Жизнь и приключения английского джентльмена мистер Николая Никльби.
Часть первая.
Страница 5

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь и приключения английского джентльмена мистер Николая Никльби. Часть первая. Страница 5 (старая орфография)

Беседуя таким образом, мистрис Никльби дошла с своими кавалерами до перекрестка, где стояли омнибусы; раскланялась, отблагодарила, и заняла место нарочно в самом отдаленном и спокойном углу, чтобы свободнее предаться размышлениям о приятной встрече. Зажмурив глаза, она старалась припомнить каждую похвалу, которую молодые люди сказали её милой дочери. Воображение её разыгралось; она без труда пришла к тому заключению, что они оба влюблены по уши в Катю. "Но что же это значит, что Катя мне ничего не сказала об этих молодых людях? думала мистрис Никльби. А!... вот что! она сама неравнодушна к одному из них. К которому же? Хорошо, если бы к сэр Мольбери Хоку. Разумеется, я не стану противиться её склонности: пусть она выйдет за лорда, ежели его любит; но что касается до меня, так я предпочла бы сэр Мольбери. Он так учтив, так внимателен, у него такия прекрасные манеры!..... тотчас видно, что знатный человек.... Впрочем я надеюсь, что и Катя выбрала также его, а не лорда, да, точно! я уварена, что его." И пылкое воображение матери представило ей скромную Катю счастливою супругою знатного барина, окруженною блеском богатства, утехами роскоши.... Сердце её затрепетало, глаза налились слезами.

Несколько дней спустя, мистрис Никльби, совершенно уверенная в скором замужестве Кати, сидела одна дома и мечтала, как дочь её вступит в высшее общество, как она будет представлена ко двору, как портрет её появится в альманахе, и на следующей страничке будет напечатано: "стихи к портрету леди Мольбери Хок, сочинение мистера.... на-пример, Даббера." А кто знает? может-статься, в каком-нибудь другом альманахе появится также портрет и маменьки леди Мольбери, со стихами папеньки мистер Даббера. Мало ли что бывает на свете?

В это время зазвонил колокольчик, и в комнату вошли два незнакомца.

--Мое почтение! сказал один.

--Мое почитание! прибавил другой.

Мистрис Никльби поклонилась и отвечала, что она не имеет чести....

--Знать нас? подхватил первый. Ах, мистрис Никльби! для нас это очень чувствительно.--Не правда ли, очень чувствительно? спросил он, оборачиваясь к товарищу.

--Очень чувствительно, мистрис Никльби! подтвердил тот.

--Мы об этом крайне жалели, продолжал первый.--Не правда ли, крайне жалели?--Крайне жалели, повторил товарищ.

--Слышите, мистрис Никльби? вам ручается друг мой Пайк. - Имею честь рекомендовать; мистер Пайк, конюший.

--Имею честь рекомендовать: мистер Плек, конюший.

--Мы оба - короткие приятели сэр Мольбера Хока.

--В самом деле? вскричала мистрис Никльби: ах! так прошу покорно садиться. Я очень рада познакомиться с приятелями сэр Мольбери.

--А мы очень рады, что слышим это из ваших очаровательных уст, сказал Плек, садясь возле нея. Одно слово на ушко, сударыня. Ежели бы сэр Мольбери знал, как вы об нем отзываетесь, он почел бы себя счастливейшим человеком.

--Помилуйте! возразила мистрис Никльби, думая про себя, что она очень лукава: мое мнение, верно, ничего не значит для такого знатного человека.

--Что вы! вскричал Плек: ничего не значит - Пайк, говори: много ли значит мнение мистрис Никльби для сэр Мольбери Хока?

--Много значит, отвечал Пайк.

Мистрис Никльби скромно потупила глаза и улыбнулась.

--Вы уже знаете, сударыня, продолжать тот же Пайк: какое сильное впечатление произвела на него ваша прекрасная дочь. - Плек, подхватывай.

--Слава Богу, отвечала мистрис Никльби, оправившись наконец от своего замешательства; прошу вас засвидетельствовать ему мою благодарность. Я не простудилась на этот раз, хотя - признаюсь - очень подвержена флюсам....

--Ах, как жаль! вскричал Плек.

--Что делать, сэр! Однажды.... это было в тысяча восемь сот семнадцатом..... позвольте! так ли! четыре да пять двенадцать, двенадцать да восемь семнадцать; так точно! в тысяча восемь сот семнадцатом.... нет, извините! может-быть, и в шестнадцатом.... Я тогда очень простудилась; но к счастию нашелся искусный доктор, который прописал мне прекрасное лекарство. Употребляя его, я решительно не знала простуды с мая месяца во все лето, но в сентябре - опять! Говорят, что это лекарство не действует зимою.

--Мы имеем к вам еще одно поручение от сэр Мольбери, сказал Плек.

--Что такое, сэр?

--Он поручил нам просить, умолять....

--Умолять и просить, перебил Пайк.

--Слышу.

--Он поручил нам просить, чтобы вы осчастливили своим присутствием ложу, которую взял он на нынешний спектакль.

--Ах, нет, мистер Плек.... Это невозможно, это....

--Пайк, помогай! сказал Плек. Умоляем вас, мистрис Никльби.

--Умоляем, мистрис Никльби!

--Но..... начала она....

--Что за но? Такого слова нет в лексиконах, перебил Плек.

--Решительно нет: я искал, подтвердил Пайк.

--Но.... я никогда не бывала в театре.

--Тем лучше: спектакль от этого будет для вас занимательнее. В ложу приглашены только свои: ваш братец Ральф Никльби, лорд Верисофт, Пайк и я. Не разстроивайте компании. - Сэр Мольбери без ума от вашей дочери.

--О, как вы счастливы, что имеете такую дочь! прибавил Пайк, и в восторге взяв руку мистрис Никльби, прижал ее к сердцу, между-тем как Плек повторял, сидя с другой стороны и держа её другую руку: вы очень счастливы! чрезвычайно счастливы!

