Большие ожидания.
Глава LVIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава LVIII. (старая орфография)

Глава LVIII.

Весть о крушении, которое потерпели мои большие ожидания, успела раньше меня достигнуть моей родины и её окрестностей. Оказалось, что "Голубой Вепрь" уже уведомлен обо всем, и я нашел, что, благодаря этому обстоятельству,- его обращение со мной резко изменилось. Насколько "Вепрь" старался снискать мое расположение своею безпредельною услужливостью в дни моего процветания, настолько он стал холоден со мною теперь, когда фортуна отвернулась от меня.

Был вечер, когда я приехал в гостиницу, совершенно разбитый своим путешествием, которое в былые дни совершал без всякой усталости. "Голубой Вепрь" не мог мне отвести номера, который я обыкновенно прежде занимал: он оказался занятым (несомненно постояльцем, имевшим свои "большие надежды"). Мне отвели какую-то жалкую конуру между голубятней и каретным сараем; но и в ней я спал очень крепко и вряд ли заснул бы лучше в самом роскошном апартаменте, какой только мог представить "Вепрь". Сны мои были тоже нисколько не хуже тех, какие могли мне присниться в самой прекрасной спальне.

Утром, пока готовили мне завтрак, я отправился прогуляться в сторону Сатис-Гауза. Печальные объявления на воротах и вывешанные на окнах ковры возвещали о продаже с аукциона на следующей неделе всей мебели и обстановки. Самый дом назначался в продажу на слом. На пивоварне известью было крупно выведено - No 1; на главной части дома, которая в течение стольких лет оставалась заколоченной, красовалось No 2. На различных отдельных постройках и на флигелях красовались свои нумера, и местами, чтобы дать место этим надписям, был оборван плющ, который валялся и увядал в пыли. Зайдя на минуту во двор через отпертую. калитку, я огляделся кругом любопытным взором туриста, которому здесь в сущности решительно нечего делать, и заметил агента-аукциониста, который с пером в руке расхаживал между пустыми бочками и громко считал их для внесения в опись. Он устроил себе даже временную конторку из кресла мисс Гевишам, которое я так часто катал под звуки "Старого Клема ".

Вернувшись к завтраку в "Голубого Вепря", я застал там мистера Пембльчука, который беседовал с хозяином. Мистер Пембльчук, неоправившийся еще, повидимому, после своего ночного приключения, очевидно, ждал меня и обратился ко мне со следующею речью.

-- Молодой человек, вы низко пали! Очень жаль! Но разве можно было ждать чего-либо другого? Этого и следовало ждать... Да, следовало...

С великолепным великодушием прощающого человека он протянул мне руку, и так как я еще не оправился и был слишком слаб после болезни, чтобы затевать ссору, то поздоровался с ним.

-- Вильям, - сказал мистер Пембльчук лакею, - поставьте блины на стол. Да, вот до чего мы дожили!... Вот до чего дожили!..

Я с досадой принялся за свой завтрак. Мистер Пембльчук встал напротив меня и, прежде чем я успел прикоснуться к чайнику, налил мне чаю с видом благодетеля, который решился остаться верным себе до конца.

-- Вильям, - меланхолически произнес мистер Пембльчук, - подайте соль. В более счастливые времена, - сказал он, обращаясь ко мне, - вы, кажется, кушали с сахаром? Кажется, и с молоком? Да?... Ведь так?... Вильям, сахару и молока! Принесите и кресс-салату.

-- Благодарю, - отвечал я коротко, - я не ем кресс-салату.

-- Не едите? - воскликнул мистер Пембльчук, вздыхая и покачав несколько раз головою, как будто он этого и ожидал с моей стороны, и как будто нежелание ест кресс-салат имело связь с моим падением. - Конечно! Что же я? Ведь вы не станете есть столь простых продуктов... Не надо салата, Вильям!

Я продолжал есть, а мистер Пембльчук продолжал стоять против меня, выпучив на меня свои рыбьи глаза, и, по обыкновению, неистово сопел.

