Бэрнаби Родж.
Глава I.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Бэрнаби Родж. Глава I. (старая орфография)

ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ

КНИГА 16.

БЕЗПЛАТНОЕ ПРИЛОЖЕНИЕ
к журналу "ПРИРОДА и ЛЮДИ"
1909 г.

БЭРНЕБИ РОДЖ.

Перевод "Отечественных Записок"
ПОД РЕДАКЦИЕЙ
М. А. Орлова.

I.

В 1775 году, у Эппингэмского Леса, в разстоянии двенадцати миль от Лондона - т. е., от Коргильского штандардта, или лучше от того места, на котором когда-то стоял штандардт, - была большая гостиница, называвшаяся гостиницею "Майского-Дерева". На этот факт указывала всем путешественникам, неумевшим ни читать, ни писать (а 67 лет тому назад, на такой степени образования стояло большое число путешественников домоседов), эмблема, поставленная на дороге, насупротив дома. Если эта эмблема и не отличалась той вышиною, которою могли хвалиться встарину другия "майския-деревья", она все-таки была ни более, ни менее, как красивый молодой ясень в тридцать футов вышины, и притом прямой, ровный, как самая лучшая стрела, когда-либо спущенная с тетивы английского фермера.

"Майское-Дерево" - вперед мы будем разуметь под этим именем не эмблему, а самую гостиницу - было старое строение с таким множеством фронтонов, что их едва ли бы счел ленивый человек в теплый летний день, - с такими неизмеримыми, угловатыми трубами в виде зигзагов, что из них, казалось, и дым не мог выходить иначе, как в неестественных, фантастических формах, - строение с большими пустыми конюшнями и сараями, имевшими вид мрачных развалин. Дом этот, как гласило предание, построен во времена Генриха VIII, и в народе сохранилось сказание, что сама королева Елизавета, однажды, запоздав на охоте, не только переночевала в нем, и именно в небольшой, выложенной дубом комнатке с полукруглым окном, - но что эта дева-королева на другое утро, стоя одной ногой в стремени, а другою на колоде, помогавшей путешественникам садиться на лошадь, выдрала одного бедного пажа за уши и надавала ему несколько полновесных пощечин за какой-то маловажный промах. Правда, скептические, мнительные умы, каких, к сожалению, много в каждом небольшом приходе, и каких было довольно между посетителями "Майского-Дерева", старались опровергать справедливость этого сказания; по как скоро хозяин старой гостиницы призывал в свидетели саму-то колоду и, торжественно указывая на нее пальцем, говорил, что она и теперь лежит на том самом месте, где лежала во время Елизаветы, - скептики были заглушаемы большинством голосов, и все верующие торжествовали, как будто одержали знаменитую победу.

Справедливы или ложны были эти и многия другия подобные им истории, несомненно только то, что "Майское-Дерево" действительно было старое, очень старое здание, вероятно столь же старое, как о нем говорили, а может быть и еще старее: - это иногда случается с домами неизвестных лет, как и с женщинами известных лет. Мелкия стекла в окнах были вставлены в свинцовые переплеты; полы везде опустились и покоробились; потолки почернели от времени и кряхтели под натиском огромных балок. Над подъездом высилась старомодная беседка, украшенная разными резными фигурами; здесь в летние вечера сидели почетные посетители "Майского-Дерева", так называемые "коренные гости", курили и пили, а подчас и пели песни, покоясь на двух креслах с высокими спинками, украшенных какими-то страшилищами; кресла эти, подобно двум драконам в волшебной сказке, казалось, стерегли вход в гостиницу.

В каминах многочисленных необитаемых комнат ласточки давно уже вили свои гнезда, а в сточных трубах с первых весенних дней до поздней осени чирикали и пищали целые колонии воробьиного племени. В опустелых конюшнях и вокруг прочих пристроек жило столько голубей, что вряд-ли кто-нибудь, исключая хозяина гостиницы, мог сосчитать их. Стаи веселых голубей, летавших целый день вокруг дома, может быть не совсем соответствовали важному и торжественному характеру здания, но за то однозвучные крики индеек, неумолкавших с утра до вечера, совершенно сообразовались с ним, и казалось, хотели усыпить всех находящихся в нем. В самом деле, дом этот, с выдававшимися вперед верхними этажами, с сонными, крошечными стеклами в окнах, с брюхом, высунувшимся далеко за тропинку, которая тянулась вдоль дороги, казался погруженным в полную дремоту. Не нужно было иметь сильное воображение, чтоб заметить в нем и другия сходства с дремлющим человеком. Кирпичи, из которых он был сложен, первоначально были темнокрасны, но пожелтели и сделались безцветны, как кожа старика; толстые балки изгрызаны и изъедены подобно дряхлым зубам; а дерево, плотно обвивавшееся своими зелеными листьями около серых стен, походило на теплое платье, защищающее старика от холода.

