Жизнь и приключения английского джентльмена мистер Николая Никльби.
Часть первая.
Страница 4

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь и приключения английского джентльмена мистер Николая Никльби. Часть первая. Страница 4 (старая орфография)

Если бы Ральф и не знал всей силы того, что теперь говорил, то мог бы узнать ее, глядя на Николая. Как ни невинен был сам молодой человек в преступлениях, которые на него взводили, всякое слово хитрого старика жалило его прямо в сердце, и когда Ральф заметил, что лицо Николая побледнело, что губы его задрожали, то сам порадовался внутренно, видя, как искусно он сложил речь свою, чтобы произвести самое сильное впечатление в юном и пылком уме племянника, которого ненавидел.

--Я не могу этому помочь, отвечала мистрис Никльби на вопрос деверя: я знаю, братец, как вы были добры к нам, как много хотели сделать для Кати. Ах! вы были к ней очень ласковы, очень милостивы, пригласили ее к себе на обед, и все такое.... Это для нея, конечно, большая честь, - и для меня также. Но вы знаете, братец, мне нельзя же отказаться от родного сына, если даже он и в самом деле виноват во всем, что вы про него говорите. Нет, братец! нельзя..... я не в состоянии..... лучше итти по-миру.

Говоря это, мистрис Никльби рыдала и обливалась слезами.

--Зачем вы говорите, маменька: "если Николай виноват"? сказала Катя, с благородным негодованием.

--Ах! я и сама не знаю, что говорю, моя милая. Николай так вспыльчив, а дядинька, видишь, говорить так спокойно. Я, право, только и слышу его слова, а не помню что сказал Николай. Но, пожалуй, если тебе не нравится, так перестанем говорить об этом. Что делать! пришлось надевать суму. Бог дает, я перенесу. А не то, мы можем получить место в какой-нибудь богадельне. Ах, Господи! Господи! вот до чего дожили.

И мистрис Никльби заплакала еще горьче прежнего.

--Остановитесь! сказал Николай, увидев, что Ральф хочет итти. Вы отказываетесь помогать моей матери и сестре потому, что я здесь. Хорошо! я удалюсь: помогите им!

--Николай! вскричала Катя, бросившись на грудь брата и сжимая его в объятиях: Николай! что ты сказал?--О! не говори этого! ты разрываешь мое сердце.--Маменька, уговорите его!--Дядюшка, уговорите Николая!... О, ради Бога!

--Полно, Катя! отвечал молодой человек: ведь мы и в разлуке можем любить друг друга; а там - прийдут счастливые дни, когда нам не нужно будет разлучаться. Полно же, Катя! Будь тверда, прибавил он шопотом: не введи и меня в слезы, пока он на нас смотрит.

--Нет, нет! говорила молодая девушка, не слушая увещаний брата: нет, Николай, не оставляй нас: мы не можем существовать без защитника от несчастий и оскорблений, которые приходят вместе с бедностью.

--У вас будет защитник, когда я удалюсь, отвечал Николай. Я не могу ничего для вас сделать: мое присутствие принесет вам только новые горести, недостатки, страдания. Прощай, мой друг! Бог да благословит тебя! Святые ангелы да пребывают с тобою, пока я не буду в состоянии ввести тебя в свое собственное жилище, где мы воскресим наше счастье и станем говорить о теперешних испытаниях, как о бедах давно миновавших. Друг мой! малая..... милая....

Объятия, которые держали Николая, раскрылись: Катя обмерла на руках его. Несколько секунд он стоял наклонившись к её лицу; потом положил ее тихонько на кресла, подошел к матери, поцеловал у ней руку, и пошел к дверям, но проходя мимо Ральфа, остановился и сказал вполголоса, так, что только они двое могли слышать эти слова: "Я исполняю ваше желание: ухожу. Но смотрите же! у вас остаются мать и сестра мои. Рано, или поздно, настанет день, в который я потребую от вас отчета, и этот день будет горек, горек для вас, ежели вы их обидите!"

Старый Никльби ни одним движением мускул не показал, что он слышал хотя одно слово из этой речи. Что же касается до матери Николая, то она сама не знала что вокруг нея происходит, и не успела еще ни на что решиться, как молодой человек уже исчез.

Так кончилась сцена, заключавшая в себе кратковременное свидание злополучного семейства и положившая начало новой, долгой разлуки его. Катя несколько дней была очень больна и не могла ходить в мастерскую мадам Манталини. Но наконец здоровье её поправилось, она опять начала являться в установленный час к своей должности, и все пришло в прежний порядок, то есть, Катя по-прежнему стала грустить и плакать о разлуке с братом и от преследований мисс Нег. Между-тем как мать её без умолку говорила, monsieur Манталини мотал, а madame Манталини разглаживала ему усы и бакенбарды, вдруг, - кто бы мог этого ожидать? - в одно прекрасное утро являются в храм моды и вкуса два лица, совершенно незнакомые, начинают все пересматривать, переворачивать, заглядывать во всякий угол, нюхать во всех ящиках, и, - что всего удивительнее! - записывать каждую вещь на огромном листе бумаги, странным образом коверкая названия модных дамских уборов, но акуратно выставляя цену против каждого предмета,--не ту цену, какую объявляла мадам Манталини своим посетительницам, но другую, которую они изобретали сами и которая, надо признаться, была гораздо сообразнее с делом.

Скоро однако ж причина необыкновенного любопытства и взыскательности двух незнакомцев перестала быть тайною: оказалось, что это ни больше ни меньше как два коммиссара, два полицейские чиновника, которые пришли в магазин мадам Манталини по предписанию своего начальства сделать маленькую опись её товарам, для продажи оных с аукциона, за неплатеж долгов.

Само собой разумеется, что мадам Манталини упала в обморок.

Катя бросилась к ней со сткляночкой спирту, мисс Нег с летучею солью; началась суматоха и беготня; но мадам Манталини никак не решалась прийти в чувство.--Наконец отворилась дверь из соседственной комнаты, и вошел сам Monsieur Манталини, в шлафроке с золотыми кисточками. Он вошел, и сел среди комнаты верхом на стул, стоявший по середине.

--Много ли в итоге? спросил он.

--Тысяча пять сот двадцать семь фунтов четыре шилинга и девять с половиною пенни, отвечал один из коммиссаров весьма почтительно.

--Я не хочу ничего слушать, отвечала мадам Манталини, приподняв голову: не говорите мне ни слова, сударь. Вы меня разорили! вы промотали все мое имение!--Подите прочь!

Манталини, который, верно, заблаговременно обдумал план своих действий, лишь-только услышал эти слова, произнесенные довольно сердитым голосом, начал бегать по комнате, бить себя в грудь, рвать свои волосы, и на одном из таких разбегов, уклонившись немного в сторону, выбежал вон.

--Помогите! помогите! закричала тогда мадам Манталини. Ах, мисс Никльби!... Ах, Боже мой!... Он убьет себя. Я говорила с ним так грубо; он не может переносить этого. Альфред! возлюбленный мой!