-- Одна кожа да кости! - размышлял вслух мистер Пембльчук. - А ведь был, как огурчик, когда уезжал отсюда, - прямо скажу - напутствуемый моим благословением, - а я, как трудолюбивая пчела, предлагал ему отведать моей скромной трапезы!

Это напомнило мне также поразительную разницу между той лакейской миной, с которой он протягивал тогда мне руку, приговаривая: "Смею ли, сэр, смею ли!.." и нахальным великодушием, с которым он теперь совал мне свою жирную пятерню.

-- А, - продолжал он, подавая мне хлеб и масло, - вы идете к Джозефу?

-- Чорт возьми, - вскричал я, теряя терпение. - Какое вам дело, куда я иду! Оставьте в покое мой чайник!

Хуже я ничего не мог придумать, так как теперь Пембльчуку представлялся желанный случай.

-- Да, молодой человек, - сказал он, отстраняясь от чайника, отступая на несколько шагов от стола и возвышая голос, чтобы его могли слышать хозяин и лакей, которые стояли поодаль у двери, - я оставляю в покое ваш чайник. Ваша правда, молодой человек. В первый раз в жизни вы правы. Я забылся, когда с таким участием отнесся к вашему завтраку, из желания дать вашему телу возможность оправиться от распутства и подкрепить его здоровой пищей предков. И это тот, - сказал Пембльчук, обращаясь к хозяину и лакею и указывая на меня рукою, - и это тот, с которым я няньчился в дни его счастливого детства! Вы говорите мне, что это невозможно, - уверяю вас, это он самый!

Тихий ропот обоих был ответом на эту речь. Особенно тронут, казалось, был лакей.

-- Его я катал в своем шарабане, - продолжал Пембльчук, - его на моих глазах вскормили от руки, его сестра приходилась мне племянницей по мужу, и ее звали в честь матери Джорджианой! Пусть осмелится сказать, что это не правда!

-- Молодой человек, - сказал Пембльчук, наклоняя по своей привычке голову в мою сторону, - вы пойдете к Джозефу... Какое мне дело, спрашиваете вы, куда вы пойдете? А я вам говорю, что вы пойдете к Джозефу!..

Лакей скромно кашлянул, как бы предлагая мне попытаться вывернуться после того, как меня прижали к стене.

-- Теперь, - сказал Пембльчук, неизменно сохраняя тон оскорбленного, но уверенного в своей правоте поборника добродетели, - я укажу вам, что вам надо сказать Джозефу. Пусть будут свидетелями вот господин хозяин "Голубого Вепря" - человек не безызвестный в городе по своей репутации, и мистер Вильям, по фамилии, если не ошибаюсь, Поткинс.

-- Совершенно верно, сэр, - поддакнул Вильям.

-- Вот при них, молодой человек, я сейчас укажу вам, что вы обязаны сказать Джозефу. Вы обязаны сказать ему: "Джозеф, сегодня я встретил своего первого благодетеля, который положил основание моему благополучию; я не называю его по имени, Джозеф, так как этого и не требуется: все в городе называют его моим благодетелем, я его видел сегодня.

-- Здесь я его что-то не вижу, - сказал я.

-- Повторите это ему, - воскликнул Пембльчук, - и даже Джозеф будет поражен.

-- Ну, относительно его вы ошибаетесь, - отвечал я, - я его знаю лучше вашего.

-- Вы скажете, - продолжал Пембльчук, - Джозеф, я видел этого человека; он ни вам, ни мне не желает зла. Он знает ваш характер, Джозеф; ему известно ваше невежество и упрямство; он знает и мой характер, и ему известна моя неблагодарность. Да, Джозеф, скажете вы, - и здесь Пембльчук потряс головою и руками, - он знает мою черную неблагодарность. Ему это известно лучше всякого другого. Вы, Джозеф, этого не знаете, так как вам не случалось ее испытать на себе, но он-то прекрасно знает.

Хотя я и знал безстыдство и наглость Пембльчука, но меня просто поражало теперешнее его поведение.