Однакож, дом пользовался здоровою, веселою старостью. В летние и осенние вечера, когда пурпуровые лучи заходящого солнца падали на дубовые и каштановые деревья близлежащого леса, старый дом, получая на свои долю также часть этого блеска и роскоши, казался их товарищем, который в состоянии прожить с ними еще не один год.

Тот вечер, о котором мы намерены вести теперь речь, был ни летний, ни осенний, а какой-то средний - мартовский. Ветер страшно выл в сухих ветвях деревьев, гудел в обширных каминах и гнал дождевые капли в окна "Майского-Дерева", так что посетители, бывшие там в это самое время, имели самую основательную причину просидеть еще долее в гостинице. Хозяин предсказывал, что погода непременно прояснится ровно в одиннадцать часов ночи, - а в это время, по странному стечению обстоятельств, он всегда запирал свою гостиницу.

Человек, на которого таким образом сошел, дух прорицания, назывался Джоном Уиллитом. Неуклюжее тело, толстая голова и жирное лицо его выражали глубокое, основательное упрямство, весьма явную способность воспринимать впечатления, и притом сильную, закоренелую уверенность в собственных достоинствах. Будучи в миролюбивом расположении духа, Джон Уиллит хвалился обыкновенно, что идет вперед хоть медленно, но верно, - истина, которую, в некотором отношении, никак нельзя было оспаривать, потому что он во всем безспорно был прямо противоположен скорости и отличался упорством и задорливостью необычайными. Он был уверен в правоте своей, что бы ни думал, ни говорил, ни делал, и считал неоспоримым, основанным на законах природы и Провидения фактом, что всякий, кто думал, говорил или действовал не так, как он - думал, говорил или действовал ложно, неправильно.

Мистер Уиллит медленно подошел к окошку и приплюснул свой жирный нос к холодному стеклу; потом обернулся назад и, заслонив глаза рукою, чтоб не быт ослеплену красным заревом огня, пошел на свое прежнее место в углу камина и расположился привольно, как будто желая еще увеличить удовольствие, доставляемое теплом. Наконец, взглянув на своих гостей, он сказал:

-- В одиннадцать часов прояснится, - ни раньше, ни позже, - ни прежде, ни после.

-- Почему же вы это знаете? - спросил маленький человечек, сидевший в противоположном углу комнаты. - Полнолуние прошло; месяц всходит теперь в девять часов.

Джон с важным и торжественным видом смотрел на спрашивавшого до тех пор, пока понял всю силу его возражения; потом отвечал тоном, которым, казалось, хотел выразить, что наблюдение за месяцем есть исключительное его занятие или должность и ни до кого более касаться не может:

-- Пожалуйста, уж не заботьтесь о месяце. Пусть он идет себе своим путем; ведь я предоставляю вам идти своим!

-- Надеюсь, вы не обиделись? - спросил маленький человечек.

"это еще не обида" - закурил трубку и стал выпускать из нея дым тучами; иногда он поглядывал искоса на одного из посетителей, который, закутавшись в широкий сюртук с огромными отворотами, с истертыми серебряными галунами и металлическими пуговицами, сидел поодаль от обыкновенных "коренных гостей" "Майского-Дерева". Нахлобучив шляпу на лицо, он, сверх того, закрывал его рукою, на которую опирал голову, и потому казался довольно подозрительным.

Был тут еще и другой гость в сапогах со шпорами. Он сидел также, несколько поодаль от огня; мысли его, судя по скрещенным на груди рукам, наморщенному лбу и непочатому стакану вина, стоявшему перед ним на столе, заняты были совсем другими предметами, - не тем, о чем сейчас расуждали хозяин и маленький человечек.

