Жизнь и приключения английского джентльмена мистер Николая Никльби. Часть первая. Страница 1. Автор произведения

ЖИЗНЬ И ПРИКЛЮЧЕНИЯ
АНГЛИЙСКОГО ДЖЕНТЛЬМЕНА
МИСТЕР НИКОЛАЯ НИКЛЬБИ,
С ПРАВДИВЫМ и ДОСТОВЕРНЫМ ОПИСАНИЕМ УСПЕХОВ и НЕУДАЧ, ВОЗВЫШЕНИИ И ПАДЕНИИ, СЛОВОМ ПОЛНОГО ПОПРИЩА ЖЕНЫ, ДЕТЕЙ, РОДСТВЕННИКОВ, И ВСЕГО ВООБЩЕ СЕМЕЙСТВА, ОЗНАЧЕННОГО ДЖЕНТЛЬМЕНА *.

THE LIFE AND ADVENTURES OF NICHOLAS NICKLEBY, Containing a faithful account of the fortunes, misfortunes, uprisings, downfallins, and complete earner of the said Nickleby's family. By Boz (Mr. Dickens). London, 1859, 8vo. 2 vols.

Некогда, в самом темном и туманном углу дивоншейрского графства, жил достойный джентльмен, по имени Годфри Никльби. Вдруг вздумалось этому джентльмену жениться. Он тогда был беден, да и не молод; претендовать на богатую невесту не мог, и потому признал за полезное сочетаться: браком с своей старинной благоприятельницей, с которой он давно уже жил душа в душу. Так иногда два страстные игрока, не имея гроша в кармане, садятся за карты, не длятого, чтобы обыграть друг друга, я просто чтоб посмотреть, кому повезет счастие. Так некогда два мавританских рыцаря, - то-то были рыцари! - без всякого повода к ссоре, вызывали друг друга на драку, из любопытства, кто останется победителем.

Не смотря на огромное народонаселение Лондона, где мистер Никльби учредил свое местопребывание, он не находил в нем ни одного дружеского лица: смотрел смотрел, искал искал, - все по пустому! только разбаливались глаза, да изнывало сердце; и, уставши от поисков, добрый мистер Годфри, для отдыху глядел на серую картину своего домашняго быту.

К числу предметов, которые утешали бедного Годфри в этом домашнем быту, принадлежали два сына, Ральф и Николай. Оба они воспитывались в одном училище, оба слыхали от матери одне и те же наставления, как тяжело их отцу от бедности, и как напротив все кланяются их богатому деду: однако ж это не сделало мальчиков похожими друг на друга. Младший, Николай, остался на целую жизнь уступчивым, скромным, более всего любил сельскую тишину и свое спокойствие; старший, Ральф, напротив вывел из материнских нравоучений такое заключение, что на свете нет ничего благороднее денег, что оне источник жизни, счастия и силы, и что умному человеку нечего затрудняться в выборе путей, ведущих к такому чудесному источнику. Мало того: прилагая эту теорию к практике, Ральф еще в школе, начал заниматься банкирскими делами, которые враги банкиров называют ростовщичьими. Сперва он давал взаймы своим товарищам перья и бумагу на короткие сроки; потом операции его распространились до медных денег, и тут он стал уже делать довольно выгодные обороты. Вексельный устав, у него был прост: четыре гроша за грош и капитал с процентами должен быть выплачен непременно в субботу, когда бы ни был сделан заем, в понедельник или в пятницу. Это чрезвычайно облегчало все расчеты и отклоняло всякия недоразумения.

Наконец в положении бедного Готфри Никльби поисшол переворот! богатый дедушка, о котором говаривала его супруга, отправился с сего света на оный, оставив достойному джентльмену все свое имение, которое достойный джентльмен, умирая в свою очередь через год после деда, оставил сыновьям своим, а именно, Ральфу три тысячи фунтов стерлингов наличными, а Николаю тысячу фунтов да аленькую ферму.

Сделавшись независимыми, братья пошли по разным дорогам. Николай, следуя своей склонности к тишине, остался в деревне, женился на дочери бедного соседа, нажил сына да дочь, но прожил почти все свое состояние.

-- Ах, какой ты безпечный! сказала ему жена: сыну нашему девятнадцать лет, дочери четырнадцать: чем они будут жить? почему ты об этом не думаешь? отчего не пустишся в спекулации?

-- Оттого, мой друг, отвечал Николай своим протяжным тоном: оттого что, если мы, через какую-нибудь спекуляцию, лишимся последних остатков состояния, то я умру с горя.

Но мистрис Никльби приставала к мужу, не давала ему покою, указывала на одну прекрасную спекуляцию. Муж послушался и разорился.

Мистер Никльби обнял жену и детей, прижал каждого по очереди к своему горячему сердцу, зарыдал, и упал на подушки. Через несколько минут домашние заметили в нем признаки помешательства, потому что он начал говорить о доброте и великодушии своего брата. Но скоро этот бред прекратился: мистер Никльби торжественно благословил свое семейство, поручил всех Богу, и, улыбаясь, сказал, что ему хочется спать. Это был смертный сон.

Между-тем брат его Ральф жил в Лондон. Говоря отчетисто, - так-как нынче от авторов требуют "отчетистости" - мудрено сказать, чем он там занимался. Он не был, ни купцом, ни банкиром, ни маклером, ни нотариусом, ни зубным врачем, ни содержателем справочного места, ни стряпчим. Однакож, по всем признакам, он делал какие-то дела, потому что на двери его квартиры была медная досчечка с надписью "Контора", а в одной из комнат, в самой тесной и темной, с осьми до пяти часов утра, каждый день сидел на жестком и безпокойном стуле бледный человек средних лет, который всегда имел перо за ухом, когда отворял двери для приходящих. Жительство Ральфа Никльби значилось подле Гольден-Сквера, в части города, где живут очень немногие деловые люди; это главное убежище иностранцев, артистов и разных других джентльменов, которые не принадлежат К почтенному сословию богачей или, по своему положению в чужом городе; часто нуждаются в деньгах и бывают доведены до необходимости занимать их. Вокруг Гольден-Сквера поселились скрыпки, виолончели, арфы, фортепиано и все духовые инструменты оперного оркестра. В летний вечер, когда окна домов раскрыты, группы достойных любителей изящного прохаживаются по скверу, наслаждаясь безденежно звуками поющих голосов и играющих инструментов. Табак и мелодия, сигарки и виолончели, немецкия трубки и английския флейты, составляют чудный концерт: это страна пения и курения, страна восторгов от гармонии и тошноты от табачных затяжек.

