Большие надежды.
Глава пятнадцатая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие надежды. Глава пятнадцатая. (старая орфография)

Глава пятнадцатая.

Так как я слишком вырос для того, чтобы посещать школу тетки мистера Уопселя, то решено было прекратить дальнейшее мое образование под надзором этой нелепой женщины. Бидди тем временем успела мне передать все, что знала, начиная от небольшого прейс-куранта до комической песенки, купленной ею как то раз всего за полпенса. Хотя это литературное произведение состояло из следующих только строчек с припевом --

Когда я прибыл в Лондон, сэры!

Турёль, лурёль!

Турель, лурёль!

Был лицом я смуглый, сэры!

Турёль, лурёль!

Турёль, лурёль!

Я все же принял к сердцу это сочинение и серьезно занялся им, - так сильно во мне было желание сделаться умнее. Не помню, чтобы я особенно признавал его достоинства, я думал только, что припев "турёль, лурёль" есть своего рода поэтическая вольность. Моя жажда познаний была так велика, что я решил обратиться к мистеру Уопселю и просить его заняться моим умственным развитием, на что он очень охотно согласился. Но в виду того, что он выказал сильное стремление образовать из меня драматического актера, которого можно и целовать, и оплакивать, и толкать, и царапать, и умерщвлять, и колотить всеми возможными способами, то я поспешил кончить начатый мною у него курс науки, хотя решился на это лишь после того, как мистер Уопсель, находясь под влиянием поэтического бешенства, серьезно таки помял меня.

Я старался передать Джо все, чему сам учился. Мне так приятно говорить об этом, что я не могу пройти этого молчанием. Мне так хотелось сделать Джо менее невежественным, чтобы он был достойнее моего общества и не заслуживал бы насмешек Эстеллы.

Мы занимались с ним обыкновенно на старой батарее за болотами и единственными пособиями нашими во время этих занятий были обломок разбитой аспидной доски и небольшой кусочек грифеля. Джо, кроме того, приносил с собою трубку и табак. Никогда не удавалось мне, чтобы Джо помнил что нибудь от одного воскресенья и до другого или приобрел за это время какое либо сведение. Тем не менее нигде не курил он трубки с таким умным видом, как на старой батарее, и не только умным, но даже ученым, и был, повидимому, совершенно уверен в том, что делает успехи. Надеюсь, что он делал их, дорогой товарищ.

Все кругом было тихо и покойно. Вдали на реке двигались паруса, которые во время отлива казались парусами затонувших кораблей, продолжавших плыть по дну реки. Когда я смотрел на суда в море, стоявшия там с распущенными белыми парусами, я сейчас же начинал думать о мисс Хевишем и Эстелле; то-же самое бывало со мною, когда я смотрел на освещенную солнцем тучку, или парус, или зеленый склон холма и сверкающую вдали полосу воды. Мисс Хевишем и Эстелла, странный дом и странная жизнь всегда имели для меня связь со всем, что было живописно.

В одно прекрасное воскресенье Длю, наслаждаясь своей трубкой, заявил мне, что "все это ужасно скучно", а потому я освободил его от занятий и улегся на насыпи, подперев рукою подбородок; черты мисс Хевишем и Эстеллы представлялись мне везде, и на небе, и на воде, до тех пор, пока я не решился, наконец, поделиться с Джо мыслями, которые неотвязно мелькали у меня в голове.

-- Джо, - сказал я, - не думаешь ли ты, что я должен сделать визит мисс Хевишем?

-- Так, Пип! Зачем только? - спросил Джо, задумываясь.

-- Как зачем, Джо? Зачем делают визиты?

-- Видишь, Ппп, - отвечал мне Джо, - такие бывают визиты, что не знаешь для чего они. Вот и насчет визита мисс Хевишем. Она подумает, что ты еще чего нибудь хочешь от нее, надеешься получить что нибудь.

-- Не могу я разве сказать, Джо, что ничего не хочу?

-- Можешь, дружище, - отвечал Джо, - и она, пожалуй, поверит, ну, а ведь, может быть, и не поверит.

