Жизнь и приключения английского джентльмена мистер Николая Никльби.
Часть первая.
Страница 3

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь и приключения английского джентльмена мистер Николая Никльби. Часть первая. Страница 3 (старая орфография)

Наконец, в нетерпеливости своей нежной страсти, прелестная мисс задумала употребить посредничество подруги. Оне сошлись тайным образом, за забором, которым был огорожен дотбойсский сад. Это случилось за полчаса дотого, когда Николай обыкновенна прогуливался, пользуясь для этого временем, которое было назначено для так называемого обеда учеников. Разговор начался тем, что Матильда несколько минут ничего не хотела слушать, а твердила вольно о числе и качестве новых нарядов, которые необходимы для нея по случаю вступления на священное поприще замужней жизни. Но мисс Сквирс, смелым оборотом речи, наконец навела разговор на настоящую колею. Признаться, ей тяжеленько было просить Матильдиной помощи, после того как она сама говорила, что Николай страстно в нее влюблен и что она боится замужества; но что же делать? вы знаете, - страсть сильна! притом мисс Матильда через два дня будет обвенчана: так время ли тешить свое мелочное самолюбие и через это отставать еще дальше от своей младшей подруги? Две девушки составили совет по всем правилам и решили на том, что для отвращения всякой проволочки, оне теперь же пойдут на тропинку, по которой обыкновенно прогуливается Николай, заведут с ним разговор, и Матильда откроет глаза молодому человеку, а он.... что же он? разумеется, сойдет с ума от радости, как увидит счастливую перспективу судьбы своей.

Не менее того Фанни, при встрече с Николаем разахалась, покраснела, пришла в смущение, потупила глаза и пробормотала сквозь зубы, что она не ожидала его видеть. Но это было так только сначала: скоро Фанни сделалась спокойна и весела, разговаривала и шутила не меньше своей приятельницы. Матильда завела речь о любви и почти напрямик говорила, что её подруга неравнодушна к Николаю; но тот как-будто не понимал, или притворялся непонимающим.

-- Мне очень жаль, сказал он между прочим, зевая на верхушки деревьев: что я был некоторым образом причиною неудовольствия, которое намедни у нас вышло.

-- Есть другия вещи, о которых вам должно бы еще больше жалеть, возразила Матильда, пристально смотря на него.

-- Я и сам то же думаю, отвечал он вполголоса, покосившись на Фанни: но.... всё-таки, вы согласитесь, нельзя говорить.... нельзя быть слишком откровенным...

Ах, как мило его замешательство! подумала Фанни. Наконец - он мой! Отвечай за меня, Матильда, шепнула она, толкнувши локтем свою приятельницу.

-- Заметьте однако ж, сэр, сказала Матильда, что рано, или поздно, надо же будет объясниться: любви нельзя скрывать целый век.

-- Какой любви? спросил Николай с удивлением.

-- Как, какой любви! Вашей взаимной любви с Фанни.

Николай вытаращил глаза.

Он не верит своему счастию, подумала Фанни. Матильда, говори за меня.

-- Успокоитесь, радуйтесь, мистер Николай, сказала услужливая подруга: Фанни любит вас столько же, сколько вы ее любите.

-- Ах! произнесла Фанни.

-- Ну, подайте ей руку. Кчему эти церемонии? Она совершенно уверена в вашей любви. Подайте ей руку.

-- Позвольте! сказал Николай, смекнув наконец в чем дело и вспомнив все несносные преследования мисс Сквирс: позвольте! прошу меня выслушать.

-- Ну, что тут выслушивать? возразила Матильда.

-- О, Николай! нежно пропищала Фанни, простирая к нему объятия.

Николай вышел из себя. Мало того, что безобразная Фанни, точно цыпленок за наседкой, гонялась за ним с утра до ночи: теперь она, вместе с своей подругой, хочет насильно заставить его объясняться в любви. Это хоть кого взбесит.

бы и видел, хотя б видел ее сто раз, или сто тысяч раз, всё-равно! я никогда не думал, не желал, не надеялся быть предметом её любви, и даже не могу подумать об этом без отвращения.

Николай поклонился и пошел домой. Представьте себе положение Фанни. Ее презирает!... и кто же?... Учитель, нанятой по газетному объявлению, за пять фунтов стерлингов в год, без всякого договору о сроках платежа этого нищенского жалованья. О, как она обижена! И зато - как страшен гнев Фанни! Невозможно выразить быстроты, с какою любовь её превратилась в ненависть. Получить отказ! - отказ от какого-то нищого, да еще в присутствии этого котенка, этой осьмнадцати-летной мельниковой дочери.... О, Боже мой! Боже, мой! Правда, что котенок выходит замуж за человека, который ползал бы на коленях перед мисс Фанни, если бы ему пришла в голову дерзкая мысль просить руки её; но котенок всё-таки выходит, а Фанни - нет!.... И ей смертельно хотелось бы задушить Матильду.