-- Джозеф, скажете вы, он поручил мне передать вам, что в моем унижении видит перст Божий. Он узнал этот перст, когда прозрел, и ясно его увидел. Перст Божий начертал: "Он отплатил неблагодарностью своему первому благодетелю, который был виновником его благополучия". Но этот человек сказал мне, Джозеф, что не раскаивается в содеянном. Напротив, Джозеф, он полагает, что поступил хорошо, справедливо и великодушно, и готов опять сделать то же самое.

-- Жаль, - презрительно сказал я, окончив свой завтрак, - что этот человек не указал, что же именно он сделал и что еще готов сделать?

-- О, почтенный хозяин "Голубого Вепря"! - воскликнул Пембльчук, обращаясь к своим слушателям, - и вы, Вильям! Я не против того, чтоб вы рассказали в городе, если желаете, что это было дело доброе, справедливое, великодушное, и что я готов вновь поступать так же!

После этой речи нахал пожал им обоим руки с каким-то особым выражением и ушел из гостиницы, оставив меня в полном недоумении, что же именно доброго, справедливого и великодушного совершил он и что еще готов сделать? Вскоре после его ухода вышел и я и, проходя по главной улице, увидел, что он ораторствует в своей лавке, несомненно о том же предмете, перед избранными слушателями, которые бросали на меня неособенно благосклонные взгляды, пока я проходил по другой стороне улицы.

Тем приятнее было мне идти к Бидди и Джо, зная наперед, что они вполне сердечно отнесутся ко мне. Их великодушие особенно поражало меня теперь по сравнению с деревянностью этого нахала. Я тихо шел по дороге, так как мои ноги не окрепли еще окончательно, но зато, по мере приближения к деревне, в моей душе разросталось чувство тихой радости, и мне казалось, что лживость и грубое нахальство оставались где-то там, вдалеке позади меня.

Был чудный июльский день. Небо сияло лазурью; жаворонки вились высоко над зелеными полями. Все кругом казалось мне теперь гораздо привлекательней, чем в былые времена. По дороге в моем воображении быстро мелькали радужные картины моей будущей жизни, и я рисовал себе, какие перемены к лучшему могут произойти в моем характере, когда мною будет руководить подруга, в здравом смысле и наивной вере которой я теперь не сомневался. Эти грезы будили нежные чувства. Я расчувствовался, и мне приятно было воображать себя странником, возвращающимся домой босиком из дальняго и долгого странствия.

Я не видал еще школы, в которой Бидди была учительницей; но меня вывела к ней небольшая окольная тропинка, которую я избрал во избежание лишних встреч. К сожалению, в тот день как раз оказался праздник, и в школе не было ребят, а домик Бидди был заперт. Я надеялся увидеть ее за обычной работой прежде, чем она успеет заметить меня, но надежды эти не сбылись.

Кузница была недалеко, и я отправился к ней по зеленой аллее развесистых лип. Я прислушивался, надеясь услышать стук молота Джо. Отсюда я должен -был бы его слышать, и мне чудилось, что я его слышу, - но это оказалось моей собственной фантазией: все было тихо. Те же липы, тот же шиповник, те же каштаны, как и в былые дни, стояли по сторонам и тихо шептались, когда я останавливался прислушиваясь, но к весеннему шепоту природы не примешивались удары молота Джо. Не знаю почему, меня охватил какой-то страх, когда я приблизился к кузнице. Наконец, я увидал ее. Она была заперта: не видно было ни огня, ни дождя искр, не слышно было рева мехов - все было тихо и спокойно.

Зато в доме была заметна жизнь, и в гостиной, повидимому, сидел кто-то, так как окошко было открыто; на нем развевалась белая занавеска и из-за нея виднелись цветы. Я тихо подошел к окну с намерением заглянуть в него сквозь цветы, как вдруг передо мной очутился Джо под руку с Бидди.

Сначала Бидди вскрикнула, как будто перед ней очутился призрак, но через момент она была в моих объятиях. Оба мы заплакали. Она заплакала потому, что я был так бледен и истомлен, я - потому, что она была так свежа и хороша.