Этот второй гость был молодой человек лет двадцати восьми, несколько выше средняго роста, и, хоть довольно тщедушный с виду, но сильный и красивый. Голова его была покрыта не напудренными темного цвета волосами; платье, подобно сапогам (походившим на ботфорты нынешних кирасиров), носило на себе неоспоримые следы дурного состояния дорог. Однакож, несмотря на грязь, покрывавшую его платье, оно было щеголевато, даже богато, и обнаруживало в носившем его человека не без достатка.

Подле него на столе лежали увесистый хлыст и шляпа с широкими полями; эту шляпу носил он, без сомнения, как лучшую защиту от немилосердой погоды. Сверх того, на столе, же лежала пара пистолетов в чушках и короткий плащ. Лица его почти вовсе не было видно; заметны были только длинные, темные ресницы, которыми оттенялись его опущенные глаза; но ловкость приемов и природный вкус, заметный даже в платье и пистолетах отличной работы, свидетельствовали о благородном происхождении молчаливого гостя.

Мистер Уиллит только один раз взглянул на этого молодого человека и то как-бы с немым вопросом, заметил ли он своего молчаливого соседа. Видно было, что Джон и молодой гость давно знакомы. Когда Джон убедился, что человек, на которого взглянул он, не отвечал на этот взгляд или, лучше сказать, вовсе не заметил его, тогда мало-по-малу собрал всю силу глаз своих в одну точку и прицелился ими в человека с нахлобученною шляпой; потом стал так энергически и упорно глядеть на него, что гости, сидевшие у камина, пораженные этим, все, как будто по команде, вынули трубки изо ртов и также вперили глаза в приезжого.

У жирного хозяина гостиницы была пара больших, глупых, рыбьих глаз, а у маленького человечка, осмелившагося сделать замечание о месяце (и бывшого церковно-служителем и звонарем в Чигуэлле, соседней деревеньке) были маленькие круглые глазки, черные и блестящие, как зерна в четках; сверх того, у него же на коленках черных как сажа панталон, на сюртуке такого же цвета, и вдоль всего жиллета виднелись маленькия странные пуговки, которых ни с чем нельзя сравнить, кроме его глаз, так что, когда оне блестели при свете огня, что, впрочем, случалось и с его светлыми пряжками на башмаках, то маленький человечек казался составленным от маковки до оконечностей ног из одних глаз и теперь каждым из них смотрел на незнакомого гостя. Немудрено, что человек, под влиянием такого внимания, должен был сделаться безпокойным, не говоря уже о действии глаз коротенького Тома Кобба, торговца съестными припасами и содержателя почтового дьора, да долговязого Филь Паркеса, объездчика: оба они, зараженные примером своих товарищей, также внимательно осматривали гостя, сидевшого с нахлобученною на голове шляпою.

Незнакомец встревожился, может быть, от того, что подвергался такому перекрестному огню взглядов, может быть и от свойства предшествовавших этому дум своих - и гораздо вероятнее от последней причины, потому что, переменив положение, обернувшись, он удивился, видя, что за ним наблюдают так пристально. Он бросил сердитый и подозрительный взгляд на группу, бывшую у камина. Непосредственным следствием этого было то, что глаза всех отвернулись от него и обратились снова на камин, исключая глаз Джоя Уиллита, так сказать захваченного врасплох и, при упомянутой уже нами медленности его природы, продолжавшого чрезвычайно неловко глазеть на приезжого.

-- Ну? - сказал незнакомец.

Ну! Этим немного было сказано.

-- Я думал, вы приказали что-нибудь, - сказал хозяин, промолчав минуты две или три, чтоб собраться с духом.

Незнакомец снял шляпу, и зрителям представились жесткия, временем разрушенные черты мужчины лет около шестидесяти; от природы строгое выражение его физиономии нисколько не смягчалось черным платком, который обернут был около головы и служил вместо парика, закрывая в то же время почти совершенно лоб и брови. Если гость хотел скрыть этим платком глубокую рану, проходившую первоначально до самой кости верхней челюсти, и теперь зажившую и оставившую только неприятного вида рубец, то он достигал своей цели весьма неполно, потому что рану можно было заметить с первого взгляда. Лицо его совершенно походило цветом на лицо мертвеца, а щетинистый с проседью подбородок не был брит по крайней мере три недели.

