Большие ожидания.
Глава LVII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава LVII. (старая орфография)

Глава LVII.

Я остался совершенно один и решил съехать со своей квартиры в Темпле сейчас же по окончании срока, а пока искать жильцов, так как я был кругом в долгах и не имел ни гроша наличных денег. Я даже серьезно начал тревожиться положением своих дел; т. е., вернее, должен был бы тревожиться, если бы у меня было достаточно энергии и воли, чтобы заставить себя понять что-нибудь, кроме того, что у меня начинается серьезная болезнь, - а это я сознавал вполне отчетливо. Последняя передряга только отсрочила окончательное заболевание, но не могла избавить меня от него. Я чувствовал, что скоро свалюсь, сознавал это, а об остальном даже не безпокоился.

Я слег и дня два провалялся, где попало, на диване или на полу. Голова моя налилась свинцом, ноги подкашивались, силы меня покинули, сознание мутилось. Прошла еще одна бесконечная, ужасная ночь, показавшаяся мне бесконечной, а когда утром я, усевшись в постели, попытался собраться с мыслями, из этого ничего не вышло.

Выходил ли я действительно ночью в сад, чтобы разыскать лодку, которая, как мне представлялось, стояла там; действительно ли раза два или три приходил я в себя к великому своему ужасу на лестнице, недоумевая, как я очутился там; действительно ли я поймал себя на желании зажечь лампу, так как мне представлялось, что Мегвич идет по лестнице, а все фонари на ней погасли; действительно ли слышал я чьи-нибудь резкие голоса, смех и стоны, или, может быть, отчасти подозревал, что сам произвожу эти звуки; была ли действительно в углу железная печь, и кричал ли кто-нибудь мне, что в ней сгорела мисс Геви там, - во всем этом я старался разобраться, старался привести в какой-нибудь порядок свои мысли, продолжая лежать в постели. Но словно тяжелые пары из обжигательной печи застилали мне зрение, все мешалось и путалось в моей голове. Наконец среди того же тумана я заметил каких то двух господ, которые смотрели на меня.

-- Что вам угодно? - спросил я и задрожал всем телом. - Я вас не знаю!

-- Надеюсь, сэр, - отвечал один из них, наклоняясь и касаясь моего плеча, - дело скоро уладится, но все-таки вы арестованы.

-- Велик ли долг?

-- Сто двадцать три фунта, пятнадцать шиллингов, шесть пенсов; кажется, по счету ювелира.

-- Что ж мне делать?

-- Самое лучшее, последуйте за мною, - отвечал незнакомец, - у меня недурные Квартиры.

Я сделал попытку встать и одеться, а затем, взглянув на них, увидел, что они стоят на некотором разстоянии от моей постели и смотрят на меня. Встать я решительно не мог.

-- Вы видите, в каком я состоянии, - сказал я. - Я пошел бы с вами, если бы мог; но, ей-Богу, не могу. Если вы возьмете меня отсюда, я умру на дороге.

Не знаю, отвечали ли они мне и возражали ли на мои слова. Насколько я могу припомнить, они старались ободрить меня, думая вероятно, что я не так болен, как воображаю, но во всяком случае не стали тащить меня силою.

Несомненно, у меня была горячка, и я был в полном забросе. Я сильно страдал, часто впадал в безпамятство; время, как мне казалось, тянулось бесконечно медленно, и я в бреду воображал себя в самых невозможных положениях: то " мне представлялось, что я стенной кирпич, и я умолял освободить меня из тесного гнезда, в которое меня заделали, то я воображал себя стальным рычагом огромной машины, которая с ужасным треском вертелась над пропастью, и опять умолял, чтобы ее остановили и отделили меня от прочих частей. Обо всем этом у меня сохранилось неясное воспоминание, потому что даже и в то время смутное сознание не покидало меня. Помню также, что я воевал с настоящими людьми, воображая, что защищаюсь от разбойников, а потом как-то разом вдруг понимал, что они желают мне добра, падал в изнеможении им на руки и позволял уложить себя в постель. Все это я тоже смутно сознавал и во время самой болезни. Но во всех превращениях окружавших меня во время болезни людей, которые принимали самые причудливые образы, разростаясь иногда до бесконечных размеров, мне чудилось, как это ни было странно, что-то напоминавшее Джо.