Мистрис Никльби не знала, что делать. Несколько времени она продолжала отговариваться от приглашения; но депутаты сэр Мольбери были так настойчивы, говорили так дружно, так много хвалили Катю. Добрая мать, по свойственной себе проницательности, тотчас приняла эти похвалы за новое подтверждение своей догадки, что сэр Мольбери хочет жениться на её дочери. Голова её пошла кругом. На беду тогда не случилось при ней ни одного человека, который бы мог разсеять это заблуждение. Мало-по-малу она стала защищаться слабее, потом замолчала, потом начала уже соглашаться в возможности ехать в театр, и наконец дала слово. Плек и Пайк тотчас же ушли. Проводив их за дверь, мистрис Никльби кинулась прямо к комоду, чтоб прибрать достойное украшение для будущей тещи знатного человека. В условленный час экипаж Хока остановился у её подъезда. Мистрис Никльби не слыхала в себе души катясь в щегольской коляске по тем самым улицам, где обыкновенно хаживала пешечком и перепрыгивала с камня на камень, чтобы не выпачкать башмаков. У входа в театр ее дожидались Плек и Пайк. Они проводили будущую знатную барыню в ложу, и едва она уселась на первом месте, как вошли сэр Мольбери и Лорд Верисофт.

-- Благодарю за лестное мнение о моей доброте, отвечал Хок: но позвольте сказать я не совсем уверен, что вы так про меня думаете. Я знаю вас, мистрис Никльби; я тотчас заметил, что вы лукавы, тонки, насмешливы, проницательны, дальновидны....

-- Проницательна? дальновидна?... Помилуйте, сэр Мольбери! совсем нет.

Но это нет она умела сказать таким голосом, что всякий должен был принять его за чистое да. Мистрис Никльби улыбнулась, сэр Мольбери засмеялся, Плек и Пайк захохотали.

-- А где ж братец Ральф? спросила она.

Хок оглянулся на своих адъютантов.

-- Пайк, где Никльби?

-- Где Никльби? повторил Пайк, обращаясь к Плеку.

Но Плек не успел отвечать, как отворилась дверь соседственной ложи, и туда вошли дама, молодая девица и величавый старик. Все собеседники мистрис Никльби замолчали.

-- Слышишь? сказал наконец Хок Верисофту, вполголоса.

-- Да, отвечал тот.

-- Ах, Боже мой! вскричала мистрис Никльби: это голос моей Кати.... Катя, душа моя! и ты здесь!..

Что бы объяснить читателю, каким образом Катя очутилась в другой ложе, подле матери, мы должны воротиться к тому печальному дню, когда бедная де(вушка, лишась места в модном магазине, разсужда(ла с нею о своей участи.

--Что ж ты так грустишь? говорила мистрисъ( Никльби: Бог нас не оставит. По моему, тебе луч(ше всего итти в компанионки к какой-нибудь знат(ной даме. Ты решительно создана на это: хороша, (умна, ловка, прекрасно воспитана. Помнишь, отецъ( твой говаривал об одной не богатой женщине, у ко(торой была хорошенькая дочька? Эта девушка, мисс (Ватерс, определилась в компанионки к одной ста(рухе; старуха умерла, а вдовец и женился на ней. (Чего ж тебе лучше?

Мистрис Никльби повела Катю к дяде. Ральфъ( нисколько не удивился банкротству мадам Мантали(ни, потому-что сам приложил руки к этому обстоя(тельству. Катя объявила ему, что мать хочет определить ее в компанионки к какой-нибудь барыне.

--Хорошо, сказал Ральф: вот вам газеты; в (них множество требований на компанионок , гувер(нанток, нянек, кухарок, горничных.

И в самом деле мистрис Никльби тотчас наш(ла объявление, что какая-то госпожа Вититерли имеет (нужду в молодой и кроткой девице для компании. (Через три четверти часа, оне с Катей были уже въ( доме этой госпожи. Швейцар указал им дорогу на (лестницу. Все показывало, что здесь живут, или хо(тят жить, на барскую ногу. Мистрис Вититерли( приняла их в своем будоаре. Она была женщина (средних лет, с бледным лицом и томным взгля(дом. Катя с матерью нашли ее на мягком диване; (она покоилась небрежно и в грациозном положении (глубоко обдуманном и поверенном посредством зер(кала; возле нея на столике было несколько книг и флаконов; на полу разослан ковер; окна закрыты( розовыми занавесками; маленькая собачка кидалась под ноги всякому, кто входил, и это доставляло большое удовольствие госпоже её.

--Извините, отвечала мистрис Никльби: Катя была несколько лет компанионкой при мне, то-есть, при своей матери. Я и теперь не отдала бы ее в чужие люди, если б не обстоятельства. Мы жили в достатке; отец её, мой муж - был человек известный в нашем околодке; он имел независимое состояние и если бы побольше думал о делах, если бы советовался со мною....

--Маменька! шепнула Катя.

--Пожалуйста подвиньтесь ко мне, сказала мистрис Вититерли, глядя на девушку: я так близорука, что едва вас вижу.

Катя подвинулась. Начались распросы о её познаниях, дарованиях, нраве. Мать разсыпалась в похвалах дочери. Через несколько времени вошел в будоар супруг мистрис Вититерли, мужчина лет сорока пяти, с претензиею на важность, но с самою пошлою физиономией. Пошептавшись с женою, он обратился к Кате и её матери.

--Надо вас предупредить, что Юлия очень чувствительна и нежна, сказал он; это настоящий цветок, экзотическое растение.

--Ах, Генри! что ты говоришь?

--А что ж, моя милая? разве не правда? Ты сама знаешь, что у тебя больше души чем тела; что душа твоя не вмещается в твоем хрупком физическом составе, вырывается на простор, разрушает тебя. Все доктора в том согласны. Здесь, в этой самой комнате, не далее как неделю назад, я советовался о тебе с знаменитым сэр Томли Снофимом, и он мне сказал: "Гордитесь, милостивый государь, болезнью супруги. Это - драгоценный дар, которому должны завидовать все дамы высшого общества; это--избыток души: она восторгается, надувается, разрешает свои оковы, а оттуда происходит волнение крови, ускоренное биение пульса, нервная раздражительность....

--Но ты описываешь меня ужасными красками, Генри?

--Ни чуть, моя Юлия. Я только хочу сказать, что ты - несчастная жертва общества, в котором должна жить по своему происхождению и связям. Оно изнуряет тебя. Рауты, балы, спектакли, визиты, изящные художества,--это ужас! Надо обо всем думать, обо всем иметь мнение; голова кружится! Я никогда не забуду вечера, как ты танцовала с племянником баронета, на блестящем бале, в Экстере.

--Правда, мой друг: я точно бываю очень разстроена после каждого своего торжества.

--Ну, вот видишь! А для того, Юлия, ты должна быть очень осторожна в выборе компанионки.

Такое объяснение не подавало Кате больших надежд; но к удивлению, через несколько дней мистрис Вититерли прислала за нею, и вот каким образом Катя попала в театр, в ложу рядом с той, в которой павлинилась мать её.

