Большие ожидания.
Глава II.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава II. (старая орфография)

Глава II.

Сестра моя, мистрис Джо Гарджери, была на двадцать слишком лет старше меня и составила себе громкую репутацию, как в своем собственном мнении, так и во мнении наших соседей, единственно благодаря тому обстоятельству, что она, по её словам, выростила меня "от руки". Стараясь понять смысл этого выражения и зная, что у моей сестры здоровая и тяжелая рука, с которою и мне, и её мужу частенько приходилось иметь дело, я пришел к заключению, что оба мы - и я и Джо, воспитаны от руки.

Моя сестрица была далеко не красавица, и у меня как-то само собой составилось довольно смутное, но упорное представление, будто Джо Гарджери женился на ней только потому, что она его принудила "от руки". Джо был красивый мужчина. Густые светлые кудри обрамляли с обеих сторон его доброе лицо, а глаза у него были такого неопределенно голубоватого цвета, что зрачки их почти сливались с белками. Славный парень был Джо, - мягкий, добродушный, ласковый, покладистый, веселый, - настоящий Геркулес и по физической силе, и по слабости характера.

У сестры моей, мистрис Джо, глаза и волосы были черные, а кожа такой необыкновенной красноты, что я часто спрашивал себя, не употребляет ли она вместо мыла терку для мускатного ореха. Она была высокая, костлявая женщина, и ходила в грубом рабочем переднике с тесемками назади и с неприступным квадратным нагрудником, утыканным сплошь иголками и булавками. Этот передник был постоянным предметом её гордости и вечным поводом попреков для Джо. Я, правда, никогда не мог понять, зачем она его носит, или - если уж носит, так почему никогда не снимает.

Кузница Джо примыкала к нашему дому, деревянному, как и большинство домов нашей местности в те времена.

Когда я прибежал домой, кузница была уже заперта, и Джо сидел в кухне один. Мы с Джо были товарищами по несчастию и не имели тайн друг от друга. Поэтому, как только я отворил дверь и увидел его в противоположном углу у камина, он сейчас объявил:

-- Мистрис Джо уже двенадцать раз выходила искать тебя, Пип, а теперь опять вышла: это уже будет чортова дюжина.

-- Правда, Джо?

-- Уверяю тебя, - сказал Джо, - и, что всего хуже, она захватила с собой щекотуна.

При этом ужасном известии я стал крутить единственную пуговицу на моем жилете и с отчаяньем глядел на огонь. "Щекотун" была гибкая тросточка с тонким концом, прекрасно отполированным от частого прикосновения к моему несчастному телу.

-- Она то и дело вскакивала, - продолжал Джо, - и наконец схватила щекотуна и выбежала, как ураган. Вот оно, какие дела, Пип, - прибавил Джо и стал не спеша мешать кочергой между нижними брусьями решетки. - Как ураган, - повторил он, не глядя на меня,

-- А давно она вышла, Джо?

Я всегда относился к Джо, как к ровне, - совершенно так, как относился бы к ребенку, такому же, как я, только немного постарше.

-- Как тебе сказать? - отвечал Джо, взглянув на стенные часы. - В последний раз она выскочила минут пять тому назад. Вот она идет. Спрячься за дверь, дружище, да обмотайся полотенцем.

Я последовал его совету. Мистрис Джо распахнула дверь и, заметив при этом какое-то препятствие, мгновенно догадалась о причине и немедленно пустила в ход щекотуна. Она кончила тем, что с силой отшвырнула меня прямо в объятия Джо, - я часто играл роль метательного снаряда, которым она запускала в супруга, - и последний, обрадовавшись, что мог хоть чем-нибудь помочь мне, спрятал меня за камин и спокойно загородил своей длинной ногой.

-- Где ты пропадал, мартышка ты этакая? - закричала мистрис Джо, топнув ногой. - Отвечай сию минуту, что ты делал! Я тут чуть с ума не сошла от страха. Говори же, или я тебя вытащу из угла, будь вас тут хоть пятьдесят Пипов и пятьсот Гарджери!

