Большие надежды.
Глава четырнадцатая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие надежды. Глава четырнадцатая. (старая орфография)

Глава четырнадцатая.

Нет ничего тяжелее того чувства, когда начинаешь стыдиться своего родного крова. Чувство это вы можете называть черною неблагодарностью, можете говорить, что оно заслуживает наказания, как хотите, но я могу засвидетельствовать, что это крайне тяжелое чувство.

Родной кров, благодаря характеру моей сестры, никогда но был для меня особенно приятным местом. Только один Джо делал мне его святыней, и я верил в него. Я верил, что гостиная наша была самым элегантным салоном; я верил, что наша парадная дверь была таинственным входом в храм и торжественное открытие её сопровождалось принесением в жертву жареных кур; я верил, что кухня наша, хотя и не отличается особенным великолепием, зато поражает своей чистотой; я верил, что работа в кузнице ведет к возмужалости и независимости. И вот прошел один только год и все изменилось. Все казалось мне таким грубым и пошлым и я ни за что на свете не желал бы, чтобы мисс Хевишем и Эстелла увидели все это.

Насколько сам я виноват был в этом, насколько виноваты были мисс Хевишем и моя сестра, не время разсуждать ни мне, ни кому другому. Перемена свершилась, дело было сделано. Хорошо ли вторило худо ли, извинительно или неизвинительно, но оно было сделано.

покрыт мелкой угольной пылью и что на душе моей лежит тяжесть воспоминания, в сравнении с которой наковальня казалась легкой, как перышко. В моей последующей жизни бывали случаи (у кого их не бывает), когда я чувствовал, что густая завеса закрывает от меня весь интерес и радости жизни, не оставляя мне ничего, кроме тупого равнодушия. Никогда, однако, эта завеса не была так тяжела и так мрачна, как в то время, когда я свершил свое вступление в жизнь, пролагая себе в ней путь через кузницу Джо.

"срока" я часто, стоя в воскресенье вечером на кладбище, сравнивал перспективу своей жизни с болотом и находил между ними сходство, думая, что там и здесь все так плоско и низко, что там и здесь все неизвестно, все покрыто непроницаемым туманом, за которым скрывается море. С первого же дня своего поступления на работу я сразу впал в унылое состояние духа, которое не проходило и в последующие годы моего обучения ремеслу; но я утешаю себя тем, что никогда ни единым словом не обмолвился Джо, как тяжело гнетет меня обязанность исполнять условие. Одно только это обстоятельство и радует меня, когда я вспоминаю то время.

Что касается того, как шло мое обучение, то все успехи его я приписываю лишь заслугам Джо. Не тому, что сам я был верен долгу, обязан я тем, что не сбежал, чтобы сделаться солдатом или матросом, а тому, что Джо был верен своему долгу. Работал я довольно сносно, хотя и против воли, и, опять таки, не потому, чтобы у самого меня было развито сознание важности груда, а потому что сознание это было сильно развито у Джо. Нет возможности определить, как велико в мире влияние хорошого, честного и сознающого свой долг человека; зато я имею полную возможность сказать, как действует оно на другого человека, как действовало оно на меня, ибо всем хорошим, что мне дало мое обучение, я обязан простодушному и всем довольному Джо, а не себе, безпокойному и вечно чего то жаждущему.

Кто может сказать, чего я собственно хотел? Как я могу это сказать, когда я сам никогда этого не знал! Больше всего боялся я, что в один какой-нибудь несчастный день, когда я буду в самом грязном и некрасивом виде, я вдруг подыму глаза и увижу, что Эстелла заглядывает в одно из окон нашей кузницы. Мною овладевал ужас при мысли, что рано или поздно она увидит запачканное сажей лицо мое и руки, увидит меня за самой грязной частью моей работы и, радуясь моему унижению, с презрением взглянет на меня. Часто после наступления сумерек, когда я раздувал мехи для Джо и мы с ним пели "старого Клема", я вспоминал, как пел эту песню у мисс Хевишем и среди пламени мне мерещилась головка Эстеллы с чудными развевающимися по ветру волосами и с глазами, презрительно устремленными на меня. В таких случаях я поспешно отворачивался в ту сторону, где были окна и начинал всматриваться в заглядывавшую к нам ночную тьму и мне воображалось, что я вижу, как от окна отстранилось вдруг её личико и верил тому, что она пришла наконец.

Когда по окончании работы мы садились за ужин, все казалось мне скверным, и комната, и кушанье, и в глубине неблагодарной души своей я начинал еще более стыдиться своего родного крова.