Сказать по совести, такого места нельзя назвать очень удобным для важных занятий; однако ж Ральф Никльби жил тут несколько лет и не жаловался на неудобства. Это еще более возбуждало любознательность умов, которые имеют привычку заглядывать в чужие дома и карманы. Не подлежало сомнению, что у Ральфа куча денег. Впрочем, он не принимал у себя гостей, и сам не ходил ни к кому в госта: поэтому образ его жизни и род занятий, на зло любознательным головам, оставались непроницаемой тайною.

Однажды мистер Ральф Никльби сидел в своей комнате, совсем одетый и готовый итти со двора. Опишем его наружность. Он был человек средняго росту, лет под шестьдесят, но крепкий сложением, не то чтобы толстый или худой, а так, - как говорят, коренастый. Волосы у него были серые, лицо все в морщинах, глаза острые и лукавые. Костюм его состоял из суконной куртки, зеленого бутылочного цвету, сверх синяго фрака, из белого жилета, темносерых панталон и больших сапогов с кисточками. Углы ворота белой рубашки, выглядывая из-за галстуха, рисовались на желтых морщинистых скулах, а тяжелая золотая цепочка висела из-под фрака, начинаясь у часов с репетицией в кармане мистера Никльби и оканчиваясь у двух маленьких ключиков, из которых один принадлежал к этим самым часам, а другой к некоторому патентованному замку:

И так мистер Никльби сидел в своей комбате. Перед ним стояла конторке, за конторкою было окно. Погрузясь в глубину мягких кресел, он смотрел, сквозь Нечистые стекла окна, на сквер, находившийся перед домом. Удивительная вещь эти лондонские скверы! Обгородили небольшую площадку земли, за которою никто не погнался, потому-что она не Годилась под строение; оставили на ней первобытную растительность почвы, не заковали ее в мостовую, и вот вам сквер!

Зачем же мистер Ральф Никльби смотрел на такой неинтересный предмет? что он в нем видел? откуда это внимание, с которым он устремил глаза на обломанную сосну? да, откуда это глубокое внимание, какого он не удостоил бы и самое редкое заморское растение? О! поверьте, мысли старого Никльби были так же далеко от сквера, как ваши теперь от Бразилии!

Наконец глаза его поворотились в левую сторону и остановились на окне, в деревянной перегородке, где было видно бледное лицо конторщика.

-- Странно! Метью Попкер обещал прислать ко мне в два часа ответ по делу о взыскании долгу с Роддля, а ответа нет до-сих-пор! Мне пора бы итти.

-- Вот наконец! вскричал мистер Никльби: поди, Ноггс, возьми письмо и подай скорее.

Бледное лицо исчезло в окне перегородки и через несколько секунд явилось снова перед Ральфом, со всеми прочими принадлежностями особы Ньюмена Ноггса.

Ньюмен Ноггс был человек очень высокого росту, но сухой, тощий и с косыми глазами, из которых один вовсе не двигался. Красный нос обнаруживал склонность Ниггса к горячим напиткам, а всклоченные волосы и суетливые ухватки заставили бы всякого невольно подумать, что, верно, мистера Ньюмена недавно поколотили и он еще не успел оправиться; но это подозрение опровергалось особенным видом и качеством его изношенного платья, которое было так мало и узко и держалось на Ноггсе таким небольшим числом пуговиц, что ему надо было сохранять примерное спокойствие духа и не придаваться никаким размашистым движениям, чтобы в целости удерживать на себе это платье.

История Ньюмена Ноггса несколько темновата: говорили, что он прежде был человеком зажиточным, ездил на лихих лошадях, держал отличных собак, и щегольски одевался; но собаки и лошади, друзья и любовницы разорили его, платеж процентов заимодавцам надел на него нищенскую суму, а паралич довершил остальное. Мистер Ральф Никльби обыкновенно говорил, что Ноггс попал сперва в дураки, а потом в нищие. "Я - это его собственные слова - я, взял его к себе из человеколюбия. Он придерживается рюмочки и немножко глуповат, но всё-таки годится отворять двери приходящим в мою контору".

-- Вот письмо! сказал Ноггс, остановясь неподвижно перед хозяином, между-тем как тот, с жадностью ястреба, схватил пакет и готовился разломить печать. Пакет был с траурною каемкою, черной печатью и с адресом женской руки; на углу были выставлены буквы "H. Н".

-- Что за дьявольщина? проворчал нахмурившись мистер Никльби: однако ж эта рука мне знакома. Уж не умер ли брать?

Ньюмен взглянул на него каким-то особенным образом; казалось, что по тонким губам его пробежала улыбка.

-- Если точно скончался ваш брат, так это, я думаю, будет вам неприятно.

-- Потому-что вы не любите никаких сюрпризов: вот и все!

Мистер Никльби еще повертел письмо и руках, потом распечатал, прочел, доложил в карман, и стал стучать пальцами по конторке. Во все это время Ноггс стоял с беззаботным видом и смотрел - Бог знает куда, потому что он так умел действовать своим подвижным глазом, что он делался совершенно сходен с косым, и тогда не было никакой возможности отгадать, на что смотрит Ньюмен.

-- Так и есть! я этого ожидал! сказал про себя мистер Никльби.

-- А дети, живы? подхватил Ньюмен, угадав его мысль.

-- Вероятно, отвечал Ральф разсеянно.... Да, да! Живы оба, прибавил он, опомнившись и взглянув на конторщика: живы оба.... и сын и дочь, и вдова также жива и все они здесь, в Лондоне, Ньюмен.

Ньюмен начал пощелкивать пальцами - одна из многих привычек, которые отличали этого человека и делали из него какое-то странное существо. Никльби встал, заложил руки на спину, и начал прохаживаться по комнате, повидимому не замечая, что Ноггс стоит тут же.

-- Чего ты дожидаешься? пошел вон! вскричал он наконец, посмотревши на Ноггса с таким презрением, как-будто этот взгляд был брошен не на человека, а на собаку.

Конторщик молча пошол. Лицо его искривилось ужасным образом; но было ли это знаком горести, тайного смеху, или наконец простым следствием паралича - мудрено решить. Хотя выражение лица обыкновенно служит зеркалом мысли и дополнением слова, - однако никто никогда не мог узнать по лицу Ноггса, о чем он думает, или что он чувствует, потому-что это лицо - искаженное и трупообразное - не имело никакого выражения, всегда оставалось неизъяснимым иероглифом.

С полчаса мистер Никльби прохаживался по комнат. Наконец пробило три часа. Он надел шляпу, приказал Ноггсу, ежели принесут письмо, доставить к нему в Лондонскую-Таверну, и пошел со двора.

