы твоя судьба? - обратился он снова ко мне. - Тебя бы, как ценную вещь, продали за известное количество шиллингов на рынке, а мясник Денстебль подошел бы к тебе, когда ты, ничего не подозревая валялся бы на соломе, схватил бы тебя под левую руку, а правой откинул бы полу своего кафтана, чтобы легче было достать складной нож, и затем выпустил бы твою кровь, а с нею и твою жизнь. Тебя тогда не воспитывали бы "рукой"... ни-ни, брат, нет!

Джо подлил мне двойную порцию соусу, но я боялся его есть.

-- Сколько хлопот, я думаю, наделал он вам? - заметила мистрисс Хебль с сожалением к моей сестре.

-- Хлопот? - отвечала ей в тон моя сестра, - хлопот?

Затем она занялась подробным перечислением того, сколько раз она болела через меня, сколько безсонных ночей провела, сколько раз я падал с высоких мест, сколько раз проваливался в низкия, сколько раз я сам себя калечил, сколько раз она желала, чтобы я лежал в могиле, но я всегда упорно отказывался от этого.

Мне кажется, римляне часто надоедали друг другу своими длинными носами; не потому ли были они такого безпокойного, буйного нрава? Как бы там ни было, но римский нос мистера Уопселя положительно выводил меня из себя и я несколько раз, пока сестра рассказывала о моих проступках, готов был так схватить его за нос, чтобы он заревел во всю глотку. Но все перечувствованное мною за это время, было ничто в сравнении с тем, что я испытал, когда после рассказа сестры наступила пауза, во время которой каждый счел своей обязанностью взглянуть на меня с негодованием и отвращением.

-- Да, - сказал мистер Пембельчук, стараясь вернуть внимание общества к тому предмету, от которого оно уклонилось в сторону, - окорок богатая штука! Не так-ли?

-- Не хотите ли немного водочки, дядя? - спросила моя сестра.

О, небо! Вот оно... началось! Он попробует ее, скажет, что она слабая и я пропал! Я крепко ухватился обеими руками за ножку стола и ждал решения своей судьбы.

Моя сестра отправилась за глиняной бутылью, принесла ее и налила водки одному только Пембельчуку. Но негодный человек не сразу выпил ее; он вздумал забавляться своим стаканом... поднял его, посмотрел на свет и опять поставил, продолжая тем мою душевную муку. Тем временем мистрисс Джо и Джо стали сметать крошки со стола и готовить место для пирога и пуддинга.

сразу всю воду. В ту же минуту, к невыразимому удивлению всего общества, он вскочил за ноги, забегал по комнате, задыхаясь от судорожного кашля г., наконец, выбежал за дверь. Через окно видно было, как он плевался и отхаркивался, корча самые отвратительные рожи, и метался, как помешанный.

Я еще крепче ухватился за стол, когда мистрисс Джо и Джо побежали к нему. Я не знал, как я это сделал, но я не сомневался, что отравил его. Только тогда уменьшился несколько овладевший мною ужас, когда я увидел, что его ведут назад; оглянув недовольным взором всю компанию, он бросился в кресло и воскликнул:

-- Деготь!

Я, значит, долил бутылку дегтярной водой!.. Я знал теперь, что ему будет все хуже и хуже. Стол под давлением моих дрожащих рук задвигался, как у настоящого медиума.

-- Деготь! - с удивлением воскликнула моя сестра. - Каким образом мог попасть туда деготь?

тревоге, начинала уже задумываться, поспешила принести джину, горячей воды, сахару, лимонной цедры и занялась приготовлением пунша. На время я был спасен. Я продолжал держаться за ножку стола, но сжимал ее теперь с чувством благодарности.

Мало-по-малу я настолько успокоился, что выпустил ножку из рук и занялся пуддингом. Мистер Пембельчук также приступил к пуддингу. Обед кончился, а мистер Пембельчук повеселел под влиянием благодетельного пунша. Я начинал уже надеяться, что день пройдет благополучно, когда сестра моя сказала Джо:

-- Чистые тарелки... холодные.

Я тотчас же ухватился за ножку стола и прижал ее к себе так, как будто она была товарищем моего детства и другом моей души. Я предвидел, что должно случиться, и почувствовал, что теперь я погиб.

-- Теперь я попрошу вас отведать, - обратилась моя сестра к своим гостям со всею любезностью, на какую только она была способна, - попрошу отведать кое чего, а затем испробовать чудного и восхитительного подарка дяди Пембельчука.

Все общество разсыпалось перед нею в комплиментах. Дядя Пембельчук, убежденный в том, что кроме похвал он ничего заслуживать не может, поспешил ответить:

-- О, будьте покойны, мистрисс Джо, мы отдадим должное пирогу и все мы не прочь отведать хотя по кусочку.

Моя сестра отправилась за пирогом. Я слышал, как она подошла к кладовой. Я увидел, как мистер Пембельчук размахивал своим ножем. Я понял по раздувающимся ноздрям римского носа, как пробуждался аппетит у мистера Уопселя. Я услышал замечание мистера Хебля, "что кусочек душистого пирога со свининой можно съесть после какого угодно обеда и он не принесет вреда", а затем слова Джо: - "и тебе, Пип, дадут кусочек". Но я не могу с достоверностью сказать, действительно ли я крикнул от испуга, или это только показалось мне. Я чувствовал, что это свыше сил моих и что я должен бежать... Я выпустил ножку стола и бросился к дверям.

-- Вот и мы! Ну-ка, где тут кузнец?