Впрочем у Фанни оставалось еще утешение, надежда отмстить. Ободрившись немножко, она сказала Матильде, что Николай изверг, злодей, которому она ни за что на свете не отдаст руки своей, и побежала домой, повторяя дорогою: "Хорошо! Хорошо! я ему покажу себя! я доведу, что маменька непременно вгонит его в чахотку! Пускай сбудется пророчество этого долговязого Джона, который не нашел себе невесты лучше мельничихи!"

С этого времени личная ненависть мистрис Сквирс к Николаю была еще безпрестанно подстрекаема мстительностию Фанни, и молодой человек увидел себя предметом какого-то постоянного, негодования и презрения со стороны всего семейства Сквирсов, так, что иногда у него кровь бросалась в голову, от бешенства, а слезы лились, как река. Придумали особое средство досаждать ему, разрывать его сердце на части и выводить из терпения: начали мучить Смайка.. Если бы дело шло только о прибавке работы, это бы еще ничего; побои без вины также не стоили бы большого внимание: Смайк уж привык трудиться за двух лошадей и служить безответною метой для всех палок и кулаков в доме Сквирса. Но дело в том, что, лишь-только заметили жалость, которую питает к нему Николай, палки и кулаки сделались единственным продовольствием несчастного создания, обиженного и природою и людьми. Славная выдумка.!... Что и говорит! Сквирсы умели постоять за себя в делах такого роду.

Однажды, после окончания классов, Николай ходил взад и вперед но комнате, и безотчетно остановился в темном углу, где сидел Смайк. С необсохшими следами слез на лице, бедняжка пристально смотрел в изорванную книгу, стараясь затвердить небольшой урок, который всякий девятилетний мальчик выучил бы без малейшого затруднения, но который для изувеченного мозга девятнадцати-летняго Смайка был великим и непонятным таинством, как ни сильно горело в нем желание угодить своему: благодетелю. Николай тихонько тронул его за плечо.

-- Нет, я не могу этого вытвердить! вскричал Смайк с выражением отчаяния в лице и в голове.

-- Так оставь, отвечал Николай.

Вдохнувши из глубины сердца, Смайк. закрыл книгу и горько заплакал.

-- Перестань плакать, Смайк, сказал Николай: я не могу, видеть твоих слез;

-- Ах! отвечал Смайк, рыдая: меня еще никогда так не мучили, как сегодня.

-- Знаю, знаю, Смайк.

-- Но за вас..... о! за вас я готов терпеть все! Пусть они меня замучат до смерти. Да они и замучат меня; я знаю, непременно замучат.

-- Тебе было бы лучше, бедняжка, если бы я отошел.

-- Отошли?.... Вы хотите отойти? хотите меня бросить?

-- Я этого не говорю, мой друг. Это только так, предположение, не намерение.

-- О, мистер Никльби! вскричал Смайк умоляющим голосом: скажите мне, ради Бога, точно ли вы отойдете?

-- Меня выгонять против воли, отвечал Николай.

-- Что же вы тогда сделаете?

-- Что? Пойду куда глаза глядят. Свет велик.

-- А что этот свет, в нем так же дурно, как в здешнем доме?

-- А встретимся ли мы там? спросил Смайк с каким-то особенным любопытством.

-- Почему же нет? отвечал Николай, не замечая этого.

Смайк сжал его руки, произнес несколько непонятных звуков, и вышел из комнаты.

На другой день холодное зимнее утро преждевременно разбудило Николая. Он поднял голову и взглянул на спящих воспитанников. Печальное зрелище! Они лежали все вместе, плотно прижавшись друг к другу, и прикрывшись своими лохмотьями. Бледные лучи январского утра скользили по их тощим, свинцовым лицам. Некоторые, вытянувшись и сложив на груди костлявые руки, походили больше на трупы, чем на живых; другие, скорчившись в странных положениях, скорее могли быть приняты за несчастных, страдающих в мучительной пытке, чем за людей, принявших эти положения по прихотям сна. Немногие, и то из числа самых младших, спали спокойно, с улыбкою на устах, может-быть видя во сне родительское жилище; но и здесь безпрестанно слышались тяжелые вздохи, знак, что спящие не могут забыть своих настоящих несчастий, и как день уже наступал, то улыбки постепенно исчезали на лицах, а место их занимало выражение скорби и ужаса. Сны - поэтическия создания, которые витают на земле только под сумраком ночи и удаляются при первых лучах солнца, освещающого бедную нашу существенность.

-- Эй! долго ли вам нежиться, ленивые собаки! закричал голос Сквирса внизу лестницы.

-- Сейчас встанем, сэр, отвечал Николай сердито.

-- Сейчас встанем! Смотри же, чтобы я вас не поднял как-нибудь иначе!.... Где Смайк? Пошлите сюда Смайка!.... Мерзавец! как ты смеешь спать до этих пор, а не делаешь своего дела?

-- Или тебе хочется, чтобы я проломила твою голову в новом месте? прибавила остроумная мистрис Сквирс.

Николай оглядывался во все стороны, дети тоже; но Смайка не было. Сквирс вбежал в спальню с поднятой палкой.

-- Что это значит, сударь? Куда вы его девали?

-- Я не видал его со вчерашняго вечера, отвечал Николай.

-- Как, со вчерашняго вечера? Да куда ж он девался?