-- Милая Бидди, какая ты жизнерадостная!

-- А у тебя, Джо, какой счастливый вид!

-- Да, милый Пип, старый дружище!

Я смотрел на них, то на одного, то на другого и...

-- Сегодня моя свадьба, - воскликнула Бидди в полном восторге, - я вышла за Джо!

Они провели меня в кухню, и я припал головой к старому сосновому столу. Бидди приложила мою руку к своим губам, а на плечо ко мне склонился Джо.

-- Он еще не окреп, милая, для таких сюрпризов, - сказал Джо.

-- Да, Джо, - отвечала Бидди, - мне следовало бы об этом подумать; но я так счастлива!

Оба они были счастливы и рады видеть меня, оба были растроганы моим приходом, который как бы довершил этот счастливый день.

Первой моей мыслью была глубокая благодарность небу за то, что мне не удалось ни словом обмолвиться перед Джо о моей последней, разлетевшейся в прах надежде. Сколько раз у меня на языке было это признание, когда он ходил за мною во время моей болезни! Он неизбежно узнал бы обо всем, если б какой-нибудь лишний час остался со мною.

-- Бидди, родная, - сказал я, - лучше твоего мужа нет в целом свете; а если б ты видала его у моей кровати, тогда ты... впрочем, нет, ты и тогда не могла бы любить его больше, чем теперь!

-- Конечно, не могла бы, - сказала Бидди.

-- А тебе, Джо, досталась лучшая в мире жена; и она даст тебе счастье, которого ты заслуживаешь, милый, благородный Джо!

Джо посмотрел на меня, губы его задрожали, и он наивно закрылся рукавом.

-- А теперь, Джо и Бидди, примите мою смиренную благодарность за все, что вы сделали для меня, и за что я так плохо вам отплатил. Вы были сегодня в церкви и должны поэтому любовно относиться ко всему человечеству. Через час я уеду от вас и отправлюсь далеко, но, клянусь, что буду трудиться, не покладая рук, пока не заработаю и не верну вам тех денег, которые вы заплатили, чтоб избавить меня от тюрьмы. Но не думайте, милые Джо и Бидди, чтоб я считал, что хоть отчасти отплатил вам за то, чем обязан, если бы вернул вам даже в тысячу раз большую сумму.

Оба они были тронуты моей речью и просили меня не говорить больше об этом.

-- Нет, милый Джо, я должен досказать все. Ч уверен, что у вас будут дети, и когда-нибудь в зимние вечера в этом углу у камина будет сидеть милый мальчуган,^который напомнит вам другого, покинувшого этот дом навсегда. Не говори ему, Джо, что я был неблагодарен! Не говори ему и ты, Бидди, что я был несправедлив и черств. Скажите ему только, что я уважал вас обоих за вашу доброту и правдивость, и что я желаю от души, чтоб из него вышел лучший человек, чем из меня!

-- Ничего такого, Пип, я не стану говорить ему, - сказал Джо, из-за своего рукава, - Бидди тоже не станет... Да и никто не станет! .

-- Теперь еще скажите мне оба, что вы простили мне все, хотя я знаю, что вы это сделали уже от всей души! Я хочу слышать слово прощения, чтобы унести с собою его звук! Тогда я поверю, что вы не сомневаетесь больше во мне и станете современен обо мне лучшого мнения!

-- О, милый Пип, старый дружище, - сказал Джо, - Бог свидетель, я простил тебе, если мне есть за что прощать.

-- Бог свидетель, я тоже простила, - повторила Бидди.

-- Теперь дайте мне взглянуть на мою старую, маленькую комнату и несколько минут отдохнуть там одному. Когда я отобедаю с вами, проводите меня, родные Джо и Бидди, до межевого столба, а там мы простимся.

уже уехал из Англии. Через два месяца я был уже клерком Клерикера и К°, через четыре - на меня впервые возложили ответственную обязанность, так как потолок в столовой домика на Мельничной Запруде не дрожал уже от ударов старого Билля Барлей, и Герберт отправился обвенчаться с Кларой. Я остался единолично заведывать восточным отделом нашей фирмы до их возвращения.