Мадам Манталини бросилась в ту комнату, куда удалился супруг её. Катя последовала за нею. Оне нашли Monsieur Манталини сидящим на стуле, с разстегнутым воротом рубашки и со столовым ножом в левой руке.

--Ах!.... не успел! вскричал он, и проворно сунул ножик в карман, между-тем как глаза его дико блуждали по сторонам, а волосы были похожи на стог сена, раскиданный сильным ветром.

--Альфред! сказала мадам Манталини, простирая к нему объятия: я виновата.... О! виновата.

--Разорил! Промотал! кричал её муж: ах! мог ли я разорить чистейшее, совершеннейшее, изящнейшее, восхитительнейшее, творение, какое только живало на свете от создания мира до наших времен!.... О демоны преисподней! О громы небесные! О бури морския! О пламя подземное!..... Анафема! Пустите меня!

Говоря эту чепуху, Манталини теребил свой карман, как-будто хотел вытащить ножик; потом вскочил, начал бросаться из стороны в сторону, и удерживаемый объятиями жены, долго и с большим жаром порывался к стене, чтобы разможить себе голову, впрочем приняв благоразумную предосторожность не дорываться до стены ближе, как на сажень.

--Успокойся, мой ангел! стонала между-тем мадам Манталини: в разорении нашем не виноват никто; мы оба виноваты; но мы можем еще жить счастливо. Успокойся, Альфред.... Успокойся!

Вероятно Манталини расчел, что с его стороны будет неблагоразумно противиться таким убеждениям, и вследствие того, поговорив еще несколько времени о самоубийстве, приведя несколько блестящих примеров, что такой-то джентльмен застрелился, а такая-то леди отравилась ядом, он наконец перестал бесноваться и сел, погруженный в глубокую, мрачную скорбь. Этот счастливый оборот дела доставил случай вынуть у него из кармана ножик, от которого он, конечно, и сам желал поскорее избавиться, как от предмета опасного для ношения в кармане. Нежная супруга отвела его в кабинет, уложила в постель, и через несколько минут Манталини задремал с горя.

Но как бы то ни было, только два или три часа спустя после этого приключения, все швеи и работницы мадам Манталини получили отставку, а через два-или три дня имя её явилось в списке банкротов. Мистрис Никльби сказала по этому случаю, что она уже давно ожидала такой развязки, и привела несколько неизвестных до-тех-пор примеров своей чудесной способности предсказывать будущее.

--Я опять-таки повторю, примолвила она, упирая на слово "опять", хотя, сколько мы знаем, она прежде никогда не говаривала того, что намеревалась сказать теперь: я опять повторю, что ты, Катя, совершенно напрасно привязалась к ремеслу модной портнихи. Разумеется, я не хотела и не хочу упрекать тебя; но если бы ты наперед посоветовалась с матерью....

И мистрис Никльби говорила долго, долго.... Однако ж Катя осталась без места и без куска хлеба; дядя жесток, брат далеко!

В самом деле Николай был в это время далеко от Лондона. Выбежав из жилища матери и сестры, он, чтобы не потерять мужества, шел без оглядки до самой квартиры Ньюмена Ноггса.

--Отчего вы так тяжело дышете? спросил Смайк, увидев своего друга.

--Ничего.... устал, отвечал Николай.

--Где вы были?

--У своих. Видел матушка и сестру.

--Сестру? разве у вас есть сестра?

--Может-статься.... не знаю. А похожа ли на вас ваша сестра?

--Говорят, что похожа. Только она гораздо лучше.

--Ах! так она должна быть очень хороша! вскричал Смайк, сложив руки. Увижу ли я ее?

--Может-быть.... Но не теперь, мой друг, прибавил Николай, подумав немного: не теперь! Завтра мы с тобой отправимся из Лондона.

Смайк не сказал на это ни слова. Николай начал приводить в порядок свои пожитки, отделил часть своего платья для Смайка, остальное уложил и связал. Ему было грустно. Чтоб разсеять тоску, он пошел бродить по улицам и пробродил до самого вечера. Ни Ноггса ни Смайка не было дома когда он воротился. Николай кинулся на постель; из глаз его текли слезы; он не заметил, как кто-то тихонько вошел в комнату, и, долго долго спустя, увидел наконец, что Смайк стоить у противуположной стены и смотрит на него, не сводя глаз.

--Ну что, Смайк? спросил он, притворяясь веселым: что видел ты нового? где побывал?

--Нет, отвечал Смайк угрюмо: теперь надо говорить не об этом.

--О чем же, мой друг? спросил Николай с удивлением.

--Вот о чем. Я знаю, мистер Никльби, что вы несчастливы, очень несчастливы. Я вам в тягость. У вас нет денег и на себя. Вы худеете, глаза ваши тускнут. Я не могу этого видеть; я хочу уйти. Я уж и пошол, когда вас не было дома, но.... нет, я не мог уйти, не простившись.

Николай не дал ему говорить.

--Друг мой! друг мой! вскричал он, обнимая его со слезами: нет! мы с тобой никогда не простимся; никогда! Ты - мое единственное утешение; ты - моя опора: мысль о тебе подкрепляет мое мужество, и я ни за что не хочу потерять тебя!

Бедный Смайк плакал и целовал руки Николая; слезы их смешались, и друзьям сделалось как-то весело.

На другой день утро было пасмурное, холодное. Серые облака носились в воздухе, и только кое-где проглядывало синее небо, - проглядывало, - и опять пряталось. Город еще спал; улицы были пусты; изредка, вдали, за туманом, раздавался глухой стук извощичьей кареты, запоздавшей с веселыми седоками и теперь возвращавшейся потихоньку домой. Иногда слышались робкие шаги и восклицания бедного, прозябшого трубочиста, который ползком пробирался по ближней кровле; иногда тишина нарушалась мерной поступью часового, который расхаживал взад и вперед, считая всякую минуту, приближавшую к нему время смены; там был слышан грохот тяжелого вагона, катившагося с припасами на рынок, здесь--продолжительный звон колокольчика у дверей охотников до крепкого сна. Но все эти разнообразные звуки только временно колебали утренний воздух, как-будто прилетали с утренним ветерком; а между-тем туман становился гуще и гуще, атмосфера больше и больше наполнялась какою-то холодною влажностью, и люди, свободные от трудов, выглянув из окошка, спешили опять в свои теплые постели, чтоб проспать, если можно, до тех пор, пока разгуляется.

Но Николай, несмотря на суровость времени, давно вышел из дому, пробежал весь город, и остановился под окнами жилища своей матери. Оно было печально и бедно по наружности; но в этих голых стенах обитало все что было дорого сердцу Николая; в них билось другое сердце, которое, так же как его собственное, умело чувствовать нанесенное ему оскорбление.

Он перешол на другую сторону улицы и устремил глаза на окошко той комнаты, в которой спала сестра его. Оно было задернуто занавеской. Бедная девушка! подумал Николай: она не знает, кто здесь тоскует по ней! И ему смертельно захотелось сказать несколько слов Кате, услышать что-нибудь от нея. Но зачем это? сказал Николай одумавшись: ведь разлука будет еще тяжеле, после свидания.

