| Автор: | Диккенс Ч. Д., год: 1860 |
| Категория: | Роман |
Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие надежды. Глава пятьдесят шестая. (старая орфография)
Глава пятьдесят шестая.
Магвич пролежал больным в тюрьме все время от первоначального ареста до открытия сессий. Он сломал себе два ребра и повредил легкия, почему и дышал с большим трудом и болью, которая ежедневно усиливалась. Вследствие ушиба он говорил очень мало и так тихо, что едва можно было разслышать его слова. Но он всегда рад был меня слушать, и я считал первым своим долгом говорить и читать ему все, что могло служить ему в пользу. Его болезнь до того усилилась, что несчастного нельзя было более оставить в общей тюрьме, и потому его перенесли в лазарет. Тут я гораздо чаще мог с ним видаться. Одна болезнь спасла его от цепей, ибо его считали самым опасным преступником.
Хотя я ежедневно с ним видался, но на такое короткое время и часы разлуки были так продолжительны, что я замечал малейшую физическую перемену в его лице. И перемены эти не были к лучшему; он видимо изнемогал и день это дня становился слабее. Магвич выказывал смирение и покорность своей участи, как человек совершенно утомленный жизнью. Мне иногда казалось, но его словам и выражению лица, что он обдумывал вопрос, не сделался ли бы он лучшим человеком при более благоприятных обстоятельствах; но он никогда не старался оправдать себя подобными средствами.
Раза два или три тюремщикам случалось упомянуть о дурной его репутации. Тогда, бывало, покажется улыбка на его лице и он обратится ко мне с таким взглядом, как будто уверен, что я в нем знал еще. в детстве не одну хорошую сторону. Вообще, Магвич вел себя смирно, никогда и ни на что не жаловался.
Когда открылись судебные сессии, мистер Джаггерс подал прошение об отсрочке дела Магвича до следующого раза, в надежде, что он так долго не проживет. Но ему отказали. Следствие началось, и Магвича принесли в суд в креслах. Мне позволили стоять за ним, не выпуская его руки из своих рук.
Следствие было коротко и ясно. Все, что можно было сказать в его пользу, было сказано - как он последнее время стал работать, как жил хорошо и честно. Но ничем нельзя было опровергнуть факта, что он воротился в Англию и стоял теперь перед судьею и присяжными. Невозможно было не признать его виновным.
В то время существовал обычай произносить смертные приговоры в последний день сессий, чтоб их закончить с эффектом. Еслиб не ужасная картина, живо сохранившаяся в моей памяти, я едва поверил бы, даже писавши эти слова, что я тогда видел в суде тридцать двух мужчин и женщин, которым в одно время был объявлен смертный приговор. Магвич находился впереди всех; он сидел, ибо от изнеможения не мог стоять. Вся эта сцена ярко представляется мне теперь; я даже помню, как капли дождя на окнах блистали от лучей апрельского солнца. Я стоял за решеткой, держа руку Магвича. За ним виднелись тридцать два мужчины и женщины; иные смотрели недоверчиво, другие казались пораженными страхом, некоторые плакали и рыдали, закрывали лицо, или же угрюмо оглядывались по сторонам. Сначала раздались было вопли женщин, но они тотчас же смолкли и настала глубокая тишина. Шерифы, другие гражданские чиновники и многочисленные зрители наполняли галлерею. Наконец, судья важно обратился к тридцати двум приговоренным. Из числа этих несчастных ему надлежало отдельно сказать несколько слов человеку, который с младенчества был виновен в противузаконных действиях, который, после частых наказаний и тюремного заключения, приговорен был к ссылке на известное число лет, который при отчаянных обстоятельствах бежал, опять пойман и присужден к вечной ссылке. Этот несчастный, казалось, вдали от своей родины сперва старался жить спокойно и честно; но, в несчастную минуту, увлеченный своими страстями, сделавшими его язвою общества, он покинул место ссылки и возвратился в государство, которое его изгнало. О нем вскоре донесли, но ему удалось некоторое время укрыться от правосудия; когда же его схватили, он защищался и был причиною смерти доносчика, знавшого все подробности его жизни. Он один знал, сделал ли он это преднамеренно, или в слепом порыве страсти. Наказание, ожидавшее, его, за самовольное возвращение в землю, изгнавшую его, была смерть, и как притом обстоятельства его поимки только увеличивали его вину, то ему следует приготовиться к смерти.
