Большие ожидания.
Глава I.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава I. (старая орфография)

Собрание сочинений Чарльза Диккенса.

Том семнадцатый.

Большие ожидания
Роман.
Перевод М. А. Шишмаревой.

С.-Петербург.
Типо-литография Товарищества "Просвещение", Забалканский просп., соб. д. No 75.

Глава I.

Фамилия моего отца была Пирипп, а мое имя Филипп, и из сочетания этих двух имен мой детский язык не мог составить ничего длиннее и выразительнее Пипа. Итак, я прозвал себя Пипом, и с моей легкой руки все стали звать меня: "Пип". Я сказал, что фамилия моего отца была Пирипп; я сказал это, полагаясь на свидетельство его надгробного камня и на показание моей сестры, мистрис Джо Гарджери, жены кузнеца. Я никогда не видал ни отца, ни матери, не видал и их портретов (в те времена о фотографии еще и не слыхали), и мое первое детское представление о них обоих было довольно неосновательно почерпнуто из общого вида каменных плит над их могилами. Форма надписи на памятнике отца внушала мне дикую мысль, что он был широкоплечий плотный брюнет с черными курчавыми волосами, а из общого вида и фигуры надписи, гласившей: "А также Джорджиана, жена вышеупомянутого", я вывел ребяческое заключение, что мать моя была женщина болезненная, с желтым, покрытым веснушками лицом. Что же касается пяти маленьких, фута по полтора длиною, каменных плиток, вытянувшихся в одну правильную линию рядом с могилами родителей и посвященных памяти моих пяти братьев, рано отказавшихся от попытки завоевать себе место в этой юдоли слез и борьбы, то эти миниатюрные памятники поселили во мне твердое, свято хранимое мною, убеждение, что все мои братья родились, лежа на спинках и засунув руки в карманы своих панталон, откуда так и не вынимали их за все время своего кратковременного пребывания на этом свете.

Наша местность болотиста и расположена при реке, милях в двадцати от моря. Мне кажется, что мое первое яркое и определенное представление об окружающем меня мире сложилось в одно памятное ненастное послеобеда, когда день уже клонился к вечеру. В этот день я окончательно убедился, что холодное, поросшее крапивой место, где я стоял, было кладбище, что Филипп Пирипп, местный прихожанин, "а также Джорджиана, жена вышеупомянутого", умерли и похоронены, что младенцы Александр, Варфоломей, Авраам, Товий и Роджер, "дети вышереченных", тоже умерли и похоронены, что мрачный плоский пустырь за кладбищем, весь изрезанный канавами, плотинами и изгородями, с разбросанным на всем его протяжении пасущимся скотом, было болото, что свинцовая полоска вдали была река, что та широкая угрюмая даль, откуда дул ветер, было море, и что маленькая дрожащая фигурка, которая боялась всего этого и наконец заплакала со страха, был Пип.

-- Замолчи! - раздался свирепый голос, и из за могил у церковной паперти выросла фигура человека. - Замолчи, чертенок, или я перережу тебе глотку.

Это был страшный человек в грубой серой одежде, с большим "железом" на ноге, в рваных башмаках, без шапки, с головой, обмотанной каким-то тряпьем. Он был весь мокрый, в грязи и в синяках, исполосованный каменьями, исцарапанный колючками и крапивой; он и хромал, и дрожал, и свирепо глядел, и неистово ругался. Зубы его стучали, когда он схватил меня за подбородок.

-- Ох, не режьте меня, сэр! - взмолился я в неописанном ужасе. - Пожалуйста, не режьте!

-- Как тебя зовут? Говори! - сказал незнакомец.

-- Пип, сэр,

-- Повтори-ка еще, - приказал он, не сводя с меня глаз. - Да говори ясней.

-- Пип, Пип, сэр.

-- Покажи, где ты живешь, - продолжал человек. - Покажи пальцем.

Я показал рукой на плоский берег реки, где среди олешника и тополей, в разстоянии полуторы мили от церкви, раскинулась наша деревня.

С минуту незнакомец глядел на меня молча, потом схватил меня за плечи, перевернул вверх ногами и очистил мои карманы. В них не оказалось ничего, кроме ломтя хлеба. Когда церковь стала опять на место, - незнакомец был так стремителен в своих движениях, что она завертелась передо мной колесом, и шпиц колокольни очутился у меня под ногами, - когда церковь, говорю я, стала опять на свое место, я сидел на высоком надгробном камне и дрожал, а он жадно пожирал мой хлеб.

-- Ишь, щенок, - говорил он облизываясь, какие у тебя жирные щеки.

Должно быть, оне и в самом деле были жирны, хотя в то время я был для своих лет и мал ростом, и слаб.

-- Чорт меня возьми, если я их не съем, - продолжал человек, грозно качая головой. - Право, я начинаю серьезно об этом подумывать.

Я выразил искреннюю надежду, что он этого не сделает, и уцепился обеими руками за камень, на который он меня посадил, - частью, чтоб не упасть, частью, чтоб удержаться от слез.

-- Теперь слушай в оба и отвечай толком, - сказал незнакомец. - Где твоя мать?

Он вздрогнул и бросился бежать, но скоро остановился и оглянулся на меня через плечо.

-- Вон там, сэр, - пояснил я робко. - "А также Джорджиана". Это и есть моя мать.

