Бэрнаби Родж.
Глава LXXXII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Бэрнаби Родж. Глава LXXXII. (старая орфография)

LXXXII.

На прощанье еще скажем о тех героях нашей истории, которые в течение её еще не достигли цели своего земного странствия.

Мистер Гэрдаль бежал в ту же самую ночь. Прежде, чем могли его преследовать, даже прежде, чем хватились или нашли сэра Джона, он оставил Великобританию. Немедленно удалился он в монастырь, известный во всей Европе чрезвычайной строгостью своих обычаев; там искал он крова и пристанища от света, произнес обет, навсегда исключивший его из списка живых, и после нескольких лет покаяния погребен в стенах этого монастыря.

Прошло два дня прежде, нежели найден был труп сэра Джона. Как скоро узнали его и принесли домой, верный камердинер, следуя правилам своего господина и наставника, убрался со всеми деньгами и движимым имуществом, каким мог овладеть, и явился в свет самостоятельно, отличным джентльменом. Он очень успел на этом поприще и верно взял бы за себя еще богатую наследницу, еслиб заразительная болезнь, которая тогда сильно свирепствовала и называлась "тюремною горячкой", не похитила его преждевременно.

Лорд Джордж Гордон оставался арестантом Тоуэра до пятого февраля следующого года. Тогда он торжественно представлен был в Вестминстер на суд, как государственный изменник.

После долгого и самого кропотливого исследования, он объявлен невинным в этом преступлении, ибо не было ни одного достаточного доказательства, что он сзывал чернь с видами изменническими или противозаконными. Однакож, было еще так много людей, которые этими сценами бунта не научились умеренности, что в Шотландии была объявлена общая подписка, для собрания лорду Джорджу денег на издержки процесса.

Семь лет, благодаря заботливости друзей, оставался он покоен, кроме того, что иногда пользовался случаем выказать свою протестантскую ревность каким-нибудь безразсудным поступком, которым забавлялись его друзья, и кроме того еще, что был формально отлучен от церкви кентерберийским архиепископом, за отказ явиться свидетелем в духовном суде. В 1788 году им овладело новое безумие: он написал и обнародовал пасквиль, где в самых жестких выражениях позорил французскую королеву.

Обвиненный в издании этой неприличной брошюры и (после многих странных поступков перед судом) признанный виновным, он бежал в Голландию, вместо того, чтоб покориться произнесенному над ним приговору; но как миролюбивые амстердамские бургомистры не нашли никакого удовольствия в его сообществе, то выслали его как можно поспешнее назад...

В июле вышел он на берег в Гавриче, пробрался оттуда в Бирмингэм и там публично принял еврейскую веру. Несколько времени был он жидом; напоследок его арестовали и привезли обратно в Лондон, чтоб исполнить над ним приговор, от которого он спасся бегством. В декабре посажен он в Ньюгет на пять лет и десять месяцев, должен был, сверх того заплатить большую пеню и представить значительные ручательства за свое будущее доброе поведение.

Летом следующого года, сделав воззвание к милосердию французского Национального Собрания, воззвание, которого не хотел утвердить английский министр, он решился высидеть полный срок наказания, отпустил себе бороду чуть не по пояс, соблюдал во всех отношениях обряды своей новой религии и предался изучению истории и живописи, в которых, еще в молодые лета, приобрел некоторые сведения.

Покинутый решительно всеми до одного прежними друзьями; во всех отношениях трактуемый, как простой преступник, он прожил весело и беззаботно до 1 ноября 1793 года; в этот день он умер в своей келье, не старее сорока трех лет от роду.

Много людей, обнаруживавших более жестокое сердце, слабейшия способности и меньше сострадания к несчастью ближних, играли блистательную роль и оставили по себе превосходную память. У лорда Джорджа Гордона были свои оплакиватели. Арестанты горько жалели о нем, лишась в нем своего благодетеля; ибо несмотря на ограниченные его средства, благотворительность его была велика и он разделял свои подаяния между ними без всякого различия религии и секты.