Задумчиво и медленно пробирался он к Странду. Губы его шевелились: верно, старик Ральф повторял на словах что представляло ему воображение. Иногда он поднимал голову, смотрел на нумера домов и опять погружался в мысли. Наконец один нумер привлек его внимание: он остановился и дернул звонок у подъезда.

Тут была мастерская миниатюрной портретчицы, как явствовало из выставленного над дверью большого раззолоченного ящика, в котором, на черном бархатном дне, красовались два портрета морских мундиров с выглядывающими из них человеческими лицами и прилично помещенными телескопами; один портрет молодого человека в мундире яркого алого цвету, и еще портрет джентльмена, вероятно, из литераторов, потому-что к его портрету были приложены высокий лоб, перо, чернилица и шесть книжек. Сверх-того в ящике находилось нечто в роде трогательного, изображения молодой дамы, читающей записку в дремучем лесу, и прелестная фигура дитяти с большой головой и маленькими ножками; а подле этих произведений искусства, было Несколько Голов старых леди и плешивых джентльменов, которые улыбались друг другу то из голубого, то из серого неба, и наконец, - росписание цен, щегольски напечатанное на розовой бумажке с вытисненным бордюром.

СтарикъНикльби насмешливо посмотрел на эти бренные выдумки человеческой суеты и дернул еще раз звонок.

-- Вы хотите сказать, мистрис Ла-Криви? спросила вышедшая служанка.

-- Никльби! повторил грубо Рильф, как-будто разсердившись, что она дерзнула его поправить.

В это время послышался из глубины корридора тоненький женский голосок: - Кого спрашивают?

-- Это во втором этаж, Анна. Какая, ты глупая! Ну, говори: дома ли второй этаж?

-- Фу, Боже мой! да ты ничего не знаешь? Поди, справься скорее.

Служанка побежала на лестницу, устроенную, с большим знанием механики, из обломков ступенек. Между-тем Ральф обратился к невидимому существу с тоненьким голоском.

-- Вероятно, я имею честь говорить с хозяйкой дому?

На этот вопрос, из глубины корридора показался большой желтый ток, осененный цветами и перьями, которые красиво качались от движения головы, составлявшей его основание.

-- Да, сэр, я снимаю часть дому, и от себя отдаю квартиры жильцам.

-- В таком случае, мне хотелось бы поговорить с вами сударыня, если позволите.

Желтый ток отвечал: "милости просим!" и Ральф вошел в маленькую комнату в первом этаже, где его приняла миниатюрная старушка лет пятидесяти, рекомендуясь, у что она, мисс Ла-Криви и занимается писанием миниатюрных портретов.

-- Вам, верно, нужен миниатюр? сказала она, плюнувши и учтиво прикрывши ротик перчаткой. Вы имеете чрезвычайно выразительную физиономию: портрет будет прекрасный. Позвольте спросить, не писала ли я вас прежде?

-- Нет, сударыня, отвечал Ральф сухо: у меня нет денег, чтобы бросать их на миниатюры, и некому дарить своих портретов, слава Богу.

Мисс Ла-Криви плюнула еще раз, но уже не прикрыла ротика: верно ей было досадно, что обманулась. Что же касается собственно до плеванья, то мы почитаем долгом сказать, что оно не имело никакого особенного значения, а было только следствием привычки брать в рот кисть с краскою.

-- Я хочу поговорить с вами о жильцах, которые живут во втором этаже, сказал Ральф. Что это за люди?

-- Бедная? спросил Ральф с сильным ударением на это слово.

-- Так, бедная, подтвердил Ральф, нахмурившись: я это знаю; мне коротко известны её обстоятельства. Ей трудно платить за такую дорогую квартиру. Сказать правду, она мне с-родни, и я советую вам сударыня, не держать ее, если не хотите остаться в убытке.

-- Но, может-быть, - мисс Ла-Криви плюнула, - может быть, родственники этой бедной женщины...

-- Ничего не сделают, подхватил Ральф: ничего! Я не думайте об этом. Я у них единственный родственник; но согласитесь, сударыня, могу ли я потакать их дурачествам, их расточительности? Когда был жив муж этой женщины - он был мой брат - я никогда ничего не просил у него, никогда даже и не писал к нему; а она, только у него душа вон из тела, тотчас и пожаловала сюда, как будто я обязан быть покровителем всех плаксивых вдов, их сыновей-балбесов да дочерей потаскушек. Какое мне до них дело? Я их и не видывал от роду. Скажите, сударыня, на долго ли они наняли у вас квартиру?

-- Прекрасно! пусть же они - так и быть! - проживут эту неделю, за которую заплатили; а потом, сударыня, вы должны их выгнать. Им всего лучше воротиться туда, откуда они приехали. Здесь, в Лондоне, они всем мешают.

-- Ах, Боже мой, Боже мой! говорила мисс Ла-Криви, задумавшись. Но ведь ежели мистрис Никльби наняла у меня квартиру, не имея способов платить за нее, так это, право, неблагородно.

-- Я бедная девушка, не имею никакого покровительства и не так богата, чтобы отказываться от доходов, которые должен мне приносить этот дом. - Впрочем, прибавила мис Ла-Криви, колеблясь между добродушием и боязнию понести убыток: впрочем я не могу ничего сказать против жистрись Никльби и её детей: она очень тиха и, кажется, чрезвычайно убита горем, а молодые люди учтивы до последней крайности и ведут себя как нельзя лучше.

-- Делайте что угодно, сказал Ральф, недовольный-этим панегириком бедности: я исполнил свой долг, а прочее в вашей воле.

-- Не угодно ли вам сделать мне честь, посмотреть на мою работу? грациозно спросила мисс Ла-Криви.

-- Так может-статься, вы желали бы иметь росписание моих цен?

Мистер Никльби поспешно вышел и сильно захлопнул за собой дверь, примолвив в полголоса: ну, теперь к невестке!... Ох!

Дама в глубоком трауре встала при входе Ральфа; но она была так слаба, что не: могла двинуться с места и оперлась на руку худощавой, однако прекрасной девушки, которая стояла подле нея. Молодой человек кинулся на встречу Ральфу и приветствовал его именем дядюшки.

-- Гм! ты, видно, Николай, мой племянник? угрюмо пробормотал Ральф. Возьми мою шляпу. - Ну, здравствуйте, сударыня! Что вы так грустны? Надо быть благоразумнее. Учитесь у меня.

-- Ах, сэр! отвечала мистрис Никльби, отирая слезы: моя потери не принадлежит к числу обыкновенных неприятностей жизни.

-- А что же в ней необыкновенного, сударыня? возразил старик, хладнокровно растегивая свою куртку: мужья умирают всякий день, да и вдовы, также.

-- И братья также, прибавил Николай вспыхнув от гнева.