-- Не знаю. Может-быть кинулся в ближний пруд.

Педагог злобно посмотрел на Николая, однако ж не сказал ему ни слова, а стал допрашивать воспитанников. Все отвечали, что из них никто ничего не знает про Смайка.

-- Долго ли тебе здесь балагурить? сказала мистрис Сквирс, входя в спальню и расталкивая детей, которые не успели дать ей дороги.

-- Чего, моя милая! отвечал муж. Я не могу отыскать Смайка: пропал.

-- Ну, так и есть! я этого ожидала.

-- Что же теперь делать, моя милая?

-- Ничего, сказала она наконец: это безделица!

-- Какая безделица? А кто же станет таскать воду, пилить дрова?...

-- Ну кто? Тот же Смайк, если только он не околел где-нибудь.... Скажи, ведь у него нет денег?

-- Разумеется нет, да и от роду не бывало гроша.

-- Ну, так далеко ли он уйдет с пустыми карманами? А я уверена, что он, но глупости, не ваял с собой ни какого запасу.

Муж и жена расхохотались.

-- То-то дурак! Мы его разом поймаем!

-- Но всему причиной ты сам, заметила мистрис Сквирс: взял обжору-учителя, который только балует мальчишек. Господин Никльби, извольте сию минуту убираться с ними в класс, и не смейте выйти оттуда, пока я не позволю, а не то, я убавлю у вас этой красоты, которою вы так чванитесь!

-- Право? сказал Николай, улыбаясь.

-- Молчать! Я не люблю шутить, сударь..... Я не позволю, чтобы мне мешали поступать как я хочу.

-- Согласен; но ведь и я также могу поступать как хочу.... Пойдемте, дети.

-- То-то же, пойдемте дети! повторила мистрис Сквирс, передразнивая Николая. Ступайте разбойники, за своим атаманом!

Не обращая внимания на эту глупую выходку бешенства, Николай пошел в класс; но через несколько времени он увидел из окна классной комнаты две тележки, и на этих тележках сидели, на одной Сквирс, на другой жена его. Они-поехали в разные стороны. Не мудрено было догадаться, что это значит. Сердце Николая заныло. Он чувствовал, что развязка происшествия должна быть во всяком случае самая горестная: ежели Сквирсы отыщут Смайка, они замучат его; ежели нет...... смерть с голоду или стужи была вернее всего, что мог встретить несчастный в одиноком и безпомощном странствовании по местам, которые были ему совсем незнакомы. В болезненном любопытстве, придумывая тысячу различных возможностей, провел Николай целый день до самого поздняго вечера, когда наконец Сквирс воротился домой один, без всякого успеха.

-- Ничего не узнал! вскричал он, входя в общую спальню: но смотрите, Никльби! если и мистрис Сквирс воротится также с пустыми руками, я вымещу это кое-на-ком!

На другой день, Николай еще не вставал с постели, как под окнами раздался стук подъехавшей тележки и резкий голос мистрис Сквирс, которая кричала, чтобы к ней выслали мужа. Николай вскочил, подбежал к окну, и первый предмет, встретившийся глазам его, был несчастный Смайк, привязанный за ноги к тележке, замученный, бледный, - забрызганный кровью, грязью, дождем.

-- Поди сюда, сказала весела мисс Сквирс: распутай эти веревки. Мы нарочно привязали голубчика, чтоб ему было покойнее.

Посмеявшись этой любезной шутке, дружная чета принялась вместе распутывать толстый канат, и через несколько минут. Смайк, более мертвый чем живой, был торжественно отнесен в подвал, чтобы лежать там до-тех-пор, пока господину. Сквирсу не будет угодно произвести над ним должного наказания при всех воспитанниках училища.

Может-быть странным покажется, что Сквирсы подняли такую тревогу чтобы поймать калеку, которого сами они неутомимо преследовали ненавистью. Но дело в том, что Смайк заменял им несколько слуг, которым надо было платить жалованье; а сверх-того строгое наказание беглеца могло служить полезным примером и для других учеников, которые, по недостатку удовольствий в дотбойсской школе, легко могли уступить искушению и воспользоваться своими ногами, ежели только оне были целы.

В полдень мистер Сквирс, в сопровождении своей достойной супруги, вошел в школу, держа в руке превосходное орудие, именуемое плетью, орудие крепкое, гибкое, с навосченным узлом на конце, одним словом, орудие, которое было нарочно приготовлено для предстоящей оказии.

Все были на-лицо, но никто не смел вымолвить ни слова. Сквирс сверкающим взглядом окинул ряды воспитанников, и от этого взгляду потупились все глаза, наклонились все головы.

-- По местам! вскричал он.

Дети поспешно расположились на своих скамейках. Сквирс еще раз пробежал своим зеленым глазом по их бледным физиономиям; потом выразительно посмотрел на Николая и вышел. Через несколько-минут болезненные стоны возвестили приближение жертвы; Сквирс вошел, таща Смайка за ворот.

Смайк поглядел вокруг и остановился на Николае, как-будто ожидая от него помощи. Но Николай не сводил глаз с своего пульиптра.