-- Я был только на кладбище, - отвечал я из своего убежища, плача и почесываясь.

-- На кладбище? - повторила она. - Если б не я, ты бы давно там лежал. Кто воспитал тебя от руки?

-- Вы, - отвечал я.

-- А зачем я это сделала, хотелось бы мне знать?

-- Не знаю, - прохныкал я.

что я жена кузнеца да еще Гарджери, а тут еще возись с тобой, будь тебе матерью, - нет, благодарю покорно!

Нельзя сказать, чтобы я особенно внимательно следил за этой речью.

Мысли мои были далеко; я безутешно смотрел на пылающие угли, и страшный незнакомец с железом на ноге, что шел теперь по болотам, его категорическое требование "чего-нибудь поесть", таинственный молодчик, подпилок, а больше всего страшная клятва, которой я себя связал, и перспектива измены родному крову, который я собирался обокрасть, - вставали передо мной грозными призраками.

-- На кладбище! как бы не так! - сказала мистрис Джо, водворяя щекотуна на его обычное место. - Вам двоим хорошо говорить; "кладбище". (Один из нас, кстати сказать, даже не обмолвился этим словом.) Вы скоро добьетесь того, что меня стащут туда, и воображаю, какая пре-лест-ная парочка выйдет из вас без меня!

Пока она готовила чай, Джо очень внимательно смотрел на меня из-за своей ноги, как бы прикидывая мысленно, какую пару мы составим с ним вдвоем в случае, если предрекаемое несчастие действительно сбудется. Затем он принялся тихонько поглаживать волосы и правую бакенбарду, следя своими голубыми глазами за движениями мистрис Джо, как он всегда делал, когда она бывала в бурном настроении.

У сестры был своеобразный способ приготовлять для нас хлеб с маслом, способ, которому она никогда не изменяла. Она начинала с того, что брала хлеб в левую руку и изо всей силы прижимала его к своему нагруднику; последствием такой манеры было то, что в хлеб зачастую втыкалась то булавка, то иголка, которые затем и оказывались у которого-нибудь из нас во рту. Потом она брала на нож масла (не слишком щедро) и намазывала его на хлеб по аптекарски, точно готовила пластырь, пуская в ход обе стороны ножа с замечательною ловкостью, тщательно собирая и соскабливая масло с краев. Проведя в заключение ножом по всему слою масла, она отрезывала толстый ломоть, который делила на две половины: одну для Джо, другую для меня.

На этот раз, однако, как ни был я голоден, я не дерзал есть. Я чувствовал, что обязан приберечь что-нибудь для моего страшного знакомца и для его еще более страшного союзника - молодчика-невидимки. Я знал, что мистрис Джо вела хозяйство замечательно экономно, и что мои тайные поиски в её чуланах могут оказаться безплодными, поэтому, не долго думая, я решился спрятать свой ломоть в штанину.

Но исполнить это решение было для меня почти так же трудно, как броситься с крыши высокого дома или погрузиться в очень глубокую воду. И больше всего, сам того не ведая, затруднял меня Джо. Я уже говорил, что, благодаря нашему общему несчастию, мы с ним составили нечто вроде франмасонского союза; наши отношения были совсем товарищеския. Между прочим, у нас вошло в обычай сравнивать каждый вечер, кто скорей ест; делалось это очень просто: откусив по куску каждый от своего ломтя, мы молча показывали их друг другу и тем подстрекали друг друга к взаимному соревнованию. В этот вечер Джо не раз приглашал меня к такому соревнованию, показывая мне свой быстро убывающий ломоть, но не встречал взаимности с моей стороны; я неподвижно сидел с чашкой желто-бурой жидкости на одной коленке и нетронутым ломтем на другой. Наконец я принял отчаянное решение; я сказал себе: нужно покончить сразу, и притом наиболее простым способом, - соответственно обстоятельствам. Пользуясь моментом, когда Джо не глядел на меня, я проворно сунул свой ломоть в штанину.