-- Да, сэр, и дети также, и дураки также, сказал Ральф, подвинув стул и садясь спокойно. Вы не уведомили меня, сударыня, от какой болезни умер брат.

-- Доктора приписывают смерть его не болезни, отвечала мистрис Никльби, рыдая: он умер, с горя, братец.

-- С горя?... Вот как! Это что-то мудреное, Я могу себе вообразить, как человек умирает от болезни - на пример, если он сломит себе голову, свихнет шею, но, чтобы человек умер здоровый, так, с горя, - признаюсь, это чудо нашего веку, целая история!

Ральф оглянулся, презрительно осмотрел племянника с головы до ног, и спросил: сколько лет этому малому?

-- А что, сэр? за что вы думаете приняться, чтобы наживать себе хлеб?

-- Не давать пропитания моей матери, отвечал Николай насмешливо.

-- Николай! Николай! вскричали умоляющим голосом мать и сестра.

-- Привяжите свой язык, сэр, сказал Ральaъ сердито. Ну, мистрис Никльби! признаюсь, прекрасное начало!

Вместо ответа, бедная вдова заплакала еще пуще прежнего. Между-тем дядя и племянник смотрели один на другого, не говоря ни слова. Лицо старика было мрачно и холодно; лицо юноши открыто и привлекательно. Глаза старика светились скупостью, жадностью и лукавством; глаза молодого человека блистали остроумием, благородством и искренностью. Он был худощав, но мужествен и хорошо сложен; но всего прекраснее в этом юношеском лице было выражение пылкого, гордого сердца, - выражение, которое могущественно унижало старика и делало его ничтожным в сравнении с молодым человеком. - Ральф это почувствовал и возненавидел Николая с той самой минуты.

-- Мальчишка! проворчал он, отвернувшись с презрением. Но это слово было только признаком его слабости и безсильного гнева. Старики обыкновенно пользуются этим словцом, чтоб заставить подумать, будто они могли бы разделаться другим образом, если бы были моложе.

-- Вы, сударыня, оказал он: пишите ко мне, что у брата были долги. Осталось ли вам что-нибудь за уплатою?

-- Ничего, братец, отвечала мистрис Никльби со слезами.

-- И вы, конечно, издержали последния деньги, чтоб доехать сюда - посмотреть, что я для вас сделаю?

-- Я надеялась, братец..... я надеялась, что вы не откажете в помощи детям вашего брата. Он умирая говорил, что вы так великодушны.

-- Не знаю, что он тогда говорил, сударыня. Впрочем, когда человек умирает, не оставляя после себя ничего, так ему всегда кажется, что он имеет право располагать чужим добром. - Скажите, обучена ли ваша дочь чему-нибудь?

-- Катя получила очень хорошее воспитание, братец. - Раскажи, милая, дяденьке, как ты ездила во францию.

Робкая девушка хотела начать говорить, но дядя без церемонии перебил ее.

-- Кажется, ты не в такой коже родилась, чтоб ездить по чужим краям, голубушка: тебе надо работать.

-- Ах! отвечала со слезами Катя: я готова на все, чтобы только выработать на хлеб и квартиру.

-- Вот это умно, умно! сказал Ральф, как-будто смягчившись красотою и покорностью племянницы. Мы попробуем определить тебя к месту, например в швеи, или что-нибудь такое. - Ну, а вы сэр, имеете ли, или имели ли какую нибудь должность?

-- Подумать об этом после? подхватил Ральф. Знаю я эту манеру. Все сборы, да сборы, а дела ни на волос. Если бы брат был человек трудолюбивый и благоразумный, он оставил бы вас богатою вдовою, сударыня, и не держал бы своего сына в деревне, а давно бы пустил его в свет, чтобы он был в состоянии помогать вам, вместо того чтобы быть вам в тягость, да увеличивать вашу бедность. Но братец мой был мечтатель, ленивец; Верно, вы это лучше всех знаете.

Последния слова тронули чувствительную струну доброй вдовы. Ей тотчас показалось, что покойник в самом деле был человек не совсем основательный и что если бы она распоряжалась делами, то верно бы нажила себе состояние; а эти прискорбные мысли заставили ее еще сильнее почувствовать свою бедность, и она, в избытке горести и рыданий, принялась жаловаться на мужа, говоря, что она целый век была у него рабой, не имела никакой воли в делах, не знала что такое - деньги, и часто сама говаривала ему, что могла бы быть гораздо счастливее с другим, и прочее, и прочее; - одним словом, добрая мистрис Никльби высказала все печальные мысли, какие обыкновенно приходят в замужния головы, а более всего жаловалась на то, что муж её был недоверчив и никогда не пользовался её советами, кроме одного случая, от которого разорился.

Мистер Никльби во все это время сидел, потупив глаза, вздыхал, и потом; когда вдова замолчала, спокойно вернулся к прежнему разговору, как-будто он ничем не был прерван.

-- Хочешь ли ты работать, любезный? спросил он, повернувшись к племяннику.

Мистер Ральф вынул из кармана листок газеты и стал читать:

"Педагогическое заведение мистера Вакфорда Сквирса, в Дотбойс-Голл, в прекрасной деревне Дотбойс, близь Грет-Бриджа, в Иоркшейре. - В оном педагогическом заведении молодые люди продовольствуются пищей, платьем, книгами, карманными деньгами и всем потребным; обучаются всем языкам, живым и мертвым, математик, правописанию, геометрии, астрономии, тригонометрии, употреблению глобуса, алгебр, фехтованию (по востребованию), чистописанию, арифметик, фортификации и другим отраслям классической литературы. Цена: двадцать гиней в год. Отпусков и ваканций нет; диета наблюдается в высочайшей степени. Мистер Сквирс имеет временное пребывание в Лондон, в гостинниц Арабской Головы, на Снеговой-Горке. Видеть его можно ежедневно, от двенадцати до четырех часов. В педагогическое заведение требуется помощник; жалованья пять фунтов."

-- Вот, сказал Ральф, пусть Николай займет это место, и счастие его обезпечено.

-- Но какое маленькое жалованье! осмелилась вполголоса заметить Катя: и как далеко от Лондона!

-- Молчи, мой друг! сказала мистрис Никльби: дяденька лучше знает.

-- Ежели Николаю не нравится это место, примолвил дяденька: он может искать другого. Посмотрю я, как он достанет честный кусок хлеба в Лондоне, не имея ни друзей, ни денег, ни рекомендации.

-- Друг мой! тихо произнесла Катя, ласкаясь к брату. Ах, дядюшка! не ужели нам должно так скоро разстаться?

-- Не надоедай дяденьке своими вопросами, сказала мистрис Никльби. Николай, что ты окажешь?

