Жизнь и приключения английского джентльмена мистер Николая Никльби.
Часть первая.
Страница 2

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь и приключения английского джентльмена мистер Николая Никльби. Часть первая. Страница 2 (старая орфография)

Не пускаясь описывать дальнейших разговоров между двумя нежными супругами и их гостем, разговоров, которые были дьявольски хорошо украшены чертовски остроумными фразами господина Манталини, мы скажем только, что все условия насчет Кати были наконец заключены, и хозяйка велела ей прийти к себе поутру в понедельник.

-- Ух! произнес старик Никльби, когда они с Катей вышли на улицу.

Катя взяла его руку, хотела благодарить.

-- Погоди, сказал он: мы еще не все кончили. Ведь ты будешь здесь только днем, а ночевать надо дома. Квартира, которую вы теперь занимаете, для вас не годится: она дорога. У меня есть пустой дом на берегу Темзы; немножко запущен, давно стоит без жильцов. Скажи матери, что я завтра пришлю к ней конторщика, и он перевезет вас в этот дом. Можете жить до случая. Прощай.

Ральф холодно кивнул головой и пошел своею дорогой. Катя, оставшись одна, несколько минут простояла в недоумении, куда ей итти, чтоб попасть домой; наконец пошла наудачу, и дорогою, размышляла о своем положении. Все, что видела она у мадам Манталини, ей как-то не нравилось. Неопытная девушка не умела дать себе отчета в этом чувстве, но не менее того покорялась ему, с сожалением вспоминала о прошедшем и с боязнию силилась угадать будущее.

Дома, нежная мать старалась утешить ее своею любовию и знанием света. Мистрис Никльби вспомнила о двух модных торговках, которые, как она уверяла, были ужасно богаты, хотя впрочем ей не удалось привести на память, отчего именно оне разбогатели, оттого ли что торговали модными товарами, или от некоторых других оборотов. Но во всяком случае, - так разсуждала мистрис Никльби, и весьма логически, - если какая-нибудь молодая женщина умела нажиться, будучи модной торговкой, то почему, же не разбогатеть и Кате? Мцсс Ла-Криви, призванная на помощь для решения этой задачи, была вообще такого мнения, что в Кате нет ничего такого, что могло бы воспрепятствовать обогащению посредством торговли чепчиками и шляпками; но входя в частные виды, она, плюнувши, изъявила некоторое сомнение насчет того, не вредит ли ремесло швеи здоровью молодой девушки.

-- Я писала портреты с трех швей, сказала она: и помню, оне были такия бледные, что мне почти не было надобности в кармине.

-- Это ничего не доказывает, возразила мистрис Никльби: я, напротив, помню одну швею, которую мне рекомендовали, когда я шила себе малиновый салоп.... в ту пору были в моде малиновые салопы и очень милые, не правда ли?...она была такая красная, что право почти одного цвету с моим салопом.

И такими доводами мистрис Никльби блистательно опровергла все замечания о трудностях ремесла швеи, а когда ей сказали, что мистер Ральф желает поместить ее с Катею в своем пустом доме, от которого до магазина мадам Манталини надо было проходить из конца в конец целый Лондон, то она характеристически заметила, что Кать очень приятно возвращаться домой по вечерам в хорошую погоду, и не менее характеристически упустила из виду, что дурная погода случается чаще хорошей.

Как бы то ни было, но на другой день, в пять часов пополудни, кто-то постучался у дверей. Отворили: это был Ноггс.

-- Мы готовы, сказала мистрис Никльби.

Катя остановила ее словами, что нужно взять какой-нибудь экипаж для перевоза пожитков; но Ноггс, наведя свой здоровый глаз на девушку, объявил, что экипаж готов и ждет у подъезда.

-- Я об этом подумал еще дорогою, оказал он: О! я о многом думаю. Этого у меня не отнимут.

Мистрис Никльби и Катя простились с своею хозяйкой и поехали. В одной отдаленной части города, на пустынном берегу реки, коляска их остановилась насупротив большого, старого, кирпичного, небеленого строения, с ветхим подъездом и с такими мутными стеклами в окнах, что, казалось, их не мыли несколько лет. Ньюмен Ноггс вынул из кармана ключ, отпер дверь и повел новых жильцов во внутренность дому, неся за ними Поклажу. Все, что они тут увидели, было мрачно, нечисто. Пустая собачья конура, несколько голых костей, изломанные и ржавые железные обручи, доски от старых бочек, вот что представилось им на дворе. Мерзость и запустение! Ничто не напоминало о жизни: смерть, тишина, холод...

-- О, как здесь страшно! сказала Катя вполголоса, как-будто боясь нарушить гробовое молчание, которое с давних пор царствовало в этих стенах: если бы я была суеверна, то подумала бы, что здесь совершилось какое-нибудь ужасное преступление, и что с того времени это место заглохло и опустело под проклятием Божиим.

-- Полно, Катя! ты меня напугаешь, отвечала мать. Ну, вольно ж тебе было не пригласить с собой мисс Ла-Криви, или не выпросить у нея собаки. Вот то-то и есть, что ты словно отец: пребезпечная! Я одна обо всем должна думать.

Ноггс проводил их в две комнаты нижняго этажа, единственное место в целом доме, где было можно кое-как жить. В одной из них стояли три стула, стол, старая кровать без постели; в другой был очаг, две полки и несколько штук разной посуды. Ньюмен не почел за нужное сказывать, что и эти вещи очутились здесь потому только, что он заблаговременно их приготовил, частию отыскавши в доме, а частию купивши на свои деньги. Некогда мистрис Никльби, осматривая новое жилище стала хвалить доброту и заботливость своего деверя, почтенного мистера Ральфа, то эта незаслуженная похвала так сильно тронула Ноггса, что он начал ужасным образом щелкать пальцами и здоровый глаз его засветился, как свечка.

-- Я вам больше не нужен? спросил он.

-- Нет, отвечала мистрис Никльби. кланяйтесь братцу. Мне очень жаль, что я не могу благодарить вас рюмкой вина.

-- Маменька! подхватила Катя.

но промолчал, еще раз поклонился, и вышел.

Когда последний отголосок его шагов исчез в пустом здании, Катя хотела бежать за ним, воротить его: так ей сделалось страшно в этом проклятом доме! Но минута размышления остановила умную девушку: она вздохнула и начала приводить в порядок свои вещи.