Солнце ударяло своими лучами в большие окна залы, ярко освещая судью и приговоренных и, может быть, напоминало некоторым присутствующим, как мы все некогда предстанем пред Всеведущого и Непогрешимого Судью. В эту минуту Магвич приподнялся и лицо его ярко осветилось солнцем: - "Милорд, - сказал он, - я уже получил приговор от Всевышняго, но преклоняюсь и пред вашим". Между присутствующими послышался ропот, и судья продолжал речь, обращаясь к остальным. После произнесения приговора, пришлось поддерживать некоторых, другие вышли стараясь казаться храбрыми, немногие кивали головой в направлении к галлерее, двое или трое пожали друг другу руки. Магвич вышел последним: его пришлось поднять с кресел и он мог идти только очень медленно; он все еще держал мою руку. Присутствующие уже встали (поправляясь словно в церкви или в ином каком общественном собранье) и указывали пальцами то на одного, то на другого преступника, а чаще всего на него и на меня.
Я все еще надеялся, что он умрет раньше дня, назначенного для исполнения приговора, но, опасаясь, чтобы жизнь его не продлилась, я в ту же ночь принялся писать прошение министру внутренних дел, описывая ему все, что я знал о преступнике и как он решился вернуться на родину единственно ради меня. Я написал как мог убедительнее и трогательнее и отправил просьбу по назначению. А также писал многим высоким лицам, от которых мог ожидать содействия и даже сочинил прошение на имя короля. После судебного приговора, я не знал ни минуты покоя; печальные мысли преследовали меня. Отправив прошение, я по целым вечерам скитался около домов тех особ, которым они были адресованы; как будто близость их могла придать мне более надежды. До сих пор улицы Вестенда в весеннюю туманную ночь, с их рядами домов и фонарей, навевают на меня печальные воспоминания. Ежедневные мои посещения тюрьмы теперь еще более сократили, а Магвича стали строже сторожить. Заметив или только вообразив себе, что меня подозревали в намерении отравить его, я потребовал, чтобы меня обыскивали перед тем, как допускали к его кровати, и сказал надзирателю, всегда присутствовавшему при этом, что я на все согласен, чтобы оправдать чистоту моих намерений. Никто не обращался грубо ни с ним, ни со мною. Долг службы требовал стеснять нас, во это исполнялось как только можно деликатнее. Надзиратель постоянно уверял меня, что Магвичу становится хуже, тоже говорили и другие арестанты, исполнявшие должность сиделок при нем. Они хотя и были преступники, но, благодаря Бога, были способны к добру.
Дни проходили, и я замечал, что он иногда долго продолжал лежать, вперив невозмутимо спокойный взгляд в белый потолок. По временам мои слова его оживляли, а чрез минуту он опять впадал в оцепенение. Иногда он совсем не мог говорить и отвечал мне легким пожатием руки; я вскоре привык к этому и стал угадывать его мысли. Наступил уже десятый день, после приговора, когда я внезапно заметил значительную перемену в нем. Глаза его обращены были к дверям и радостно блеснули при моем входе.
-- Милый друг, - сказал он, когда я присел к его кровати. Я боялся, чтоб ты не опоздал, хотя почти уверен был, что это не случится.
-- Я в назначенное время пришел, - сказал я: - я уж давно дожидаюсь у ворот.
-- Ты всегда дожидаешься у ворот, не так-ли, друг мой?
-- Да, чтобы не потерять ни минуты.
Я молча пожал его руку, ибо не мог забыть, что однажды хотел покинуть его.
-- И, что всего лучше, ты ухаживал за много в беде, а по тогда, когда мне везло. Это лучше всего.
Он лежал на спине и дышал чрезвычайно трудно. Как он ни любил видеть меня и говорить со мною, но оживление опять исчезло с его лица, отуманеный взор его обратился снова к потолку.
-- Вы сильно страдаете?
Это были последния слова, произнесенные им. Он улыбнулся и мне показалось, что он желает, чтобы я положил свою руку на его грудь. Я это сделал, он снова улыбнулся и покрыл мою руку своими.
Назначенное для посещения время уже кончилось; оглянувшись я заметил за собою начальника тюрьмы, который мне сказал шепотом, "вы можете еще здесь остаться". Я его поблагодарил от души и спросил:
-- Могу я с ним поговорить наедине, если он меня может разслышать?
Начальник тюрьмы отошел в сторону и сделал знак надзирателю, чтоб он последовал его примеру. На минуту глаза Магвича оживились и он взглянул на меня очень нежно.
Он слегка пожал мою руку.
-- У вас была дочь, любимая вами и которой вы лишились.
-- Она жива и нашла сильных покровителей. Она важная леди и красавица собою. И я люблю ее!
и голова спокойно опустилась на грудь.
Вспомнив, как мы вместе читали о двух людях пошедших в храм молиться, я понял, что не могу ничего сказать лучшого при его смертном одре, как: "Боже, буди милостив ему, грешнику!"