Вдруг ему показалось, что занавеска начинает шевелиться.

--Верно, она не спит! верно, она у окна! прошептал молодой человек, и по странному противоречию чувств и желаний, он перебежал опять на ту сторону улицы, где было жилище Кати, прижался к стене и притаил дыхание, чтобы не быть ни видимым, ни слышимым. Да будет над ними благословение Божие! сказал он наконец, и пошол прочь.

Смайк и Ньюмен нетерпеливо ждали его возвращения. Последний употребил часть ночи на приготовление ему кой-каких дорожных запасов. Они связали все в один узел. Смайк закинул его за плеча, и наконец странники наши пустились в дорогу. Ньюмен просил позволения проводить их хоть милю, хоть пол-мили, хоть четверть мили. Николай не согласился.

--Я боюся, сказал Ньюмен, не затеваете ли вы чего недоброго.

--Не забудете?

--Разумеется. У меня ведь не так много друзей, чтоб запутаться между ними и позабыть моего лучшого друга.

Разменявшись многими искренними приветами, пожелав взаимно всех благ на свете, они разстались, и Ньюмен печально побрел к Гольден-Скверу, но, идучи, безпрестанно оглядывался, кивал головою и махал шляпой, пока разстояние и поворот в другую улицу не скрыли от него путников.

--Теперь выслушай меня, Смайк, сказал Николай: мы идем в Портсмоут.

Смайк улыбнулся молча: для него было всё-равно, куда бы нейти, лишь бы вместе с своим другом и благодетелем.

--Я никогда не бывал в Портсмоуте, продолжал Николай: но это приморский город, и если нам не удастся получить никаких других мест, то мы можем определиться на корабль. Я молодь и силен, гожусь для всякой работы. Но, как ты, мой друг?

--Я буду с вами, отвечал Смайк.

--Знаю. Только, оставаясь на корабле, надобно приносить пользу, надобно трудиться, служить. Я надеюсь, что ты выучишься чему-нибудь. Нет ничего невозможного: стоить захотеть.

--О, я хочу, хочу! вскричал Смайк, сверкая глазами.

--Так с Богом же! А впрочем, если бы тебе не посчастливилось, тогда я один стану работать за нас обоих.

Несколько минуть они шли молча; Смайк отирал слезы.

--Дай, я понесу узел, сказал Николай.

--Нет!..... нет! вскричал бедняк, отскочив в сторону.

--Почему же нет, мой друг?

--Потому..... потому..... Ах, мистер Никльби! Не мешайте мне, пожалуйста, не мешайте мне, хоть что-нибудь делать. Я думаю безпрестанно, день и ночь думаю, о том, как бы угодить вам. Вы этого не знаете!

--Нет, я знаю это, бедняжка! сказал Николай, со слезами на глазах.

И они взялись за руки, и шли все дальше, дальше. На другой день, к вечеру, Николай, заметив, что Смайк чрезвычайно утомился, почел нужным сделать привал не под открытым небом, как прежде, а в теплой комнате первого постоялого двора, какой им попался. Хозяин проводил их в кухню, посадил против пылающого очага, и сказал, что сегодня погода очень холодная. Может-статься, если бы на очаге не было огня, он нашол бы погоду жаркою.

--А что ты дашь нам поужинать? был естественный вопрос Николая.

--Все, что прикажете, был еще естественнейший ответ хозяина.

--Что же нам есть? сказал он. Мы должны предоставить тебе самому выбор блюд.

--И давно бы так! подхватил хозяин. Я приготовил постояльцу, что сидит вон там на верху, пуддинг с картофелем. У меня больше ничего не осталось. Но ежели вы хотите, так я познакомлю вас с этим джентльменом: ему ведь не доесть всего.

--Что ты? вскричал Николай: разве это возможно? Ты видишь, мы люди простые, бедные: может-быть, твой джентльмен и смотреть на нас не захочет.

--Вот еще! возразил хозяин: это только мистер Кромльз!

И не слушая больше Николая, он побежал вверх, а молодой человек остался в недоумении, ожидая развязки.

--Ну вот! сказал трактирщик, возвращаясь не более как через минуту; я наперед знал, что он не станет кобениться. Подите скорее.

Волею или неволею, Николай должен был итти, и дорогою готовился к свиданию с незнакомцем; но то, что ожидало его, было нечто такое, к чему он никак не мог приготовиться.

У стола, на котором дымился горячий пуддинг, стоял мужчина необыкновенной толщины, с огромною головою, с лицом изрытым морщинами, и с большим носом, похожим на огурец. Манишка и жилет его были засыпаны табаком. Он, с важностью римского императора, кивнул головой в ответ на приветствие Николая, и не обращая на него внимания, продолжал пристально смотреть на двух молодых людей, которые, в другом углу комнаты, одетые в какие-то фантастические костюмы, с саблями, пистолетами и кинжалами, производили между собой ужасную, кровопролитную битву. Один из них был вдвое короче другого, но он-то и одолевал своего противника. Последний уже упал на одно колено, и хотя это нимало ему не вредило, потому что таким образом сражающиеся только уравнивались между собою, однако ж коротенький боец очевидно брал верх и скоро привел дело к такому славному для себя окончанию, что длинный уронил саблю, приложил одну руку к груди, другою уперся в пол, и после нескольких приличных обстоятельствам судорог и стенаний, между-тем как победитель стоял над ним в позе Аякса, покатился и испустил дыхание, не забыв уведомить о том зрителей глухим восклицанием: Умираю!

--Хорошо, очень хорошо, сказал тогда толстяк, одобрительно смотря на молодых людей. Теперь подите, разденьтесь. Это так, маленькая экзерциция, репетиция, примолвиль он, обернувшись к Николаю. Мы, изволите видеть, занимаемся драматическим искусством. Как вы находите это сражении?

--Очень хорошим, прекрасным, отвечал молодой человек.

--Да, я думаю, вам не часто случалось видеть таких ребят!

Николай согласился и с этим, заметив только, что, по его мнению, было бы еще лучше, если бы бойцы не так разнились между собой в росте.

--Фай! что вы говорите! вскричал мистер Кромльз. Да в этом-то и штука, что победитель двумя футами ниже побежденного! Как вы, позвольте спросить, произведете участие в зрителях, если победа одержана против ровного, или, еще хуже, против слабейшого? Контрасты, неожиданности, эфекты, вот что надобно, государь мой!

--Извините. Я этого не смекнул.

--Ничего, ничего, отвечал Кромльз, благосклонно улыбаясь Николаю и втягивая носом огромную порцию табаку. Я на этих днях даю первое представление в Портсмоуте. Ежели вы путешествуете туда же, так прошу покорно, загляните в театр: вы увидите, что мы таки маракуем.