Джо видимо безпокоился, предполагая у меня потерю аппетита, и задумчиво, без малейшого удовольствия, откусывал маленькие кусочки от своего ломтя. Погруженный в размышления, он ворочал и переворачивал их во рту гораздо дольше обыкновенного и, наконец, проглатывал, как пилюли. Он только что собирался откусить новый кусок и уже скривил голову на бок для большого удобства, как вдруг его взгляд упал на меня, и он увидел, что мой ломоть исчез.

Не успев откусить, он остановился на полдороге и замер в немом оцепенении с ломтем хлеба в зубах. Его изумление и ужас были так явны, что не могли ускользнуть от внимания моей сестры.

-- Что там у вас опять? - спросила язвительно она и поставила свою чашку на стол.

-- Однако! - пробормотал Джо, укоризненно качая головой. - Послушай, Пип, дружище! Ты себе беды наделаешь. Он где-нибудь застрянет. Ты не мог прожевать его, Пип.

-- Ну, что еще там? - повторила сестра еще резче.

-- Если б ты мог выплюнуть хоть кусочек, Пип. Попробуй, советую тебе, - говорил Джо в неописанном испуге. - Тут уж не до манер, когда дело идет о здоровье.

Тут сестра окончательно вышла из себя, накинулась на Джо и, схватив его за оба баки, пригвоздила его голову к стене. Я молча сидел в своем углу и виноватыми глазами смотрел на эту сцену.

-- Ну, жирный, пучеглазый боров, может, теперь ты скажешь мне наконец в чем дело, - проговорила сестра, задыхаясь от злости.

Джо безпомощно взглянул на нее, с отчаянием откусил кусок хлеба и снова уставился на меня.

-- Знаешь, Пип, - проговорил он торжественно, с непрожеванным куском за щекой и таким конфиденциальным тоном, как будто мы были с ним только вдвоем, - мы с: тобой всегда были друзьями, и я последний стал бы на тебя жаловаться. Но это такой - он отодвинул свой стул, поглядел на пол между им и мною и опять поднял глаза на меня - такой необыкновенный глоток.

-- Да что, он весь слой хлеб проглотил, что ли? - закричала сестра.

-- Знаешь, голубчик, - продолжал Джо, глядя попрежнему на меня, а не на мистрис Джо, и попрежнему с куском за щекой, - я и сам глотал здоровые куски,когда был твоих лет, часто глотал, и могу сказать, видал-таки едоков на своем веку, но, признаюсь, такого глотка не видал. Сам Бог спас тебя от смерти, Пип.

Сестра бросилась ко мне, поймала меня за волосы и потащила за собой, повторяя страшные слова: Пойдем, я дам тебе лекарства".

Какой-то каналья-доктор ввел в то время в моду дегтярную воду, как радикальное средство против всех болезней, и мистрис Джо всегда имела запас этого снадобья в своем комоде, в твердой уверенности, что его целебная сила пропорциональна его отвратительному вкусу. Даже в самые счастливые времена, этого элексира, в качестве укрепляющого, в меня вливали такое страшное количество, что от меня несло - я сам это чувствовал - как от только что осмоленного забора. На сей раз особенно серьезный характер моей болезни потребовал целой пинты этого лекарства, которую и влили мне в глотку ради моего благополучия, при чем мистрис Джо захватила и крепко-накрепко зажала мою голову у себя под мышкой. Джо отделался полупинтой, но полпинты его таки заставили проглотить к великому его удивлению, в то время, когда он сидел себе преспокойно у огня, о чем-то размышляя и пережевывая свой хлеб. Мистрис Джо объявила, что его "тошнит", и, судя по себе, я смело могу утверждать, что его затошнило после лекарства, если и не тошнило до того.