-- Видишь, Пип, - продолжал немного погодя Джо, думая, что опасность миновала. - Мисс Хевишем сделала доброе дело для тебя. Когда она сделала это доброе дело, она позвала меня обратно и сказала, что это "все".

-- Да, Джо, я слышал.

-- "Все", - повторил Джо более выразительно.

-- Да, Джо! - И сказал уже, что слышал.

-- По моему, Пип, она этим вот что хотела сказать: - конец!.. Будешь, чем был. Я на север, ты на юг... На место!

Я сам думал об этом, но мне все же было неловко, что и он думал то же самое, ибо это делало еще более вероятным такое предположение.

-- Но, Джо...

-- Да, дружище!

-- Видишь ли, вот уже кончается первый год моего условия, а я ни разу еще не благодарил мисс Хевишем, ни разу не осведомился об её здоровьи и ничем не показал, что не забываю ее.

-- Оно, пожалуй, верно, Пип, если, например, ты задумал поднести ей в подарок подковы на четыре ноги... Но куда только пригодится он?.. Коли нет копыт, так куда же подковы?..

-- Я ничем вовсе не хочу напоминать ей о себе и о подарке совсем не думаю.

Но у Джо крепко засела в голове мысль и подарке и он уперся на ней.

-- Или вот, например, - сказал он, - если бы ты вздумал ей выковать цепочку для парадной двери... или этак дюжин с двенадцать али двадцать маленьких винтиков для домашняго обихода... или какую нибудь легонькую вещичку в роде вилки, чтобы брать гренки... или рашпер чтобы жарить сардели, или что нибудь...

-- Никаких подарков не хочу я, Джо! - перебил я его.

-- Да, - сказал Джо, упорно продолжая о подарке, как будто бы я настаивал на нем, - будь я на твоем месте, Пип, я бы не сделал его... нет, не сделал! К чему ей цепочка, когда и без того она у нея есть? Винтики тоже, пожалуй, никуда ей пригодны не будут... а вилка знаешь, тут уж придется браться и за медь, только репутацию себе испортишь. Что касается рашпера, то самый ловкий мастер и тот, пожалуй, обрежется на рашпере, потому рашпер - это рашпер, - продолжал Джо убеждать меня и доказывать мне всю несостоятельность моих намерений, - и куй себе там, что хочешь и как хочешь, а выйдет рашпер, хоть брось, а там опять начни, ничем не поможешь...

-- Милый Джо, - крикнул я с отчаянием, хватаясь за полу его сюртука, - перестань ты об этом! Сказал я тебе уже, что никакого подарка мисс Хевишем не хочу.

-- Нет, Пип, - продолжал Джо, довольный, повидимому, тем, что ему удалось убедить меня, - не надо, я тебе говорю, и ты прав, что не надо, Пип!

-- Да, Джо! Я хотел, видишь ли, сказать тебе, что работы у нас теперь немного и ты можешь отпустить меня на полдня... Я схожу в город и навещу мисс Эст... Хевишем.

-- Разве ее зовут Эстевишом, Пип? - спросил Джо. - Пли ее перекрестили?

Джо ответил мне, что раз я думаю, что это будет хорошо, то и он думает, что это будет хорошо. Но при этом он настаивал на том, чтобы я, если меня не примут радушно или дадут каким нибудь образом понять, что не желают вторичного моего визита, ибо видят в нем корыстную цель, чтобы я не повторял его больше. Я обещал следовать его совету.