Слово за слово, они разговорились как старые знакомцы. Директор или содержатель странствующей труппы был человек без претензий и охотно пустился пересыпать из пустого в порожнее, как по внушению личной болтливости, так, может-быть, и от частого опорожнивания рюмки. Попивая вино да понюхивая табак, он с добродушной откровенностью распространился о своих театральных делах, потом перешол к поэтическому описанию высоких достоинств своей труппы, а потом блистательно изобразил врожденные дарования всех членов своего собственного семейства, к которому принадлежали и два вышеупомянутые бойца, сыновья его. Наконец он, как-будто случайно, взглянул на спавшого в углу Смайка, долго не сводил с него глаз, и взяв Николая за руку, сказал: Извините что я сделаю замечание, у вашего товарища превосходная фигура!

Николай печально улыбнулся.

--Бедняк, больной, изувеченный..... Он заслуживает сострадание.

--Помилуйте, сострадание! вскричал Кромльз. В этом самом виде, как он теперь, кости да кожа, с болезненным выражением в лице, с осунувшимися скулами, он драгоценный сюжет для театра, например для ролей старых дельцов, ученых людей, просидевших целую жизнь в тюрьме, и тому подобное; а подкрасьте ему немножко баканом кончик носа, и вы получите такого аптекаря для "Ромео и Джульета", какого не бывало и в Лондоне!

самый дружеский разговор. Порою, однако ж, герой наш задумывался: ему приходили в голову бедная Катя, добрая мать; он вспоминал о собственном своем положении; неизвестность будущого томила его.

--Вы что-то неспокойны, сказал директор: могу ли спросить, отчего это?

Николай чистосердечно отвечал, что боится неудачи в своем предприятии.

--А что это за предприятие?

--Простое предприятие, найти какую-нибудь работу, которая могла бы прокормить меня с бедным товарищем.

--Гм! Но что же заставило вас итти для этого в Портсмоут, а не в другое место?

--Я хочу попробовать, не возьмут ли нас на корабль.

--Гм! солонина да ром, сухари да вонючая вода.... плохо!

--Всё же лучше, чем ничего.

--Конечно. Однако ж не придумаете ли вы какого-нибудь другого ремесла, поспокойнее и повеселее, такого, например, чтобы молодой человек с вашим умом и фигурой мог жить безбедно, а притом взглянуть и на свет?

--Не знаю.... Нет.

--Ну, так я вам скажу: ступайте на сцену.

--На сцену?

--Да, то есть, в актеры. Я сам актер, жена моя актриса, и дети актеры. У меня даже была собака, которая жила и кончила жизнь, упражняясь в драматическом искусстве, а теперь есть лошадь, которая прекрасно играет в Тамерлане-Татарине. Я охотно приму вас в свою труппу, и вас, и вашего товарища. По-рукам, что ли? А мне нужно что-нибудь новенькое.

--Но.... но, сэр.... Я, право, ничего не знаю; я играл только однажды, и то еще в училище.

--Помилуйте, молодой человек! возразил Кромльз: в ваших глазах - трагедия, в голосе - комедия, в улыбке - фарс. Я говорю это без всякой лести. А что касается до вашего товарища, так он имеет такое лицо, как-будто целый век смотрел на лампы у оркестра. Ну, по-рукам, что ли?

Николай задумался: в кармане его было очень просторно, а после расчета с хозяином постоялого двора, сделается еще просторнее.

--Вы будете нам полезны до бесконечности, говорил между-тем директор. Вы воспитывались в школе, знаете по-французски. Это сокровище! Вы как-раз смастерите нам новенькую пиэску. Содержание можно взять из французского, переделать, подправить, ввести пение, танцы, молнию, гром..... А мы теперь имеем множество новых костюмов, - некоторые куплены в ветошном ряду в Лондоне. Зала - чудо!.... по лондонскому плану; и занавес расписан. Еще раз: по-рукам, что ли?

--Но скажите мне, робко спросил Николай: буду ли я получать столько, чтобы можно было жить?

--Жить? Будете жить, как принц, мой милый! Жалованье, бенефисы, награды за сочинения, это, круглым счетом, дает вам до пяти фунтов в неделю: вот какая история!

он тогда приклонить голову? чем прокормить своего жалкого спутника? найдет ли какие-нибудь другие способы к жизни? скоро ли? И не размышляя долее, Николай протянул руку мистеру Кромльзу и объявил, что принимает его предложение.

Так как в конюшне постоялого двора находилось удивительного роду животное, которое мистер Кромльз называл своею лошадкой, а в сарае была неизвестного назначения машина, которую он выдавал за дорожную бричку: то на следующее утро Николай и Смайк продолжали свое путешествие к Портсмоуту не пешком. Лошадка мистера Кромльза благополучно выбралась на дорогу; но тут, верно, вследствие данного ей драматического образования, поминутно начала обнаруживать намерение лечь наземь. Отъедут сажени две три, и вот она вдруг останавливается, подгибает задния ноги, так и норовит лечь. Однако ж мистер Кромльз, взяв на себя бразды правления, привел дела в такой порядок, что бричка более или менее подавалась вперед; а когда, несмотря на все его усилия и даже на употребление плети, лошадка останавливалась и ни под каким видом не хотела сдвинуться с места, в таких критических случаях один из сыновей его вылезал из повозки, брал лошадку под-устцы и проводил несколько сажень. Из этого видно, что общество неоспоримо приближалось к Портсмоуту.

--Добрая лошадка! говорил между-тем мистер Кромльз: упряма немножко, но зато чудесно стреляет из пистолета. Её мать также играла на театре: превосходно угадывала который час и с успехом являлась в героических мелодрамах. Отец был танцовщик.

Когда наши путешественники въезжали в Портсмоут, Николай, глядя с любопытством на незнакомое место, видел на каждом перекрестке афиши, на которых огромными буквами были напечатаны имена мистера Винсента Кромльза, мистрис Кромльз, Генри Кромльза, Перси Кромльза, мисс Нинеты Кромльз и многих других. Лошадка остановилась у одного неуклюжого здания. Мистер Кромльз назвал это театром и ввел Николая, через неопрятные сени, в узкий и темный корридор, а потом в залу, где, у маленького столика из красного дерева на кривых ножках, сидела толстая, сановитая женщина, лет сорока пяти, в полинялом шелковом платье и нарядном, но очень измятом чепце, из-под которого её черные волосы падали большими фестонами с обеих сторон лица.

--Мистер Никльби, позвольте представить вам мистрис Кромльз, жену мою.

Сановитая дама, не трогаясь с места, величественно кивнула головою и сказала Николаю приветствие, взятое из роли какой-то греческой царицы. Между-тем в комнату вбежала маленькая девочка в белом платье, в голубом спенсере, в венке из линючих цветов и в малиновых башмаках. Она сделала пируэт, два или три антрша, потом еще пируэт, еще антрша, и после этого начала резвый танец, порхая из стороны в сторону, изменяя каждую секунду свое положение и производя такое множество разных прыжков, скачков, поворотов, что глаз не успевал следить за её красными башмаками, а головы зрителей начали кружиться.