Опыт жизни показывает нам, что бывают мудрецы на площадях здешней жизни, которые могли бы кое-чему поучиться даже у этого бедного, полоумного лорда, умершого в тюрьме Ньюгетской...

До последней минуты служил ему честный Джон Грюбэ с трогательною верностью. Он явился к нему, когда еще не прошло суток со времени его заключения в Тоуэр, и с тех пор не покидал его до смерти. Говорят, также постоянно была с ним прехорошенькая жидовочка: она привязалась к нему частию из религиозной, частию из романической мечтательности; но её добродетельный и безкорыстный характер оставался, кажется, безукоризнен даже в глазах самых строгих моралистов.

Гашфорд, само собою разумеется, отступился от него, им жил несколько времени, торгуя секретами своего господина; когда же запас их истощился и промышлять было больше нечем, приискал себе место в почетном корпусе шпионов и выслеживателсй, в которых иногда нуждается английское правительство. В качестве одного из этих жалких орудий, таскался он то заграницею, то в Англии и долго терпел все горечи, сопряженные с таким положением.

Но вот, в один прекрасный день, когда уже лет десять или двенадцать прошло после бунта, нашли в одном трактире исхудалого, бледного, убогого старика, мертвого в постели; во всем околотке, где это случилось, ни один человек не знал его. Он принял яд. Не могли доискаться его имени; наконец, из разных документов, найденных в его бумажнике, увидели, что он был секретарем у лорда Джорджа Гордона во время известного возмущения черни.

Спустя много месяцев по возстановлении спокойствия и порядка, когда даже, перестали толковать в городе, что всякий офицер, которого содержал на жалованье город во время смятений, стоил ежедневно четыре фунта, четыре шиллинга, а каждый рядовой солдат два шиллинга и два с половиною пенни; спустя много месяцев после того, как члены "общества бульдогов" все до одного человека были перебиты, посажены в тюрьму и сосланы, мистер Симон Тэппертейт, переведенный из больницы в тюрьму, а оттуда представленный на суд, получил помилование вместе с своими двумя деревянными ногами. Лишенный своих прелестных ног, низринутый с своего высокого сана в глубочайшую пучину бедствий, он прибег к старому хозяину и просил какой-нибудь помощи. Слесарь помог ему словом и делом, так что он пристроился в должность чистильщика башмаков и промышлял под воротами близ здания генерального штаба.

В самом непродолжительном времени завел он, по соседству с главной квартирою, большие связи и по парадным дням насчитывали часто не меньше двадцати офицеров, состоящих на половинном жалованье, которые один за другим давали ему чистить свои сапоги. Промысель этот современем стал так прибылен, что мистер Тэппертейт держал около двадцати учеников и сверх того женился на вдове одного известного собирателя битых стекол и тряпья.

С этой весьма для него подходящею дамою (которая помогала ему в работе) жил он, наслаждался полным семейным счастьем, иногда только омрачавшимся теми небольшими несчастьями, которые служат к очищению атмосферы супружеской жизни и к просветлению горизонта небесного. Часто, при этих ливнях, для поддержания своего превосходства, он имел привычку столько забываться, что силился наказывать свою супругу веником, сапогом или парою башмаков; она же, с своей стороны (впрочем, только в крайнем случае), мстила тем, что отнимала у него ноги и выдавала его на позорище злых насмешников, уличных мальчишек.

такой степени рвала и щипала юношество Золотого Льва за волосы и носы, что единогласно изгнана из этого святилища, с предложением, не угодно ли ей осчастливить своим присутствием какое-нибудь другое место на земном шаре. Как нарочно случилось на ту пору, мировые судьи Мидльсекса публиковали, что им нужна смотрительница для Брейднильского Рабочого Дома и назначили день и час для испытания имеющих представиться кандидаток Меггс явилась в положенное время, немедленно предпочтена ста двадцати четырем соискательницам и поступила в должность, которую и занимала по самый день смерти своей, в течение слишком тридцати лет.