Джо держал у себя на недельном жалованьи работника, которого звали Орликом. Он уверял, что при крещении ему дано было имя Дольджа - что было явно невозможно, за неимением такого имени в святцах; но это был человек крайне упрямого нрава и я уверен, что в этом он не был жертвой собственной своей ошибки, а придумал это имя с злобной целью посмеяться над невежеством деревенских жителей. Это был смуглый, широкоплечий человек крепкого сложения с какими то странными, точно развинченными конечностями; он никогда не спешил и шел, точно валился вперед. Делал он свое дело не как настоящий рабочий, а как человек, случайно взявшийся за него; когда он отправлялся обедать в таверну "Веселых Лодочников" и шел домой на ночлег, он плелся с каким то безцельным видом, точно Каин или Вечный Жид, который не знает, куда он идет и не имеет намерения вернуться. Он жил за болотами у сторожа шлюзов и, выходя в будние дни из своего убежища, плелся обыкновенно с заложенными в карманы штанов руками и с обедом в узелке, который был повешен на его шее и болтался на спине. По воскресеньям он целый день или лежал у шлюзных ворот, или стоял облокотившись у стога сена или у гумна. Когда он шел, то глаза его были обыкновенно опущены в землю, а когда кто нибудь заговаривал с ним или он по какой либо другой причине подымал их, то взгляд его при этом принимал не то обидчивое, не то смущенное выражение, как будто бы он никогда не думал, чтобы собеседник, обратившийся к нему мог позволить по отношению к нему такой странный и несправедливый поступок.

Этот сумрачный работник не любил меня. Когда я был совсем еще маленьким и робким мальчиком, он пугал меня тем, что в самом темном углу кузницы живет чорт и будто бы он хорошо знал, что для него через каждые семь лет необходимо разводить огонь с помощью живого мальчика, и что я представляю самое подходящее топливо для этого случая. Когда я сделался учеником Джо, он, убежденный в том, что я когда либо заменю его, еще больше не взлюбил меня. Не то, чтобы он говорил мне что нибудь, или обижал меня, а я просто замечал, что всякий раз, когда он ковал, искры всегда летели в мою сторону, а когда я пел "старого Клема", всегда сбивал меня с такта.

На следующий день после того, как я выговорил себе полдня праздника, Орлик также работал в кузнице. Сначала он молчал, потому что оба они с Джо ковали только что вынутую из горна раскаленную полосу железа, а я раздувал мехи. Немного погодя он обратился к Джо со словами:

-- Вот что хозяин! Не думаю, чтобы ты хотел давать поблажку только одному из нас? Дал полдня праздника молодому Пипу, дай его и старому Орлику.

Ему было по моему всего двадцать пять лет, но он имел привычку говорить о себе, как о старике.

-- А что ты сделаешь с этим полднем отпуска, если получишь его? - спросил Джо.

-- Что я сделаю с ним? А что он сделает с ним? Сделаю то, что и он, - отвечал Орлик.

-- Пип пойдет в город, - сказал Джо.

-- Ну, и старый Орлик пойдет в город, - отвечал он сердито. - Почему не идти обоим в город? Неужели только одному и можно идти в город.

-- Ты, брат, лучше сократи-ка свой нрав, - сказал Джо.

-- Сокращу, коли захочу, - проворчал Орлик, - Ишь ты, в город! То же! Поблажки, значит, не будет, хозяин? Ну-же! Будь ты человеком!

Джо отказался говорить дальше об этом предмете, пока работник его не успокоился, а потому Орлик направился к горну и вытащил оттуда раскаленную полосу железа, которую он направил в мою сторону, точно собираясь проткнуть меня ею, затем повертел ею над моей головой, но сейчас же опустил ее на наковальню и принялся ковать ее с таким ожесточением, как будто это был я, а искры - брызги моей крови. Он ковал до тех пор, пока сам разгорячился, а железо стало, напротив, совершенно холодным. Облокотившись тогда на свой молот, он сказал:

-- Так как-же, хозяин?

-- Успокоился теперь? - спросил Джо.

-- Успокоился, - мрачно отвечал Орлик.

-- Ты работаешь так же хорошо, как и другие люди, продолжал Джо, - получай и ты, поэтому, полдня праздника.

Сестра моя стояла в это время во дворе и все слышала. Вообще шпионить и подслушивать она не стыдилась. Заглянув в окно, она крикнула Джо:

-- Похоже на тебя, дурака! Отпускать с работы таких ленивых негодяев, как этот? Видно денег у тебя много, коли можешь так швырять жалованьем! Хотелось бы мне быть его хозяином!