-- Ничего, матушка; я согласен. Только мне хотелось бы знать, что же будет с вами и с Катей, когда я приму это место, для которого впрочем так мало имею способностей.

-- Мать и сестра твоя получат от меня все, что им нужно, отвечал Ральф: это будет моей первой заботой, ежели, только ты уедешь отсюда. Я поставлю их в такое положение, что оне будут в состоянии прокормиться.

-- О! если так, то я готов сделать все, что вам угодно, дядюшка! вскричал весело Николай.

ему чрезвычайно приятна, потому-что избавляла его от горькой необходимости иметь дурное мнение о брате отца своего.

-- Кто знает? сказал он, предаваясь юношеским мечтам: может-быть, сын какого-нибудь богатого дворянина, воспитанник мистера Сквирса, полюбит меня и упросит отца своего, что-бы тот взял меня к нему в гувернеры, отпуская его путешествовать. Мы поедем на твердую землю, увидим чужие край! Потом воротимся, и старик отец доставит мне какое-нибудь видное место с прекрасным жалованьем. А? как вы думаете, дядюшка?

-- И кто знает? продолжал Николай: может-статься, когда я буду жить своим домом, молодой человек приедет со мной повидаться, влюбится в Катю, женится на ней.... А? как выдумаете, дядюшка?

-- Тут-то мы заживем! вскричал Николай. Катя будет прекрасная женщина; а я такой гордый! а матушка - такая счастливая! Ах!....

Фантасмагория Николая была уже слишком блистательна, и он не выдержал - схватил руку матери, заплакал. - Простодушная семья, обитавшая всегда в сельском уединения и незнавшая того, что называется светом, встретилась с прискорбною мыслию о своей первой разлуке; но когда этот порыв чувствительности пропил и перед ними раскрылась отрадная перспектива надежды на будущее, тогда они с таким жаром предались этой надежд, что, казалось, им и целой жизни недостало бы на то, чтобы только перечесть все блага, которые их ожидают. К счастию, Ральф напомнил мечтателям, что если они будут таким-образом терять время, то легко станется, что какой-нибудь другой кандидат столкнет Николая с пути к счастию и разрушит все его воздушные замки. Это предостережение имело полный успех: Николай тотчас взял свою шляпу и вместе с дядею отправился отыскивать Сквирса, в гостиннице Арабской-Головы, на Снеговой-Горке.

Снеговая-Гора! Snow-Hill! - Какое невеселое имя! А между-тем это, так сказать, сердце Лондона, центр его жизни и деятельности, средоточие городского движения и шума. Правда и то, что тут же, как бы на перекор обстоятельствам, молчаливо и гневно возвышается тюрьма - мрачный Ньюгет.

Недалеко от этого гроба живых людей была гостинница Арабской-Головы. Черномазые рожи, намалеванные на дверях и везде, где можно было намалевать рожу, оправдывали её название. Входя в гостинницу, вы видите с левой стороны дверь в контору, с правой высокую колокольню, которая рисуется в воздух, а прямо большое окно, на стекли которого написано золотыми буквами: "Кофейня", - и если вы прийдете в известный час дня, то в том же самом окне встретите замечательную фигуру мистера Вакфорда Сквирса с руками в карманах.

Впрочем фигура этого джентльмена была хотя замечательна, однако не то, что называется правильною. У него, на пример, был только один глаз, который приносил ему очевидную пользу, нисколько не украшая его физиономии, потому-что цвет этого глаза был серо-зеленый и притом он светился словно фонарь над дверью мелочной лавочки. Далее: безглазая сторона лица педагога была вся исчерчена шрамами, и это придавало ему какое-то мрачное, сердитое, выражение, особливо когда он вздыхал. Волосы у него были прямые и светлорусые, зачесанные кверху только над низким и горбистым лбом; голос грубый, ухватки неловкия. Ему было около пятидесяти трех лет. Он носил на шее белый платок с длинными концами и чернильными следами педагогических занятий; а как сверх всего этого рукава его фрака были через-чур длинны, панталоны напротив через-чур коротки, а голенища у сапогов необыкновенно широки: то казалось всегда, что мистеру Сквирсу или неловко в этом наряде, или он сам удивляется, находя себя человеком столь почтенной наружности.

Перед приходом мистера Никльби и его племянника, Сквирс стоял в своей комнате и глядел в окошко, а в стороне от него, на дорожном ящике, сидел мальчик, обнявши свои колени и скорчившись так, что уши его лежали на плечах.

-- Половина третьяго, ворчал про себя педагог: видно, сегодня уж никого не будет.

И огорченный этою мыслью; он посмотрел на ребенка, не сделал ли тот чего-нибудь, за что бы можно побить его; но как ничего подобного не оказалось, то мистер Сквирс ограничился тем, что приподнял ему голову и запретил вперед класть уши на плеча.

-- Завтра утром надо ехать домой, продолжал он после этого наставления: завтра ехать домой! а я залучил всего только трех мальчишек. Трижды двадцать - шестьдесят гиней: вздор!... Да что ж это сделалось с отцами и матерями? О чем Они думают?

В это время мальчик громко зевнул, и Сквирс, обрадовавшись случаю, тотчас принялся безжалостно колотить бедняжку; но вдруг входить слуга и говорить, что какой-то джентльмен желает его видеть.

-- Проси, проси! отвечал Сквирс весело, и когда слуга вышел, он прибавил, оборотясь к мальчику: негодяй, не смей плакать! гляди на меня! улыбайся! не то я.... вот так и пришибу тебя, как только отпущу этого джентльмена!

Скрыпнула дверь. Притворившись, будто-бы ничего не слышит, педагог углубился в очинку пера и заговорил сладким голоском:

маменькой. У нас, в прекрасной деревне Дотбойс, близь Грета-Бриджа, в Иоркшейре, молодые люди продовольствуются пищею, платьем, книгами, карманными деньгами....

-- Мое почтение, сэр, перебил его незнакомец, толстый старик с препостной физиономией и кошечьими ухватками.

-- Ах!... милостивый государь!.... мое почтение. Что прикажете?

-- Конечно, а имею честь говорить с мистером Сквирсом, который объявил в газетах....

-- Во всех газетах. Точно так; это я. Вы же лаете поместить ко мне этих малюток? Ах, калия душечки!

И говоря это, мистер Сквирс наклонился, чтобы приласкать двух тощих и кривоногих мальчиков, которых посетитель втащил за собой.

-- Прекрасное имя, заметил Сквирс поклонившись.

-- Имя мое Сноли; я торгую москотильными товара мы, и желал бы определить этих ребят в ваше заведение. Ведь по двадцати гиней с головы, кажется?