Когда миновало самое тяжелое время, я стал замечать, что все менялось вокруг меня, кроме образа Джо: он мелькал все яснее и чаще. На Джо походил всякий, кто приближался ко мне. Раскрывая ночью глаза, я видел Джо в большом кресле у моей кровати. И днем тоже, стоило мне открыть глаза, чтобы опять увидать его же на подоконнике у открытого окна, с неизменной трубкой в зубах. Стоило мне попросить прохладительного питья, и мне его подавала услужливая рука Джо. А когда я, напившись, падал на подушку все он же с нежностью и надеждой смотрел на меня.

Наконец, как-то я собрался с духом и спросил:

-- Это ты, Джо?

И милый, незабвенный голос отвечал:

-- Я сам, старый дружище!

-- О, Джо!.. Ты терзаешь мне сердце!.. Отчего ты не сердишься на меня!? Бей меня, Джо!.. Ругай за мою неблагодарность!.. Я не стою твоего внимания!..

От радости, что я узнал его, Джо положил свою голову ко мне на подушку и обнял меня руками за шею.

Джо подошел к окошку и стал спиною ко мне, чтобы отереть глаза. Я остался на месте, так как крайняя слабость не позволяла мне подойти к нему, и только шептал в раскаянии:

-- Благослови его, Боже! Что за чудный человек и христианин!

Глаза Джо были еще красны, когда он обернулся ко мне. Я взял его за руку, и оба мы были вполне счастливы.

-- А сколько времени?

-- То есть, дружище, вы спрашиваете, сколько времени проболели, Пип?

-- Да, Джо.

-- Теперь конец мая; завтра первое июня, Пип.

-- И ты все время был здесь, Джо?

-- Около того, старый дружище. Я и говорю Бидди, когда пришло письмо с известием о вашей болезни... Принес почтальон. Он был холост, а теперь женился. Жалованья ему по такой беготне и на сапоги не хватает. Об этом он не думал, когда женился... Давно собирался...

-- Как приятно опять слушать тебя, Джо! Но я тебя перебиваю. Что же ты сказал Бидди?

-- А вот, - продолжал Джо, - что вы, может быть, теперь между чужими; а как мы были всегда с вами друзьями, так, пожалуй, вам теперь и не будет неприятно, если я приеду. А Бидди и говорит: "поезжай не медля". Одним словом, - прибавил он после минутного размышления, - так будет вернее: она сказала буквально: "поезжай, не медля ни минуты!"

Тут Джо сразу остановился и заявил, что со мною надо говорить весьма умеренно, что я обязан есть часто, но понемногу, хотя бы через силу, и во всем повиноваться его распоряжениям. Я поцеловал ему руку и леж^гь совершенно спокойно, пока он сочинял письмо к Бидди, в котором передавал ей и мой привет.

Очевидно, Бидди научила Джо писать. Может быть, благодаря своей слабости, я заплакал от радости, видя, с какою гордостью принялся он за письмо. С моей кровати был снят полог, и она вместе со мною была перенесена в гостиную, которая была больше других комнат и в которой было больше воздуха. Ковер также вынесли, и в гостиной день и ночь поддерживался чистый, здоровый воздух. Джо расположился перед моей конторкой, которая была отодвинута в угол и вся заставлена стклянками, и весь погрузился в свое письмо. Ему пришлось сначала выбрать подходящее перо, и он рылся в коробочке с перьями, как в ящике с кузнечными инструментами; потом он засучил рукава, как будто собираясь орудовать ганшпугом или молотом. Затем, прежде чем начать, он стал в позицию, т. е. основательно уперся левым локтем в конторку и отставил назад правую ногу, а когда начал писать, то проводил каждую черту вниз так медленно, как будто его перу приходилось спускаться футов на шесть, но зато, когда ему приходилось вести черту вверх, его перо немилосердно брызгало и трещало. Все время он находился в странном заблуждении, что чернильница стоит именно там, где её не оказывалось, и, макая перо в пространство, казалось, вполне удовлетворялся этим. Иногда его задерживали непобедимые трудности орфографии, но в общем он прекрасно справлялся со всеми препятствиями. Когда, наконец, он подписался в конце и размазал по волосам последний клякс, снятый с бумаги двумя пальцами, то с невыразимым удовольствием встал и стал прохаживаться мимо конторки, наблюдая с разных пунктов произведение своего искусства.