-- Пощадите! вскричал тогда Смайк, умирающим голосом.

-- Хорошо, отвечал Сквирс: вот я только выколочу из тебя небольшую частичку жизни, а там и пощажу.

-- Славно сказано! подхватила мистрис Сквирс, засмеявшись.

-- Я сделал это по неволе, простонал Смайк, кинув вокруг себя другой умоляющий взгляд.

-- По неволе? вскричал Сквирс. Пожалуй, ты скажешь, что ты и не виноват; что это не твоя, а ноя вина.

Он схватил несчастного за волосы, и страшная плеть засвистала: мучительный удар упал на хилое тело Смайка; бедный издал пронзительный вопль, глаза его налились кровью, лицо исказилось.... Между-тем плеть опять свиснула, опять удар готовился Смайку... Но в эту самую минуту Николай кинулся на мучителя и громовым голосом закричал: Стой!

-- Кто так смеет кричать? спросил Сквирс, оглянувшись.

-- Я! отвечал Николай.

-- Вы?

-- Да, я! Я не допущу этого злодейства!

Сквирс невольно смешался, и выпустив Смайка из рук, отступил шага два назад. Глаза его, казалось хотели выскочить из своего места; но изумление было так велико, что он не мог говорить.

-- Да, я не допущу этого! продолжал Николай, грозно смотря на злодея. Вы довольно мучили несчастное создание. Пора вспомнит, что оно такой же человек, как и вы, как и ваша жена, ваши дети...

-- Молчать, нищий! закричал Сквирс, вдруг ободрившись и сделавшись еще бешенее: молчать, пошел прочь!'

Он опять ухватился за Смайка и в то же время махал своей плетью, чтобы не подпустить к себе Николая.

к себе самого чорта на помощь - не спасут тебя от моей руки. Я забудусь, не выдержу. Злодеяния твои тяжело обрушатся на твою собственную голову.

Но Сквирс, кипя злобою, презрительно улыбнулся, плюнул на Николая, и размахивая плетью, задел его по лицу. Николай вспыхнул; вся кровь бросалась ему в голову, глаза засверкали, я не владея собой, он яростно кинулся на Сквирса, вырвал из рук его плеть, ухватил его за горло, и посыпал на него такие удары, что злодей застонал и начал просить помилования.

Воспитанники молча смотрели наготу сцену, и никто из-них не тронулся с места. Только один сын Сквирса, забежав сзади Николая, уцепился за полы его сюртюка и старался оттащить от отца, тогда-как мистрис Сквирс производила такую же операцию над своим супругом, желая выручить его из-под ударов разъяренного противника. Фанни, еще прежде сражения., подкралась к дверям, в надежде полюбоваться, как будут наказывать Смайка и как Николай станет терзаться от этого наказания. Увидеть, что дело приняло совсем другой обороте, она мужественно бросилась в-самый пыл битвы, пустила в голову Николая с десяток чернилиц, и потом начала колотить его во спине, одушевляя себя при каждом ударе новым воспоминанием об его гордости и таим образом увеличивая крепость руки своей, которая и без того была не из слабых.

Наконец Николай утомился. Чтобы заключить битву одним эфектным ударом, он толкнул Сквирса из всех своих сил. Педагог, ударившись головой об скамейку, растянулся во всю длину тела по полу; жена его, увлеченная быстротой этого толчка, также повалилась; а сын и дочь признали за лучшее отретироваться. Приведя дело к такому благополучному окончанию и удостоверившись, что Сквирс только оглушен, а не умер, Николай удалился из комнаты, и, выходя оглянулся кругом, чтобы отыскать Смайка, но его уже не было.

!!!!!!!!!Пропуск 197-212

меня завтра обедают несколько человек...... моих друзей. Надеюсь, племянница, что ты не откажешься принять на себя роль хозяйки на этот случай. Я человек одинокий.

--С большим удовольствием, дядюшка; но я, право, не знаю...... я так робка, не привыкла к обществу. Боюсь, что вы будете мной недовольны.

--Не бойся; дело обойдется.

Сказав Кате, что она может приехать в наемной коляске и что он за нее заплатит, Ральф поспешно ушел, а мистрис Никльби принялась опять целовать свою дочь.

--Ну, поздравляю тебя, душа моя! говорила она, теперь твое счастье устроено. Дядюшка тебя очень полюбил. Вот, завтра ты будешь у него на обеде; там будет много гостей, людей богатых, знатных. Мало ли что может случиться?

И мистрис Никльби расказала пять анекдотов, как дядюшки давали приданое своим племянницам, и как племянницы, случайно встретившись у дядюшек с знатными, богатыми и любезными лордами, выходили впоследствии замуж за этих лордов.