Вот какова была эта очень просто и бедно одетая фигура, которая, вдруг встав с своего места и перешед поперек комнаты, присела у камина на стуле, который весьма охотно уступлен был ей маленьким церковнослужителем из страха, или из вежливости, Бог знает.

-- Разбойник с большой дороги! - шепнул Том Кобб объездчику Паркесу.

-- Разве вы думаете, что разбойники одеты не лучше этого? - возразил Паркес. - Это промысл более выгодный, нежели вы воображаете себе, Том; разбойники большой дороги не имеют надобности, да и не привыкли одеваться так скаредно, - честное слово.

Между тем, незнакомец принес свою дань гостинице, приказав подать себе что-нибудь выпить. Ему тотчас услужиль сын хозяина, Джой, широкоплечий, высокий, сильный молодой человек двадцати лет, которого отец, однакож, по особенной какой-то прихоти, все еще считал ребенком и с которым поступал, как следовало поступать по этому понятию. Незнакомец протянул руки, чтоб погреться у огня, и между тем, как, обратясь к обществу, разсматривал его проницательным взглядом, спросил голосом, соответствовавшим его наружности:

-- Что это за дом в полмиле отсюда?

-- Гостиница? - сказал хозяин с обыкновенною своею медленностию и обдуманностью.

-- Гостиница, батюшка! - воскликнул Джой. - Где найдешь ты на милю в окружности гостиницу, кроме "Майского-Дерева"? Он разумеет большой дом - "Кроличью-Засеку" - вероятно, так? Старое строение из красного кирпича, сэр, стоящее посреди полей, которые ему и принадлежат?..

-- Разумеется, - отвечал незнакомец.

-- И которое, - продолжал Джой: - лет пятнадцать или двадцать назад стояло в парке впятеро обширнее нынешняго, который переходил вместе с другими богатейшими участками из рук в руки и исчез поштучно... Жаль!

-- Все равно, - отвечал старик. - Я хотел спросить о хозяине его. Чем этот дом был когда-нибудь, мне нет до того дела, а теперь я могу его видеть и сам.

Первородный будущий наследник "Майского-Дерева" прижал палец к губам и отвечал тише, поглядывая на описанного выше молодого джентльмена, при первом слове об этом доме переменившого свое положение:

-- Хозяина зовут Гэрдалем, мистером Джоффруа Гэрдалем, и (тут он опять взглянул на молодого джентльмена) он достойный, почтенный человек - хм!

-- Идучи сюда, я свернул с дороги и пошел стороной по тропинке, ведущей через ноля. Кто была молодая дама, садившаяся в карету? Дочь его?

-- А почему же мне знать это, честной господин? - отвечал Джой и начал хлопотать около камина, чтоб подойти ближе к спрашивающему и дернуть его за рукав. - Ведь я не видал этой молодой дамы... Уу! вот опять завыла буря... Дождь как из ведра... Что за проклятая ночь!

-- Да, погода нехороша! - заметил незнакомец.

-- Вы привыкли к ней? - начал опять Джой, чтоб отклонить разговор от прежнего предмета.

-- Порядочно таки, - отвечал тот. - Да! на-счет молодой дамы. Есть ли дочь у мистера Гэрдаля?

-- Нет, нет, - сказал молодой человек с досадой: - он холостой... он... Да молчите же! Разве вы не можете молчать? Разве вы не видите, что там неохотно слушают наш разговор?

Не обращая внимания на это предостережение, сказанное вполголоса, и делая вид, будто вовсе не слыхал его, мучитель Джоя продолжал с настойчивостью:

-- Ну, бывали примеры, что и холостые имели дочерей. Moжет быть, она все-таки дочь его, хоть он и не женат.

-- Вот еще! - сказал Джой и прибавил, подойдя опять ближе и понизив голос: - Вы попадетесь в тиски, говорю вам, попадетесь!

-- Ведь у меня нет ничего дурного на уме, - сказал смело путешественник: - и, кажется, я не сказал ничего дурного. Я делаю тебе вопросы - какие может делать и всякий - о тех, кто живет в замечательном доме по соседству, для меня совершенно незнакомом, а вы все вдруг так встревожились и испугались, как будто бы я клеветал на короля Георга. Может быть, вы, сэр, можете объяснить мне причину этого, потому что (как я уже сказал) я не здешний, и ваши поступки для меня загадочны.