Прошло много лет, пока я стал компаньоном нашей фирмы, но я был счастлив и жил с Гербертом и его женою. Я жил скромно. Расплачивался со своими долгами и находился в постоянной переписке с Джо и Бидди. Клерикер выдал меня Герберту только тогда, когда я сделался уже компаньоном нашей фирмы. Но он оправдывался тем, что тайна удачи Герберта слишком долго лежала у него на совести, а потому он и открыл ее. Когда это случилось, Герберт был удивлен и тронут, но это открытие не поколебало нашей дружбы. Я должен оговориться, что наша фирма вовсе не была особенно богата, и что мы вовсе не загребали золотых гор. Огромных дел мы не делали, но наша фирма пользовалась хорошей, вполне заслуженной репутацией, мы усиленно работали и в конце концов имели удачу. Многим, мы были обязаны трудолюбию и способностям Герберта. Я часто удивлялся, как мог прежде считать его безталанным, пока не пришел к тому заключению, что, может быть, считал его неудачником именно по собственной безталанности.

Одиннадцать лет не видался я с Джо и Бидди, хотя в течение всего моего пребывания на Востоке часто думал о них. Но вот наконец, в один декабрьский вечер, часа через два после захода солнца, я взялся за дверную ручку их старой кухни. Я тихо приотворил дверь, так что никто того не услышал, и незаметно заглянул внутрь. Джо сидел на своем обычном месте у огня, с трубкой в зубах. Он удивительно сохранился, хотя немного поседел, и имел замечательно бодрый вид. И тут же в углу, за его ногами, на моем маленьком табурете возседал новый маленький Пип.

-- Мы назвали его Пипом в честь тебя, милый, старый дружище, - сказал обрадованный Джо, когда я подсел к мальчугану на другой табурет, - мы надеялись, что он будет похож на тебя, да, кажется, так и вышло!

памяти "Филиппа Пириппа, здешняго прихожанина, и Джорджианы, жены вышеупомянутого".

-- Бидди, - сказал я ей после обеда, когда она забавляла свою младшую дочь, сидевшую у нея на коленях, - вы должны уступить мне Пипа или по меньшей мере отдать его мне на время.

-- Нет, нет, - мягко возразила Бидди, - вы сами должны жениться.

-- То же самое твердят и Герберт с Кларой. Только я думаю, что никогда не женюсь. Я так прижился в их семье, что моя женитьба мне представляется чем-то невероятным. Я стал форменным старым холостяком.

Бидди взглянула на свою малютку, поцеловала её ручки и потом подала мне свою милую руку, которой только что ласкала ребенка. Это движение и прикосновение обручального кольца Бидди без слов говорили мне о чем-то заманчивом и сладком.

-- Да. По крайней мере я не думаю больше о ней.

-- Скажите мне, как... старому другу, совсем ли вы ее забыли?

-- Милая Бидди, я ничего не забыл из того, что имело такое роковое значение в моей жизни; я помню даже многия незначительные подробности. Но эти жалкия грезы, как я называл их, совершенно разсеялись, Бидди.

Но даже произнося эти слова, я сознавал, что в душе у меня уже сложилось тайное намерение сегодня же вечером ради нея пойти взглянуть на место, где стоял старый дом. Да, ради воспоминания об Эстелле!..

о смерти её мужа, которого убила собственная лошадь, не снеся жестоких побоев хозяина. Всего два года тому назад избавилась она от него и, конечно, теперь могла уже вторично выйти замуж.

В доме Джо обедали рано, а потому мне было довольно времени наговориться с Бидди и еще до вечера сходить взглянуть на место старого дома; но разглядывая по дороге знакомые места и предметы, и вспоминая о прошлом, я запоздал и добрался до цели своей прогулки, когда уже совсем стемнело.