Само собою разумеется, что все следующее утро прошло в заботах о Катином тоалете. Добрая мать суетилась и говорила, не щадя ни дочери, ни себя. К довершению суматохи, пришла еще мисс Ла-Криви, которая, ничего не зная, расположилась-было провести этот день с Катей и её матерью, так как по случаю воскресенья, Кате не нужно было итти в магазин. Мисс Ла-Криви принадлежала к числу тех несчастных, которые, не умея знакомиться с людьми по-сердцу и уклоняясь от знакомств не по-сердцу, остаются иногда на целую жизнь одинокими и живут в многолюдной столице, как-будто в степи. До встречи с семейством Никльби, она проводила время в совершенном уединении, но будучи одарена от природы деятельностью, веселостью, живостью, находила в самой себе достаточный средства от скуки. Она разговаривала сама с собою, была сама себе поверенною и другом, иногда сама над собой подшучивала, сама себе угождала, словом, имела в самой себе другую мисс Ла-Криви и жила с нею в искреннейшей приязни. Такое положение имеет свои выгоды: случалось ли позлословить,--сор не вынесен из избы; случалось ли позабавить, польстить, - все количество лести и удовольствия обращалось к тому же лицу, которое доставляло их. Но наконец мисс Ла-Криви встретилась с семейством, составляющим предмет нашей повести, и несчастия этих бедных людей возбудили в ней искреннее участие. Есть много теплых сердец, которые бьются в уединении и безвестности.

Но обратимся к тоалету Кати.

Художнический вкус портретчицы и материнская нежность мистрис Никльби, соединясь вместе, произвели ужасную кутерьму. Они спорили о каждой булавке. Чтобы не огорчить ни той ни другой стороны, Катя разсудила делать по-своему, и это было лучше всего, что она могла сделать. У хорошеньких женщин есть какой-то инстинкт одеваться к лицу, так, что все, что бы оне ни надели, кажется кстати: и Катя, по окончании своего тоалета, была удивительно хороша, хотя наряд её не отличался богатством, не сиял ни золотом ни каменьями, а состоял из самого скромного черного платья, голубой ленточки в волосах, да белого газового шарфа на шее. Правда и то, что у нея были уборы, дороже каменьев и золота : это девичья стыдливость, которая покрывала румянцем её свежия щеки, и милая робость, которая заставляла ее потуплять глаза свои, отчего всякий мог видеть её прекрасный ресницы.

Сильно и боязливо трепетало бедное сердце Кати, когда она ехала к дяде; но оно затрепетало еще сильнее, когда, приехав туда, она не встретила знакомых глаз Ньюмена Ноггса, не была введена в грязную комнату, где ей случилось однажды быть вместе с матерью, а увидела около себя незнакомых богато-одетых лакеев, и вошла, по их указанию, в небольшой кабинет, украшенный дорогими обоями, белым мраморным камином, огромными зеркалами, чудесною мебелью и картинами в раззолоченных рамах. Катя подумала, уж не ошиблась ли она домом, но в соседственной комнате раздавался резкий голос Ральфа, и следственно не было никакого сомнения. В замешательстве она остановилась посередине и не знала что начать. Между-тем голос Ральфа стал смешиваться с другими, новыми голосами; Катя уже не могла отличать его; все слилось в один общий крик, и говорившие не могли похвастаться ни музыкальностью своих голосов, ни уверенностию выражений. Наконец дверь отворилась: Ральф явился перед племянницей.

--Я не мог к тебе выйти: надо было встречать гостей. Теперь пойдем к ним вместе.

--Позвольте, дядюшка, прервала Катя, в крайней степени замешательства: позвольте! скажите, есть ли там дамы? --Нет. Но сей час сядут за стол. Пойдем.

Катя была готова просить, чтобы дядя не выводил её; но вспомнив свое обещание и подумав, что деньги, которые мистер Ральф заплатил за её коляску, могут считаться как бы задатком, и что она должна сдержать слово, бедная девушка решилась итти.

Пять человек мужчин стояли в разных положениях у камина.

--Лорд Верисофт, сказал мистер Ральф, имею честь рекомендовать вам свою племянницу.

--Моя племянница, милорд, повторил Никльби.

--Очень приятно, сударыня; пробормотал франт и отвернулся к другому мужчина высокого роста, одетому также по самой последней моде, но с чрезвычайно некрасивым лицом, большими черными бакенбардами и впалыми глазами.

--Представьте меня, Никльби, сказал этот мужчина, пристально смотря на робкую девушку.

--Сэр Мольбери Хок! провозгласил Ральф.

--И меня! прокричал джентльмен с брусничным носом, выглянув из-за правого плеча сэр Мольбери.

--И меня! подхватил другой джентльмен, выглянув из-за левого плеча его.

--Мистер Плек!... мистер Пайк! сказал Ральф.

За этим последовало непродолжительное молчание. Оставался еще один джентльмен, но он стоял поодаль и казался только довеском общества. Дядя посадил Катю в кресла и отойдя к стороне, зорко глядел на присутствующих.

--Это совершенный сюрприз, сказал лорд Верисофт, посматривая на Ральфа и для этого вставив свой лорнет уже в правый глаз, как-будто на Катю надобно было смотреть левым, а на Ральфа правым.

--Очень счастлив, ежели вам нравится, милорд, отвечал старик почтительно.

--Он хотел тебя удивить, сказал Хок.

--И удивил! За это стоит прикинуть ему лишний процент.

--Слышите, Никльби? подхватил Хок. Поймайте же его на слове, и как будете получать деньги, поделитесь со мной--за совет!