--Браво! браво! закричал мистер Кромльз. Как вы находите?

--Превосходно, отвечал Николай.

--Это моя дочь, мисс Нинета Кромльз, прозванная феноменом. Ей только десять лет, но её дарования... Да что и говорить об этом! Вы видели, что она может сделать. Мы получили бездну приветствий от дворянства и публики почти всех городов Англии. Эта чудная девочка, где только являлась, всех и везде восхищала до бешенства, и я могу сказать, что ее недаром назвали феноменом.

Точно не даром! в этом и мы с своей стороны можем удостоверить читателя. Мисс Нинета Кромльз, при маленьком росте, по которому ей нельзя было дать более десяти лет, имела все формы шестнадцати-летней девушки, а что всего примечательнее, она и за пять или за шесть лет перед тем нисколько не была выше. О причинах этого феноменального явления существовали различные ипотезы: большинство держалось однако же такой теории, что мисс Нинет не десять, а шестнадцать лет; но она перестала рости от необыкновенной склонности к джину и оттого, что слишком поздно ложится спать.

После довольно продолжительного разговора о талантах Нинеты, мистер Кромльз почел нужным познакомить Николая со всеми членами своей труппы. Молодой человек каждому по очереди кланялся, пожимал руку, говорил любезности. Тут было иного примечательных лиц: был мимик Фолер, который не мог произнести ни одного слова, без того чтобы предварительно не размахаться руками и не принять живописного положения; был трагик Ленвиль, седой и лысый старик, который всегда держал нос к зениту и страшным образом хмурился; был тонкий и высокий молодой человек, с заплаканными глазами, который играл влюбленных простачков и пел тенором в операх; был долгоносый мужчина, с широким ртом, в парике и в очках, который представлял благородных отцов и пожилых людей высшого общества; был еще другой мужчина средних лет, с круглыми, неподвижными глазами и вечною улыбкой, который разыгрывал роли любовников в комедиях. Но довольно о мужчинах; перейдем к дамам.

Между ними первое место, разумеется после мистрис и мисс Кромльз, занимала мисс Сневеличи, не старая, но довольно поблекшая особа, которая исполняла главные роли молодых женщин во всех пиесах без различия, в трагедиях, и в комедиях. Она поминутно взглядывала украдкой на Николая, притворяясь, будто занята единственно разговором с приятельницей своей мисс Ледрук, которая также делала все возможное, чтобы показать вид, будто слушает слова мисс Сневеличи. Подле них стояла мистрис Бельвони, которая обыкновенно играла пажей и на этот раз была в сапогах с жестяными шпорами; далее, мисс Бравасса, контр-альто; мисс Гроден, светская кокетка, мистрис Ленвиль, благородная мать, в старой левантиновой шляпке, и прочая, и прочая.

Кончив обряд представления, мистер Кромльз вышел на середину комнаты, и дав знак, чтобы все умолкли, провозгласил торжественно, что новый сочлен их, мистер Николай Никльби - человек генияльный, по дарованиям и учености.

--Извините, сказала мисс Сневеличи: не играли ли вы прежде в Канторбери?

--Нет, сударыня, отвечал Николай.

--Удивительное сходство! Я знала там одного молодого человека, который был точь-в-точь вы.

--Однако ж это не я, сударыня. Я бы верно не забыл, если бы имел честь видеть вас прежде.

Мисс Сневеличи грациозно улыбнулась и наклонилась к своей приятельнице.

--Канторбери, помнишь?

--Ах, помню.

--Милостивые государи и государыни! сказал Кромльз, выступив опять на средину комнаты: через пять дней, в следующий понедельник, на портсмоутском театр, артистами труппы мистера Винсента Кромльза, представлена будет новая пиеса, имя которой еще неизвестно, но каждому достанется прекрасная роль. Эта пиеса - одно из превосходных сочинений нашего нового сочлена мистер Никльби.

--Как! вскричал Николай, вскочив с своего места.

--Да, милостивые государи и государыни, продолжал директор, возвысив голос, чтобы заглушить восклицание Николая: пиеса будет превосходная, в трех актах, с хорами, балетами и великолепным спектаклем. Извольте готовиться. Вас ожидают слава и деньги!

Николай стоял, как пораженный громом. Он не мог прийти в себя, не мог выговорить ни слова. Между-тем все актеры, шумной толпою, повалили из театра; зала опустела; осталось только семейство директора.

--Послушайте, сказал тогда Николай, отведя Кромльза в сторону: я, ей Богу, не понимаю, как мне управиться к понедельнику.

--Вот новости! вскричал Кромльз, захохотав во все горло.

--Право, сэр, моя изобретательность еще не приучена к такой поспешной работе.

--Да кто же толкует об вашей изобретательности? и на что она?

Кромльз подошел к шкафу, вынул оттуда книжку и подал Николаю.

--Вот вам французская мелодрама. Переведите ее слово в слово, выставьте под заглавием свое имя, и дело кончено.

Николай улыбнулся.

--Но тут нет ни хоров, на балетов, сказал он.

--Можно вставить балеты и хоры: разве это не в вашей власти? Раскажите мне как-нибудь: что тут написано?

Николай взглянул на список действующих лиц, перелистовал первый акт, и сказал, что дело идет о какой-то жене, покинутой мужем, что у нея есть маленький сын и верный старый слуга.

--Та-та-та ! подхватил Кромльз: переделайте сына в дочь, а старого слугу в молодого: вот вам и роли для Феномена и Фолера, которые протанцуют чудесно pas-de-deux.

--Но зачем же они протанцуют? К какой стати?

--Эх, мой милый, как вы недогадливы! Дело идет о покинутой жене, говорите вы? Очень хорошо. Без сомнения, тут есть сцена, в которой участвуют эта жена, её сын-то есть дочь, по-нашему, - и верный старый слуга, - то есть молодой слуга, по нашему?

--Есть.

--Ну, что ж они делают? разумеется, плачут, грустят?

--Теперь слушайте. Мать сидит в креслах, закрывшись платком: она плачет.--"О чем вы плачете, маменька?" спрашивает дочь. "Пожалуйста, перестанте плакать," говорит она: "а не то и я заплачу." - "И я," подхватывает верный слуга.--"Что может утешить вас, маменька?" спрашивает опять дочь.--"Что нам делать для этого?" подхватывает опять верный слуга. - "О дочь моя! о верный служитель!" отвечает тогда мать: "меня ничто не может утешить!" Или так: "Ничто не может разсеять моей печали!" - "Однако ж попробуйте," говорит слуга. - "Хорошо," отвечает мать: "я попробую. Не помнишь ли ты того танца, который в былые счастливые дни".... Или так: "Который во время быстро-минувшого нашего благополучия - ты танцовал с этим ангелом!" - "Помню," отвечает слуга. - "Так протанцуй же," говорит мать: "пусть я увижу его еще раз, прежде нежели мрачная могила, гробовая доска, рука смерти", - и прочая. - Видите, как это естественно и легко!