Хотя у меня было довольно сил для разговора, но я молчал, чтобы не сердить Джо, и отложил до завтра разспросы о мисс Гевишам. Когда я у него спросил потом, выздоровела ли она, он только покачал головой.

-- Так она умерла, Джо?

-- Нет, старый дружище, - сказал Джо, как бы оправдываясь и желая подойти к делу постепенно, - не то чтобы умерла, - шутка сказать, - но её нет уже!..

-- Нет в живых, Джо?

-- Именно... пожалуй так... нет в живых..

-- Долго она мучилась, Джо?

-- То есть около недели после того, как вы свалились... приблизительно так, - сказал Джо, решивший до всего доходить постепенно.

-- А слышал ты, милый Джо, что сталось с её состоянием?

я слышал, будто она распорядилась им, то есть завещала большую часть мисс Эстелле; но за день или за два до смерти она собственноручно сделала приписку, в которой оставила круглую сумму в четыре тысячи фунтов мистеру Матью Покету. А почему бы, вы думали, оставила она ему эти четыре тысячи фунтов? По отзыву Пипа о вышеуказанном мистере Матью. Бидди мне говорила, что так и написано, - сказал Джо, повторяя слова завещания, - по отзыву Пипа о вышеуказанном мистере Матью. Четыре тысячи фунтов, Пип!

Последняя новость очень порадовала меня, так как этим довершалось единственное доброе дело, которое я сделал. Я спросил Джо, не знает ли он, получили ли что-нибудь остальные родственники.

-- Мисс Сара, - отвечал он, - получила пожизненную ренту в двадцать пять фунтов в год для приобретения необходимых при её раздражительности и желчности пилюль, Мисс Джоржиана по двадцать фунтов в год. Мистрис... ну та, что смахивает на водовозную клячу?

-- Камилла?

Джо утвердительно кивнул мне головой.

-- Да, мистрис Камилла. Ей тоже по двадцать фунтов в год на сальные свечи, для прояснения её разума, когда она просыпается по ночам.

Точность этих сведений ручалась за их достоверность, и я вполне поверил сообщениям Джо.

-- А теперь, - сказал Джо, - так как вы, старый дружище, еще не совсем окрепли, так я уж сообщу вам сегодня еще только одну новость на придачу. Наш-то Орлик ограбил жилой дом.

-- Чей? - спросил я.

-- Нет, право, он дошел последнее время до безобразия, - сказал Джо, желая чем-нибудь смягчить поступок Орлика. - - Но ведь дом каждого англичанина - его неприступная крепость, а крепостей не грабят в мирное время. Да каков бы он ни был сам по себе, но по своей мучной и хлебной части понимал толк.

-- Так это ограбили Пембльчука?

-- Его самого, Пип, - сказал Джо. - Очистили выручку, забрали кассу, выпили все его вино, поели бакалею, отколотили на славу хозяина, оттаскали его за нос, привязали к деревянной кровати и набили рог мукою, чтобы он не мог кричать. Но он узнал таки Орлика, и теперь тот сидит в городской тюрьме.

Я медленно набирался сил, но все-таки оживал с каждым днем, - и наши разговоры мало-по-малу перестали обрываться из-за моей слабости.

Джо оставался около меня, и мне казалось, что я опять превратился в маленького Пипа.