--И вы здесь маменька!... Но кто ж это с вами?

--Да, мой друг, и я здесь. Что же тут удивительного? Со мною друзья мои, мистер Плек, мистер Пайк, сэр Мольбери Хок и Лорд Фредерик Верисофт.

"Боже мой, как она очутилась в таком обществе? подумала Катя. Но делать нечего!" Дрожа и бледнея, несчастная девушка принуждена была отвечать на приветствия собеседников своей матери. К довершению её мук, мистрис Вититерли, услышав аристократическия имена Хока и Верисофта, изъявила желание познакомиться с ними, и Катя должна была взять на себя представление двух негодяев, к которым внутренно питала глубокое презрение и отвращение. Начался обыкновенный светский разговор: много слов, мало смыслу.

--Я очень люблю драму, сказала мистрис Вититерли, томно и болезненно глядя на Верисофта: но по несчастию, я всегда бываю больна после Шекспира.

--Жена моя очень чувствительна, милорд, прибавил супруг её: это настоящий цветок, пух, или пыль, что на крыльях у бабочки. Вы можете ее сдунуть, милорд; право, сдунуть, и она улетит.

--Ах, Шекспир! милый Шекспир! стонала между-тем летучая мистрис Вититерли. Были ли вы, милорд, в том домике, где он родился?

--Нет, сударыня.

--Юлия, сказал мистер Вититерли: ты ошибаешься. Милорд, она ошибается. Это - действие не места, а её поэтического темперамента, её эфирной души, её огненного воображения.

--А почему же не места? возразила мистрис Никльби. Я помню, когда мы с покойным мужем ехали в почтовой карете из Бирмингама.... Позвольте! кажется, в почтовой карете?... да, точно так! и как теперь глажу, у почталиона был черный пластырь под левым глазом; мы тогда заезжали смотреть гробницу Шекспира, и потом приехали на постоялый двор; я легла спать, и всю ночь мне снился человек с пластырем под глазом. Муж поутру сказал мне, что это Шекспир, и как я тогда была беременна Николаем то очень боялась, чтобы из него не вышел Шекспир.

Между-тем спектакль приближался к концу. Сэр Мольбери, сидя за Катей, нашептывал ей разные дерзости, от которых бедная девушка не могла защититься ничем, кроме молчания; лорд Верисофт перешол в ложу мистрис Вититерли и разговаривал с нею и с её мужем; мистрис Никльби то смотрела на сцену, то улыбалась любезностям Плека, а друг его Пайк был в роде резервного любезника и вставлял два три слова смотря но обстояствам.

Когда спектакль кончился, лорд Верисофт и сэр Мальбери с адъютантами проводили дам до подъезда и посадили в экипажи. Мистрис Вититерли пригласила их к себе; они возпользовались её приглашением, и с этих пор Катя сделалась жертвою самых жестоких преследований со стороны Хока. Напрасно она показывала ему холодность, даже презрение: на него не действовало ничто; вместо того чтобы бросить свое безполезное волокитство, он как-будто ожесточался благородным упорством Кати, становился день ото дня неотвязчивее, наглее. А суетная и романтическая мистрис Вититерли вовсе и не подозревала, чтобы её кампанионка была предметом ежедневных посещений двух знатных щеголей. Она была без ума от знакомства с ними, принимала их с восхищением, и так как сэр Мольбери умел показывать вид, будто он ездит к ней собственно для нея, а Катя служит ему только отводом: то бедная девушка не могла даже и жаловаться своей покровительнице. При первом подобном опыте, мистрис Вититерли расхохоталась и сказала, что мисс Никльби слишком много о себе думает. Не зная, где искать помощи и защиты, Катя решилась просить их у дяди. Мистер Ральф отвечал, что это до него не касается. Она кинулась к ногам его, он был холоден, как камень; она напомнила ему брата, он разсердился; она стала защищать Николая, он выгнал племянницу. Несчастная, почти без памяти, полумертвая, вышла в сени. Тут стоял Ноггс. Он слышал весь разговор её с Ральфом, проводил ее на улицу, долго смотрел ей вслед, и потом опрометью прибежал опять в свою канурку, где написал письмо к Николаю.

Это было второе письмо, которого молодой человек ждал от Ньюмена. Оно пришло в такую минуту, когда труппа мистера Кромльза находилась в великом волнении по случаю одного чрезвычайного происшествия.

В одно утро Николай, войдя к содержателю, застал его с бумагой в руках.

-- Новость! новость! вскричал Кромльз.

-- Что такое! не новая ли ученая лошадь?

-- Нет! теперь уж не нужны лошади.

-- Так другой Феномен? мальчик-Феномен?

-- Да, в роде Феномена, только не мальчик, не девочка, а настоящая, полная девица; короче, новая актриса, и чудо! совершенство! гений! Да вот, посмотрите сами: я уж напечатал афишки.

Мистер Кромльз подбежал к столу и подал Николаю пук желтых, синих и красных афиш тот увидел следующия слова, напечатанные вершковыми буквами: "Первый дебют несравненной мисс Генриэты Петокер, актрисы дрери-ленского театра."

-- Ба-ба-ба! я знаю эту особу!

-- В самом деле? Тем лучше! Следственно вы знаете первый талант в мире! Теперь мы воскресим "Кровопийцу", этот удивительный балет; в котором мисс Петокер танцует с тамбурином, как сильфида! - Впрочем надо заметить, примолвил Кромльз с видом доверия: превосходная игра Генриеты в балете "Кровопийца" ничто иное как следствие наставлений, которые она получила от жены моей во время пребывания нашего в Лондоне. Настоящий "Кровопийца" - это моя жена. О! вы еще не знаете всех достоинств мистрис Кромльз. Всякий год, решительно всякий год, эта женщина доказывает чем-нибудь новым свои изумительные таланты. Она подарила мне шесть человек детой, и в каждом из них есть какое-нибудь отступление от обыкновенных законов природы, чрезвычайно полезное для моего ремесла. Мало! подаривши мне шесть человек детей, она осталась такою же красавицей, какою была в то время, когда я увидел ее в первый раз. Надо вам расказать этот случай. Мистрис Кромльз принадлежала тогда к странствующей труппе акробатов. Однажды я захожу в их балаган, смотрю, на сцене, по середине фейерверка, стоит вниз головой молодая женщина неописанной красоты. В её положении было так много грации, она умела придать столько достоинства своей позе, что я в туже минуту влюбился, и - вот вам мистрис Кролмьз! Не правда ли? ведь это удивительный случай?