Все захохотали. Разговор продолжался с большою живостью, но Катя заметила два обстоятельства, которые поразили ее весьма неприятным образом: первое то, что гости очевидно не показывали ни малейшого внимания хозяину дома, а другое, что они, чаще нежели казалось бы нужным, употребляли в речах своих разные поговорки, не принятые в порядочном обществе. Правда, что Катя еще в первый раз видела перед собой лондонских денди; но в женщинах есть какое-то врожденное чувство благопристойности и знания света, так-что самая неопытная девушка, только-что выехавшая из деревни, уже без труда различает приличное от неприличного, как-будто век жила в столице и целыми дюжинами изнашивала перчатки из самого модного магазина.

Официянт доложил, что готово кушать. Лорд Верисофт хотел подать руку Кате, но сэр Мольбери был проворнее: не спрося у Кати позволения вести ее к столу, он подхватил ее под руку и пошел вперед.

--Никльби, сказал Верисофт, шутя: Хок совсем завладел вашей племянницей. Я, право, не знаю, кто из нас хозяин в доме - он, или я.

--Это я знаю, проворчал Ральф, идучи позади всех и притворяясь, будто не слышит слов молодого лорда.

За столом Катя должна была сесть на верхнем конце, между Хоком и Верисофтом; Ральф поместился на нижнем, между Плеком и Пайком. Бедная девушка была в таком замешательстве, что не смела отвесть глаз от своей тарелки. Но к счастию собеседники не обращали на нее внимания: лорд Верисофт был занять своей козлиной бородкой, своим лорнетом; он безпрестанно смотрелся в стоявшее насупротив зеркало; а сэр Мольбери Хок подтрунивал над молодым щеголем, отпускал разные остроты, и что бы он ни сказал, умное или глупое, острое или плоское, даже веселое или печальное, во всяком случае Плек и Пайк, не теряя ни единой минуты, как по команда, отвечали ему неистовым хохотом.

таких блистательных подвигов, всё-еще сохранили примечательную степень энергии желудка, так, что когда был подан десерт, они приступили к нему свободно и беззаботно, как-будто не брали в рот ничего солидного со вчерашняго дня.

--Господа! сказал лорд Верисофт, прихлебывая первую рюмку портвейну: признаюсь вам, обед этот дан в долг; но согласитесь однако ж, что если бы все долги делались с таким удовольствием, то можно бы делать их хоть всякий день.

--У тебя уж их довольно, заметил сэр Мольбери, с громким акомпаньементом Плеска и Пайка.

--А я делаю их не всякий день, сказал, засмеявшись, лорд.

--Вероятно, только по праздникам, примолвил пятый гость, которого не рекомендовали Кате; и сказавши это он взглянул на Пайка и Плеска, как-бы ожидая от них улыбки в награду своей остроте, но два джентльмена, обязавшись улыбаться только остротам сэр Мольбери Хока, были угрюмы на этот раз, как подрядчики, и пятый гость, в замешательстве, начал с чрезвычайно нежным участием разсматривать цвет вина в своей рюмке.

--Да что ж это за дьявольщина! вскричал наконец сэр Мольбери: почему никто не говорить мисс Никльби о любви! Ведь ей скучно!

Катя покраснела от стыда и негодования, хотела что-то сказать, но у нея недостало голосу.

-- Я держу пять фунтов, что мисс Никльби не взглянет мне прямо в глаза! закричал опять Хок.

-- Время? спросил лорд Верисофт.

-- Десять минут.

-- Держу!

С обеих сторон деньги были отсчитаны и отданы на сохранение Пайку.

-- Дядюшка, сказала Катя, приподняв глаза на Ральфа: позвольте мне выйти.

-- Зачем же, милая? Ведь это только игра.

-- Игра! во всяком случае выгодная для меня! сказал Мольбери: ежели мисс Никльби не взглянет, я возьму деньги, а взглянет, так я увижу её светлые глазки, которые теперь должны быть необыкновенно хороши,потому-что она раскраснелась, как вишня.... Пайк, много ли минут прошло?

-- Четыре минуты.

-- Браво!

-- Не ужели вы не сделаете для меня усилия над собою, мисс Никльби? спросил лорд Верисофт.

-- Напрасно безпокоишься, приятель! перебил Хок: мисс Никльби и я поняли друг друга. Она берет мою сторону. Ты пропал! - Ну что, Пайк?

-- Осемь минут.

-- Ха-ха-ха!. захохотал Пайк. ₄

-- Ха-ха-ха! захохотал Плек.

Катя совершенно потеряла присутствие духу. Взглянуть на Мольбери - было страшно; не взглянуть - значило бы подтвердить его хвастовство. Эта последняя мысль так ужаснула бедную девушку, что она, сама не зная что делает, вдруг подняла глаза и остановила их на лице Хока; но во взгляде, который ей встретился, было что-то такое страшное, ненавистное, наглое, отвратительное, что она вскрикнула, вскочила и убежала.

