Большие ожидания.
Глава LVI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава LVI. (старая орфография)

Глава LVI.

Совершенно больной Мегвич лежал в тюрьме в течение всего предварительного следствия вплоть до открытия судебной сессии. Он сломал себе два ребра и сильно повредил легкое, вследствие чего его дыхание становилось все тяжелее и болезненнее. По той же причине он стал говорить так тихо, что едва можно было разслышать слова, и говорил, конечно, мало, но всегда с удовольствием слушал меня, почему я постоянно старался рассказывать или читать ему о таких предметах, которые теперь могли заинтересовать и утешить его.

Он был слишком серьезно болен, чтобы оставаться в общей камере, а потому через два или три дня его перевели в тюремный лазарет. Благодаря этому обстоятельству, я имел возможность часто навещать его, что было бы совершенно невозможно при других условиях. Если б не его болезнь, его заковали бы в кандалы, так как он считался закоренелым рецидивистом, способным на все.

Хотя я видался с ним ежедневно, но наши свидания были непродолжительны и разделялись такими большими промежутками, что я имел возможность подмечать малейшия изменения в выражении его лица и вообще в состоянии его здоровья. Положительно не помню, чтоб хоть раз мне удалось подметить в нем перемену к лучшему; с тех пор, как за ним захлопнулась тюремная дверь, он медленно угасал и день это дня слабел и таял.

Он обнаруживал покорность и апатию совершенно разбитого человека. По его обращению, по немногим словам, сказанным едва внятно, я заключал иногда, что он раздумывает о том, что вероятно из него вышел бы иной человек, если б жизнь его прошла среди лучших условий. Но никогда не пытался он оправдываться или представлять свое прошлое в более выгодном свете.

Несколько раз тюремщики упоминали в моем присутствии об его отчаянной репутации. В этих случаях на лице его мелькала улыбка, и он доверчиво устремлял взор в мою сторону, как бы призывая меня в свидетели, что даже в те времена, когда я был еще ребенком, я открыл уже в нем некоторые качества, способные искупить его преступления. Вообще он был спокоен и покорен судьбе, и мне не случалось слышать, чтобы он когда-нибудь жаловался.

Когда наступило время сессии, мистер Джаггерс просил, чтобы дело Мегвича отложили до последующей сессии, втайне надеясь, что он не доживет до нея; но ему отказали в этой просьбе. День суда настал, и Мегвича ввели в зало заседаний и усадили на стул. Мне позволили сесть около него и держать его за руку.

Дело было коротко и ясно. Было сказано все, что только можно было сказать в его пользу, и суд узнал, как он разбогател, благодаря упорному и честному труду. Но ничто не могло опровергнуть того факта, что он бежал из ссылки и должен отвечать теперь за это перед судьей и присяжными. Невозможно было освободить его от законной ответственности, раз был установлен самый факт.

В то время (как я к моему ужасу убедился в течение этой сессии) обыкновенно объявление приговоров отлагалось до последняго дня сессии, чтобы смертные приговоры производили больший эффект. Даже теперь, когда я пишу эти строки, мне как-то не верится, хотя в моей памяти так и встает вся эта картина, - что я действительно видел, как разом ввели в суд толпу осужденных, состоявшую из тридцати двух человек мужчин и женщин, чтобы объявить им приговоры. Из всех тридцати двух, один Мегвич слушал сидя, так как только в этом положении он мог еще кое-как дышать.

Даже теперь мне живо представляется вся эта сцена со всеми мельчайшими подробностями: вот на окнах повисли капли апрельского дождя и в них переливаются лучи только что проглянувшого солнца; вот и все осужденные столпились на скамье подсудимых, за которою сижу и я, держа Мегвича за руку; некоторые ждут приговора с вызывающим видом, другие поражены ужасом, третьи громко всхлипывают, четвертые закрывают лица руками, а большинство печально озирается кругом. Некоторые женщины пробуют причитать, и наступает мертвая тишина. Шерифы, украшенные массивными цепями и другими наглядными знаками их власти, пристава, сторожа и многочисленная публика на галлерее, все, как в театре, внимательно следят за осужденными, и вот судья торжественно занимает свое место. Он обращается к осужденным. Он считает своим долгом обратить особое внимание на одного из них, который с самого детства стал во враждебные отношения к закону, много раз судился и сидел в тюрьме, потом был приговорен к ссылке, но имел дерзость бежать, был опять пойман и осужден на вечную ссылку. Этот несчастный, повидимому, на время раскаялся в своих заблуждениях, так как вдали от мест, где совершены им его прежния преступления, он вел честную и мирную жизнь. Но настал момент, когда преступные и буйные наклонности, благодаря которым он не мог быть и раньше терпим в обществе, взяли верх, и он оставил свое мирное убежище и вернулся в страну, из которой был изгнан. На него сейчас же донесли, но в течение известного времени он успешно скрывался от полицейских агентов. Его схватили в тот момент, когда он собирался уже бежать. Он оказал отчаянное сопротивление и в схватке лишил жизни доносчика, которому было известно все его прошлое. Ему одному известно, действовал ли он тут под влиянием аффекта или же выполнил давно задуманный план мести. Так как закон налагает смертную казнь за побег из ссылки и за возвращение в страну, из которой преступник был изгнан, и так как в его деле признаны еще отягощающия вину обстоятельства, то он должен приготовиться к смерти.

Солнце проникало в зал через высокия окна суда, на стеклах которых блестели еще крупные капли дождя, и широкия полосы света падали на судей и осужденных. Этот свет напоминал, казалось, присутствующим, что все они предстанут совершенно равными перед судом Того, от Кого, ничто не скроется, и Кто произнесет безошибочный приговор.