Николай опять улыбнулся, и, положив книжку в карман, обещал сделать все, чего хочет директор.

--Вот, мой друг, говорил он Смайку, ложась на постель в тесной комнатке, которую они наняли на другом конце города: мы с тобой попали на чудную дорогу, и Бог один знает, чем это кончится. Но как бы то ни было, счастие выручило нас из беды; так отложим все размышления до завтра: утро вечера мудренее!

На другой день он принялся за работу и работал без устали трое суток - писал, марал, переписывал, перемарывал, и наконец - пиеса готова!

выступив по обыкновению на середину комнаты: пиеса мистера Никльби обещает большой успех и богатый сбор. По заведенному порядку, теперь наступило время бенефисов. Мы с мистрис Кромльз имели уже свои бенефисы в день рожденья феномена и в день нашей свадьбы. Мистер и мистрис Ленвиль также имели бенефисы в день кончины их дяди и в день развода мистера Ленвиля с первою женой. Теперь следует очередь мисс Сневеличи. Принимая в соображение лестные надежды, которые подает новая пиеса, я решаюсь назначить ее на бенефис этой генияльной артистки; разумеется, с известным вычетом в пользу дирекции. Спектакль должен быть в понедельник.

Громкое рукоплескание было знаком всеобщого одобрения со стороны труппы.

--Теперь, мой почтеннейший, сказал директор, взяв дружески Николаеву руку: я хочу попросить вас еще кой-о-чем. Завтра поутру мисс Сневеличи пойдет раздавать билеты знатнейшим жителям здешняго города. Будьте пожалуйста её кавалером. Джентльмен из Лондона, сочинитель, актер, пригожий молодой человек: все это, знаете, имеет свою физиономию.

Николай хотел увернуться; говорил, что он еще новичек, ничего не знает, никогда не бывал в таких обстоятельствах; но мисс Сневеличи устремила на него выразительный взгляд и шептала: "О нет? вы не будете ко мне так жестоки!" - мистрис Кромльз проповедывала о любезности, услужливости, угодливости; а мистер Кромльз из всех сил хвалил даровитую мисс Сневиличи, и Николаю пришлось выполнять общее требование. На другой день, они с бенефицианткой отправились странствовать по городу; с ними послали еще Феномена; мистер Кромльз нашел это нужным, кажется, для того, чтобы бенефициантка не могла ничего утаить из собранных денег.

Первый дом, который они посетили, был дом очень почтенной наружности. Лакей в приличной ливрее отворил дверь, и сказав, что господа у себя, проводил посетителей в приемную. Мисс Сневеличи, пользуясь временем до выхода хозяев, сообщила Николаю, что мистер Кардль и жена его почитаются большими знатоками в литературе. В самом деле, мистрис Кардль получала иногда письма от какого-то лондонского литератора, и супруг её, несколько лет назад, издал брошюрку в шестьдесят четыре страницы, в которой доказано весьма основательно, что покойный муж кормилицы в Шекспировой трагедии "Ромео и Джулиетта", - если верить словам самой кормилицы, - был при жизни человек весьма веселого нраву. Сверх-того у него, говорили в город, оканчивается большое и глубоко-ученое сочинение, где доказано несомненно, что если в Шекспировых пиесах переставить знаки препинания, то смысл выйдет совершенно другой, а из того следует, что пиесы Шекспира никуда не годятся и что он, мистер Кардль - глубокомысленный критик и великий философ.

За ней показался и сам великий мыслитель. Он был в шелковом шлафроке и в очках; на указательном пальце его правой руки блистал дорогой перстень с миниатюрным портретом Стерна: мистер Кардль находил, что между ними есть что-то общее.

Бенефициантка сделала грациозный кникс, и после обыкновенных приветствий, объявила о причине своего посещения.

--Не знаю, отвечала мистер Кардль, разсматривая афишку: театр нынче в таком положении.... Драма совершенно упала.

--Да; примолвил с важностью муж её: как субстанцияльное олицетворение поэтических вымыслов в вещественной форме; как реальное проявление духа, погруженного в светлое созерцание и проникновение нашей человеческой субъективности и самости; как картина явлений субъективного мира, представленных так поразительно, что их индивидуальная единичность или особность блаженно превращается в объективную, человеческую, мировую общность: в таком смысле - драма совершенно упала!

--Да, примолвил опять мистер Кардль: кто из пишущих драмы.... я не говорю о критиках и мыслителях... кто из пишущих драмы может воспроизвести радужные идеалы, в которых бы, как в зеркале, с призматическою изменчивостью красок, отражались все мировые явления жизни, все наши страсти?

Супруги вздохнули и несколько минут не говорили ни слова. Наконец мистрис Кардль пожелала знать, что это за новый автор, который написал драму на бенефис мисс Сневеличи. Бенефициантка отрекомендовала Николая.

--Надеюсь, что вы соблюли три единства? спросил мистер Кардль.

--Я взял свою пиесу с французского, скромно отвечал Николай: в оригинале много эфектных сцен, остроумия; характеры резко означены и хорошо выдержаны.

--Позвольте спросить, сказал Николай в замешательстве: что вы разумеете под единствами?

--Единства, милостивый государь, это полнота, круглота, чистота; это, так сказать, тождественность, неподвижность, незыблемость, самостоятельность, самобытность. Вот мое определение трех единств. Я много читал об этом предмете, а еще более мыслил.

Николай хотел потребовать новых объяснений, но мистрис Кардль предупредила его, спросив у мужа, как он думает о бенефисе мисс Сневеличи.

--Ей-Богу, не знаю, мой друг, отвечал любитель единств. Впрочем, как присутствие наше не будет еще доказательством, что мы одобряем нынешнее состояние драматического искуства, и как звание критика и мыслителя обязывает меня поддерживать сцену: то я с своей стороны готов взять билет, чтобы показать публике, как мы стараемся возстановить изящное. Мисс Сневеличи, не можете ли вы сдать с этой монеты?

--Так сделаем вот как, сказал тогда критик: возьмите эти деньги; к ним надо бы додать еще шесть пени; но при нынешнем упадке драмы......

Мисс Сневеличи, не слушая далее, взяла, поклонилась и вышла.

--Какой странный народ! сказал Николай, когда они очутились на улице.

--То ли случается видеть! отвечала актриса с горькою улыбкой. Теперь, ежели мой бенефис, а ваша пиеса, получат успех, эти господа разславят по целому городу, что они оказали нам покровительство, дали нисколько шилингов; а если пиеса упадет, они скажут, что на перед это знали и потому-то именно дали нам только несколько шилингов.

всякий находил какое-нибудь возражение против пиесы. Здесь не решались быть в театре потому, что холодно; там потому, что жарко. Одни не ехали потому, что не едут другие; другие потому, что поедут третьи. Но как бы то ни было, круговое течение бенефисного созвездия по городу наконец совершилось, и Николай измученный, раздосадованный, сердитый, возвратился домой.