На лестнице, в толпе слуг, которые грубо смеялись между собою, остановилась несчастная Катя, задыхаясь от слез и не зная, на что ей решиться. Служанка выбежала из комнат и проводила ее в отдаленный покой, сказав, что гости еще не скоро встанут из-за стола и что дядюшка желает ее видеть. Катя осталась одна, плакала, думала; наконец ей стало немного полегче; она присела к окну и подперши рукою голову, опустила глаза. Через несколько минут кто-то, над самым ухом молодой девушки, произнес её имя. Она вздрогнула, оглянулась.... На кушетке, почти рядом с нею, сидел растянувшись пьяный Мольбери Хок.

-- Что? сказал он, вы в самом деле о чем-нибудь думали, или только так сидели потупившись, чтобы показать свои ресницы?

Катя дрожала, и, смотря на дверь, не отвечала ни слова.

-- Я смотрел на вас минут пять - чудо ресницы! - Подвинтесь ко мне немножко.

-- Сэр! сказала Катя: сделайте милость, - умоляю вас, - замолчите.

-- Ну вот еще! Кчему такая жестокость, душечка?

-- Ежели в вас есть хоть искра благородства, приличного вашему званию, вы должны оставите меня в покое....

-- Ну полно же, полно! Начто притворяться? Будьте естественнее, мисс Никльби; бросьте эти уловки.

Катя вскочила и хотела бежать, но сэр Мольбери удержал ее за платье.

-- Пустите меня, сударь! вскричала она в гневе: слышите ли? пустите меня!

-- Сядьте, сядьте. Я хочу с вами поговорить.

-- Пустите меня! Сию же минуту пустите!

И сделав решительное усилие чтоб освободиться, Катя вырвалась, кинулась в двери, но тут встретил ее старик Ральф.

-- Что это значит? сказал он, входя в комнату.

-- Дядюшка! этого ли я должна была ожидать в вашем доме? Бедная, безпомощная девушка, дочь вашего покойного брата, выставлена здесь на оскорбление, на позор!....

Старый Никльби бросил на Хока взгляд, который сам сатана присвоил бы себе с удовольствием; жилы на его морщинистом лбу налились кровью, и нервы около рта пришли в судорожное движение.

Мольбери немного смутился от неожиданного появления старика, но скоро его замешательство совершенно разсеялось, и он, смело смотря в глаза Ральфу, отвечал: Полноте, Никльби! ведь я вас знаю.

-- Знаете? Хорошо. Но и я также вас знаю.

Они пристально смотрели друг на друга, и этот взор выражал, что они оба чувствуют невозможность всякого притворства и скрытности между ними.

-- Я напоил дурака, чтобы он опростал мне дорогу, сказал наконец сэр Мольбери.

-- А я подстрелил ястреба, чтобы он не хищничал, отвечал Никльби, намекая этим на самого Хока, потому-что имя Хок, Huuk, значит по-английски ястреб.

Сэр Мольбери с дьявольской улыбкой пожал плечами и, шатаясь, вышел из комнаты. Ральф затворял за ним дверь, посадил Катю на кушетку и сел сам возле нея.

-- Послушай, сказал он вполголоса, как-будто ему было неловко говорить с молодой девушкой: перестань думать об этом.

-- Ох! сжальтесь надо мной, отвечала Катя, в промежутке рыданий и вздохов, которые, казалось, хотели разорвать её грудь: сжальтесь, отпустите меня к маменьке!

-- Хорошо, хорошо. Я отпущу тебя. Но прежде надобно чтобы ты отдохнула, чтобы на глазах не было слез. - Это тотчас пройдет, если ты сделаешь маленькое усилие.

-- О! я сделаю все, все! только отпустите меня!

-- Я сказал, отпущу. Постарайся, только себя успокоить. Иначе ты испугаешь мать. А надо чтобы никто не знал об этом, кроме тебя да меня.

Говоря таким образом Ральф не отходил от племянницы, и когда наконец счел возможным отправить ее домой, то сам проводил с лестницы, даже на подъезд, даже на улицу, и оставил только тогда, когда она села в коляску.

На другой день после этого происшествия, Катя не была в силах итти к своей должности в магазин мадам Манталини, и сидела с матерью дома; вдруг вошел Ральф. Он принес письмо, полученное из Дотбойса. Можно вообразить себе впечатление, которое произвело красноречивое послание Фанни на мистрис Никльби и на Катю. Но Ральф, казалось, не трогался их слезами, и сидя спокойно на своем стуле, говорил матери:

-- Вот, сударыня, посудите сами. Я рекомендовал его человеку, который мог бы осчастливить его; а он наделал проказ, за которые сажают на цепь!

-- Я этому никогда не поверю, возразила Катя с -негодованием: никогда! Это какая-нибудь низкая выдумка: верно, Сквирс хочет сложить на Николая свою собственную вину.

-- Милая, сказал Ральф, ты клевещешь на добродетельного человека. Все что я читал, - сущая правда.

-- Нет! быть не. может! вскричала Катя: Николай.... Боже мой! маменька, да что же вы не говорите? Как вы можете слушать такия нелепости?