Последнее замечание относилось прямо к смущению Джоя Уиллита, который встал и накинул плащ, чтоб выйти с коротким ответом, что не может дать ответа на предложенный вопрос. Молодой джентльмен подозвал Джоя, дал ему монету для расплаты за то, что выпил, и неспешно вышел в сопровождении молодого Уиллита, светившого ему до самого подъезда.

Между тем, как Джой был на дворе, старый Уиллит и три товарища его курили трубки, важно, торжественно, в глубочайшем молчании; но глаза каждого из них были устремлены на огромный медный котел, висевший над огнем. Спустя несколько времени, Джон Уиллит медленно потряс головой; затем и приятели его медленно потрясли головами; но ни один не отвратил взглядов от котла и нисколько не изменил торжествующого выражения своей физиономии.

Наконец возвратился Джой в весьма разговорчивом и миролюбивом расположении духа, как будто сильно предчувствовал, что его побранят скоро.

-- Странная вещь любовь! - сказал он, придвинув к огню стул, и оглянулся кругом, ища себе слушателей. - Теперь он ушел в Лондон; всю длинную дорогу в Лондон хочет он пройти пешком. Лошадь его, захромавшая от езды в это проклятое после-обеда, еще о сю пору лежит очень спокойно на соломе в конюшне, и он отказывается от хорошого, теплого ужина и превосходной постели нашей, потому что мисс Гэрдаль отправилась в город на бал, а он решился непременно видеть се! Думаю, я не был бы способен на это, как она ни будь там хороша - да и что ж мне? Ведь я не влюблен, - по крайней мере не думаю, чтоб был влюблен...

-- А он влюблен? - Спросил незнакомец.

-- Да на порядках! - отвечал Джой. - Он никогда не будет более, а мог бы быть гораздо менее влюблен.

-- Молчи! - закричал отец Джою.

-- Какой вы чудак, Джой! - сказал долговязый Паркес.

-- Такой безразсудный мальчишка! - проворчал Том Коббь.

-- Можно ли соваться вперед и выворачивать родному отцу нос из лица! - воскликнул метафорически звонарь.

-- Что ж я такое сделал? - начал разсуждать бедный Джой.

-- Если вы молчите, это значит, что я могу говорить, значит, что это настоящее для меня время говорить, - сказал непокорный Джой.

-- Настоящее время, сэр! - заметил отец его. - Настоящого времени никогда не бывает.

-- А, разумеется! - проворчал Паркес и торжественно кивнул прочим, которые кивнули также и ворча про себя заметили, что хозяин был совершенно прав.

-- Настоящого времени никогда не бывает, сэр, - повторил Джон Уиллит: - будучи в твоих летах, я никогда не говорил, никогда не имел позыва к разговору; я только слушал и учился; вот что я делал.

-- И вы узнали бы, Джой, что ваш отец ужасный спорщик настоящий петух, еслиб кто-нибудь захотел связаться и заспорить с ним, - сказал Паркес.

-- Ну, что касается до этого, Филь, - заметил мистер Уиллит, выпуская из рта длинное, тонкое, спиральное облако дыма и смотря задумчиво вслед за его полетом: - что касается до этого, так способность спорить - дар природы. Если кого природа наделила ею, тот имеет право ею пользоваться по своим силам, а ты не имеешь нрава, из ложной скромности, утверждать, чтоб не был одарен этой способностью; иначе, ты повернулся бы задом к природе, надругался бы над нею, презрел её драгоценные сокровища. - Да, это значило бы доказывать, что ты свинья, недостойная того, чтоб природа метала передо тобой бисер.

Так как хозяин сделал после этих слов большую паузу, то мистер Паркес подумал, что он кончил речь свою, и потому, обратившись с строгим видом к молодому человеку, воскликнул:

-- Слышите ли, что говорит ваш отец, Джой? У вас, я думаю, нет теперь большой охоты связываться с ним?

-- Если... - сказал Джон Уиллит, отвратив глаза от потолка, чтоб заглянуть в лицо прервавшему его Паркесу. Он произнес слово "если", как будто все оно состояло из однех прописных букв или было изображено лапидарным шрифтом, - чтоб показать дерзкому, осмелившемуся прервать его, что он раскрыл глотку с неприличною и непочтительною поспешностью: - если природа, сэр, одарила меня способностью спорить, то почему ж бы мне не признаться в этом, почему бы даже не гордиться тем? Да, сэр, я ужасный петух в делах такого рода. Вы правы, сэр. Моя сила испытана была, сэр, в этой комнате не один раз; вы, я думаю, знаете это; а если вы еще не знаете, - прибавил Джон, вкладывая трубку опять в рот: - тем лучше, потому что я не горд и не стану вам пересказывать этого.