-- По двадцати, сэр: и того сорок. Скромность не позволяет мне говорить; однако ж я осмелюсь заметить, что вы не могли ничего лучше придумать для этих, ангельчиков.

-- Мои ребятишки не обжоры, мистер Сквирс: на счет этого могу вас успокоить.

-- О, помилуйте! стоит ли говорить о таких безделицах? Посмотрели бы вы, какой апетит у детей в моем заведении! (-- Это сущая правда: они были всегда голодны.--) Ваши милые малютки найдут у меня все, чего может пожелать самый прихотливый желудок. В прекрасной деревне Дотбойсь, близь ГрегаБриджа, в Иоркшейре, молодые люди продовольствуются пищею, платьем, книгами, карманными деньгами и всеми потребностями. Каждый при вступлении должен иметь две пары платья, полдюжины рубашек, шесть пар чулков, два колпака, полдюжины носовых платков, две пары башмаков, две шляпы и бритву.

-- И бритву? спросил с удивлением Сноли. Да зачем же бритву?

-- Для братья бороды, сэр, отвечал Сквирс, без всякого замешательства.

-- Для бритья бороды!... Но до каких же лет вы держите воспитанников в своем заведении?

-- Пока за них исправно платят деньги, или пока они сами не убегут. Случается, что у иных борода начинает рости очень рано.

Мало-по-малу господа Сквирс и Сноли разговорились между собой очень дружно. Смоли сообщил педагогу что он был женат, имел сына, но развелся с женой. Она от него уехала и взяла ребенка с собою. Мальчик этот умер; через несколько времени умерла и мать. Года полтора назад, мистер Сноли женился в другой раз, и ваял вдову с двумя детьми. Эти Дети были те самые кривоногие и тощие мальчики, которых привел он к мистеру Сквирсу.

-- Боюсь, говорил он, смиренно возводя глаза к небу: боюсь, чтобы мать не избаловала их дома и не растратила на них своего маленького имения. Женщины, вы знаете, так неблагоразумны. Смею ли надеяться, что вы не будете никогда отпускать этих негодяев домой, обратите внимание на их нравственность и внушите им долг послушания моей родительской воле?

-- О! будьте покойны, отвечал мистер Сквирс: положитесь во всем этом на мою опытность, благочестие, познания и способности.

Вдруг за дверьми послышался грубый голос, который спрашивал мистера Сквирса, и педагог поспешно бросился туда, повторяя: здесь, здесь!

-- Точно так, сэр. Я объявил о своем училищ, где молодые люди продовольствуются пищею, платьем, книгами, карманными деньгами.....

-- И все это сущая правда, подхватил мистер Сноли: я могу засвидетельствовать, что господин Сквирс человек опытный, благочестный, имеет большие познания и способности.

-- Дело вот в чем, сказал Ральф, обращаясь к Сквирсу и не слушая его панегириста: вы объявили, что вам нужен помощник. Вот вам помощник - мой племянник. Он только что вышел из училища. В голове его есть кое-что, да в карман пусто. Без сомнения вам такой и нужен?

-- Но согласится ли этот господин принять у меня место? спросил Сквирс, сомнительно смотря на благородную осанку Николая.

-- Я боюсь напротив, примолвил Николай, чтобы вы сами не затруднились моею молодостью.

-- Да, конечно! сказал Сквирс с важною миной: если вы не имеете ученой степени....

-- Послушайте, перебил его Ральф: оставим всякое пустословие. Я вам буду говорить дело. Этому малому девятнадцать лет. Отец его умер. Он не имеет никаких средств содержать себя. Я взялся отрекомендовать его вам. Ежели, по какому-нибудь капризу, он вздумает отказаться от вашего места; я почту себя в праве лишить своего покровительства и мать его и сестру. Вот в каком он положении. Можете судить сами, как он будет для вас полезен. Уж верно он станет служить вам лучше всяких других.

Ральф отошел с педагогом в сторону: они пошептались, и мистер Сквирс объявил Николаю, что принимает его к себе в помощники.

Первое впечатление, произведенное этим господином на Николая, было не очень приятно. Но молодой человек подумал: что за беда, если он странен? И доктор Джонсон был чудак. Все эти ученые на один покрой.

Дядя сказал Николаю, что завтра, в осень часов поутру, он должен отправиться со Сквирсом в Иоркшейр, - что деньги за место его в дилижансе уже заплачены, и что ему остается только собраться. Это было второе проявление дядюшкина добродушия, и Николай так растрогался, что не находил слов для выражения своей благодарности. Они простились со Сквирсом и пошли, - молодой человек домой, а старик в Лондонскую Таверну.

Если бы слезы, продетые на чемодан отъезжающого, могли служить путешественнику талисманом от горести и несчастия, то Николай Никльби начал бы свое странствование под самым благополучным предзнаменованием. Много слез было пролито на его котомку, и слезы эти были так искренны, что казалось, текли не из глаз, а прямо из сердца. Заботливая нежность матери и сестры находила необходимо нужною для его спокойствия тысячу вещей, которых он не хотел брать с собою. Отсюда споры, а от споров новые ласки. Так прошел целый день. За ужином добрая мистрис Никльби позволила себе некоторые лишния блюда, не заботясь о том, что это заставит, ее и Катю отказаться на другой день от обеда. Что им в обеде без Николая? Наконец они, поздно за полночь, разошлись. Николай уснул крепко и встал весело: он видел во сне свой родительский дом. Счастливы люди, что они, хоть, в сновидениях, возвращают себе понесенные в жизни утраты!

Не желая вводить мать и сестру в лишния слезы, Николай решился уйти, не простившись с ними; закинул на плеча свою поклажу и тихонько выбрался из дому. Грустно было ему итти по лондонским улицам. Город пробуждался; народ, как рой пчел, шумел на рынках и площадях. "И все эти люди живут в Лондон, думал Николай: все находят здесь работу и пропитание; только я один должен бежать, разстаться с своим семейством, чтоб добыть себе кусок хлеба." Слезы навернулись на глаза молодого человека и сердце наполнилось кровью. Но вот гостинница Арабской-Годовы....... Прочь слезы!

Мистер Сквирс сидел за завтраком; перед ним, с другой стороны стола, стояли в ряд пять учеников; педагог говорил им следующее:

-- Старайтесь преодолевать свои страсти, дети; не будьте жадны к съестному.

Тут он положил в рот огромный кусок говядины, и потом продолжал:

-- Желания человеческия - пустые мечтания; да и вся жизнь наша - мечта. Вооружайтесь терпением, воздержанием, крепостью: сии приведут вас ко вратам блаженства. - А, мистр Никльби! сказал ученый муже, заметив вошедшого Николая. Садитесь, пожалуйста. Мы, как видите, завтракаем.