Но Николай был еще более удивлен на другой день, когда выходя из театра после первого дебюта "несравненной мисс Генриэты Петокер", он вдруг встретился носом к носу с почтенным сборщиком "водяной" пошлины, мистер Леливиком.

-- Какими судьбами?

-- Да так, вчера вечером. Что вы скажете о новой актрисе?

-- Не дурна.

-- Гм, не дурна! Скажите, божественна!

-- Сам не знаю.

-- По делам?

-- По делам.

Леливик взял Николая под руку и шепнул ему:

-- Вы не можете вообразить, что за дрянь - холостая жизнь. Заведутся деньги, тотчас сыщутся братья, сестры, племянники, племянницы Все это так и норовить, чтобы вы поскорее умерли. А если вы человек государственный, например, сборщик пошлины при водяной коммуникации; если вы притом старший в роде, например дядя, они вам кляняются, и льстят, и подличают, а из чего? не из уважения к вашей особе, нет! из жадности к вашим деньгам! Кенвигзы большие негодяй, уверяю вас.

-- Я не заметил этого, сказал Николай.

-- Точно негодяи. И чтобы избавиться от их лукавой угодливости, я хочу.... я хочу.... Генриэта Петокер прелестная женщина, не правда ли?

-- Правда. И вы хотите сделать из нея мистрис Леливик?

-- Отгадали.

-- Поздравляю вас.

-- Завтра свадьба. Прошу покорно пожаловать. Мистер Кромльз и все общество также будут.

В самом деле на другой день совершилось бракосочетание сборщика "водяной" пошлины с пламенной артисткой. Дамы Кромльзовой труппы явили при этом случае необычайную роскошь, чтобы достойным образом праздновать благополучие одной из подруг своих, хотя каждая из них очень охотно задушила бы эту подругу, чтобы занять её место. Оне разрядились как нельзя великолепнее, не пощадили ни бронзовых украшений, ни поддельных бриллиантов, ни полинялых цветов. Феномен-Нинета была так роскошно убрана цветами, что сделалась почти невидимкою и казалась более подвижным садом, нежели человеком; мисс Сневеличи возложила на себя венок белых роз; а мисс Ледрук, по своему романическому характеру, повесила себе на грудь миниатюрный портрет незнакомого ей пехотного офицера, который купила не задолго перед тем у торговки.

Но в то самое время, как труппа мистера Кромльза собиралась на банкет к новобрачным, Николай вдруг получает Ноггсово письмо, о котором сказано выше. Ньюмен просил его приехать, не теряя ни минуты времени". Молодой человек тотчас объявил Кромльзу, что едет завтрашний день. Эта новость произвела сильное впечатление, особливо на мисс Сневеличи: она назвала Николая жестоким, варваром. Что же касается до содержателя труппы, то он от души стиснул его в своих мягких объятиях, и на другой день, неожиданно явясь перед дилижансом, разыграл трагическую сцену разлуки, над которой расхохотались все зрители.

Путешествие Николая не представляет ничего любопытного. Дилижанс катился, как обыкновенно катятся дилижансы, и докатился наконец до Лондона.

-- На силу-то! вскричал Николай, нетерпеливо толкая уснувшого Смайка и сердясь на деревенскую барыню, которая, еще за две мили до Лондона, высунулась по-пояс из каретного окна, чтобы увидеть столицу, в которой она никогда не бывала.

Прогремев по шумным и многолюдным улицам города, дилижанс остановился у своей конторы. Николай тотчас выпрыгнул на мостовую и пустился почти бегом к квартире Ноггса. О, как билось сердце его! как волновалось воображение! Прохожие могли почесть его за сумасшедшого: он толкался, не глядел ни на что, думал только о Кате, хотел только скорее узнать, что сталось с сестрой его. Смайк едва поспевал за своим другом; но ему было довольно знать причину Николаевой поспешности, чтобы скорее упасть и умереть от усталости чем попросить его итти немножко потише. Наконец вот дом, в котором живет Ноггс. Они бегут на лестницу, выше, выше, почти под самую кровлю. Вот дверь увы! она заперта. Николай бросился к соседям. - Куда ушел Ноггс? скоро ли он воротится? - А Бог его знает! он не спрашивается у соседей, когда хочет итти со двора. - Смайк сел на ступеньки, Николай сделал то же. Но нет! ему не сидится: сердце трепещет, дыхание занимается, голова крутится. Нет! ему надо идти куда-нибудь, Николай побежал к портретчице. О Боже мой! и её нет дома. Что ж теперь делать? не пойти ли к матери?..... Но явиться так неожиданно, вдруг, как-будто с неба свалился?.... Нужды нет! до того ли теперь, чтоб расчитывать эти мелочи? Он пошел к матери. Старая служанка мела сени.

-- Ах, сударь! откуда вы взялись? ...

-- Дома ли матушка? Здорова ли сестра?...

-- Обе, слава Богу, здоровы; но старая барыня ушла со двора, не прийдет до вечера, а барышня, ведь вы знаете, живет в чужих людях, для компании у

Николай не мог ничего более добиться от безтолковой служанки и разсудил итти опять к Ноксу. В это время наступили сумерки, загорелся, гас в фонарях. Проходя по одной улице, Николай вдруг увидел прямо перед собою яркоосвещенные окна гостинницы, и вспомнил, что он не ел ничего со вчерашняго дня: беганье по городу утомило его, ему хотелось пить.

Дорого берут в этой гостиннице! подумал Николай: но кружка вина не Бог знает что такое, и я думаю, что она не разорит меня даже и в этой гостинице. Он поднялся на крыльцо, отворил двери: перед ним открылась длинная перспектива светлых гасовых ламп. На правой стороне блистало граненное стекло с надписью: "Общия комнаты". Николай вошел.

Ему еще никогда на случалось видеть такого великолепия: дорогия французския обои, золотые карнизы, огромные зеркала.... Глаза молодого человека невольно разбежались по предметам роскоши, собранным в этой комнате; однако ж он сел, спросил себе кружку вина и взял газеты. Недалеко от него за столиком у камина шумели четверо посетителей; кроме их были еще двое, оба старики, и оба сидели поодиначке.