Джо окружил меня такими нежными заботами, что я превратился в ребенка, оставленного на его попечении. Случалось, он садился около меня и, словно старший товарищ, говорил со мною с прежней откровенностью и простотой, так что я готов был поверить, что вся моя жизнь с тех пор, как я покинул нашу старую кухню, была порождением охватившого меня горячечного бреда. Он делал для меня решительно все, за исключением области женского хозяйства, для которого нанял в самый день своего приезда весьма подходящую женщину, разсчитав мою прежнюю прислугу.

-- Уверяю вас, Пип, - говорил, он часто, чтобы оправдать эту допущенную им вольность, - я поймал ее на том, как она, словно пивную бочку, продырявила отличную перину с другой кровати, таскала из нея пух и продавала его. Чего доброго, она выпотрошила бы и вашу перину, не обращая на вас внимания, да стала бы таскать уголь в мисках и салатниках, а вино да ликеры в больших сапогах.

С нетерпением ждали мы дня, когда я, наконец, буду в состоянии совершить первую прогулку; так некогда ждали мы времени, когда я поступлю к Джо в подмастерья. Наконец, когда настал этот день и была нанята открытая коляска, Джо закутал меня, взял на руки, снес и усадил в нее, как будто я был жалким младенцем, нуждавшимся в заботах этого сильного и могучого человека.

Джо уселся рядом со мною, и мы отправились за город, где все уже зеленело, а воздух был напоен ароматным дыханием весны. Было воскресенье. Я невольно думал, как чудно переменилось все в природе в течение стольких дней и ночей, при свете солнца и при мерцании звезд, как все расцвело, как появились эти полевые цветы, как оживились голоса птиц, пока я лежал в горячечном жару, - и эта мысль нарушала мое душевное равновесие. Но когда раздался воскресный звон колоколов, и я с большим вниманием окинул открывавшуюся передо мною роскошную картину, то я почувствовал, что мое чувство благодарности не было еще достаточно глубоко и что я был еще слишком слаб для этого. Я припал головой к груди Джо, как припадал в те времена, когда он бывало носил меня на руках на ярмарке, если полученные впечатления были слишком сильны для моей детской души.

Через несколько времени я успокоился, и мы принялись разговаривать, как разговаривали бывало, лежа на батарее. Джо с тех пор нисколько не изменился. В моих глазах он был тогда тем же, чем и теперь, - всегда вполне искренним, преданным другом.

Когда мы вернулись, и он совершенно свободно пронес меня через дверь и втащил по лестнице, мне невольно вспомнился тот знаменательный рождественский вечер, столь чреватый последствиями, когда Джо носил меня по болоту. Мы еще ни разу не касались в наших разговорах перемены в моем материальном положении, и я не знал, насколько известны Джо подробности моей жизни за последнее время. В то время я так мало доверял себе и до того полагался на него, что решительно не знал, заговаривать ли с ним об этом предмете - раз он сам молчит.

-- Знаешь ли ты, Джо, - по зрелом размышлении спросил я его в тот же вечер, пока он курил свою трубку у окна, - кто оказался моим покровителем?

-- А кто это оказался, знаешь?

-- Да, слышал что-то, Пип, - будто это оказался тот господин, который отправил вам того господина, который передал вам банковый билет в "Трех Веселых Гребцах".

Да, именно он.

-- Удивительно! - сказал Джо самым невозмутимым тоном.

-- А слышал ты, Джо, что он умер? - спросил я с возрастающей неуверенностью.

-- Кто?.. Тот, что послал вам билеты, Пип?

-- Да.

-- Как будто слышал, - отвечал Джо после довольно продолжительного размышления и как-то искоса поглядывая на подоконник, - что с ним случилось что-то подобное.

-- А знаешь ты о нем что-нибудь?

-- Ничего особенного, Пип.

-- Если хочешь знать об этом, Джо... - начал было я, но Джо встал и подошел к моему дивану.

-- Видите ли, Пип, старый дружище, - сказал он, - ведь мы с вами всегда были друзьями. Ведь так?

Я в замешательстве молчал.

-- Ну, и отлично, - сказал Джо, как будто я ответил ему. - Прекрасно... Что тут толковать!.. К чему между нами подобные объяснения? Нам и без этого есть о чем потолковать. Господи! Как вспомнишь вашу сестру, как она разсердится. А её кочергу забыли?.. А?..