Николай, сказать правду, не видал, чтобы завтракал кто-нибудь, кроме Сквирса; но это не обратило на себя его внимания, и он спокойно сел на указанный стул.

Николай поклонился в знак согласия, а дети стояли раздувши ноздри и провожая глазами куски говядины, которые очень проворно улетали один за другим в рот их добродетельного наставника.

-- Ну, теперь слушайте, дети! провозгласил он. Когда я скажу: нумер первый! - тогда тот из вас, кто стоит первым с левой стороны, подходи и бери свою долю; когда скажу: нумер второй! - подходи второй; и так далее. Понимаете?

-- Хорошо. Стойте же смирно. Побеждайте свои страсти, мои милые, и вы победите человеческую натуру. Мистер Сквирс продолжал весело кушать, до тех пор пока не очистил всей тарелки с говядиной; потом взял пять тоненьких ломтиков хлеба, намаслил их, и, вероятно, хотел начать свою перекличку, но в эту минуту затрубили в рог вошедший слуга доложил, что дилижанс сейчас отправляется.

Через несколько минут Николай, с своим ученым патроном и пятью мальчиками, стоял уже возле дилижанса. Все было уложено; готовились сесть.

-- Любезный Никльби, сказал педагог, застегнувши свой длинный сюртук и работая во рту зубочисткой: я полагаю, что вам лучше сесть на империале. Надо присмотреть за детьми, чтобы кто из них не упал и не расшибся об мостовую: ведь за них платят по двадцати гиней в год.

-- Это ваши дети? спросила старая дева, за которою тащили огромную коллекцию салопов и маленьких узелков.

-- Почти так, сударыня: они все находятся под родительским надзором моим и жены моей. Мистер Никльби, вручите этой дам один экземпляр моего объявления.

-- К вашим услугам, сэр. Я - мистер Сквирс, из Дотбойса; а это мой помощник, мистер Николай Никльби, джентльмен, большой знаток в коммерческих науках. У нас, в прекрасной деревне Дотбойс, близ Грета-Бриджа, в Иоркшейр, воспитанники продовольствуются пищею, платьем, книгами

Но Сквирс не успел кончить речи, потому-что кондуктор пригласил пассажиров садиться. Педагог проворно шмыгнул в карету; Николай с учениками взмостился на империал; кондуктор в последний раз окинул взглядом всех пассажиров; разносчики газет толпились около экипажа; пассажиры, и зрители поспешно пробегали глазами мокрые листы; а лошади били копытами в землю от нетерпения, - как вдруг Николай слышит, что его кличут. Он взглянул вниз: у кареты стояла длинная и сухая мужская фигура, повертываясь во все стороны и крича во все горло: Мистер Никльби! мистер Никльби!

-- Наклонитесь. - Длинная фигура поднялась на цыпочки и сунула ему в руку письмо. - Возьмите; прочтите. Но чтобы никто не знал! Больше ничего.

-- Некогда, отвечал незнакомец, и в ту же минуту скрылся в толпе, а между-тем кучер ударил по лошадям, лошади дернули, и дилижанс тронулся с места, при прощальных криках пассажиров и зрителей.

Воротимся теперь к оставленному Николаем семейству и посмотрим, что сделает дядя для его матери и сестры.

Через день после отъезда брата, Катя сидела в комнате мисс Ла-Криви, которая, пленясь красотою, молодой девушки, упросила ее позволить списать с себя портрет, и для полного совершенства этого будущого chef d'oeuvre'а, внесла к себе ящик, который висел над дверьми, чтобы осветить лицо Кати точно таким же светло-лососиновым цветом, какой употребила она с большим успехом в портрете одного молодого человека, находившемся в этом ящике.

-- Кажется, я наконец попала на этот цвет, говорила она, смотря издали на свою работу, и наклоняя голову то на правую, то на левую сторону, кажется, что попала. Ну, поздравляю вас, мисс Никльби! ваш портрет будет самый прелестный из всех, какие я написала. Уверяю вас.

-- Ах! продолжала художница, принимаясь опять за кисть: вы не можете вообразить, как затруднительно искусство, которому я себя посвятила. Один хочет, чтобы ему вставили кривой глаз, другой требует, чтобы ему выпрямили нос, третий пристает к горлу - почини ему зубы. Бьешься, бьешься - (мисс Ла-Криви плюнула) - бьешься, говорю; у того возьмешь лишний румянец, чтоб подкрасить бледность другого; у этого поубавишь носу, чтобы дополнить слишком короткий нос третьяго. Ей Богу, вы не можете себе вообразить всех трудностей миниатюрной живописи. Прихоти людей, которые заказывают с себя портреты, так странны и несообразны с законами изящного, что из десяти девять раз это просто наказанье - писать миниатюрный портрета. Иной говорит: "Вы нарисовали меня слишком сериозным, мисс Ла-Кривя;" другой: "Вы нарисовала меня слишком веселым, мисс Ла-Криви." А этого не понимают, что совершенство всякого хорошого портрета состоит именно в томе, чтобы он был сериозен, или весел, смотря по летам, званию и прочим обстоятельствам человека, с которого списан. Взгляните на произведения наших лучших художников. У них все лица мужчин в черных, бархатных платьях, с рукой, опушенной на мраморный столик, - сериозны; а лица дам с зонтиками, или с собачками, или с маленькими детьми, - все, без исключения, веселы. Собственно говоря, в портретной живописи только и есть два рода - веселый и сериозный. И мы, художники, обыкновенно пишем, в сериозном род - портреты стариков, чиновников, людей деловых, а в веселом - портреты дам и молодых джентльменов, которые ничего не делают. Если природа иногда по ошибке создаст адвоката с персиковым румянцем семнадцати-летней девушки, а молодую даму со впалыми швами доктора философии, - исправьте природу! На то и художество!

-- Здравствуйте! сказал мистер Ральф Никльби, нечаянно войдя в комнату. Я услышал здесь голос племянницы. Что это? никак её портрет?

-- Да, сэр, это её портрет, и могу сказать, - хоть сама пишу его, - он будет чудо как хорош. Позвольте, вот я сейчас...

-- Не безпокойтесь, не безпокойтесь, сударыня: я не знаток.

-- Я приискал место для вашей дочери, сказал он, входя туда.

-- В самом дел! вскрикнула обрадованная мистрис Никльби. Ну, вот видишь ли, Катя? я говорила, что братец про нас не забудет. Действительно, братец, вчера, - да, не далее как вчера, и именно за завтраком, - я говорила ей: "Поверь, Катя, если твой дяденька определил Николая к такому прекрасному месту, так он и нас с тобой не оставит без помощи." Ну, так ли это было? так ли я говорила тебе, Катя? а? У тебя хорошая память; ты, верно.....