-- Оставь ее! - сказал Джо.

-- Уж что касается до этого, я бы по свойски расправилась со всеми дураками и мерзавцами, - ответила моя сестра, начиная понемногу сама себя взвинчивать. - А уж если бы я взялась за дураков, так начала бы с самого хозяина, тупоголового царя всех олухов на свете. И уж если бы я взялась за мерзавцев, то начала бы с тебя, самого подлого и отъявленного негодяя на всем пространстве отсюда до самой Франции! Так-то!

-- Гнусная ты баба, тетушка Гарджери! - сказал Орлик. - Если таковы судьи мерзавцев, то из тебя выйдет хороший судья.

-- Оставь ее, говорю тебе, - сказал Джо.

-- Что ты сказал? - крикнула моя сестра со слезами в голосе. - Что ты сказал? Пип, что сказал этот негодяй Орлик? Как он назвал меня... тут... при моем муже? О! О! О!

Каждое из последних восклицаний она выкрикивала визгливым голосом. Считаю нужным заметить, что сестра моя, подобно всем взбалмошным женщинам, которых я встречал впоследствии, (что, конечно, не может служить ей извинением) вместо того, чтобы сдержать себя, сознательно и с самыми невероятными усилиями все больше и больше раздражала себя, переходя постепенно из одной стадии бешенства в другую.

-- Как... как назвал он меня в присутствии низкого труса, который клялся защищать меня? О! Держите меня! О!

-- А-а-х! - сквозь зубы проворчал Орлик. - Я-бы поддержал тебя, будь ты моей женой... Я бы сунул тебя под насос и всю бы эту дурь вымыл из тебя.

-- Говорю тебе, оставь ее, - сказал Джо.

-- О! Слушать только его! - вскрикнула моя сестра, всплескивая руками, что было знаком перехода к следующей стадии бешенства. - Слышат имена, которые он дает мне! Этот Орлик! В моем собственном доме! Мне... замужней женщине! В присутствии моего мужа! О! О!

Здесь моя сестра после целого ряда всплескиваний и вскрикиваний, принялась бить себя руками по груди и коленам, сбросила с себя шляпу и распустила волоса - переход к последней стадии бешенства. Превратившись таким образом в настоящую фурию, она бросилась к дверям, которые по счастью я запер перед этим на замок.

Несчастному Джо, замечания которого, сказанные в скобках, остались без всякого внимания, ничего не оставалось, как подойти к своему работнику и спросить его, на каком основании посмел он вмешиваться в его дела с женой и кто его просил об этом? Старый Орлик понял, что ему приходится принять вызов и приготовиться к защите. И вот, не снимая своих прожженных передников, они, точно два гиганта, стали друг против друга. Если по соседству и был где нибудь такой человек, который мог бы устоять против Джо, то я не видел такого человека. Орлик моментально, не хуже самого бледного молодого джентльмена, очутился на полу среди угольной пыли и не спешил, повидимому, скоро выбраться из нея. Джо открыл двери, поднял на руки мою сестру, которая лежала без чувств у самого окна (я думаю все таки, что она успела увидеть первый удар), отнес со в дом и положил на кровать; здесь она стала понемногу приходить в себя, рвалась и металась во все стороны, запуская руки в волоса Джо. Вслед за этим наступили полная тишина и спокойствие, какие бывают после сильного взрыва. С смутным ощущением, которое у меня всегда являлось после таких взрывов, будто сегодня у нас воскресенье или в доме кто нибудь умер, поднялся я наверх, чтобы одеться.

Когда я спустился вниз, Джо и Орлик подметали пол и не было видно никаких следов ссоры, кроме синяка у самой ноздри Орлика, что не придавало ни особой красоты, ни выразительности его лицу. На столе появилась бутылка нива из "Веселых Лодочников" и оба они по очереди с самым мирным видом наливали его себе. Наступившая тишина произвела умиротворяющее и философское влияние на Длю, который, выйдя проводить меня, сказал мне на прощанье, чтобы успокоить меня:

-- Пошумит, пошумит, Пип, а там и стихнет. И всю жизнь так.