Бормотанье трех приятелей и киванье голов их в направлении к медному котлу удостоверили Джона Уиллита, что они достаточно испытали его силу и не нуждаются в дальнейших доказательствах его преимуществ. Джон стал курить с большим достоинством и осматривал их торжествующими взорами.

-- Смирно! - закричал его отец. - Да, ты никогда не должен раскрывать рта. Если спросят твоего мнения - скажи его; если заговорят с тобой - говори. Если не спросят твоего мнения и не заговорят с тобой, то тебе не для чего сказывать свое мнение и не о чем говорить. Чудная перемена сделалась с миром в мое время, право! Я думаю, теперь совсем нет больше детей; - такой вещи, как мальчик, вовсе нет в свете; - теперь нет никакой разницы между ребенком в пеленках и взрослым мужчиной. Вместе с его благословенным величеством королем Георгом-Вторым у нас вывелись все малышки.

-- Это весьма справедливое замечание; только надо исключить молодых принцев,--сказал церковнослужитель, который, как представитель государства и церкви в этом обществе, почитал долгом своим строго держаться законности. - Если для мальчика прилично и справедливо вести себя так, как следует мальчику, то молодые принцы должны быть мальчиками и не могут вести себя иначе.

-- Слыхали-ль вы когда-нибудь о морских девицах, сэр? - спросил мистер Уиллит.

-- Без сомнения! - отвечал церковнослужитель.

свойственного молодому принцу, что он хоть не совершенный ангел, то, по крайней мере, должен быть благочестив и справедлив. Если, поэтому, молодым принцам прилично, благочестиво и справедливо быть мальчиками, - как это и есть на самом деле, - то они суть и должны быть мальчиками, и им невозможно быть ни чем иным.

Это лучезарное развитие трудного вопроса было принято с такими знаками одобрения, что Джон Уиллит пришел в самое лучшее расположение духа и удовольствовался тем, что еще раз приказал своему сыну молчать, хоть тот и не говорил ни слова; потом, повернувшись к незнакомцу, сказал:

-- Еслиб вы обратились с вашими вопросами к взрослому человеку, - ко мне, или к одному из этих джентльменов, - то получили бы удовлетворительный ответ и не наговорили бы себе попусту чахотки. Мисс Гэрдаль - племянница мистера Джоффруа Гэрдаля.

-- Жив ли отец её? - спросил незнакомец равнодушно.

-- Нет, - отвечал хозяин: - он не жив, хоть и не умер...

-- Не умер обыкновенным образом, - сказал хозяин.

"никто не противоречь мне, потому что я не поверю"), что Джон Уиллит нынче вечером в своей тарелке и был бы в состоянии поспорить с самим главным судьею.

Незнакомец пропустил несколько минут и потом вдруг спросил:

-- Что ж вы разумеете под этим?

-- Очень может быть, - сказал с досадой незнакомец: - да на кой же чорт говорите вы такими обиняками и так цветисто? Сперва вы сказали, что тот, о ком я вас спрашивал, не жив и не умер; потом - что он не умер обыкновенным образом; потом еще - что вы разумеете больше, нежели я подозреваю. По правде сказать, это должно быть так, потому что, сколько я могу понять из всего сказанного, вы сами ничего не разумеете. А? Ну, что вы разумеете, спрашиваю я вас еще?

-- Это, - отвечал хозяин, сбитый немного грубостью незнакомца с прежней высоты: - это история "Майского-Дерева", и было всегда его историею в продолжение двадцати четырех лет. Это история Соломона Дэйзи. Она принадлежит этому дому, и никогда никто, кроме Соломона Дэйзи, не рассказывал её под этой кровлей, и никто не смеет впредь где-либо рассказывать. Вот и все тут!