-- Позвольте, сударыня, перебил Ральф: позвольте мне рассказать.....

-- Не мешай дяденьке рассказывать, Катя, сказала мистрис Никльби. У него время дорого, мой друг, и хотя тебе, конечно, очень хочется, чтобы он подольше у нас посидел, - я знаю, тебе этого очень хочется, шалунья! потому-что ты любишь дяденьку, - ну, да что делать! мы должны помнить, что ему некогда тешить нас своим присутствием, потому-что...

-- О, непременно, братец! Катя, мой друг, на" пиши об этом в первом письме к Николаю.

-- Поговорим же теперь о месте, которое я нашёл для племянницы. Это - в одном модном магазин место швеи. Надеюсь, что вы одобрите мой выбор. Содержатели модных магазинов в Лондон чрезвычайно скоро богатеют, и не редко делаются миллионщиками.

-- Ах! да, да; очень не редко, очень не редко. Дяденька говорит сущую правду, Катя. Я помню, когда мы с твоим бедным папенькой, после нашей свадьбы, ездили в город, я так заказала себе соломенную шляпку с белыми лентами, и, вообрази, мой друг, ее привезла мне на дом молодая женщина, пренарядная, да еще в своем собственном экипаж, на прекрасных лошадях, которые неслись, как стрела. Не могу сказать теперь, какого цвету были эти лошади, но очень-очень помню, что одна из них упала и околела, а отец твой и говорит: "Видно, у этой бедной лошади зерна во рту не было несколько дней."

признаки нетерпения. - Дождавшись, что почтенная вдова остановилась для передышки, он объявил, что сейчас поведет племянницу к её будущей хозяйке, и велел Кате одеться. Мистрис Никльби в это время увлеклась-было еще кой-какими воспоминаниями, - начала описывать фортепиано, которое некогда украшало её комнату, и имела в виду прибавить к тому легкий очерк полу-дюжины кресел, стоявших в гостиной: но Катя вошла совсем готовая, и мистер Ральф без церемонии оставил невестку на самом занимательном месте повествования.

Катя, скромная деревенская девушка, стыдливо и робко пробираясь с дядею по многолюдным лондонским улицам, составляла резкую противуположность со всем, что было вокруг нея. Она крепко держалась за руку Ральфа, чтобы не потерять его в пестрой толпе и, краснея опускала свои боязливые глазки, когда встречала наглый взгляд молодых щеголей. Знакомые Ральфа останавливались и смотрели в следе прелестной девушке, которой прежде никогда с ним не видывали. Было что-то странное в ток, что она идет с Ральфом - она, такая свеженькая, такая розовая, с этим морщинистым, желтым, нахмуренным, стариком, на которого только взглянешь - и отвернешься. Но еще страннее и любопытнее было бы посмотреть на сердца этих двух спутников: одно, горячее, трепетало от любви, благодарности, страха, надежды; другое лежало холодным камнем в старой груди и двигалось тихо и ровно как машина, не зная ни благодарности, ни любви.

Наконец они пришли к дому, на котором была прибита огромная вывеска с именем мадам Манталини. Содержательница модного магазина занимала несколько комнат в лучшем этаже, и это важное обстоятельство сообщалось к сведению почтенной публики искусною разстановкою на окошках шляпок и

Швейцар, одетый в ливрею, растворил дверь и по великолепной лестнице ввел Ральфа и Катю, сперва в чистую переднюю, а потом в большую и богато-убранную приемную, где было собрано множество чудесных и дорогих товаров, из которых одни висели в шкафах, другие лежали под стеклом в ящиках, третьи были расположены на подставках, и все это блестело, ослепляло, поражало изящным видом и искусным смешением радужных красок.

Катя невольно загляделась на это новое зрелище; но вдруг большая голова, с черными кудрявыми волосами, высунулась в двери из внутренних комнат, и, оскаливши белые зубы, сказала: "Чорт возьми!.... это Никльби! добрый, любезный, снисходительный, чертовски милый, Никльби!"

Незнакомец впрыгнул в комнату и с жаром схватил Ральфа за обе руки. Он был одет в дорогом шлафроке из турецкой материи с золотым поясом и кистями, в широких шелковых шароварах и в зеленых туфлях; шея его была обмотана розовым платком, а на груди висела золотая цепочка. Густые черные бакенбарды лоснились и сходились с заботливо расчесанными усами.

-- Никльби!.... чорт возьми!.... верно, вы имеете до меня дело? срок одному из векселей?

-- Нет еще? О, если так, я в восторге! в сладостном, упоительном, восхитительном, чертовски-прелестном восторге!

-- Племянница?.... Знаю, помню.... Чорт возьми! чертовски-очаровательная племянница! Пойдемте к жене. - Ха, ха, ха! Эти милашки все у меня под командой.

Щеголь ввел Ральфа и Катю в другую комнату. Мадам Манталини заставила себя дожидаться с четверть часа; наконец вышла. Она была видная женщина, одетая по последней парижской картинке и не дурна собой, но гораздо старее своего супруга, господина в турецком халате. Настоящее её имя было Мантль; но так-как мистрис Мангль знала по опыту, что английское имя никуда не годится в Англии, то она немножко повытянулась и благополучно превратила себя в мадам Манталини. Точно также она произвела значительное улучшение и в своем муже, который до брака носил только одне бакенбарды, а женившись, по генияльному указанию своей дорогой половины, прибавил к ним и усы. Магазин и все имение было исключительною собственностью мадам Манталини; она же заведывала и торговлею: мужнина доля в трудах жены ограничивалась единственно тем, чтобы проматывать деньги, а когда их не было, занимать у мистера Никльби.

-- О! О моя восхитительно нежная, ангельски умная, демонски добрая подруга! радость, веселье и счастье души моей!

-- Вот моя племянница, о которой я вам говорил, сударыня, сказал Ральф.

Хозяйка пристально посмотрела на Катю, смерила ее глазами с головы до ног, потом с ног до головы, прищурилась, улыбнулась и спросила: Говорите ли вы по-французски?

-- Гм! произнесла мадам Манталини: очень хорошо. Надо вам сказать, что мы постоянно держим до двадцати швей...

-- И некоторые из них дьявольски милы! подхватил господин Манталини.

-- Уморить тебя? Ни за какие сокровища! Ни за что в мире! Ни за сто миров, населенных.... населенных безчисленным множеством хорошеньких танцовщиц!

-- Ах, Боже мой! что подумает мистер Никльби, слыша такия слова?

-- Ничего, сударыня, отвечал Ральф: я знаю веселый нрав вашего супруга.

Автор:	Диккенс Ч. Д., год: 1839
Категория:	Роман