Наступил понедельник, грозный день! Ей надобно итти наконец в то место, к которому она чувствует такое непреодолимое отвращение; надобно разстаться с матерью, видеть ее с этих пор не более, как по нескольку минут в сутки. О Боже мой, как это тяжело!..... Однако ж нечего делать! переменить невозможно. И вот бедная девушка, рано утром, за долго до назначенного времени пускается в дорогу, со слезами на глазах пробирается по безлюдным улицам, вступает в шумную часть столицы, подходит к дому, где помещался магазин мадам Манталини, трепещущей рукой дергает за звонок, и спрашивает у вышедшого швейцара, можно ли видеть хозяйку.

-- Теперь! отвечал он насмешливо: нет, нельзя.

-- Но мне она сама приказала прийти в семь часов.

-- Да кто вы такия? не девица ли Никльби?

-- Точно так-с.

-- Ну, ступайте.

Катя взошла на лестницу; ее проводили в комнату, смежную с той, в которой она имела честь видеть в первый раз мадам Манталини. Несколько модных картинок валялось на полу; стена, противоположная окнам, была украшена портретом мужа хозяйки, и из надписи явствовало, что он подарен ей за два года до брака. Наконец растворилась дверь: вошла мадам Манталини; за нею и муж, с усами и с бакенбардами.

-- Ах, вы уже здесь!

-- Давно уж, сударыня. Верно, швейцар позабыл доложить.

-- Этот человек все забывает...... Мой ангел, долго ли мне просить, чтобы ты наказал его?

-- Непременно, мое сокровище. В самом деле, это ужасная, адская, непростительно гнусная вещь, забывать докладывать о таких миленьких швейках!

-- Манталини!

Манталини поспешно обнял жену, и целуя ее в щеку, сделал глазки Кате, которая отвернулась в испуге и замешательстве.

Хозяйка повела новую швею в мастерскую. Несколько женских личек, больше или меньше дурных, больше или меньше хорошеньких, повернулись к Кате и с любопытством уставили на нее глаза. Мадам Манталини позвала свою подмастерью. На этот зов явилась женщина лет сорока, небольшого росту, затянутая в узкий корсет, в коротеньком платье, в причудливом чепчике, с пышными оборками на плечах и груди, я с руками заложенными в карманы передника.

-- Мисс Нег, сказала ей мадам Манталини: вот девушка, про которую я вам говорила. Надеюсь, она вам понравится: её наружность и образованность...

-- Позвольте, сударыня, перебила мисс Негг, окинув Катю испытующим взглядом и подарив благосклонной улыбкой: я совершенно уверена, что мисс Никльби оправдает наши надежды, хотя её нога, - в этом мисс Никльби и сама сознается, - не так мала и стройна, как моя. Впрочем, маленькая ножка - фамильное достоинство в нашем семействе: мой отец, мать, братья и сестры.... все имели чрезвычайно маленькия ноги вы знаете?....

-- Знаю, мисс Нег: вы мне несколько раз говорили.

-- Не правда ли, что мадам Манталини премилая женщина? спросила эта особа.

-- Я ее мало знаю, сударыня, отвечала Катя: я видела ее только два раза.

-- А видели ли вы её мужа? Не правда ли, что он премилый мужчина?

-- Не знаю; он мне не нравится, сударыня.

-- Можно ли это? Какой у вас дурной вкус! Черные бакенбарды, усы, белые зубы, прекрасная талия Вы меня удивляете.

Катя не хотела спорить, и поле осталось за мисс Нег. Победительница дала ей работу, но, - увы! - работу на первый раз самую унизительную: Катя должна была разматывать шелк, разбирать смешанные обрезки разных материй, выдергивать ниточки из распоронных швов. Много, много, если мисс Нег, по особенной милости употребляла ее вместо болвана при окончательной отделке какого-нибудь убора. И таким образом прошел почти целый день. Бедной девушке сделалось очень грустно: она не без Основания считала себя способною к чему-нибудь лучшему, нежели служить болваном и выдергивать нитки из швов. Она привыкла к нежности и вниманию, а потому позабыла, что всякое ремесло и искусство имеет свою азбуку. Наконец Катю посадили за другую работу, велели ей обрубить платок. Она сделала это очень хорошо. Мисс Нег была ею Довольна; подруги показали ей искреннее участие. Вечером пришла мать.

-- Я очень полюбила вашу дочь, сказала мисс Нег, вздернувши носик.

-- Покорно благодарю, отвечала мистрис Никльби с таким же движением. Но это очень обыкновенная вещь: ее все любят. Она составляет мою отраду в горьком вдовстве. Вы, мисс Нег, не знаете каково овдоветь!

Так-как мисс Нег не знала, каково выйти замуж, то ей действительно не представилось случая узнать и вдовьяго горя. Впрочем она посмотрела на мистрис Никльби с такою миной, как будто хотела сказать, что она имеет некоторые сведения по этой части, или знает другую, гораздо горестнейшую, потерю. На ту пору вошла в мастерскую хозяйка. Мистрис Никльби приняла с нею другой тон обращения, но не отступила от своего предмета, потому-что та сама начала хвалить понятливость её дочери.

-- Да, мадам Манталини, сказала счастливая мать: она всегда была очень понятлива всегда, от самых пеленок. Я помню, когда ей было только два года, один джентельмен, который часто к нам ездил.... Ты, Катя, я думаю, помнишь этого джентльмена: мистер Ваткинс, тот самый, за которого твой отец поручился и который после бежал в Северную Америку и прислал нам оттуда пару коньков, с прекрасным дружеским письмом. Он писал, что к сожалению не может с нами расплатиться, потому-что весь его капитал отдан в проценты; но он всё-таки помнит, что ты его крестница, и будет очень доволен, если мы купим тебе серебрянную гремушку к празднику и запишем ее на его старый счет. Ах, Боже мой, Катя! не уж ли ты все это забыла? Какая ты глупая! Да скажи же, помнишь ты его, или нет?

-- Помню, помню, маменька.

-- Ну, так вот этот мистер Ваткинс..... Вы, мадам Манталини, не смешивайте его с тем Ваткинсом, который держал трактир в нашей деревне: они даже и не родня между собой..... Вот этот мистер Ваткинс, когда моей Кате было только два года с половиной, сказал при всех - тут было много наших знакомых - сказал при всех, что Катя - удивительный ребенок. Изволите видеть?

Мадам Манталини показала вид, что она совершенно убеждается такой очевидностью Катиных дарований. Мистрис Никльби раскланялась и дорогою говорила Кате: Ну, милая! хозяйка твоя в восторге, что ты поступила в её магазин, и я уверена, что она очень скоро примет тебя в компанию по торговле. "Манталини и Никльби" это, несравненно приятнее для слуха, чем просто "Манталини".