Ему надобно было выучить роль, которую имел он в своей пиесе. Читателям может показаться забавным безпокойство нашего молодого героя; но в его глазах, тут не было ничего забавного. От развязки зависела его участь, насущный хлеб. Успеет он, и, может-быть, ему не прийдется умереть с голоду: по-крайней-мере судьба его будет обезпечена хоть на несколько времени; а не успеет, тогда что? Николай, как ни был он молод и беззаботен, не мог подумать о том без сердечного трепета.

Наконец великий день наступил. Еще до свету, длинные афиши, в три фута, были разосланы по городу по всем направлениям и выставлены на всех площадях, перекрестках, у всех подъездов, во всех магазинах и лавочках. Для опыта послали наклеить несколько экземпляров на стены важнейших домов, но это не имело значительных последствий; впрочем может-быть потому, что человек, которому поручили наклеиванье, наклеил их вверх ногами.

Николай пришел в театр, и остолбенел, взглянув на своих товарищей: они так изменились, что никого нельзя было узнать. Поддельные волосы, поддельный цвет лица, поддельные талии, поддельные икры: все у них было поддельное. Они казались какими-то новыми существами. Особливо изумила его перемена, происшедшая с дамами. Румяна, белила и другия пособия тоалета оживили поблекшия лица, сгладили морщины, уничтожили все признаки старости. Некоторые сделались просто красавицами ни больше, ни меньше. Мисс Сневеличи сияла во всей славе своего белого атласного платья, мистрис Кромльз отличалась благородною важностью блондового чепца, мисс Ледрук очаровывала скромною прелестью розового передника. Мы уже не говорим о Феномене: для изображения его или её красоты нет слов ни на каком языке.

В половине шестого последовал первый приступ публики к театральным дверям; через пять минут толпа умножилась до тридцати человек, еще через пять до пятидесяти. В шесть часов толчки в дверь чрезвычайно усилились и когда старший сын Кромльза отворил ее, то ему надо было скорей улепетывать назад, для спасения своей жизни. Пятьдесять шилингов было собрано в кассу не больше как в пять минуть.

через скважину в занавесе, и как скоро в амфитеатр входил новый зритель, он бежал расказывать о том по всему закулисью.

Наконец оркестр замолчал, и занавес взвился, к удовольствию зрителей и совершенному остолбенению актеров. Но гений драматического искусства парил над ними. Первая сцена, в которой не было ничего особенного, прошла довольно спокойно; когда же во втором явлении выступила мисс Сневеличи с Феноменом в виде дитяти - о Боже мой! какой гром рукоплесканий раздался по зале! В одной ложе с правой стороны, где было человек одиннадцать, все зрители вскочили, замахали платками и закричали в бешенстве: "Браво! браво!" Они кинули на сцену несколько венков, из которых два попали на лампы и там сгорели, распространив по театру приятное благовоние, а третий прямо на лысую голову какого-то джентльмена, который сидел в креслах и, глядя на интересное представление, совсем не заметил этого почетного украшения. Мисс Сневеличи и Феномен благодарили публику самыми почтительными поклонами, и чем ниже он кланялись, тем громче публика била в ладоши. Казалось, что этому конца не будет. Однако ж, слава Богу, кончилось. Водворилась опять тишина, и пиеса пошла вперед.

Но эта тишина была тоже, что предательский штиль на море перед бурей. Когда представление дошло до патетической сцены, в которой являются злая женщина (мистрис Кромльз) и несчастный молодой человек (Николай), о! какая поднялась тревога! Когда мистрис Кромльз, с ядовитой улыбкой, назвала Николая "гордым мальчишкой", а он отвечал, что презирает ее, о! как тогда зашумела публика! Потом, когда он поссорился с другим молодым человеком за свою любезную и предложил ему стреляться, "не сходя с места", Боже мой! что за рукоплескания! Когда он упрекал этого молодого человека в трусости, какой искренний хохот раздался из всех лож и всех кресел! Когда потом он разлучался с своей возлюбленной, сколько вздохов и слез было у зрительниц! Голос Николая, его наружность, выговор, каждое слово, все это было предметом общого удивления и восторга. Начиная со второго выхода, он не являлся на сцену, не возбудив своим появлением самых неистовых рукоплесканий; а когда, в окончательной сцене, были приведены в действие все придуманные Кромльзом механическия пособия, театр осветился синим огнем и все действовавшия и недействовавшия лица составили из себя картину, тогда, казалось, стены здания потряслись и готовы были разрушиться.

Так начал Николай свое театральное поприще. Он скоро сделался любимцем портсмоутской публики, как актер и автор. В Портсмоуте давно не видали на сцене молодого человека с такой приятной наружностью, с таким звучным голосом. Сверх-того, у Николая в самом деле был некоторый талант. Что же касается до его авторства, то хотя природа не произвела нашего героя гением, однако ж с помощью собственного врожденного вкуса и Кромльзовой опытности, он умел выбирать для перевода самые занимательные пиесы, и когда в афише было сказано, что на такой-то вечер назначена пиеса сочинения мистер Никльби (Кромльз не позволял иначе называть этих пиес), то наперед все знали, что в театре не останется ни одного пустого места.

И бедный Смайк разделял торжество Николая; разделял не потому только, что радовался его успехам, но и потому, что сам с успехом являлся на сцене. Предсказание Кромльза, что из этого жалкого существа выйдет чудесный аптекарь для "Ромео и Джулиетта" оправдалось в полной мере: аптекарь точно вышел на славу; только Николаю стоило неимоверного труда вколотить в тупую голову Смайка, что ему говорить, и бедняга долго не мог ничего упомнить, кроме одной общей идеи, что аптекарь был очень голоден; зато уж это обстоятельство,--надо отдать ему справедливость, - он удивительно легко затвердил.

на дороге из Дотбойса. Он послал к нему эту сумму вместе с письмом, в котором выражал искреннейшую признательность и желал честному Джону быть счастливым в супружеской жизни. Из остальных денег Николай отправил половину к Ньюмену Ноггсу, прося доставить их Кате.

--Вы что-то невеселы, сказал ему Смайк, когда молодой человек кончил письма к матери и сестре.

--Я думал о своих домашних, отвечал Николай.

--Мистер Никльби, сказал опять Смайк: отчего это бывает, что иной человек так добр, а несчастлив? Вот вы ко мне очень добры, а безпрестанно грустите. Я это вижу.

--Длинная история, мой друг! отвечал Николай: я боюсь , что тебе трудно будет ее понять. Я грущу оттого, что у меня есть враг....... Понимаешь ли ты, что такое враг?

--Ральф..... Ральф Никльби.

--Ральф Никльби, повторил Смайк. Я выучу это наизусть.

И он стал твердить вполголоса имя дяди Николая.

Через несколько дней пришел ответ от Ноггса, который уведомлял, что деньги, посланные Николаем, получены, домашние его слава Богу здоровы, но Кате нужно личное покровительство брата. Впрочем Ноггс обещал писать об этом подробнее в другой раз, а до того времени советовал Николаю не тревожиться.