Ожидая вина и сердясь на нерасторопность служителя, Николай взглянул на зеркало, которое стояло напротив и увидел там, что двое из компании веселых собеседников, оставив свои места за столом, подошли греться к камину. Они оба были одеты по самой последней моде; один из них не мог уж похвастаться свежестью молодости, в глазах его было какое-то неприятное выражение, по губам блуждала саркастическая улыбка; другой был молод, но лицо его носило на себе глубокие следы тяжких трудов или болезней: это был недозрелый плод, сорванный с дерева и преждевременно подвергшийся порче. Николай едва разсмотрел их физиономии, как ему принесли вино; он взял кружку, и совсем позабыл о двух франтах.

-- Здоровье Кати Никльби! вдруг закричал сиповатый голос позади Николая.

-- Здоровье Кати Никльби! повторил другой.

-- Здоровье Катеньки! сказали оба франта, воротясь к столику и подняв бокалы.

Газеты выпали из рук Николая. Он не знал, что к ним делается. Имя его сестры произносят в трактире, к так громко, таким наглым тоном! Забыв о намерении итти скорей к Ноггсу, Николай прижался плотнее к своему месту, притаил дыхание, слушал.

-- Плутовка! говорил между-тем старший из щеголей: прехитрая плутовка! настоящая Никльби, верная копия с своего дяди Ральфа!

-- Она нарочно увертывается, чтобы вывести из терпения, примолвил его товарищ.

-- Прелукавая девочка! присовокупили остальные два собеседника.

Николай едва дышал от множества чувств, которые теснились в его душу; но у него достало мужества удержать себя: он не тронулся с места, даже не повернул головы. Между-тем два старика, которые сидели особо, вышли один за другим из гостинницы. Несколько минут длилось молчание.

-- Я боюсь, что мистрис Вититерли заметит нашу проделку, сказал наконец младший щеголь.

-- Пусть заметит! возразил старший: мы уж зашли довольно далеко, и теперь ежели она разссорится с Катенькой, тем лучше: Катенька воротится к матери, а это такая дура, что из нея можно сделать что хочешь.

-- Дура! круглая дура! подтвердили остальные собеседники, и общий хохот огласил залу.

На этот раз Николай не выдержал, или, лучше сказать, он не считал себя в праве дольше молчать, встал и подошел прямо к старшему щеголю, в котором читатели, конечно, давно узнали сэр Мольбери Хока, отгадав в то же время и его товарищей.

-- Позвольте мне поговорить с вами.

-- Со мною, сударь? спросил удивленный Хок.

-- Да, с вами!

-- Что же, сударь? повторил молодой человек: угодно ли вам отойти со мной к стороне, или вы отказываетесь?

-- Таинственный незнакомец! сказал Хок своим товарищам, с насмешливою улыбкою, взял бокал, поднес его ко рту, и оборотясь к Николаю, примолвил: Наперед объявите сами, что вы за человек.

Николай бросил на стол свои адрес. Не отводя бокала от губ, Мольбери взглянул на него, хотел засмеяться, но брови его нахмурились, губы зашевелились, и он, не выпив бокада, поставил его на стол, а сам устремил глаза на нашего, героя.

-- Ваше имя? ваш адрес? сказал Николай.

-- Ни того, ни другого, отвечал Хок.

-- Господа, продолжал Николай, оборотясь к прочим: если между вами есть благородный человек, он должен сказать мне имя этого господина.

Все молчали; Пайк и Плек потупили глаза, и один из них принялся ловить крошку от пробки в своем бокале.

-- Я родной брат той девицы, о которой вы осмелились говорить с таким неуважением, и я объявляю вам, что этот господин, кто бы он ни был, клеветник, лжец!

Рука сэр Мольбери опустилась на графин, как будто он хотел бросить его в голову Николая. Но Мольбери только улыбнулся, презрительно посмотрел на своего противника, и повернувшись к товарищам, сказал:

-- Пусть он болтает что хочет: я не могу иметь сериозного разговора с человеком такого роду.

-- Подлый и глупый враль! закричал Николай: я готов повторить это перед целым светом. А что касается до вашего имени, до места, где вы живете, я все узнаю, все! Я буду преследовать вас по улицам до самого утра.

Сказав это, Николай отошел, сел у противуположной стены, расплатился с слугою, и скрестив руки на груди, устремил неподвижный взгляд на пирующих приятелей. Лорд Вернеоот с большим жаром шептал что-то Хоку; Плек и Пайк делали то же: повидимому они убеждали своего ментора выполнить требование Николая. Но Мольбери отвечал им только насмешливою улыбкой, и наконец разсердившись закричал, чтобы они шли вон, ежели им хочется, а он будет сидеть, пока не соскучится. Тогда Верисофт, Пайк и Плек в самом деле встали и вышли: в комнате остались только Хок с Николаем.

Прошло больше часу: они оба молчали, оба не сходили с мест. Иногда Мольбери наполнял свою рюмку, допивая остаток вина; а Николай перекладывал левую ногу на правую, или правую ногу на левую. Пробило одиннадцать; пробило двенадцать. Раза два или три сэр Мольбери, как бы в нетерпении и досаде, оглядывался кругом, но потом опять опирайся спиной на подушки дивана и лениво прихлебывал из своей рюмки.

Наконец он громко зевнул, потянулся и встал. Николай, с напряженным вниманием так и впился в него своим взглядом.

Мольбери тихо подошел к зеркалу, оправил на себе галстух, повернулся назад, пристально посмотрел на Николая, и кликнув слугу, велел подать себе плащ.

Слуга, исполнив его приказание, растворил двери и ждал, чтобы сэр Мольбери вышел.

-- Не нужно! ступай! сказал Хок, и вот они с Николаем опять остались одни.

Прогулявшись несколько раз по комнате, Мольбери подошел к своему столу, допил последний бокал, воротился к зеркалу, надел шляпу и перчатки, застегнул плащ, и наконец, медленными шагами, пошел к дверям. Обождав несколько секунд, Николай бросился в-след за ним, и они в одно время очутились на ступеньках подъезда. Тут стоял красивый кабриолет. Кучер поднял фартух: сэр Мольбери хотел сесть.

-- Нет, отвечал Мольбери холодно.

-- Если вы надеетесь от меня уехать, так это напрасно: я поеду вместе с вами, клянусь небом, поеду! хоть бы мне пришлось висеть на задней оси вашего кабриолета!

-- Пошел прочь! Вилиам, ударь лошадь.

-- Не смей, вскричал Николай, прыгнув на подножку кабриолета и схватив вовжи. Слушайте, сударь! я не пущу вас! не пущу! до тех пор, пока вы мне не скажете своего имени..