Бедная мать была в большом заблуждении. Мадам Манталини точно полюбила умную и пригожую Катю, но это-то самое и сделалось источником неприятностей для молодой девушки. Всеми работами в мастерской мадам Манталини управляла мисс Нег, потому-что сама хозяйка была женщина довольно ограниченная и без всякого вкусу. Мисс Нег поступила в её магазин двадцати-пяти лет, когда была еще хороша и могла с успехом явиться за самым пышным прилавком. Она привязалась к хозяйке своей до безумия, привязалась, дотого, что находила красавцем её супруга; но в то же время мисс Нег знала цену и себе самой; а из совокупления двух этих чувств, то есть, из неограниченной привязанности к хозяйке и из сознания своего собственного достоинства, вышло то, что она не терпела никакого соперничества. Возникающая звезда скромной Кати нанесла жестокий удар её самолюбию. "Как! говорила мисс Нег,: я пятнадцать лет была украшением и опорою этого магазина, пятнадцать лет меня все уважали, никто не смел оскорбить меня, и вдруг какая-то нищая девчонка, Бог знает откуда, хочет втоптать меня в грязь!"

На беду случилось еще одно происшествие. Какой-то молодой человек заехал в магазин купить банку помады, в то самое время, когда там была знатная и богатая дама, от которой мадам Манталини наживала большие барыши. Мисс Нег прибежала с двумя шляпками, задыхаясь весьма интересно чтобы показать свое усердие к делу расточительной покупщицы. Но случилось так, что когда прибежала она, эта дама стояла очень близко к молодому человеку, и он пожимал руку её, между-тем как мадам Манталини скромно глядела в окно. Дама нахмурилась.

-- Мадам Манталини, сказала она: позовите лучше ту молодую и хорошенькую девушку, которую я вчера у вас видела. Я терпеть не могу, чтобы мне прислуживали старухи. И сделайте так, чтобы она, а не кто другой, выходила всякий раз, когда я заеду.

-- Мисс Нег, пошлите сюда мисс Никльби, сказала хозяйка: а сами можете остаться в мастерской.

-- Что вы изволили приказать? спросила мисс Нег, покрасневши.

-- Я приказала вам остаться в мастерской.

Мисс Нег вышла, молча и прислала за себя Катю; но с этих пор она сделалась непримиримым, открытым, врагом бедной девушки. "Я старуха?... я старуха? говорила она: а моя маленькая ножка! а пятнадцать лет славы и первенства!" Щекотливый желудок её самолюбия не мог переварить этой обиды, и Катя сделалась предметом всеобщого негодования, насмешек, клеветы, потому-что другия девушки также стали преследовать ее, угождая начальнице. Невинная Катя плакала, горевала; а пособить было нечем. Жаловаться матери она не хотела, чтобы не огорчить ее; жаловаться хозяйке, ей казалось неблагородно. Без утехи и помощи, она решилась терпеть свое горе до последней крайности и находила отраду только в слезах. Прибавьте к этому, что маленького жалованья, которое она получала, едва-едва было достаточно на удовлетворение самых необходимых потребностей её жизни с матерью. Прибавьте еще неудобства их жилища, мрачность этих кирпичных стен, сырость и холод, отдаленность и пустоту........ Бедная, бедная девушка!

Дотбойс, куда наши странники прибыли по образцу пешого хождения, таща на плечах поклажу, потому что деревня Дотбойс была в стороне от большой дороги и дилижанс не заезжал в нее.

-- Это Дотбойс-Голль? спросил Николай, увидев наконец деревянный одноэтажный дом, который чуть виднелся сквозь сумерки на покрытой снегом равнине.

-- Да, это он, отвечал мистер Сквирс. Но здесь, любезный Никльби, нет ни какой надобности называть его голлем {Hall значит большое здание, замок, дворец, палаты назначенные для каких-нибудь собраний или присутственного места.}. Мы употребляем это звонкое слово только в Лондоне, а в нашей стороне мой дом никому неизвестен под таким названием. Вы согласитесь, мой милый, что всякой имеет полное право называть свой дом как он хочет, хоть островом, ежели это ему нравится. Ведь на это нет запрещения от парламента.

У крыльца встретил их молодой дети на, с фонарем в руке.

-- Это ты, Смайк?

-- Я, сударь.

-- Что же ты едва шевелишься?

-- Виноват, задремал у огня.

-- Как у огня? Где у вас огонь?

-- В кухне, сударь. Барышня сказала, что я могу там погреться.

-- Барышня - дура! Еслибы ты был на холоде, так был бы деятельнее и поворотливее.

Между-тем Николай продолжал осматривать печальную наружность дома. Ему показалось, что уже сбываются горькия предчувствия, которые гнались за ним всю дорогу. Он задумался и не видал, как мистер Сквирс вошел в дом.

-- Что ж вы нейдете? вскричал наконец этот просветитель юношества, отворив немножко дверь и высунувши полголовы: надобно заиирать. Видите, как холодно.

Николай вскарабкался на изломанные ступеньки. Заложив дверь болтом, Сквирс ввел его в тесную комнату, где было с полдюжины хромых стульев и два стола, в том числе-один с прибором для ужина. Противуположные двери также растворились, и вошла высокая, толстая женщина, в глазном шлафроке, с волосами в папильотках, из измятом чепце, привязанным к голове желтым носовым платком. Она подошла прямо к Сквирсу и влепила ему два звонких поцелуя. Не мудрено было догадаться, что это его супруга.

-- Ну, что? сказал Сквирс: каково поживают наши коровы?

-- Благополучно, отвечала нежная половина грубым и резким голосом.

-- А свиньи?

-- Тоже.

-- Ну, спасибо тебе за добрые вести. Что касается до сорванцов, то об них и спрашивать нечего.

-- Они все на лицо. Только у маленького Питера опять была горячка.

Мистрис Сквирс холодно поклонилась Николаю, и отведя мужа в сторону, начала с ним шептаться, но так, что молодой человек невольно подслушал несколько безсвязных выражений: Объявлено..... Ты дурак..... Напечатать "с помощниками", а всё-таки не иметь..... Я буду его ненавидеть......

-- О! так ты мастерски это сделаешь, сказал мистер Сквирс вслух: никто не делает так славно, как ты.