--Позвольте, сказал Кромльз, после напрасных усилий отклонить его от этого намерения: если вы уж никак не хотите разбогатеть посредством своих дарований, так по-крайней-мере мы извлечем из вас все, что еще можно извлечь, для моих и собственных ваших выгод. Сегодня середа: хорошо! Мы сегодня объявим публике, что завтра, в четверг, вы играете в последний раз, перед отъездом.

--Но какой же это последний раз? Я вам говорю, что пробуду еще дня четыре.

--Знаю. Завтра мы объявим, что вы играете также в последний раз в пятницу, по особенному ангажементу только на один вечер; потом в субботу,--по требованию многих любителей, которые не могли достать мест на прежния представления; и наконец, в воскресенье,--из благодарности к портсмоутской публике.

--Следовательно я буду играть четыре раза в последний раз?

Ах, в самом деле! Послушайте: не можете ли вы пропеть комической арии, сидя верхом на лошади, эмблеме отъезда?

--Нет, мистер Кромльз, никак не могу.

--Ну, так не пуститься ли нам на маленький фейерверк?

--Это обойдется дороже сбору.

--Совсем нет. Дело не в фейерверке, а в расположении. Например, если вы поместитесь на возвышении, подле вас Феномен в живописной аттитюде, позади транспарант с приличною надписью, а по бокам человек десяток в виде гениев, с крыльями, и у них по швермеру в каждой руке...... О ! да это было бы величественно, особливо издали.

Причина, побудившая Ноггса написать к Николаю, что для Кати нужно его личное покровительство, состояло в том, что бедную девушку в это время жестоко преследовали лорд Верисофт и сэр Мольбери Хок. Последний принадлежал к числу негодяев, которые, промотавши свое состояние, но не вылечившись от страсти к неумеренным наслаждениям всякого роду, принимаются разорять других. Как человек, знаменитый между повесами, он имел свой круг почитателей и льстецов, из которых одни, например Пайк и Плек, возились около его операций над богатыми дураками, платя за это низким угодничеством; другие, например Верисофт, были жертвами, из которых он сам высасывал средства для насыщения своей страсти к развратным забавам. Самобытный гений в искусстве разорять молодых глупцов, он создал для этого свою собственную теорию, решительно противоположную приемам всех его предшественников: он разорял их, не проповедуя им экономии, разорял их открыто, в одно и тоже время пускал их по-миру и выставлял на посмешище свету. Верисофт, человек без врожденной наклонности к порокам, но чрезвычайно ограниченный, был одним из тех, над кем эта адская метода произвела блистательнейшия действия. Мольбери околдовал его: жалкий глупец был кругом в долгах, и благоговея перед своим ментором, готовился сделать последний шаг к бездне нищеты, как вдруг между ним и Мольбери является Ральф.

Читатели, конечно, давно отгадали ремесло Ральфа:он был ростовщик. Лорд Верисофт занимал у него деньги, но сумма долгов его Ральфу не составляла и десятой доли всех долгов молодого ветренника. Старик Никльби не мог без досады видеть, что не он один пользуется от такого выгодного заемщика. Постоянное наблюдение за всеми повесами, которые часто имеют надобность в деньгах, доставили ему случай узнать, что Верисофт хочет занять огромную сумму у ростовщика Грайда, рекомендованного Хоком, и почтенный Ральф Никльби решился, во что бы ни стало, переманить Верисофта в свои сети. Но для этого надобно было уничтожить, или по-крайней-мере ослабить, влияние сэр Мольбери. Каким же образом? Безстыдный Ральф вздумал воспользоваться красотой племянницы. Под предлогом своих прежних денежных счетов с Верисофтом, он стал посещать его довольно часто, втерся к нему в некоторую доверенность, и наконец открыл, что имеет племянницу, девушку удивительной красоты. Следствием всего этого было то, что Верисофт назначил у Ральфа обед, заплатив за него из собственного кармана. Мы знаем, что произошло за обедом. Верисофт пленился красотой Кати, но она в тоже время имела несчастие понравиться сэр Мольбери Хоку, и этот злодей положил завладеть ею, одурачив еще раз своего воспитанника.

Пока тянулись переговоры о займе у Ральфа, Хок несколько раз пытался выведать от него, где можно увидеть прекрасную Катю, но лукавый Ральф, отгадав его замысел, не сказывал ни ему ни Верисофту, где живет она. Случай однако ж способствовал негодяю. В один день, когда Хок и Верисофт приехали к Никльби, для окончательного заключения договора, они застали у него Катину мать.

--Возможно ли! вскричал Хок: неужели это маменька той прелестной особы, с которою я имел честь обедать у мистера Ральaа?..... Такия же черты лица, то же очаровательное выражение...... Но нет! быть не может. Конечно, сударыня, вы сестрица мисс Никльби?

--Это непостижимо! перебил Хок. Вообрази, милорд! кто бы мог подумать, что мисс Никльби - дочь этой молодой дамы? Здорова ли она, сударыня?

--Слава Богу, милорд, теперь здорова. Но несколько времени, после обеда у дядюшки, чувствовала себя очень не хорошо. Думаю, что простудилась возвращаясь домой в извощичьей карете.

Хок покачал головой в видом участия.

--Извощичьи кареты так дурны, милорд! продолжала между-тем мистрисс Никльби: оне вечно с разбитыми стеклами. Не мое женское дело толковать о законах; а право пора бы, кажется, подумать об этом в парламенте. Я однажды страдала целые шесть недель флюсом, оттого что ехала в извощичьей карете. Ах, позвольте! не смешиваю ли я этого с другим случаем, когда мы ехали в коляске?..... Нет, точно так! это была карета; я не могу сказать какого цвету, но помню, что она была с номером, который начинался нулем и оканчивался девятью..... Нет, виновата! начинался девятью, а оканчивался нулем; короче, это был нумер пятьдесят третий.

который видел, что тайна жилища Кати теперь непременно откроется, а помешать этому нельзя.

Добрая мистрисс Никльби была в восхищении, расхаживая между двух господ такого знатного роду, и слушая их комплименты красоте и уму своей дочери.

--Да, говорила она: Катя точно умная девушка. Когда она была еще в пансионе, ее и тогда называли умницей; говорили, что у нея способности лучше чем у всех других учениц; а там было много учениц, и позвольте, я вам скажу сколько именно. Кажется, двадцать пять...... Так! двадцать пять; за всякую платили пятьдесят гиней в год, кроме прочого. Изрядный доходец!.... Но несмотря на такое множество воспитанниц, Катя была между ними всегда первою. Ах! я никогда этого не забуду. Бывало, каждые полгода мы получаем от нея письмо, написанное собственною её рукою, в котором она уведомляет меня и отца своего, что она первая ученица. Теперь бедная Катя не узнает этих писем: у нея почерк совершенно переменился; но я уверена, что все это писала она сама: в их пансионе было такое заведение, что все ученицы сами списывали свои письма к родителям с одного общого, заране приготовленного, письма, учитель приделывал только запятые и точки.