Кучер не знал, что делать. Но лошадь была слабоуздая: она потянула, кабриолет покатился.

-- Держи! держи! говорил сэр Мольбери кучеру.

Однако ж лошадь неслась. Казалось, что она лучше своего господина знала, как надобно действовать в его пользу, и хотела - либо разбить в дребезги кабриолет, либо заставить Николая опустить возжи и фартух, за которые он держался.

Николай не замечал опасности своего положения, он и не мог заметить ее: он был весь в огне, и руки его замерли на возжах и на фартухе.

-- Пусти возжи! сказал ему Мольбери.

-- Скажи свое имя! отвечал Николай.

-- Не скажу.

-- Не пущу.

Мольбери вырвал у кучера хлыст и из всей силы ударил Николая. Хлыст изломался. Николай бросился на своего противника; началась борьба; лицо Мольбери облилось кровью; а между-тем лошадь неслась с быстротою молнии, кабриолет дрожал и прыгал по камням; в глазах Николая начало зеленеть, ему стало казаться, будто целые миллионы искр сыплются и крутятся в воздухе; он пошатнулся, упал и остался на мостовой.

Несколько человек окружало Николая, когда он очнулся, спустя две или три минуты после падения. Кабриолета уже не было. Николаю сказали, что лошадь запуталась в возжах, начала бит, понесла, един из сидевших упал и переломил ногу. Первою мыслью Николай было бежать и посмотреть, кто это. Но у него не достало сил; притом он подумал, что теперь ему легко узнать врага своего по городским слухам, и он, оставив свое намерение, взял первую извощичью карету, чтоб спешит к Ноггсу.

Старик давно его дожидался и начинал уже безпокоиться; Смайк тосковал. Они оба закричала с испугу, когда Николай вошел к ним с окровавленным лицом, с растрепанными волосами, и в страшном безпорядке одежды.

-- Ничего, ничего, сказал молодой человек, и в самом деле он не потерпел большого вреда и кратковременный отдых совершенно возстановил его силы.

Началось объяснение: Николай рассказал, что с ним случилось; Ноггс описал ему бедственное положение Кати.

-- Теперь дело кончено! вскричал тогда молодой человек: я не могу больше скрывать от матушки безчестных свойств Ральфа. Завтра же иду к глупой женщине, у которой живет сестра моя, и беру Катю к себе. Надеюсь, что матушка согласится жить также со мною; а нет, как хочет. Что касается до Кати, а с ней более не разстанусь. Слава Богу, у меня есть чем прожить несколько времени, а там - увидим! У кого есть руки и голова, тот не помрет с голоду.

На другой день Николай, прежде нежели мистрис Вититерли встала с постели, пришел в её дом. О, с каким удовольствием он обнял сестру свою!

-- Я была очень несчастлива, братец. Не оставляй меня: я умру без твоей помощи.

-- Нет, никогда! С этой минуты мы неразлучны; но скажи мне, милая: ты прощаешь меня? ты не сетуешь, что я уехал из Лондона и через это был причиною всех твоих слез?

--О, милый брат!

-- Я не предвидел, я не мог ожидать, чтобы дядя...

-- Николай! я сама виновата, утаила от тебя его дурной поступок со мною.

Они еще раз обнялись и смешали свои слезы.

-- Что ж теперь делать? спросила Катя.

-- Бежать скорее из этого дому, отвечал Николай.

-- Некуда? где мы будем жить?..... Чем мы будем жить?.. Бедная маменька!

Катя опять залилась слезами. Брат принял ее на грудь свою, прижал к себе её голову, осыпал ее поцелуями.

-- Бог не покинет сирот! говорил он,

В это время вошел к ним хозяин дому, и Никодеи тотчас объявил ему, что Катя должна отказаться от чести быть компанионкой его супруги.

-- Но, милостивый государь, отвечал мистер Вититерли, важно приподняв голову: ваша сестрица не прожила четырех месяцев, и потому...

-- И потому вы можете оставить при себе её четырех-месячное жалованье, подхватил Николай.

Должно думать, что. это предложение показалось весьма убедительным господину Вититерли, потому-что он, не делая более никаких возражений, сказал, что и знаменитый сэр Томли Снофим находить общество Кати вредным для нежного сложения его супруги.

Таким образом Катя была выведена из этого вертепа пороков и глупостей. Мистрис Никльби до крайности удивилась, неожиданно увидев перед собой дочь и сына. Она была не такого роду женщина, чтобы скоро понять какое-нибудь щекотливое дело, и хотя Николай, общими силами с мисс Ла-Криви, очень ясно толковали ей о причинах, заставивших его сделать такую перемену в образе жизни Кати, однако ж она всё-еще оставалась в каком-то замешательстве и недоумении.

-- Хорошо, хорошо, говорила она Николаю, а всё-таки для чего-бы не посоветоваться, наперед с дядей? Правда, он злодеи, варвар, чудовище. Посмотрите вокруг себя: что это за комнаты? что за стены? все полиняло, не выкрашено. Я принуждена была в свои деньги белить потолок...

-- Вы сегодня же разстанетесь с этим потолком, матушка, перебил Николай: добрая мисс Ла-Криви дает нам убежище в своем доме.

-- Ах, Боже мой, мисс Ла-Криви! Ну, кто бы мог думать, что сэр Мольбери Хок такой мошенник, как она про него рассказывает?.... А я было надеялась, что он женится на Кате, доставит тебе хорошее местечко при парламенте.... Там есть славные и выгодные места! Помнишь, Катя, наш старинный приятель Кроупли получил место? Вся его должность состояла в том, чтоб носить шелковые чулки.... Ах, Господи, Господи! теперь нет надежды!

сбирается три месяца, переезжает три недели: бедняк и надумается и соберется, и переедет - всё в три часа! Уложивши в наемную фуру скромное достояние своего семейства, Николай пригласил мать отправиться в путь.

-- Как! уж совсем!... Да что же вы это?...

Мистрис Никльби побежала на улицу, смотреть, все ли уложено, а прибежавши туда, нашла нужным бежать назад в комнаты, чтобы посмотреть, все ли вынесен, и таким-образом перебежала несколько раз, пока Николай не усадил ее почти насильно в коляску. Они благополучно прибыли в дом портретчицы. Оставив свое семейство на новоселья, Николай поспешил в Ноггсову квартиру, чтобы взять оттуда Смайка. "Мои домашние будут добры к этому жалкому созданью," говорил про себя молодой человек; но говоря "мои домашние," он думал только о Кате, потому что знал маленькия странности своей матери"

-- Ах, мистер Никльби! Вскричал Смайк, увидев Николая: как вы долго не приходили! Мне без вас было так скучно!