Бедная мистрис Никльби не была на этот раз в своем обыкновенном расположении к проницательности, и потому отвечала только тяжелым вздохом. - Между-тем Ральф продолжал:

--Если Николай невинен, то зачем же он бежал от честных людей? Станет ли невинный сманивать с собой какого-то негодяя и скитаться с ним, как разбойник? Насилие, бунт, драка, покража - как все это вы назовете?

дядя понес с собой дотбойския новости, и хотел в самом начал истребить безпокойство, которое оне должны были произвести.

Ральф не ожидал такой встречи. В первом порыве удивления и может-статься, испуга, он вскочил и попятился, как бы желая привести себя в оборонительное положение. Но полминуты спустя, суровая душа его приняла свою силу, и он стоял уже спокойно, неподвижно, сложив руки на груди и устремив на племянника взор смертельной ненависти; тогда как Катя бросилась между ними, чтобы предупредить личное насилие, которого весьма можно было ожидать, судя по гневному виду Николая.

--Милый Николай! удержись, вспомни....

--Хороши воспоминания! отвечал Николай, крепко сжав её руки. Вспоминая обо всем, что со мною случилось, я чувствую, что мне надобно быть железным, чтоб видеть перед собой этого человека!

--Железным, непременно железным, шутливо примолвил Ральф: мало быть из тела и крови.

--О Боже мой! Боже мой! шептала между-тем несчастная мистрис Никльби: думала ли я, что доживу доживу до таких бед от Николая!

--Кто там говорить о бедах от Николая? спросил молодой человек, оглядываясь кругом.

--Ваша матушка, сэр, отвечал Ральф спокойно.

--Моя мать! Моя мать!.... А кто внушил ей такия речи? Это вы, сударь! вы, который взвел на меня ложные обвинения; вы, который послал меня в какой-то вертеп, где разбойничают люди, достойные самих вас, где гнездится мерзская алчность, где страдают с голоду, стужи и бедности несчастные дети, где веселая свежесть их мгновенно превращается в старческую дряхлость, покрывается морщинами и гибнет преждевременно.--Я призываю Небо в свидетели, прибавил Николай, подняв руку: что все это правда, что все это видел я сам, своими глазами, и все это было наперед вам известно!

--Перестань злословить, сказала Катя: будь терпеливее: ведь ты невинен! Опровергни лучше спокойно в чем тебя обвиняют.

--Вопервых, в том, что ты напал на своего хозяина с намерением убить его, отвечал Ральф.

--Не правда. Я только вступился за одно жалкое существо, которое мучили без всякой причины, и если бы мне случилось в другой раз быть свидетелем подобных жестокостей, я сделал бы то же.... О! нет, я вдвое, втрое больнее наказал бы этого варвара! Я оставил бы на нем такие следы, что он понес бы их с собою в могилу!

--Слышите? сказал Ральф, повернувшись к мистрис Никльби.

--Господи! отвечала она: я уж и не знаю, что думать.

и они осиливаются говорить, что....

--Знаю! перебил Николай. Жена Сквирса подложила тихонько негодное бисерное кольцо в мое платье, в то самое утро, когда случилась вся эта история. Она тогда была в общей спальне, и сана выслала меня вон. Вероятно, ей хотелось обвинить меня в покраже этого кольца, чтоб отказать мне от места и не заплатить жалованья. Я нашел кольцо, когда сел в дилижанс, и послал назад с кондуктором. Теперь оно уж у них.

--Вот видите! радостно вскричала Катя: я знала это, знала наперед! Но скажи, Николай, что это за воспитанник, которого, говорят они, ты увез оттуда?

--Это - юродивая, несчастная тварь, доведенная до такого состояния зверскою жестокостью Сквирсов. Он со мною здесь, в Лондоне.

--Слышите? сказал опять Ральф своей невестке: он сам во всем сознается. Но как же ты смеешь держать при себе этого воспитанника? Ты должен возвратить его.

Ральф несколько минут стоял нахмурившись и молчал, но потом, взглянув на Николая, сказал твердым голосом: Теперь не угодно ли выслушать слова два от меня?

--Говорите, пожалуй, отвечал Николай, обнимая сестру: для меня всё-равно что бы вы ни сказали.

--Очень хорошо, сэр. Но, может-быть, найдутся другие, кто слушает что я говорю, и уважает слова мои. Я обращаюсь к вашей матушке: она умеет распознавать людей.

--К несчастию! сказала мистрис Никльби, вздохнувши из глубины сердца.

он не удержался от улыбки, выговаривая последния слова.

--Я не скажу ничего, начал он: не скажу ничего о том, что я для вас сделал и еще думал сделать. Я, к сожалению, должен отказаться от своих намерений. Этот безумный отнимает у меня и руки, и волю. Зная наперед, как огорчит вас негодное поведение сына, он еще осмелился сам явиться к вам на глаза, чтобы увеличить вашу бедность и расточить небольшую сумму, которую вырабатывает его сестра. Судите сами, могу ли я равнодушно смотреть на это. Нет! я не хочу поощрять его глупостей, его жестоких поступков с вами; но так как в то же время я не хочу и требовать, чтобы вы отказались от него, то мне больше ничего не остается, как покинуть вас на произвол судьбы. Вот мое мнение, сударыня. Угодно ли вам отвечать что-нибудь?