мимо калитки прежде, чем решился позвонить. Я все думал не уйти ли мне лучше без звонка и наверное ушел бы, если бы только имел право распоряжаться своим временем и вернуться назад по своему желанию.

К калитке вышла мисс Сара Пакет, но не Эстелла.

-- Это что? Ты опять вернулся? Что тебе нужно? - сказала мисс Покет.

Когда я сказал, что пришел навестит мисс Хевишем, она несколько минут колебалась впускать меня или не впускать, но не желая, очевидно, брать на себя ответственности, она впустила меня, наконец, и затем пришла мне сказать, что мне разрешено "войти".

Все было по прежнему и мисс Хевишем была одна.

-- Ничего, мисс Хевишем! Мне хотелось только сообщить вам, что мне очень хорошо живется у моего хозяина и что я очень благодарен вам.

-- Так, так! - сказала она с прежним безпокойным движением пальцев. - Можешь приходить иногда... В день твоего рождения приходи... Ага! - воскликнула она вдруг, поворачиваясь ко мне вместе со своим креслом. - Ты ищешь Эстеллу? Да?

Я действительно оглянулся крутом, отыскивая Эстеллу... Я пролепетал, что надеюсь, она здорова.

-- Заграницей, - сказала мисс Хевишем, - получает образование, достойное леди. Не добраться теперь до нея... похорошела... все восхищаются, кто только видит ее. Ты чувствуешь, что потерял ее?

замешательства. Когда Сара закрыла за мной калитку, я почувствовал, что стал еще более недоволен и родным кровом своим, и ремеслом, и всем на свете. Вот все, что я получил от этого посещения.

Когда я шел по Хайг-Стриту, печально поглядывая на окна лавок и раздумывая о том, что бы я купил, будь я джентльменом, ко мне навстречу вышел из книжного магазина мистер Уопсель. Он держал в руках только что купленную им за шесть пенсов трагедию Джорджа Варну эля, каждое слово которой он собирался вдолбить в голову мистера Пембельчука, куда шел теперь пить чай. Не успел он увидеть меня, как у него блеснула мысль, что само Провидение посылает ему ученика, который может быть ему полезен во время декламации; он тотчас же задержал меня, настаивая на том, чтобы я сопровождал его к Пембельчуку. Зная, что дома скучно, что ночи темные и дорога худая, что лучше иметь даже такого спутника, чем никакого, я сопротивлялся не долго, а потому мы оба отправились к Пембельчуку в ту самую минуту, когда загорались огни на улицах и в лавках.

Я никогда еще не присутствовал на чтении Джорджа Барнуэля и не знал поэтому, как долго оно может продолжаться; но в тот вечер я хорошо помню, что оно продолжалось до половины десятого. Когда мистер Уопсель добрался до Ньюгета, и я начинал уже думать, что он никогда не попадет на эшафот, он стал подвигаться вперед несравненно медленнее, чем в первый период своей несчастной карьеры. Я нашел, что с его стороны совсем не кстати жаловаться на то, что его сгубили во цвете лет, как будто бы он не дал никакого плода с тех пор, как начал свое поприще. Но главное-то дело в том, что все это было ужасно длинно и скучно. Тошнее же всего было то, что во мне признавали воплощение главного лица всей этой истории. Когда Барнуэль ступил на путь преступлений, Пембельчук с таким негодованием взглянул на меня, что я положительно не знал, куда деваться, и даже готов был просить извинения. Уопсель всеми силами своими старался представить меня в наихудшем свете. Жестокий и тупоумный, я сделался убийцей своего дяди без всяких при этом смягчающих обстоятельств; Мильвуд при всяком удобном случае громит меня своими речами; со стороны дочери моего господина было бы настоящим сумасшествием, вздумай она обращать на меня внимание; что касается моего малодушия в то роковое утро, то оно вполне соответствовало общей слабости моего характера. Даже после того, как меня счастливо повесили и Уопсель закрыл книгу, Пембельчук сидел, устремив по прежнему на меня глаза, качал головой и говорил мне: "берегись, мальчик, берегись!", как будто ему было хорошо известно, что я замышляю убийство близкого родственника или даже того, кто имел слабость сделаться моим благодетелем.