могу сказать, что положение его становится невыносимо. Мысль, что мне предстоит совершить кражу у мистрис Джо, - что при этом я украду также и у Джо, мне и в голову не приходила, так как я никогда не считал, чтобы что-либо в нашем хозяйстве было его собственностью, - итак, сознание моего будущого преступления, в соединении с необходимостью постоянно придерживать рукой мой хлеб с маслом, ходил ли я, сидел ли, или отправлялся на кухню по какому-нибудь поручению, все это доводило меня почти до сумасшествия.

Когда в трубе свистел ветер, раздувая и заставляя колебаться огонь в нашем камине, мне чудилось, что я слышу голос человека с железом на ноге, который взял с меня такую страшную клятву, и этот голос говорил, что мой незнакомец не может и не хочет голодать до завтра, а нуждается в пище сейчас. И вслед затем мне думалось: "А что, если тот молодчик, которому так хотелось вцепиться в меня и которого приходилось удерживать с таким трудом, что, как он не утерпит или ошибется временем й? сочтет себя в праве завладеть моим сердцем и печенкой не завтра, а сегодня?"

Если когда-либо у кого волосы становились дыбом от страха, так это было со мной в тот памятный вечер. Но, может быть, этого никогда ни с кем не случалось?

В описываемый день был рождественский сочельник, и мне предстояло вооружиться медной лопаточкой и мешать пуддинг к следующему дню, от; семи до восьми по стенным голландским часам. Я было попробовал делать это с грузом в штанине (причем мне невольно снова вспомнился человек с тяжелым железом на ноге) и почувствовал, что мой хлеб с маслом съезжает все ниже и ниже и непременно выскочит наружу, если я не приму решительных мер. К счастью, мне как-то удалось выскользнуть из комнаты и выгрузить эту вещественную часть моей совести на чердаке, где я спал.

-- Слышишь, Джо? - сказал я, когда покончил, наконец, с пуддингом и грелся у камина, в ожидании пока меня пошлют спать. - Кажется, из пушек палят. Что это значит?

-- Верно еще один каторжник улизнул, - отвечал Джо.

-- Как это - улизнул, Джо? - спросил я.

Мистрис Джо, которая все разъяснения всегда брала на себя, проворчала брюзгливо: "Бежал, бежал", преподнося мне свое толкование с таким же решительным видом, как дегтярную воду.

Пока мистрис Джо сидела, нагнувшись над своей работой, я силился спросить у Джо движением губ, что значит каторжник. Джо, в свою очередь, зашевелил губами, видимо стараясь дать мне обстоятельное объяснение, из которого я понял только одно слово; "Пип".

-- Прошлую ночь бежал каторжник после вечерней зоревой пушки, - сказал Джо вслух. - И вчера тоже палили, чтоб предупредить. А теперь опять палят: должно быть, другой улизнул.

-- Кто палит? - спросил я.

Я находил, что мистрис Джо несовсем-то вежливо относится к своей особе, допуская, что она может солгать при каких бы то ни было обстоятельствах. Впрочем, она вообще была вежлива только при гостях.

Между тем, Джо окончательно подзадорил мое любопытство: стараясь разинуть рот как можно шире, он силился придать своим губам форму какого-то слова, которое я принял за "холеру". Естественно, поэтому, что я кивнул на мистрис Джо и спросил однеми губами: "она"? Но это было не то; Джо с самым решительным видом закачал головой и, разинув рот во всю ширину, выпустил какое-то очень энергичное слово. Я опять ничего не понял.

-- Мистрис Джо, - начал я, прибегая к последнему средству, - мне, хотелось бы знать, если вы ничего не имеете против, откуда палят?

-- Что это за ребенок! Храни его Господь! - воскликнула сестра таким тоном, как будто хотела сказать: "Чорт бы его побрал!" - Откуда палят? Конечно, с галер.

Джо укоризненно кашлянул, что должно было означать: "Да ведь это-то я тебе и говорил".