-- Ах, вот оно что! - воскликнул он, возвращаясь. - А рядом кто? Твой отец?

-- Да, сэр, - отвечал я. - Он тоже был здешний прихожанин.

-- Так, - пробормотал он, что-то соображая. - С кем же ты живешь, - допуская, что я милостиво оставлю тебя в живых, в чем я впрочем сильно сомневаюсь?

-- С моей сестрой - мистрис Джо Гарджери, сэр. Она замужем за Джо Гарджери, а он кузнец.

-- Кузнец? - переспросил незнакомец и поглядел на свою ногу.

Потом нахмурился, взглянул на меня и опять на свою ногу. Он повторил это несколько раз, после чего подошел ко мне вплотную, схватил меня за плечи и, оттолкнув назад на всю длину своих рук, впился в мое лицо упорным властным взглядом. Я дрожал и безпомощно глядел прямо ему в глаза.

-- Теперь слушай, - сказал он. - Вопрос идет о том, жить ли тебе, или умирать. Знаешь ты, что такое подпилок?

-- Да, сэр,

-- А что такое еда?

-- Да, сэр.

После каждого вопроса он встряхивал меня, как бы для того, чтобы дать мне более ясное представление о моей безпомощности и об угрожающей мне опасности.

-- Ты достанешь мне подпилок. - Он опять встряхнул меня. - Ты достанешь мне поесть. - Новая встряска. - Ты принесешь мне то и другое, или я вырву из тебя сердце и печенку. - Встряска повторилась.

Я был страшно перепуган, и у меня так кружилась голова от этих встрясок, что я уцепился за него обеими руками и сказал:

-- Если б вы были так добры, перестали бы трясти меня, мне, может быть, не было бы так тошно, и я лучше выслушал бы вас.

Тут он задал мне такую встряску, что петух, служивший флюгером на колокольне, так и заплясал на своем шпиле. Затем он взял меня за обе руки и, поставив на камень, произнес следующую страшную речь:

-- Завтра утром, пораньше, ты принесешь мне подпилок и чего-нибудь поесть. Все это ты принесешь вон на ту старую батарею. Ты сделаешь, что я тебе приказываю, и никогда ни словом, ни знаком не посмеешь намекнуть ни одной живой душе, что видел такого человека, как я, или вообще кого бы то ни было. Исполни все в точности, и ты будешь жить. Но попробуй только обмануть меня, или хоть в чем-нибудь отступить от моих приказаний, и прощай тогда твое сердце и печень! Так и знай: я их вырву, изжарю и съем. И потом надо тебе сказать, я ведь не один, как ты, может быть, думаешь. У меня спрятан один молодчик (он всегда со мной, только его не видно), и в сравнении с этим молодчиком я просто ангел. Мой молодчик слышит все, что я говорю, а он умеет преловко подобраться к любому мальчугану и знает, как добыть его сердце и печень. От него, брать, не спрячешься. Ты можешь сколько угодно запирать двери, можешь забраться в свою теплую постельку, укутаться с головой в одеяло и, пожалуй, будешь считать себя в безопасности, а он будет потихоньку ползти да ползти, и наконец подползет и разорвет тебя пополам. Я и сейчас с трудом удерживаю его, - так ему хочется вцепиться в тебя. Мне очень не легко мешать ему порыться в твоих внутренностях. Ну, что ты на это скажешь?

-- Клянись. Говори: "Да разразит меня Господь, если этого не сделаю".

Я повторил клятву: он снял меня с камня и сказал:

-- Помни же свое обещание, помни моего молодчика. Теперь можешь отправляться домой.

-- Покойной ночи, сэр, - прошептал я.

Он крепко обхватил руками свое дрожащее тело, как будто боялся, что оно разсыплется, и заковылял прихрамывая к церковной ограде. И пока я смотрел, как он продирался сквозь крапиву и колючий шиповник, густо переплетавшиеся на могильных холмах, моему детскому воображению представлялось, будто он старается ускользнуть от покойников, простирающих из могил руки, чтоб схватить его за ноги и притянуть к себе.

ног. Но раз я не утерпел - оглянулся назад - и видел, как он шел к реке, продолжая крепко стискивать себя обеими руками и осторожно ступая больными ногами между большими камнями, разбросанными по болоту на случай половодья во время дождей и разливов.

Когда я остановился, чтобы взглянуть на него, болото казалось длинной, черной горизонтальной полосой, река - другой полосой, не такой широкой и немного посветлее, а небо - каким-то странным хаосом зловещих багровых и черных туч.

На берегу реки я с трудом мог различить два черные предмета, единственные выдающияся точки на всем этом плоском пространстве. Один был бакан, служивший путеводителем для пловцов, нечто вроде боченка без обручей, надетого на длинный шест, - пребезобразная штука, если смотреть вблизи, - другой - виселица с цепями, на которой когда-то повесили пирата. Незнакомец ковылял прямо к этой виселице. Казалось, это сам пират, оживавший на время, чтоб погулять по свету, возвращается теперь, чтобы снова повеситься. Мне чуть не сделалось дурно, когда я это подумал, а когда я увидел, что мирно пасущияся коровы подымают морды и смотрят ему вслед, мне показалось, что оне разделяют мое мнение. Я оглянулся, отыскивая глазами страшного молодчика, но егб^не было и следов.