Они обменялись улыбками и сели к столу. Мистер Сквирс стал рассказывать об успехах своей поездки, кто заплатил, кто просрочил: слово "деньги" повторялось чаще всех других слов. Между-тем молодой детина, которого называли Смайком, принес блюдо говядины и бутылку с водкой. В это время Сквирс вытащил из кармана письма к некоторым воспитанникам. Смайк жадно и робко смотрел на эти бумаги, как-будто одно из писем могло относиться к нему. Во взоре его было что-то необыкновенно грустное: казалось, что этот взор высказывает длинную и горькую повесть. Николай почувствовал невольную симпатию к молодому человеку и обратил внимание на его наружность. Несмотря на осьмнадцать или девятнадцать лет и на довольно высокой рост, Смайк был одеть в детское платье, какое употребляется только в ребяческом возрасте и состоит из одной штуки, заключающей в себе и куртку и панталоны. Это платье было так мало и узко для Смайка, что во многих местах распоролось и на руках доходило только до локтей, а на ногах оканчивалось немного ниже колен. Чтобы остальная часть ног не была наруже, их всунули в огромные и необыкновенно-длинные сапоги, которые, верно, принадлежали прежде какому-нибудь рослому мужику, а потом были починены и снова изношены каким-нибудь нищим. На лице Смайка выражались жестокия страдания, - болезни души и тела. Он был худ, бледен, хром, и говорил каким-то удушливым и скрыпучим голосом, который с трудом выходил из его тощого горла. Николай почувствовал непреодолимое желание наблюдать за этим странным существом. Между-тем Смайк, занятый повидимому у стола, безпрестанно посматривал на Сквирса, разбиравшого письма.

-- Что ты там ворочаешься? сердито закричал Сквирс.

Молодой человек жалостно сложил руки и затрясся всем телом.

-- Я, сударь, я, сударь...... думал, не случилось ли вам......... узнать что-нибудь обо мне.

-- О тебе? Как же!....... Чорт знает, когда это случится. Взял негодяя ребенком, я вот кормлю до девятнадцати лет, а денег за воспитание не получаю. Пошел вон.

Смайк закрыл руками лицо и вышел, хромая.

-- Я говорю тебе, сказала мистрис Сквирс, что по моему, всего лучше сбыть его как-нибудь, с рук.

-- Нет, моя милая, отвечал ей муж: он расторопный малой и стоит того, что у нас съест и выпьет. Но полно! станем лучше ужинать, мне до смерти хочется есть и спать.

Мистер Сквирс принялся за особый приготовленный для него кусок говядины и отдал ему полную справедливость. Николай также сел к столу, но его апетит уж пропал.

-- Как ты находишь эту говядину, спросила мистрись Сквирс.

-- Нежна, как сахар.

-- Я купила ее для...

-- Для кого? уж не для...

-- Нет, нет! не для них. Неужли ты думаешь, что я так неосторожна?

-- То-то же! сказал Сквирс, оглянувшись на Николая, бледный, как полотно.

Между соседями носились слухи, что содержатель дотбойсского училища, по врожденной сострадательности к животным, покупал для своих воспитанников быков и баранов, скончавшихся не насильственною, но натуральною смертью, и вот причина, от которой он побледнел, когда жена начала расказывать историю съеденной им говядины: верно господин Сквирс подумал, не такого ли роду кушаньем попотчивала его возлюбленная супруга. Но Николай еще не знал этой тайны, и потому с большим недоумением смотрел, на испуг хозяина, который между-тем, конечно, для ободрения взволнованной души своей, угостил себя большой рюмкой, составленной из смешения водки и воды по роскошной методе брать половину на половину, с прибавлением нескольких кусочков сахару.

После этого добродетельная чета принялась вместе поверять число вещей, привезенных с новыми воспитанниками. Бедные малютки давно уже были напоены холодным молоком и уложены все в одну неширокую постель, чтобы удобнее было согреться и помечтать во сне о горячем и сытном ужине. Наконец число вещей было поверено; муж и жена вынесли их из комнаты, потом воротились, пошарили по всем углам, чтобы удостовериться не забыли ли чего-нибудь, и тогда уже распрощались с Николаем, не забыв взять с собой бутылку с водкой, верно из опасения, чтобы молодой человек не подкрепил себя ею впродолжение ночи.

Оставшись один, Николай начал размышлять о своем положении: все, что он видел, не подавало ему приятных надежд. Но молодой человек вспомнил о своей матери, о сестре, и решился переносить всякия неприятности, лишь бы не дать дяде никакого повода лишить покровительства бедного, оставленного им, семейства. Добрые намерения редко не производят благотворного действия; в душе Николая тотчас пробудилась надежда, что, может-быть дела его в Дотбойс-Голле пойдут лучше, нежели как кажется по началу, и с этою приятною мыслью он принялся раздеваться, как вдруг запечатанное письмо выпало из его кармана. В хлопотах отъезда из Лондона, Николай совсем позабыл про это письмо, да и потом ни разу не вспомнил. Оно было адресовано на его имя, написано на выпачканной бумаге, и состояло из таких чудных каракуль, что Николай долго бился, пока успел прочитать следующее:

"Любезной маладой человек,

"Я знаю свет: ну, да что!

"Если вам когда-нибудь понадобитця друк в Лондоне (не сердитесь за это: я только так думаю, а не то чтобы), квартира моя у Гольден-Сквера, недалеко от вашего дяди; тут есть дом на углу. Можно за стать меня вечером. Встарые годы никто этого не стыдился: вот как! Но все прошло.

"Извините, что есть ошибки. Я, того и гляди, позабуду, как и платье надевають. Все, что знал, по забыл. Немудрено было разучитця и грамоте.

"PS.-Если будете около Бернард-Кастля, там славная вотка в трактире есть. Скажите, что со мной знакомы: вас за это не осудят. Можно сказать: мистер Ноггс; потому что я также был прежде джентльмен. Право, был преж де от личный джентльмен!"

Разумеется, Николай очень удивился, как содержанию этого письма, так и незнакомому имени подписавшагося. Но проехать слишком двести миль в дурную погоду, это такое лекарство от дум и такое верное средство заснуть на жесткой постели, что наш молодой герой не успел еще дать полного разгула своим догадкам, как уже веки его смежились и сон осенил его черными своими крыльями. Неприятный блеск свечки, поднесенной к самым глазам, и знакомый голос мистера Сквирса, заставили его проснуться в самом восхитительном периоде ночной мечты.

-- Семь часов, Никльби, сказал Сквирс: пора вставать! Ну, живее.

Николай не заставил будить себя более, вскочил, оделся; между-тем Сквирс растворил ставни и задул свечу.

-- В школу! сказал он, взяв в руки тяжелую плеть, и повел Николая к одному из ветхих деревянных строений, которые были раскиданы в безпорядке позади дому. Сюда! вот наш педагогический амбар!