Он взглянул на церковнослужителя, которого самонадеянный и важный вид доказывал ясно, что речь шла о нем, а Джон, заметив, что звонарь вынул уже изо рта трубку, потянув из нея предварительно как можно сильнее, чтоб она не погасла, и без сомнения был намерен рассказывать без дальнейшей отсрочки свою историю - закутался в широкий сюртук свой и отодвинулся еще далее, так что почти скрылся в тени камина. Только изредка пламя, вырываясь с усилием из под огромной вязанки хвороста, внезапно вспыхивало и на мгновение освещало его, погружая потом еще в больший мрак.

При этом дрожащем свете огня, от которого старинная комната с тяжелыми балками и выложенными дубом стенами казалась построенною из полированной слоновой кости, при реве и завывании ветра, то стучавшагося в дверную ручку и потрясавшого воротами, то ударявшого в окна, Соломон Дэйзи начал рассказ свой:

-- Кобб, - сказал Соломон Дэйзи таинственным голосом содержателю почтового двора: - которое число у нас сегодня?

-- Девятнадцатое.

-- Марта? - сказал церковнослужитель, нагнувшись вперед: - девятнадцатое марта? Это очень странно!

Все тихомолком согласились с ним, и Соломон Дэйзи продолжал:

"Кроличьей-Засеки", которая, как сказал Джой - не то, чтоб вы помнили об этом, Джой: такой мальчишка, как вы не может этого помнить, а потому что часто слышали это от меня - словом, Засеки, которая была тогда обширнейшим, лучшим строением и выгоднейшим имением. Жена Реубена умерла недавно, оставив ему одного ребенка - ту самую мисс Гэрдаль, о которой вы спрашивали. Этому ребенку было тогда около года.

Разсказчик все обращался к тому человеку, который так любопытствовал знать историю этого семейства, и теперь, замолчав, ожидал себе какого-нибудь восклицания, выражающого удивление или поощрение с его стороны; но незнакомец не сделал ни малейшого замечания и вообще ничем не обнаруживал внимания к рассказу; Соломон опять обратился к своим старым приятелям, у которых оконечности носов ярко освещались отблеском огня, бывшого в трубках. Долговременная опытность удостоверяла его в их внимательности; притом же, он решился показывать, что нечувствителен к такому невежливому поведению незнакомца.

-- Мистер Гэрдаль, - сказал Соломон и повернулся к незнакомцу спиною: - после смерти жены своей покинул это жилище, потому что оно показалось ему слишком уединенным, и отправился в Лондон, где провел несколько месяцев; но как и Лондон ему скоро наскучил, - да я и сам слыхал об нем невыгодные отзывы, - то вдруг возвратился с своею маленькою дочерью в "Кроличью-Засеку" и привез с собою только двух служанок, одного управляющого и одного садовника.

Тут мистер Дэйзи замолчал, чтоб покурить трубку, которая готова была погаснуть, и потом продолжал - сначала несколько в нос, чему были причиною довольно-сильные затяжки из трубки, но потом с возрастающею ясностию:

-- Да-с; только двух служанок, одного управляющого и одного садовника. Прочая прислуга его осталась в Лондоне и должна была прибыть на другой день. Случайно, в ту самую ночь, умер один старый джентльмен, живший в Чигуэль-Гове и давно уже хворавший; мне было приказано встать в половине первого часа ночи, чтоб идти ударить в колокол по усопшем...

Церковнослужитель умел достойно оценить это движение и продолжал:

-- Это было страшное дело особенно потому, что заболел могильщик, - он, видите, долго работал в сырой земле, потом сел на холодную могильную плиту, чтоб пообедать, и простудился. Нечего делать, я принужден был итти один; в такое позднее время нельзя уже было найти себе другого провожатого. Между тем, я был приготовлен к такому приказанию, потому что старый джентльмен несколько раз просил меня ударить в колокол как можно скорее после его смерти, - а уже несколько дней ждали с часу на час, что он умрет. Итак, не будучи поражен нечаянностью и хорошенько закутавшись - тогда было чертовски холодно - с фонарем в одной и ключом от церкви в другой руке, я приготовился отправиться в путь.

В это время платье незнакомца немного зашумело, как-будто он обернулся, чтоб лучше слышать рассказ звонаря. Соломон украдкой указал пальцем через плечо, вздернул брови и безмолвным наклонением головы спросил Джоя, точно ли незнакомец двигался. Джой заслонил глаза рукою и стал глядеть в угол, но, не увидев ничего, потряс головой в знак отрицания.