-- Нет, помню, Джо.

-- Видите ли, Пип, старый дружище, - сказал Джо, - я всячески старался как-нибудь отклонять кочергу от вашей спины; но, что поделаешь, - власти у меня на это не хватало. Ведь когда ваша бедная сестра заберет бывало себе в голову обрушиться на вас, так если я вмешивался, она обрушивалась сначала и на меня, а потом вам попадало еще основательнее. Я хорошо заметил это. Ну, оттаскай она человека раз-другой за бороду, дай ему встряску, - а ваша сестра имела такое обыкновение, - это еще не помешало бы ему заступиться за ребенка; но, когда из-за этого бедному ребенку еще больше попадает на орехи, тогда человек, конечно, скажет себе: "Чего же достиг ты? Где ж польза? Вместо пользы только вред. Где ж тут польза?"

-- И он говорил это? - спросил я, видя, что Джо ждет ответа.

-- Да, говорил, - отвечал Джо, - а разве он не прав?

-- Конечно, прав, милый Джо, он всегда прав.

-- Ладно, дружище, - сказал Джо, - я полагаюсь на ваши слова. Так если он всегда прав (хотя он по большей части ошибается), так прав он и в том, что если вы скрыли от него одно маленькое дельце, когда были еще совсем мальчиком, так сделали это потому, что знали, что Гарджери не имел возможности отклонить кочергу от вашей спины. Ну, не будем больше толковать об этом, - что попусту разводить бобы на воде? Бидди всячески старалась вдолбить мне перед моим отъездом, чтоб я понял это, как следует и плюнул; а вдолбить мне что-нибудь мудрено. Ну, это в сторону, - сказал Джо, довольный своей логикой, - а вот что вам скажет истинный друг ваш. Слушайте-ка, не извольте хватать через край, а принимайтесь за ужин, запейте водой с вином, а потом я уложу вас спать.

На меня произвели огромное впечатление деликатность, с которой Джо коснулся этого предмета, и чисто женская тактичность и мягкость, с которыми Бидди поняла меня и помогла понять Джо. Но знал ли Джо, как я беден теперь, как, словно туман от солнечных лучей, разсеялись мои большие надежды, - этого я решительно не мог понять.

его нежных заботах, Джо обращался со мною по старому и называл меня попрежнему и "милым маленьким Пипом", и "старым дружищей", и эти эпитеты сладкой музыкой отдавались в моих ушах. Я тоже как-то перешел к прежнему обращению с ним, и был счастлив и благодарен ему за то, что он не противился этому. Но как-то незаметно, хотя я и старался сохранить наши отношения, обращение Джо стало изменяться. Я сначала удивился, но скоро понял, что причина этой перемены лежит во мне, и что виноват в этом я.

Ах, не сам ли я дал ему столько поводов сомневаться в моем постоянстве и думать, что с переменой моих обстоятельств к лучшему я охладею к нему и оттолкну его! Не сам ли я дал инстинктивно почувствовать наивной душе Джо; что с возвращением моих сил он станет для меня не тем, чем был теперь, и что лучше ему самому отдалиться от меня и изменить наши отношения, а не ждать, пока я оттолкну его!

солнышке и глядели на реку. Когда мы встали, я без всякой задней мысли сказал ему:

-- Видишь, Джо, как хорошо я хожу теперь! Увидишь, назад я дойду сам.

-- Только не утомляйтесь, Пип, через силу, - сказал Джо. - Впрочем мне приятно будет видеть, если вы в состоянии уже дойти сами, сэр.

Меня покоробило от последняго слова. Но мог ли я жаловаться!? Я дошел только до ограды сквера и, притворившись, что я слабее, чем был в действительности, попросил Джо дать мне руку. Он подал мне ее, но был как-то задумчив.