В самом деле строение было очень сходно с амбаром; никогда острота не попадала так метко в предмет: ее даже нельзя назвать остротою. Но что Николай увидел внутри этого жалкого здания, то превзошло и самый смелый размах его фантазии. Сначала он был так озадачен хаосом звуков и образов, что не мог ничего разсмотреть. Наконец, когда его зрение, слух и ум пришли постепенно в некоторый порядок, он увидел себя в большой грязной комнате, окна которой почти не имели стекол, а были заклеены листками из ученических тетрадей. У одной стены стояла кафедра; вправо от нея, также у стены, другая; перед ними, почти во все пространство комнаты, были расположены обыкновенные классные скамейки, но изрезанные, запачканные, изломанные, починенные и опять изломанные. Потолка не было: вместо его, глаза Николая встретили стропилы и кровлю; в широкия щели сквозил свет; следы течи остались на полу и на стенах, которые до того полиняли, что нельзя было решить, какая краска прежде покрывала их - белая, или красная.

Но это еще не все, это еще безделки! Самое любопытное были воспитанники, - дети богачей и вельмож, как о них думал Николай!... Увы! и последний, слабый луч надежды погас в душе его, когда он осмелился оглянуться кругом!... Бледные, дикия, тощия, костлявые лица; дети со старческою наружностью, уроды в железных колодках, горбуны, карлы, - все это было перемешано и поражало зрителя ужасом. Тут были кривые и косые глаза, беззубые рты, разбитые и изуродованные лица, хромые и кривые ноги, вывихнутые руки, сведенные туловища, одним словом, все виды природных недостатков и увечья, следствия неестественного отвращения родителей к своим детям, или их собственных шалостей, - а во всяком случае доказательства жестокости, или небрежения. Тут были детския личики, которым судьба назначала цвести красотой, но они поблекли преждевременно от безпрерывных страданий; тут были лица с потухшим блеском во взоре и с морщинами на щеках, другия с какою-то стекловидною кожею и с оловянными глазами, третьи, - бедные жертвы наследственных болезней, - с язвами и глубокими шрамами, без ресниц на покрасневших веках и без волос на измятых черепах.

Одежда этих несчастных вполне соответствовала их безобразию. На них были не платья, а разве обрывки от платья, отнятые у нищих. Голые колени и локти, необутые ноги, куртки без рукавов, без пуговиц, - везде грязь, везде лохмотья.... Нет, мы не станем более описывать их наружности. Гадко и жалко, страшно и отвратительно!

Но в то же время были в этой сцене. и такия черты, которые разсмешили бы другого, менее чувствительного и близкого наблюдателя чем Николай. На одной из кафедр стояла мистрис Сквирс над огромною чашею с супом. Она раздавала этот усладительный состав порциями по порядку каждому мальчику, употребляя притом большую деревянную ложку, которая, по своим огромным размерам казалось была назначена для употребления великанов ужасно растягивала рты бедных детей, которые, под страхом жестокого наказания, должны были проглатывать все, что в ней содержалось, чтобы не тратить драгоценного супу, разливая по полу. На-право от мистрис Сквирс стоял ряд воспитанников, ожидавших своей доли из чаши; налево другой ряд, - тех, которые уже получили ее. Первые не обнаруживали свойственного детскому возрасту апетита, но как-будто с боязнию смотрели на мутную влагу, которую черпала мистрис Сквирс; последние не показывали удовольствия, на делали гримасы отвращения, и боли: может-быть, их кормили Бог знает чем, лишь бы не уморить с голоду. Между-тем сын и наследник Сквирса, - точное подобие отца, - сидел на одной из скамеек, кричал, визжал, кривлялся и больно колотил ногой до рукам Смайка, который надевал ему новые башмаки, чрезвычайно подозрительного сходства с теми, что были вчера на одном из новоприбывших воспитанников, как этот бедняга и сам, кажется, думал, потому-что смотрел на них очень печально.

-- Что? закричал мистер Сквирс так громко, что дети закачались и чуть не попадали: хорошо-ли идет?

-- Хорошо, отвечала его жена, вылив ложку супу в горло последняго мальчика и потом ударив его этой же ложкой по голове. Ступай сюда, Смайк! возьми миску. Да смотри, осторожнее!

Смайк вынес миску. Мистрис Сквирс последовала за ним. Николай, с изумлением и жалостью, смотрел на будущих учеников-своих; но в это время подошел к нему мистер Сквирс и сказал:

-- Теперь надо приниматься за уроки. У нас все ученики разделяются на два класса или отделения. В младшем мы обучаем чтению и письму, а в старшем математике, физике, естественной истории, технологии, сельскому хозяйству, одним словом, всем полезным знаниям. Способ обучения у нас энциклопедический; мы учим всему вдруг, и с приложением теории к практике. Вот вы увидите, как это делается. Эй, старший класс! по местам!

При этом восклицаний все ученики засуетились, и те, которые были рослее, заняли передния лавки, а прочие поместились на задних.

-- Моет окошки в вашей прихожей, отвечал хриплый голос с первой скамейки.

-- Хорошо. Вот видите, Никльби: это урок, из грамматики и домоводства. Мыть - глагол действительный, значит уничтожать всякую нечистоту посредством воды или другой какой-нибудь жидкости. Окошко - имя существительное, значит отверзтие в стене, сделанное для пропуска свету и воздуха. Когда ученик знает эти определения по книжке, ему приказывают заучить, их на практике. Это - то же, что глобусы в географии. Прекрасная метода. Где второй ученик?

-- Метет огород, пропищал кто-то.

-- Хорошо. Это урок из сельского хозяйства и ботаники, Никльби. Огород - место, где ростут разные овощи. Когда ученик вытвердит названия всех овощей по книжке, его посылают ознакомиться с ними ближе на практике. Теперь я покажу вам пример урока из естественной истории и латинского языка. Эй, третий ученик! что такое лошадь?

-- Животное, отвечал ученик.

-- Хорошо. Лошадь есть животное, животное четвероногое; по-латыни animalus quadrupedus; она принадлежит к домашним животным, употребляется для перевозки тяжестей, питается произведениями растительного царства природы. Для практики, ступай в конюшню, вычисти мою лошадь, и задай ей корму. - Согласитесь, что это очень полезная метода, примолвил Сквирс, смотря на Николая, вполовину лукаво и вполовину сомнительно, как-будто стараясь отгадать его мысли.

-- Да, очень полезная.... в некотором отношении, отвечал молодой человек.

Сквирс презрительно улыбнулся.

-- Теперь займитесь, как знаете, с остальными учениками. Они вам сами покажут, что кому было задано. Ленивых можете наказывать сколько хотите. Сказав это, Сквирс вышел, а ученики обступили своего нового просветителя. Мы не будем описывать, какую он принял методу, потому что в ней не заключается ничего необыкновенного. После класса, в два часа пополудни, детям дали еще по небольшой порции кушанья, при чем соблюдался тот же самый порядок, как утром; а там последовал второй класс, и Николай почти не заметил времени. В сумерки он уселся в углу классной комнаты, между-тем как воспитанники собрались толпой в другом углу и дрожали от холоду. У них не было шуму, который обыкновенно слышен в училищах, не было ни бешеных игр, ни искренних и веселых споров. Все они сидели молча, скорчившись, прижавшись друг к другу, и боязливо, как пойманные дикие звери, глядели на Николая.