Все это время, как было достоверно известно, она провела в девственном состоянии. Замечали в этой девице, что она была непреклонна и жестока ко всем женщинам, особливо же к тем, которые имели хоть маленькое притязание на красоту, и часто приводилось как доказательство её неоспоримой добродетели и строгого целомудрия то, что ни к одной падшей не оказывала она ни малейшого сострадания, напротив, наказывала таковую при каждом случае, без всякого видимого повода, с полною мерою своего гнева. Между прочими полезными изобретениями для наказания таких грешниц, завещала она потомкам искусство выставлять бородкою ключа чрезвычайно яркое пятно или клеймо на крестцовой кости спины. Она открыла также способ, случайно калошами наступать на пальцы тем, у которых были хорошенькия, маленькия ножки; искусство весьма важное, бывшее до тех пор неизвестным.

Не слишком много прошло времени, как Джой Уиллит с Долли Уарден сделались мужем и женою и с хорошим капиталом в кассе (слесарь был в состоянии дать за дочерью доброе приданое) снова открыли "Майское-Дерево". Не слишком много прошло времени, как около "Майского-Дерева" стал бегать и прыгать на лугу перед крыльцом хорошенький, румяный шалунишка. Не слишком много прошло времени, как показалась тут же румяная девчоночка, там еще краснощекий мальчик - и так целое стадо девочек и мальчиков. Еслибы вы пошли в Чигуэлль, то либо на сельской улице, либо на лугу, либо на мызном дворе ("Майское-Дерево" стало нынче и мызою, не только просто гостиницей), вы увидели бы столько маленьких Долли и маленьких Джоев, что и не сосчитали бы. Но очень много времени прошло до тех пор, пока Джой, Долли, слесарь и жена его постарели с виду; потому что веселость и довольство - великия косметическия средства и отличные хранители юношеской свежести.

Также прошло очень много времени, пока во всей Англии завелась хоть одна такая сельская гостиница, как "Майское-Дерево"; да собственно и теперь еще вопрос, бывало-ли вообще когда другое "Майское-Дерево" и будет ли когда-нибудь. Много прошло времени, - потому что никогда, говорит пословица, есть много времени, - пока в "Майском-Дереве"' перестали оказывать участие раненым солдатам, или пока Джой перестал утешаться от души памятью о своих походах, или пока какой-нибудь сержант переставал там иногда рассказывать, или пока они уставали болтать о таких то и таких то случаях осад и сражений, непогоды и тяжкой службы и о тысяче других приключений солдатской жизни. А большая серебряная табакерка, которую король собственноручно прислал Джою за его поведение во время бунта... какой гость "Майского-Дерева" не засовывав пальцев в эту табакерку, хоть бы и никогда от роду не нюхивал табаку и не брал оттуда хорошей щепотки, хотя бы от нюханья у него сделались судороги. А винопродавец с пурпуровым лицом... где тот, кто не видывал и его в "Майском-Дереве" в лучшей посетительской комнате, как будто-бы он квартировал там. А крестины и вечеринки, и сочельники, и рожденья, и свадьбы как в "Майском-Дереве", так и в Золотом Ключе... если они не были вещами известными и громкими по всему уезду, то на свете и не бывало никогда ничего известного.

Мистер Уиллит старший, который вовсе необычайным образом напал на мысль, что сыну его пора бы, наконец, жениться, а ему, отцу, не худо бы удалиться от дел и дать покойно жить Уиллиту младшему, утвердил свою резиденцию в маленьком домике в Чигуэлле, где для него увеличили камин, повесили котелок и даже в маленьком садике перед крыльцом посадили майское дерево, так что он скоро почувствовал себя в совершенном удовольствии.