-- Не тужи, мой друг, отвечал молодой человек: дела наши поправляются. Мы будем жить все вместе, с моим семейством.

-- С семейством? спросил Смайк, боязливо попятившись.

-- Да, с семейством. А что же?

-- Ах! я так давно мечтал о семействе; мне так давно хотелось этого; только того и хотелось, чтобы жить дома, с семейством. Но теперь....

-- Что теперь?

-- Теперь.... Ах! не знаю.... Но я готов итти с вами куда хотите. Если бы вы даже закопали меня в могилу, да только бы навещали ее иногда с своей доброй улыбкой ох! мне было бы и там хорошо, очень хорошо!

-- Бедный Смайк! откуда у, тебя такия печальные мысли о могиле, когда сам же ты говоришь, что тебе хорошо, ежели ты вместе со иной?

-- Не знаю.... Я люблю кладбище. Там мы ней ровны, а здесь - все лучше меня. Я бедное, несчастное создание!

-- Полно дурачиться, мой друг! Будь веселее. Ну, хорошее ли дело прийти к дамам с таким угрюмым лицом? что скажет сестра моя?

Николай взял Смайка за руку и привел домой.

-- Вот, Катя, сказал он, застав ее одну в комнате: вот тот добрый я верный друг, товарищ в моих несчастиях, о котором я тебе так много расказывал.

Катя подошла к Смайку и ласково подала ему руку. Бедняжка сначала не знал, что делать от замешательства: хотел заплакать, - не мог, хотел улыбнуться - тоже; но наконец ему удалось вымолвить, что Николай единственный друг его, и после этого он стал весел, покоен. Мисс Ла-Криви, подоспев на ту пору, обошлась с ним также очень приветливо, только немножко затруднила его своими вопросами, потому что она тотчас полюбопытствовала узнать, умеет ли он судить о сходстве портретов, и как он думает, похож ли на нее миниатюрный портрет, который висит на стене, не нужно ли сделать его годами десятью помоложе, и не правда ли, что молодые женщины вообще лучше старых, как на портретах, так и в натуре.

Наконец дверь еще раз отворилась, и вошла сама мистрис Никльби:

-- Вы, матушка, так любите помогать несчастным, сказал ей Николай: надеюсь, что будете добры и к моему другу.

Мистрис Никльби поклонилась с величием, которого, по её мнению, требовал этот случай, и спросив об имени Смайка, вдруг упала на кресла.

-- Что с вами? что с вами, матушка? закричали Николай и Катя.

Впрочем мистрис Никльби, несмотря на громовое действие, произведенное на нее сходством имени Смайка с именем Пайка, тотчас позабыла как зовут первого, и обнаружила-сильное влечение называть его не Смайком, а Слеммонзом, объясняя это тем, что имена "Смайк" и "Слеммонз" начинаются оба буквою С и в обоих есть буква м.

-- Ты сказывал, Николай, говорила она: что мистер Слеммонз....

-- Смайк, матушка.

-- Ах, да! Смайк... Ты сказывал, что мистер Смайк родом из Иоркшейра.... Скажите же, мистер Слеммонз, не случилось ли вам бывать на обедах вместе с сэр Томасом Гримльзом?

-- Нет-с, робко отвечал Смайк.

-- Удивительно! у сэр Томаса красавицы дочери, и его знает вся молодежь в Иоркшейре.

Мистрис Никльби безпрестанно задавала Смайку подобные вопросы, и Николай едва успевал перемевмть разговор, чтобы выводить своего друга из замешательства. Как бы то ни было, день кончился совершенно спокойно. Назавтра Николай стал разсуждать о своем положении. Сумма, которую нажил он в Кромльзовой труппе, удовлетворила все надобности его семейства при переезде на новую квартиру и обезпечивала существование его еще на несколько времени; но - потому? Николай решился искать себе какой-нибудь должности и пошел опять в справочную контору, где он некогда встретил прекрасную девушку, которой до-сих-пор не мог позабыть.

В то самое время, как он, стоя перед окошком конторы, глядел на приклееный к стеклу список свободных мест, какой-то старик подошел туда же и стал разсматривать объявление о вызове желающих отдать взаймы деньги. Это был здоровый мужчина лет под шестьдесят, в широком и спокойном фраке из светлосиняго сукна с ярко-вызолоченныни пуговицами, в гороховых панталонах со штеблетами, и в низенькой серой шляпе с широкими полями. Фрак его был застегнут по самую шею, и толстый подбородок лежал складками на белом галстухе; не на одном из тех мучительных галстухов, которыми мы натираем мозоли на своих г подбородках, но на простом батистовом платке, белом, как снег, и тонком; как паутина. Николай невольно загляделся на изящный наряд этого старика, а еще более на удивительные глаза его, которые были так умны, ясны, приветливы, счастливы, что нашему молодому герою еще никогда не сдувалось видеть подобных. Незнакомец стоял, засунув пальцы одной руки между петлями фрака, а другой играя старомодною часовой цепочкой; голова его была наклонена немножко на правую сторону; по устам летала улыбка; а в привлекательном, румяном лице, было какое-то живое и в то же время забавное выражение, смесь лукавства, простосердечия, доброты и веселости. Николай не сводил с него глаз и готов был до самого вечера любоваться на этого человека.

извинения.

-- Ничего!... ничего! отвечал незнакомец приятным и ласковым голосом, и потом указывая на выставленные объявления, прибавил с улыбкою: Чего хочешь, того просишь.

-- Да, тут все есть, сказал Николай.

-- Bсe есть, повторил старик: и есть иного людей, которые всему этому верят, надеются, мечтают.... Бедные, бедные люди!

Николай случайно вздохнул.

-- Ищу места, сэр.

-- Для себя, или для кого из родных, - для отца?

-- У меня нет отца: он умер.

-- Умер?.... Жаль! Молодому человеку горько лишиться родителя. Осталась матушка?

-- И сестры? братья?

-- Одна сестра.

-- Плохо! надо прокормить, успокоить. - Вы учились чему-нибудь?

-- Да, я получил некоторое воспитание.