Но молодой человек и сам не мог смотреть на них без какого-то ужаса. Он наконец увидел, что такое - дотбойская школа; загадка разрешилась; не оставалось ничего неясного и двусмысленного. Жестокости, которых он был свидетелем, грубое и варварское поведение Сквирса, его жадность, его корыстолюбие, наконец бедность, безобразие, грязь, которые были везде, куда ни взглядывал Николай, - все это приводило его в отчаяние; а когда он подумал еще, что будучи помощником Сквирса, он, - хотя единственно по стечению обстоятельств, - может казаться участником его гнусных деяний, поборником его правил, то эта мысль так поразила благородного юношу, что он был готов возненавидеть себя, и если бы в ту минуту пришла к нему смерть, он бы встретил ее с радостью.

Но вдруг Николай вспомнил опять о своем семействе, и это возстановило его мужество. Он написал к матери коротенькое письмо, в котором уведомлял ее о благополучном окончании своего путешествия, не говоря ничего о Дотбойс, потом сел на прежнее место и задумался. Через несколько минут, глаза его случайно встретили бледное лицо Смайка, который, стой на коленях перед камином, силился раздуть огонь под двумя поленами. Сырое дерево не загоралось; бедный малый утомился и боязливо посмотрел на Николая.

-- Не бойся меня, Смайк, сказал наш герой. Смайк глядел на него безсмысленно и дрожал.

-- Ты озяб, Смайк?

-- Нет, я привык к холоду.

Смайк залился слезами.

-- Ох! да!... да! сказал он, рыдая и закрыв лицо кривыми и грязными пальцами.

-- Полно! шепнул ему Николай, подойдя и положив руку на его плечо: надейся на Бога: он поможет тебе. Не надобно плакать.

-- Плакать! повторил Смайк: ох! я много плачу!... много плачу!

-- И чем же ты плачешь, бедняжка!

-- О других.... о себе.... плачу с тех пор, как живу. Слезы и слезы.... Боюсь; не знаю, жив я, или умер.... Нет надежды!... О! если бы мне умереть!

Но в это время раздался колокольчик, по которому надобно было ложиться спать. Смайк возвратился к своему обыкновенному состоянию какой-то безчувственности и не мог более говорить. Николай, с тяжелым и растроганным сердцем, пошел в общую спальню училища, где была и его постель.

Между-тем в доме самого Сквирса, на половине его дочери Фанни, происходила другого роду сцена не менее любопытная. Мисс Фанни Сквирс имела от роду двадцать пять лет. Она была ростом в отца, а полнотой в мать, и наследовала от маменьки силу голоса, а от папеньки выразительность взгляду; то есть, она составляла что-то среднее между этой четой, или соединяла в себе их обоюдные качества: - была безобразна за двоих.

Удалясь в свою комнату, чтоб ложиться в постель, мисс Фанни Сквирс, по врожденному всем девушкам любопытству, стала наведываться у служанки о Николае. Та отвечала, что Николай молодец, имеет престройные ноги, обстоятельство весьма важное в Дотбойс-Годле, где ноги были вообще либо кривые, либо изломанные. Фанни продумала целую ночь о Николаевых ногах, вертелась то с левого боку на правый, то с правого на левый, и наконец решилась завтра непременно посмотреть, что это за Николай.

Пользуясь временем, когда мать занята была на кухне, а отец ушел со двора, она тихонько прокралась к дверям классной комнаты, отворила, вошла, и..... Ах!.... вдруг остановилась, потупив глазки с приличным замешательством.

Николай молча смотрел на незнакомую девицу.

-- Извините, пробормотала наконец Фанни, краснея, или по-крайней-мере желая краснеть: я думала, что здесь папенька..... Мне нужно я хотела взять перо.......

-- Если только перо, сударыня, так и я могу служить вам.

-- Точно прекрасные ноги, подумала Фанни. - Ах, сэр! мне, право, совестно.

Николай очинил ей перо. Фанни поблагодарила и убежала, повторяя: "Действительно отличные ноги! Я никогда не видывала таких." И целый день она думала про молодого учителя, старалась припомнить черты его лица, его голос; одним словам, она влюбилась в Николая. Быстрому развитию этой страсти много способствовало то, что приятельница Фанни, дочь мельника Прайса, Матильда, хотя была моложе её семью годами, имела уже на примете жениха, богатого мучного торговца Джона Брауди; а это, как известно, пункт до крайности щекотливый у девушек, как бы они ни были дружны между собой. Фанни надела шляпку и побежала к Матильде.

-- Что ты, Фанни? спросила та с удивлением.

-- Ах! отвечала мисс Сквирс, и отведя в сторону свою приятельницу, открыла ей под великою тайною что у нея, Фанни, есть также жених, да не какой-нибудь мучной торговец, а джентльмен, человек знатного произхождения, который, чудное дело! заочно в нее влюбился и длятого нанялся в их школу учителем, волочится и ухаживает за ней, так, что проходу нет.

-- Гм! отвечала Матильда. Ну, а что же он тебе говорит?

-- Ах! не спрашивай об этом. Я не могу сказать, что он говорит; но еслиб ты видела, что у него за ноги, что за глаза!...

-- Несравненно лучше, отвечала Фанни.

Мало-по-малу она перестала скрытничать и рассказала Матильде о всех любезностях, которые будто бы наговорил ей новый учитель, и оне общим мнением положили, что это очень удовлетворительно.

-- Мне бы хотелось на него посмотреть, сказала Матильда.

-- О! непременно! Я была бы самое неблагодарное творение, если бы не доставила тебе случая. На днях папенька с маменькой уедут за новыми учениками, и когда их не будет дома, я приглашу тебя с Джоном на чай.

Подруги поцеловались и разбежались. Фанни с нетерпением ждала отъезда родителей. Наконец желанный день наступил: она осталась одна.

Читатели легко догадаются, что у Фанни было пропасть хлопот по этому случаю. Женский тоалет ведь не шутка, особливо в таких критических обстоятельствах, когда дело идет об женихе. Зато мисс Фанни и нарядилась как нельзя лучше. Волосы её, - они были рыжеватого цвету, - служанка завила в пять рядов и расположила так, что букли, начинаясь у маковки, ниспадали оттуда на шею. О прочем и говорить нечего: розовое платье, голубой пояс и зеленый газовый шарф, накинутый на одно плечо к явной погибели Николаева сердца: все это были такия тонкия хитрости кокетства, каких еще не изобретала до того времени ни одна женщина. Чудо! прелесть! Николай взглянет, и растает.