Уже не существовало ни дома, ни пивоварни, ни надворных построек, и уцелела только стена старого сада. Место было огорожено наскоро сколоченным низким забором, и, взглянув через него, я увидел, что старый плющ кой-где пустил новые корни и местами покрывал своими свежими побегами остатки фундамента. Калитка была полуоткрыта, я толкнул ее и вошел внутрь.

Над землей разстилался холодный серебристый вечерний туман. Луна не успела еще взойти и разсеять его. Но звезды блестели в вышине, луна была уже на горизонте, и не было особенно темно. Я мог еще определить места каждой части дома, пивоварни, ворот. Вдруг, взглянув вдоль дорожки опустелого сада, я увидел вдали одинокую фигуру.

Повидимому, фигура эта тоже заметила меня и пошла по направлению ко мне, но потом вдруг остановилась. Я пошел ей навстречу и разобрал, что это была женщина. Когда я подошел еще ближе, она, казалось, хотела повернуть назад, но вдруг вздрогнула от удивления и назвала меня по имени, а я только воскликнул:

-- Я страшно изменилась... удивляюсь, как вы узнали меня.

Действительно, ослепительная свежесть её красоты поблекла; но прежнее её величие и непобедимая привлекательность остались. Я знал обаяние её красоты; но чего я раньше не видал в ней - это какой-то тихой грусти в некогда гордом взгляде, и меня поразило дружеское пожатие её руки, которая была прежде так безчувственна.

-- Не странно ли, Эстелла, что после стольких лет разлуки мы встретились здесь, на месте нашей первой встречи? Часто вы приезжаете сюда?

-- И я тоже.

Показалась луна, - и мне невольно припомнился устремленный в белый потолок спокойный взгляд Мегвича. Луна подымалась все выше, - и я припоминал его последнее рукопожатие в ответ на мои последния слышанные им в жизни слова.

Эстелла первая прервала молчание.

-- Я часто собиралась и стремилась съездить сюда, но меня постоянно задерживали разные препятствия! Бедный старый дом!..

Не подозревая, что я заметил эти слезы; она сказала, стараясь казаться спокойной:

-- Вы, вероятно, недоумевали, гуляя здесь, почему тут все пришло в такое запустение?

-- Да, Эстелла.

-- Место принадлежит мне. Это единственное достояние, которое я сохранила. Все остальное я потеряла, но это место Сохранила. Его только я решительно отстаивала в течение всего этого печального времени.

-- Да. Я приехала сюда, чтобы распроститься с ним перед предстоящими переменами. А вы, - спросила она с участием, - постоянно живете заграницею?

-- Да, постоянно.

-- И, конечно, хорошо устроились?

-- Да, много работаю ради хлеба насущного и, пожалуй, счастлив.

-- Право?

-- Да, в последнее время очень часто. Я долго гнала прочь неотвязное воспоминание о том, что я потеряла и не умела оценить в свое время, и мне было тяжело. Но когда воспоминание это перестало противоречить моему долгу, я дала ему место в своем сердце.

-- А вы всегда жили в моем сердце, - сказал я.

Опять наступило молчание, пока Эстелла не прервала его.

-- Так вы, Эстелла, и теперь рады разстаться со мною? Мне это тяжело. Для меня всегда было тягостно и больно воспоминание о нашей разлуке.

-- Но вы мне сказали тогда, - возразила Эстелла с одушевлением: - "Да благословит и да простит вас Бог!" Если вы могли сказать это тогда, то скажите и теперь... теперь, когда горе заставило меня понять, что у вас за сердце. Я разбита и сломлена, но, надеюсь, сделалась от этого лучше. Относитесь ко мне с такою же добротой и искренностью, как и прежде, и скажите, что мы будем друзьями.

Она поднялась со скамьи.

-- Искренними друзьями, - сказал я, тоже поднимаясь и наклоняясь к ней.

Я взял ее за руку, и мы пошли вон из этих развалин. И, как утренний туман подымался передо мною, когда я покидал кузницу, так теперь разстилался вечерний туман; но теперь, мне казалось, в тихом и ясном сиянии луны исчезал последний призрак нашей разлуки.

Конец.