-- Тогда была точно такая ночь, как сегодня: истинный ураган, проливной дождь и притом ужаснейшая темнота - я до сих пор уверен, что тогда была такая темень, какой мне никогда не случалось видеть ни прежде, ни после. Может быть, это только игра воображения; но все дома были тогда плотно заперты, люди лежали в своих постелях, и может быть теперь есть только один человек, который знает, как тогда было темно. Я вошел в церковь, притворил дверь так, что она осталась полуоткрытою - потому что, откровенно говоря, у меня не было охоты запереться в церкви - и, поставив фонарь на каменную скамью в том углу, куда спущена веревка от колокола, сел подле, чтос снять со свечки. Сняв же со свечи, я не мог никак решиться встать, чтоб приняться за дело. Не знаю, как это случилось, только вдруг я вспомнил все истории о привидениях, когда-либо мне рассказанные, и даже те истории, которые слышал еще будучи мальчиком в школе и которые давным-давно забыл, да притом еще не поодиночке, а все вдруг явились оне в уме моем. Я вспомнил предание, сохраняемое в деревне, как ежегодно в одну определенную ночь (может быть, именно в эту ночь) все мертвецы выходят из земли и, сев в головах своих могил, сидят там до утра. Это навело меня на мысль, сколько людей, которых я знавал, были похоронены между церковною дверью и кладбищенскою калиткой, и как было бы ужасно, еслиб я должен был пройти между ними и узнавать старых приятелей, несмотря на их искаженные, разрушенные физиономии. С детства знал я каждую нишу, каждую арку в церкви; но, несмотря на это, никак не мог поверить, чтоб тени, упадавшия на церковный помост, естественным образом происходили от этих ниш и арок. Нет, мне казалось, что за ними торчали уродливые привидения и выглядывали оттуда. Тут еще вспомнил я только что умершого старого джентльмена и был готов присягнуть, что, глядя на кафедру, увидел его на обыкновенном его месте, закутавшагося в саван и дрожавшого от холода. Все это время сидел я, присматриваясь и прислушиваясь, и едва смел переводить дух от ужаса. Наконец, я вскочил и протянул руку к веревке. В ту же минуту раздался звон - не этого (я не успел и тронуть веревки), а другого колокола...

Мне рассказывали о колоколах-привидениях, и потому я тотчас же убедился, что это был колокол-привидение, сам собою звонящий в полночь по усопшим. Наконец, я начал звонить; - долго ли и как звонил я, не помню; помню только, что потом со всех ног бросился домой и забился под подушки.

На другое утро, после ночи, проведенной без сна, я встал рано и рассказывал соседям о том, что со мною случилось. Одни приняли мой рассказ серьезно, другие легко, но никто, повидимому, не верил, чтоб это случилось так на самом деле. В то же утро мистер Реубен Гэрдаль найден убитым в своей спальне; в руке его остался еще конец веревки, проведенной к набатному колоколу, привешенному над крышей; веревка висела в спальне покойника, но, без сомнения, была перерезана убийцами, когда несчастный ухватился за нее.

Этот то звон я и слышал.

По осмотре комнаты оказалось, что конторка разломана, а шкатулка с деньгами, которые в тот же день мистер Гэрдаль привез с собою и в которой, верно, были большие суммы денег, пропала. Не найдены ни управляющий, ни садовник; их долго подозревали в преступлении, но не могли нигде найти, хоть и делали самые строгие розыски. И долго, и далеко искали бы они бедного управляющого, мистера Раджа, еслиб не узнали трупа его по платью, перстню и часам; этот труп найден был, спустя несколько месяцев, в небольшом пруде, на поле, с глубокою раною в груди. Он быль не совсем одет, и все согласны, что он, вероятно, читал, сидя в своей комнате, где осталось много кровавых пятен, в то время, когда злодеи напали на него и убили в глазах господина.

Тут все уже догадались что садовник один совершил убийство, и хоть с тех пор до нынешняго дня не было о нем ни слуху, ни духу, но, верьте моему слову, вы услышите о нем когда-нибудь. Сегодня двадцать два года минуло с того дня; злодеяние совершено девятнадцатого марта 1753 года. Девятнадцатого марта какого-нибудь года, все равно какого бы то ни было, злодей будет пойман, - я уверен в этом, потому что мы всегда по какому-нибудь случаю вспоминаем об этой истории именно девятнадцатого марта.