В конце тоалета прибежала Матильда Прайс.

-- А где же твой Джон?

-- Он пошел домой умываться. Сейчас будет.

-- Я трепещу.

-- Верю. Я испытала это.

-- Но мне это так ново, мой друг.

Девушки начали оправлять взаимно свои наряды. Кто-то позвонил у дверей.

-- Пришел! закричали оне в один голос, и ну метаться из угла в угол, сами не зная, что делают.

-- Но надобно отвечать, шепнула наконец Матильда. Говори, Фанни, скажи: войдите-с.

Фанни, испустив трепетный вздох, сказала: "Войдите-с!" И вошел Николай Можно вообразить, как она приняла его: каждое её слово, каждое движение было просто стрела, направленная прямо в сердце молодого человека. Но он казался задумчивым и не в духе, отвечал на все очень холодно; наконец сел к окну, посмотрел в поле и вздохнул. Этот вздох однако же не скрылся от внимания девушек: Фанни толкнула локтем Матильду, а та отвечала выразительным наклонением головы, и обе, прикрывши платками уста свои, долго посмеивались и посматривали то друг на друга, то на Николая.

Наконец прибыл Джон Брауди, возлюбленный девицы Матильды Прайс. Это случилось следующим образом: сперва слышен был стук подкованных сапогов, потом громкий голос; наконец дверь распахнулась настежь, и в комнату вошла, или лучше сказать, влезла, огромная фигура в светло-гороховом сюртуке, в большой белой шляпе с широкими полями и в превысоком галстухе, из-за которого торчали жестко-накрахмаленные углы рубашечного воротника, внушавшие сильное подозрение, что их носил кто-нибудь из допотопных гигантов. Таков был Джон Брауди. Голова его еще не просохла от недавного умывания; по щекам текли капли воды.

-- Здравствуйте, Джон, сказали обе красавицы.

-- Здорово! отвечал он оскаливши зубы.

-- Имею честь рекомендовать, продолжала Фанни: мистер Джон Брауди; мистер Николай Никльби.

Николай отвечал учтивым поклоном.

-- А старухи нет дома? спросил Джон.

-- Нет: она уехала за учениками.

Джон опять оскалил зубы, посмотрел на Николая, который в это время, намазывал себе ломтик хлеба, и сказал: поешь, молодец! поешь! Здесь ведь не всякий день бывает хлеб с маслом.

Николай покраснел и притворился, будто не слышит.

-- Ха-ха-ха! захохотал Джон. Что ж ты молчишь? Я говорю правду. Вот погоди, увидишь сам, как у тебя останутся только кости да кожа, если долго здесь проживешь.

-- Вы, видно, забавник, сказал наконец Николай, стараясь скрыть свое неудовольствие.

-- Нет, молодец, я не забавник; а я помню прежнего учителя: кости да кожа, говорю тебе!

И вероятно воспоминание о худощавости предместника Николая казалось Джону очень смешным, потому что он расхохотался до такой степени, что почел за нужное разстегнуть свой сюртук.

-- Я не знаю, мистер Брауди, сказал Николай, потеряв терпение: не знаю, достанет ли вас на то чтоб понять, как оскорбительны ваши намеки; если же вы способны понимать это, то прошу вас...

том, что молодой учитель, как ей показалось, гораздо пристальнее посматривает на Матильду, чем на нее.

-- Что это значит? спросила Матильда.

-- Так, ничего, отвечала Фанни, надувши губки.

-- Но о чем же ты плачешь, Фанни?

-- Не безпокойтесь: не ваше дело, сударыня.

-- Вы очень учтивы, сударыня! сказала она.

-- Не пойду к вам учиться обращению, сударыня! возразила Фанни.

-- Да и на что вам? Вы и без того совершенство! Ха-ха-ха!

-- Матильда! произнесла Фанни с достоинством: я тебя ненавижу.

с горя!

Она хотела уже итти; но её возлюбленный, - потому ли что ему было жаль оставить скоро приятное общество, или потому, что он не любил никаких ссор, - советовал ей погодить немножко и стал доказывать обеим враждующим сторонам, что оне сами не знают за что бранятся.

-- Послушай, девка, говорил он между прочим: что ты затрещала словно мельница твоего отца. Да и вы, барышня, то же распетушились ни с того ни с сего, без всякого толку и разуму, а еще дочка книжного человека! Бросьте все эти пустяки, да давайте лучше играть в карты, или в жмурки, или в сижу-посижу. Ну, так что ли, барышня? Слышишь ты, девка? Ну, живее! протягивайте друг другу руки. Полноте глядеть одна на другую, как козы.

-- Фанни! сказала Матильда.

-- Матильда! сказала Фанни.

Между-тем у Джона и Николая завязался прежний разговор, так неожиданно прерванный ссорою двух приятельниц. Казалось, что Джон никак не мог разстаться с забавным воспоминанием о старом помощнике Сквирса, и он не переставал подтрунивать над Николаем, говоря, что молодому человеку не сдобровать, что он высохнет как спичка, что мистрис Сквирс славная женщина, разом вгонит его в чахотку. Николай, может-быть, внутренно разделял мнение необразованного Джона, но во всяком случае ему казалось весьма неприличным его обращение, и благородный молодой человек, после долгих стараний обуздать, свою досаду, наконец не мог не вступиться опять и за себя и за Сквирсов.

-- Мистер Никльби, кажется, очень вспыльчив, сказала тогда Матильда, и с этих слов возгорелась новая ссора, да уж не между двумя подругами только, а между всеми вообще собеседниками, которые разделились на две партии, то есть, с одной стороны были Джон и Матильда, с другой Фанни и Николай. Разумеется, что прекрасный пол в этом случае, как и всегда, ратовал храбрее мужчин. Фанни раскраснелась до верхняго ряду локонов. Наконец, ведь все на свете имеет конец, ссора красавиц дошла до того, что можно было опасаться за их глаза и косы: это важное обстоятельство заставило Джона отвести Матильду в сторону; он шепнул ей что-то на ухо, и они вместе ушли.

"Вот еще неприятность! думал Николай, возвращаясь в школу: я нажил двух новых врагов, тогда как у меня нет ни одного друга. Держать бы мне язык свой на привязи! Глупец! разве я еще не проучен всем, что видел и вижу вокруг себя?"