бывало встарину. Случайно открыто было, что мистер Уиллит все еще, кажется, считал себя содержателем гостиницы, и Джой тотчас снабдил его циферной доскою, на которой старик постоянно отмечал большие счеты за кушанье, питье и табак. Чем старее он становился, тем больше усиливалась в нем эта страсть; величайшим его удовольствием было - подле имени каждого из своих приятелей чертить огромные и неоплатные долговые суммы; метки эти так радовали его, что он то и дело выходил за дверь полюбоваться числами, после чего обыкновенно возвращался, весь сияя радостью

Он уж никогда не вспоминал ужаса, какого наделали ему мятежники, и пробыл в одинаковом состоянии духа до самой последней минуты своей жизни. Едва было не отправился он на тот свет, когда в первый раз увидел своего первого внучка; казалось, он подумал, что с Джоем случилось чудо, и на свете никогда еще не бывало такого ужасного происшествия. Ловкий хирург отворил ему тотчас кровь, и он опамятовался; хотя все доктора, спустя потом полгода, когда с ним опять случился удар, единогласно были того мнения, что он умрет, однакож очень обиделись, увидев, что он не умер. Он прожил еще лишних семь лет, может быть потому, что по характеру был так же мешкотен и в деле смерти; наконец, однажды утром нашли его в постели без языка.

В таком удивительном состоянии, и, надо заметить, без всякого признака болезни, пробыл он целую неделю; только, когда услышал, что нянька шептала его сыну на ухо, что он останется жив, пришел он немного в память. "Я иду, Джозеф", сказал мистер Уиллит и вдруг перевернулся с боку на бок: "иду к салваннам", и с этими словами испустил дух.

Он оставил после себя значительную сумму денег, даже больше, чем думали, хоть соседи, по людской привычке разсчитывать, сколько кто нажил, полагали его состояние в больших круглых числах очень высоких. Джой был единственный наследник, так что сделался человеком очень важным по окрестности и совершенно независимым.

Прошло довольно времени, пока Бэрнеби опомнился от поразившого его удара, - и возвратил свое прежнее здоровье и веселость, но наконец-таки возвратил; и хотя свое осуждение и помилование не мог никогда вообразить иначе, как страшным сном, однако, в других отношениях стал как то разумнее. Со времени выздоровления, у него была память лучше и сила воли постояннее; но темное облако, никогда не пропадавшее, лежало над всем его прошедшем существованием.

"Майского-Дерева", присматривал за скотом и за птицами, обрабатывал свой садик и помогал всем и всюду. Не было ни одной скотины, ни одной птицы в окрестности, которая бы не знала его, и у него для каждой было свое произвище.

Кажется еще никогда на свете не бывало такого веселого хозяина, такого молодым и старикам любезного существа, такой простой и счастливой души, как Бэрнеби, - и хоть он был волен скитаться, где хотел, однако, ни разу не покидал матери, был постоянно её утешением и опорою.

Странное дело. Как ни смутно было его сознание, как ни слаба память о прошлом, однакож, он отыскал Гогову собаку и взял ее под свое покровительство, но никогда не соглашался, сделать ни шагу в Лондон

"Майского-Дерева", он узнал их в ту же минуту и плакал, и прыгал от радости. Но ни посещением их, ни другим каким предлогом, ничем в свете нельзя было уговорить его ступить ногою на лондонския улицы; никогда не мог он преодолеть своего отвращения, не мог даже взглянуть ни разу на лондонския башни.

удовольствия, какое доставляло ему выказыванье своих талантов, но верно то, что целый год он не произносил другого звука, кроме важного, торжественного карканья.

Но истечении этого срока, вдруг раз в прекрасное солнечное утро услышали, как он обратился в конюшне к лошади с вопросом о часто поминавшемся в нашей истории чайнике, и прежде чем свидетель, слышавший его, мог поспеть домой с этим радостным известием, сам ворон фантастическими прыжками подскакал к двери буфета и прокричал с диким восхищением: "я дьявол, дьявол, дьявол!"

С той поры (хотя, кажется, его очень поразила кончина мистера Уиллита старшого) упражнялся он постоянно и оказал большие успехи в английском языке; а как в то время, когда у Бэрнеби явились седые волосы, он был еще премолоденьким вороном, то не перестал, вероятно, болтать и до сих пор.