Я тоже задумался. Мне страшно хотелось как-нибудь устранить перемену, возникавшую в наших отношениях. Не стану скрывать: мне стыдно и тяжело было объяснить Джо истинное положение моих дел и рассказать, до чего я дошел; но, право, в то время мною руководили вовсе не низменные мотивы. Я знал, что Джо непременно захотел бы помочь мне из своих скромных сбережений, а этого я не хотел допускать.

понедельник утром я переговорю с Джо о наших отношениях совершенно откровенно, разскажу ему, что я надумал (впрочем последнее не было еще решено окончательно), и объясню, почему не решаюсь обратиться к Герберту. Тогда наши отношения будут прочно установлены навсегда. По мере того, как веселел я, веселел и Джо, и мне показалось, что он тоже на что-то решился.

Мы безмятежно провели воскресенье, ездили в коляске за город и пешком гуляли по полям.

-- Я благодарю Бога за свою болезнь, Джо, - сказал я..

-- Милый Пип, старый дружище, вы теперь совсем поправились, сэр.

-- Это время останется для меня навсегда памятным, Джо!

-- Я никогда не забуду того, что мы вместе пережили за это время! Было время, Джо, когда я забывал о многом, но этого я не забуду.

-- Да, Пип, - сказал в смущении растроганный Джо, - много мы пережили! Что было, то прошло, дорогой сэр!

Вечером, когда я уже улегся в постель, Джо по обыкновению вошел в мою комнату. Он спросил меня, чувствую ли я себя так же хорошо, как и поутру.

-- Да, милый Джо, прекрасно.

-- Да, Джо, с каждым днем.

Джо положил около меня на одеяло свою большую, честную руку и сказал подавленным голосом:

-- Доброй ночи!

На следующий день я встал бодрым и крепким, и окончательно решился немедленно все рассказать Джо. Я хотел переговорить с ним до завтрака. Я тотчас начал одеваться, чтобы сделать ему сюрприз и прямо явиться в его комнату, так как до сих пор я по утрам еще не вставал с постели. Я вошел в его комнату, но Джо там не оказалось. Не оказалось даже его чемодана.

"Не желая навязываться, я уехал; вы теперь поправились, дорогой Пип, и вам будет лучше без Джо".

P. S. "Навсегда наилучшие друзья".

В письмо была вложена росписка об уплате долга, за который меня арестовали. До сих пор я думал, что мой кредитор сам прекратил или по крайней мере приостановил взыскание, чтобы дать мне возможность окончательно оправиться. Мне и в голову не приходило, что Джо уплатил долг, но уплатил несомненно он: росписка была написана на его имя.

Что же мне оставалось делать, как не ехать за ним на милую старую кузницу, чтоб рассказать ему все, покаяться перед ним и облегчить свою душу, выяснив сначала неясно рисовавшийся мне план, который принял теперь совершенно определенные формы.

сказать ей: "Бидди, когда-то ты кажется, любила меня, хотя мое заблудшее сердце чуждалось тебя, несмотря на то, что близ тебя я чувствовал себя лучше, чем впоследствии вдали от тебя. Если ты можешь полюбить меня хоть в половину меньше, чем прежде, если ты согласна взять меня со всеми моими ошибками и со всеми обрушившимися на мою голову разочарованиями, если ты согласна простить мне, как бедному, несчастному ребенку, - а я, Бидди, действительно жестоко страдаю и нуждаюсь, как ребенок, в ласковом слове и в материнской ласке, - то я надеюсь сделаться более достойным тебя, чем в то время. От тебя зависит, Бидди, приказать мне приняться за работу с Джо в кузнице или поискать другого занятия в этой стране, или ехать с тобой за-границу, где меня ожидает предложение, которым я не хотел воспользоваться пока не узнаю твоего ответа. И теперь, Бидди, если ты только согласишься связать свою жизнь с моею, то ты несомненно скрасишь мои дни и сделаешь из меня иного, лучшого человека, а я постараюсь со своей стороны сделать все для твоего счастия".

Таков был мой план. Еще несколько окрепнув за три дня, я отправился в нашу старую деревню, чтобы привести его в исполнение. Мне остается только рассказать, как я его осуществил.