Поднявшись на минуту и выделяясь в этой полосе света, словно темное пятно, Мегвич сказал:

-- Милорд, я уже осужден на смерть Всевышним, но преклоняюсь и перед вашим приговором.

Затем он опить сел. На него шикали, и судья продолжал свою речь, обращаясь уже к другим осужденным. Все они были осуждены с соблюдением всех необходимых формальностей. Одни не могли после этого сами выйти из зала, а другие, напротив, шли смело, окидывая публику презрительными взглядами. Некоторые кивали знакомым на галлерее; двое или трое пожимали друг другу руки и наконец некоторые жевали стебли расположенных на скамье подсудимых сушеных трав. Мегвич вышел последним. Пришлось помочь ему подняться и двигался он очень медленно. Пока выходили остальные и пока вставала с мест публика, оправляясь, как при выходе из церкви или театра, он все время держал меня за руку и указывал пальцем то на того, то на другого преступника.

{Министр внутренних дел.}, объяснил ему все, что знал о Мегвиче, и рассказал, как он вернулся ради меня. Я писал так горячо и трогательно, как только мог, и, отправив просьбу по назначению, принялся писать еще просьбы разным влиятельным лицам, на милосердие которых, казалось, можно было разсчитывать. Написал я прошение и на имя короля.

В течение нескольких следующих дней я ни на минуту не мог успокоиться, если не считать того, что по временам, сидя, засыпал на стуле. Меня поглощало желание узнать судьбу своих просьб и, когда оне были отправлены, я просто не мог оторваться от мест, куда оне были адресованы: мне казалось, что моя близость увеличивала самые надежды на их успех. Меня толкало какое-то безумное, непреодолимое безпокойство, и я по вечерам бродил по улицам около присутственных мест и около домов, в которые направил свои прошения и письма. Еще и теперь, в темную весеннюю ночь, пустынные улицы западной части Лондона, с рядами темных казенных зданий и с длинными линиями тусклых фонарей, возбуждают во мне какую-то грусть, и вызывают эти тяжелые воспоминания.

Мои ежедневные свидания с Мегвичем стали менее продолжительны, так как за ним учредили более строгий надзор. Видя или воображая, что меня подозревают в намерении принести ему яду, я стал просить обыскивать меня, прежде чем допускать к нему, и говорил присутствовавшему при этих свиданиях тюремному смотрителю, что готов со своей стороны на все, чтобы убедить его в чистоте моих намерений. Ни с Мегвичем, ни со мною не были жестоки. На служащих лежал тяжелый долг: они исполняли его добросовестно. Смотритель каждый день уверял меня, что осужденному хуже и хуже; то же подтверждали и больные арестанты, лежавшие в той же комнате, и другие их товарищи, исполнявшие обязанности больничной прислуги. Это были преступники, но, благодаря Бога, не утратившие человеческих чувств.

Время шло, и я замечал, что он с каждым днем становится все безучастнее; обыкновенно он лежал, глядя в белый потолок, с совершенно безжизненным выражением лица. Мой голос как будто на момент оживлял его, но сейчас же он снова впадал в прежнее состояние. Иногда он не был в состоянии произнести ни слова - и тогда отвечал на мою речь лишь легким рукопожатием, а я прекрасно понимал его.

На одиннадцатый день я заметил в нем такую значительную перемену, какой не наблюдал до сих пор. Он смотрел на дверь и засиял радостью, когда я вошел.

-- Нет,--- отвечал я, - теперь самое время. Я ждал у ворот.

-- Ты ведь всегда ожидаешь у ворот, мой милый? Ведь так?

-- Да, всегда, чтобы не прозевать ни минуты.

-- Спасибо, мой мальчик, спасибо. Да благословит тебя Бог! Ты не бросил меня! спасибо!

-- А дороже всего, - продолжал он, - что ты сердечнее отнесся ко мне теперь, когда надо мной нависли черные тучи, чем тогда, когда еще сияло солнце, Это дороже*всего!

Он лежал на спине и тяжело дышал. Несмотря на все его старания, несмотря на всю любовь ко мне, лицо его принимало все более и более безучастное и безжизненное выражение, и все тускнел его взор, устремленный в белый потолок.

-- Вам очень тяжело сегодня?

-- Я не жалуюсь, дружище.

Он улыбнулся при этих словах; по его рукопожатию я понял, что он хочет, чтобы я поднял другую руку и положил ему на грудь. Я сделал это, он улыбнулся еще раз и положил на мою руку обе свои.

Между тем назначенное для свидания время проходило и, оглянувшись назад, я увидел заведующого тюрьмою. Он шепнул мне: "Вы можете еще остаться". Я поблагодарил его и спросил, нельзя ли мне сказать Мегвичу несколько слов наедине, если он еще в состоянии меня слушать.

Заведующий вышел и выслал смотрителя. Мегвич заметил эту перемену, хотя все произошло без малейшого шума, и с любовью взглянул на меня.

-- Мегвич, голубчик, я должен сказать вам наконец... Ведь вы слышите меня?

-- У вас была дочь... Вы любили ее и лишились её.

-- Она жива и нашла сильных покровителей, Она настоящая леди... красавица... я люблю ее!..

Последним слабым усилием, столь слабым, что я должен был ему помочь, Мегвич поднес мою руку к губам, затем отпустил ее так, что она упала ему на грудь и положил на нее обе руки. Он еще раз взглянул на потолок, и голова его медленно упала на грудь.

"Господи, буди милостив ему грешному!"