Войдя в общую спальню, он нашел там Смайка. Изувеченное и жалкое существо страстно привязалось к Николаю с того самого вечера, как молодой человек ласково поговорил с ним у камина классной комнаты. Кто именно был этот Смайк, - Николай никак не мог узнать ни от самого Сквирса, ни от других. Говорили только, что бедняжка воспитывался в дотбойсском училище, что вдруг за него перестали платить деньги, и Сквирсы сделали из него слугу, превращение впрочем не очень мудреное, потому что и другие воспитанники, кто был посильнее, исправляли для разные хозяйственные надобности в доме искусного педагога. Привязанность Смайка к Николаю была тем восторженнее, что она основывалась на благодарности, чувстве для него совершенно новом. Смайк следовал по пятам за своим другом, подстерегал все его взгляды, движения, силился отгадывать его мысли, старался безпрестанно ему угождать и услуживать, за то что Николай обращался с ним как с человеком, а не как с собакой.

-- Что ты делаешь, Спайк? спросил Николай,

-- Ничего; жду вас.

Говоря это, Смайк весело улыбался: казалось, что он блаженствует, увидел наконец своего покровителя.

-- Нет, сказал он: теперь ничего; теперь хорошо..... Но прежде.....

-- Что ж прежде?... Послушай, мой друг, хороша ли у тебя память?

-- Не знаю. Прежде, кажется, я был очень памятлив; но.... это прошло.

-- А почему ж тебе кажется, что ты прежде был памятлив? спросил Николай, стараясь навести его на воспоминания.

они сне говорят..... Я.... постойте!.... постойте!.... где мы?

-- Ах!.... да.... да! в нашей комнате.

-- Скажи же мне что-нибудь о своем детстве; скажи, что было тогда, как ты еще не лишился памяти? какое было время.... тепло, или холодно?

-- Дождик... большой дождик. Было темно.... Не знаю ночь, что-ли.... когда я приехал. Они собрались около меня и смеялись, глядя, как я плачу; а дождик шел, мочил меня. Они говорили, кажется, о каком-то ребенке. Я промок насквозь; мне было холодно.... Тут была дверь.... я вошел.

-- Я был такой маленький! такой маленький!

-- Но ты приехал один, или тебя кто-нибудь привез?

-- Человек.... старик....черный, в морщинах. Я слышал, как они об этом после говорили, и сам помню. Я был рад, что он ушел от меня: я его. боялся; но они.... скоро я стал их бояться еще пуще, чем старика.

-- Нет, не помню.

-- Так не помнишь ли какого-нибудь другого дому, кроме того, в котором ты здесь живешь?

-- Нет. Комната..... я только помню, что я спал в комнате.... в большой, пустой, на самом верху, где была дверь и лестница. Я всегда закрывал голову одеялом, потому-что со мной не бывало никого по ночам и мне было страшно. Я никогда не забываю этой комнаты: если мне снится что-нибудь страшное, то всегда случается так, как-будто я опять в ней. Были разные вещи и люди, которых я уж не вижу; но комната всё такая же: она не переменилась.

Николай напрасно хотел узнать что-нибудь больше: Смайк не мог ничего сказать, и скоро впал в ту безчувственность, которая была привычным его состоянием. Между-тем на половине мисс Фанни также происходил разговор: прелестная мисс беседовала с служанкой.

Фанни вздохнула: она подозревала, что букли и прочия орудия её красоты не действуют на сердце Николая. Служанка продолжала:

-- Вот, если бы мисс Матильда умела так же причесываться, да так же держать себя, тогда Джон Брауди...

-- Что, Джон Брауди? спросила Фанни с любопытством.

-- Ничего, сударыня; я только хотела сказать, что мисс Матильда вертит головой, словно флюгер, а смотрит, как ястреб.

-- Так, сударыня. Но ведь и у них есть глаза, слава Богу! Они, не хуже других, умеют отличить золото от песку..... О! я знаю, что знаю!

Феба была девка лукавая: она знала, что угождать Фанни - единственный способ не умереть от голоду и от холоду в доме её почтенных родителей.

-- Если вам непременно угодно знать, сказала она, так конечно, я не смею ослушаться. Дело в том, сударыня, что мистер Джон, как я вижу, совершенно согласен со мною, и если бы не зашел так далеко с мисс Матильдой, то верно променял бы ее на мисс Фанни.

-- Да так, сударыня; он влюблен в вас по уши.

-- Бедный молодой человек! Я понимаю его страдания. Несчастная Матильда! как мне не жаль!

Мисс Сквирс в чрезвычайном волнении легла в постель. Странная вещь - сердце женщины! Фанни чуть ли сама не была уверена, что рассказ Фебы - просто грубая и нелепая лесть. Однако ж услышать такую лесть, показать притом свое великодушие, пожалеть о приятельниц, хотя бы в присутствии только своей служанки, было очень отрадно сердцу Фанни и почти разсеяло её дурное расположение. Но на другой день; - увы! - на другой день ее поразила новая неприятность. В то самое время, как хотела уже итти к Матильде и великодушно протянуть ей руку примирения, Фанни получает записку, в которой Матильда уведомляет ее, что наконец она помолвлена за Джона Брауди и что через три недели будет их свадьба; "о чем и поспешаю тебя уведомить, писала Матильда, чтобы ты к тому времени приготовила платье, потому что, надеюсь, ты неоткажешься быть у меня на бале."

Очевидно, что эта записка была составлена с большою женскою ловкостью, из меду и желчи. По-край-ней-Мере Фанни не могла подумать о скором замужестве своей подруги, без того чтобы не пожелтеть в то же мгновение, и вследствие этого отвечала Матильде, что она, Фанни, поздравляет ее и надеется, авось-либо, Матильда будет счастлива, хотя с своей стороны, не могла бы так скоро решиться, зная, какие изверги все мужчины и как часто бывают несчастливы замужния женщины.

чтобы Николай мог отказаться от этого счастия, во-первых, потому что она находила себя очень хорошенькой и миленькой женщиной, во-вторых, потому что отец её - хозяин школы, а Николай только помощник, у отца её куча денег, а у Николая нет ничего. После этого, разсудите сами, статочное ли дело, чтобы молодой человек не почел себя блаженнейшим в мире созданием, увидев, что мисс Фанни, удостоивает его любви своей? Нечего и говорить! Ясно! И вот мисс Фанни Сквирс, не покладывая рук, безпрестанно закидывает удочку, в надежде поймать жениха с стройными ногами. Вынула раз, - ничего; вынула в другой, - тоже. Но ведь не вдруг же, Господи! Что делать, если Николай так безтолков? И Фанни трудится неутомимо, а Николай между-тем думает про себя: "Что это ко мне привязалось такое пугало? От него нигде нет покою!"