-- А что такое галеры? - спросил я опять.

-- Ну вот, извольте толковать с таким мальчиком! - и сестра с негодованием ткнула в мою Сторону своей иголкой и покачала головой. - Ответьте ему на один вопрос, й он засыплет вас целой дюжиной. Галеры - это баржи, где помещаются тюрьмы; они там за болотами.

-- Хотел бы я знать, кого сажают в эти тюрьмы, и за что? - заметил я со спокойствием отчаяния, не обращаясь, впрочем, ни к кому в особенности.

так знай: людей сажают на галеры за то, что они убивают, грабят, мошенничают и делают всякия пакости. И все они всегда начинали с того, что приставали с вопросами. А теперь изволь-ка отправляться спать.

Мне никогда не давали свечи, когда я шел спать, и теперь, поднимаясь впотьмах по лестнице с неистовым звоном в голове, - ибо, произнося свою последнюю речь, мистрис Джо очень ловко отбивала по ней такт своим наперстком, - я со страхом сознавал все удобство такого близкого соседства галер. Было ясно, что оне созданы для меня. Ведь я тоже начал с вопросов и теперь намеревался обокрасть мистрис Джо,

С тех пор, а это было очень давно, я часто думал; едва ли кто знает, на какую скрытность способен ребенок под влиянием страха. Пусть это будет самый неразумный, самый неосновательный страх, - последствия будут те же. Я смертельно, боялся молодчика, жаждавшого моего сердца и печени; я смертельно боялся моего незнакомца с железом на ноге. После своей страшной клятвы-я боялся даже самого себя. Я не имел, никакой надежды на избавление, я не мог, разсчитывать на помощь моей всемогущей сестры, отталкивавшей меня при всяком моем обращении к ней и мне страшно даже подумать, чего бы я, мог натворить, на какие требования мог бы пойти под влиянием этого тайного всепоглощающого страха.

Всякий раз, как я засыпал в эту ночь, - если только я спал, я видел во сне, что бурный весенний поток уносит меня к галерам, я плыву мимо виселицы и слышу, как, пират кричит мне в трубу, чтоб я выбирался лучше на берег, и дал себя сразу повесить, чем томиться в, ожидании. Впрочем, я боялся крепко заснуть, если б даже мог, ибо с разсветом мне, предстояло ограбить чулан. Я не мог сделать, этого ночью; в те времена не знали спичек и, чтобы, раздобыть огня, нужно было выбить его кремнем из огнива, т, е. нагреметь не хуже пирата, когда он силится высвободиться из своих цепей.

"Держи вора!" "Вставайте, мистрис Джо!" В чулане, снабженном разной снедью, благодаря празднику, гораздо обильнее, чем обыкновенно, я до полусмерти перепугался повешенного за лапки зайца, мне показалось, когда я стоял к нему боком, что он мне подмигнул, но мне некогда было проверить это впечатление, некогда выбирать: нужно было спешить. Я стащил кусок хлеба, корку сыра, с полтарелки рубленого мяса, завязал все это в свой носовой платок вместе с вчерашним ломтем, потом отлил в припасенный нарочно для этой цели стеклянный пузырек немного водки из каменной бутылки, которую сейчас же долил водой, и прибавил ко всему этому кость с весьма незначительным количеством мяса и чудесный круглый пирог со свининой. Я чуть не ушел без пирога, но соблазнился заглянуть, что было так тщательно прикрыто на глиняном блюде в углу чулана на самом верху; влез на полку, заглянул, нашел пирог и захватил его в надежде, что он предназначается не для сегодняшняго дня, и потому его не скоро хватятся.

Из кухни одна дверь вела прямо в кузницу. Я отодвинул засов, отворил дверь и разыскал подпилок между инструментами Джо. Потом запер дверь на засов, как она была, вышел в другую дверь, - в ту, в которую вошел накануне вечером, и пустился бежать к покрытому туманом болоту.