Было совсем уже темно, когда кончилось чтение и мы вместе с мистером Уопселем отправились домой. За городом все было покрыто густым туманом и в воздухе чувствовалась страшная сырость. Фонарь у заставы принял вид пятна и казался вне своего обычного места, а лучи света, падавшие от него, казались уплотнившимся веществом самого тумана. В то время, как мы говорили об этом и разсуждали также о том, что туман вследствие перемены направления ветра подымается от наших болот, мы встретили вдруг человека, который плелся от сторожевой будки.

-- Эй! - крикнули мы, останавливаясь от удивления. - Это ты, Орлик?

-- Ты запоздал, - заметил я.

Орлик каким то не совсем естественным голосом отвечал мне.

-- Да? А ты не запоздал?

-- Мы устроили, мистер Орлик, литературный вечер, - сказал мистер Уопсель, все еще находившийся под впечатлением недавняго чтения.

-- Да, в городе, - отвечал он. - Я вышел вслед за тобой. Я не видел тебя, но я все время шел недалеко позади тебя. Опять, слышишь, стреляли.

-- На понтонах? - спросил я.

-- Да! Птицы, видно, повылетали из своих клеток. Как стемнело, так все и палят из пушек. Скоро опять запалят.

И действительно, не успели мы пройти и десяти ярдов, как грянул вдруг хорошо памятный мне выстрел, который, замирая среди густого тумана, глухо прокатился по окрестностям, как бы преследуя беглецов и угрожая им.

Предмет был самый подходящий, чтобы взволновать мои мысли, и я шел, молча думая о нем. Мистер Уопсель, как пострадавший дядюшка вечерней трагедии, громко размышлял, прохаживаясь в своем саду в Кемберуэлле. Орлик, заложив руки в карманы, тяжелой поступью шел подле меня. Было очень темно, очень сыро, очень грязно и мы шлепали по грязи. Время от времени раздавался над нами сигнальный выстрел, глухо раскатываясь вдоль по течению реки. Я молчал, погруженный в свои думы. Мистер Уопсель тем временем спокойно проживал в Кемберуэлле, интриговал в Босуорз-Фиельде и переносил величайшия страдания в Гластонбюри. Орлик ворчал себе под нос: - "Куй живей, куй живей, старый Клем! Куй звончей - старый Клем!" - Я подумал, что он выпил, но пьян он не был.

Так добрались мы до деревни. Дорога, по которой мы шли, проходила мимо "Трех Веселых Лодочников", где к великому удивлению нашему замечалось странное волнение, не смотря на то, что было уже одиннадцать часов. Дверь была открыта настежь и во всех окнах виднелось необычайное в это время освещение. Мистер Уопсель поспешил туда, чтобы узнать, в чем дело, (предполагая, что пойман бежавший каторжник), но тотчас же выбежал оттуда в страшном волнении.

-- Там что то приключилось, - сказал он, не останавливаясь ни на минуту, - домой, - за мною, Пип! Живей!

-- В чем дело? - спросил я, бросаясь бежать за ним. Рядом со мной бежал и Орлик.

Мы бежали так скоро, что не было возможности говорить, и остановились только тогда, когда вошли в кухню. Она была набита народом; вся деревня собралась здесь и во дворе. Здесь был доктор и Джо, также целая толпа женщин по самой середине кухни. Все дали мне дорогу, как только заметили меня и... я увидел свою сестру. Она лежала без чувств и движения на голом поду; чья-то неизвестная рука нанесла ей ужасный удар по затылку и спине в ту минуту, когда она сидела лицом к камину. С этой минуты, пока она была женой Джо, она никогда больше не устраивала бурных сцен.