Старик дружески взял Николаеву руку и пожал ее. Привлекательные черты лица, добродушный и умный взгляд, голос, доходящий до сердца, и какая-то особенная манера в обращении, все это симпатически действовало на Николая и влекло его к незнакомцу. Он невольно предался разговору, и сак не зная как, для чего, был откровеннее, нежели сколько водится при первых свиданиях. Они говорили с четверть часа. Наконец старик спросил, куда пойдет Николай, и вызвался быть ему спутником. Дорогою, он с большим участием распрашивал о положении его семейства. Николай неприметным образом пересказал ему историю своего отца, несчастия Кати и свои собственные приключения.

-- Ни слова больше! Ни слова! вдруг закричал незнакомец, торопливо схватив Николая за руку.

Молодой человек изумился, хотел что-то сказать, но старик повторял только: "Ни слова! Ни слова""! - тащил его за собой, привел к омнибусу, посадил, сел сам, и во всю дорогу, едва Николай раскрывал рот, кричал опять то же: "Ни слова"!

У поворота в одну улицу, в скромной и отдаленной части города, они вышли из омнибуса. "Ни слова!" повторил еще раз старик, когда Николай опять хотел-было попросить у него объяснения; и они вместе не подошли, а подбежали к старому, однако ж очень опрятному, дому, на дверях которого была медная доечечка с надписью: "Братья Чирибль"

маленького росту, с напудренной головою и с серебряными очками на носу.

-- Дома ли-брат Нед?

-- Дома, сэр, отвечал старичек, приподнявши голову и смотря сквозь очки на вошедших.

-- Братец Нед! сказал спутник Николая, подойдя к затворенной двери в другую комнату и приложивши к ней ухо: братец Нед! вы заняты, или можете перемолвить со мною два слова?

-- Братец Чарльз, отвечал кто-то из-за двери точно таким же голосом: зачем об этом спрашивать? Войдите.

совершенно все, одинакое, и до такой степени одинакое, что их нельзя было отличить друг от друга. Николай сперва удивился этому необыкновенному сходству, но потом оно показалось ему не только удивительным, даже и трогательным, потому-что встретилось не в даме первого возраста, а в двух стариках, которые, нежно взявшись за руки, смотрели друг на друга с веселой улыбкой и говорили друг другу: "Братец Нед, милый товарищ"! - "Братец Чарльз, милый товарищ"!

Это были близнецы, "братья Чирибль," почтенная фирма, на которую купечество целого сама верило миллионы.

-- Братец Нед, сказал тот из них, который привел Николая: надо пособить вот этому молодому человеку. У него есть семейство... люди бедные... никакого состояния... нечего есть. Мы должны пособить ему, братец Нед.... пособить ему.

-- Хорошо, братец Чарльз, отвечал братец Нед: если вы говорите, что мы должны пособить ему, то он должен от нас получить пособие.... должен получить пособие. Что же мы можем для него сделать? Кликнемте Тима Линкенватера. Где Тим Линкенватер?

Братья-близнецы пошли-было вместе к дверям, но вдруг один из них остановился.

-- Чего изволите, братец Чарльз?

-- У меня есть план, братец Нед. Тим Линкинватер становится стар; а он верный слуга, добрый слуга. Я думаю, братец Нед, что если мы положим пенсион его матери и сестрам, да купим особое место на кладбище, и огородим это место решеткой, и скажем, чтобы тут хоронили семейство Тима Линкинватера, так этого будет еще мало за его верную службу?

-- Мало, братец Чарльз, очень мало,

ха-ха-ха! Тим Линкинватер помолодеет!.. Помните, братец Нед, как он был маленьким мальчиком, таким же как мы?... Ах, бедный Тим!

Братья вместе улыбнулись и вместе вздохнули, глядя друг на друга.

-- Теперь сядемте, братец Нед, сказал один из них, посадив Николая и ставя два стула, один от него по правую, а другой по левую руку. Я сам разскажу вам историю этого молодого человека, потому что он стыдлив, и ему будет тяжело пересказывать о своих несчастиях, да притом и не хорошо заставлять его повторять одно и то же два раза, как-будто мы не верим ему. Не хорошо, братец Нед.

-- Правда, братец Чарльз, сущая правда: нехорошо.

Николай хотел возразить, но старые близнецы за, кричали в один голос - "Ни слова! ни слова"! - и братец Чарльз рассказал братцу Неду все подробности Николаевых несчастий, описывая их с таким чувством и красноречием, как-будто это была собственные его несчастия.

Они подали друг другу руки и глазами полными слез взглянули на небо. Затем был призван толстенький старичек с напудреной головою.

-- Мистер Том Линкинватер, сказал ему братец Чарльз: мы полагаем, что вам уж наскучило заниматься в конторе и что мы должны дать вам помощника. Вот молодой человек: приучите его к конторскому делу, Тим Линкинватер. Он юноша умный и образованный, и у него нет ни какого состояния, а есть мать и сестра. Будьте к нему ласковы и снисходительны, Тим Линкинватер. Впрочем, мы вас знаем: вы добрый человек, вы прекрасный человек, мистер Тим Линкинватер.

Старичек с напудреной головой стоял и молчал.

-- Что же вы ничего не скажете, Тим Линкинватер? спросил братец Нед. Мы полагаем, что хорошо придумали. Когда молодой человек попривыкнет, вам можно будет раза два или три в неделю ездить в деревню к матушке, и ночевать там, отдохнуть на чистом воздух. Так ли, Тим Линкинватер?

-- Как вы упрямы, мистер Тим Линкинватер! возразил братец Чарльз, смотря на него с добродушной улыбкою: вы очень упрямы, мистер Тим Линкинватер.

Тим поднял перо, которое было у него в рук, и стал водить им по воздуху, как-будто бы пишет цифры.

-- Сорок четыре, сказал он: - да! сорок четыре года как я веду книги братьев Чирибль. Во все это время я каждое утро, кроме воскресенья разумеется, отпирал свою конторку в ту самую минуту как начинало бить девять часов, и запирал ее по вечерам ровно в половин десятого, исключая тех дней когда приходит иностранная почта. Я ни разу не ночевал ни где, кроме своей комнаты в мезонин. У меня на окне стоит горшок розанов, и это тот самый горшок, который я принес с-собою, как сюда переехал. В целом мир нет.... я тысячу раз говаривал и еще тысячу раз скажу.... в целом мир нет другой улицы, лучше той, в которой я живу. Прекрасная улица! вскричал Тим, разгорячаясь постепенно: безподобная улица! нельзя ничего лучше выдумать. А вид из окошка! в целой Англии нет такого прелестного виду! Я разсматриваю его всякое утро, перед бритьем бороды, и следственно могу судить о нем основательно. Мистер Эдвин! мистер Чарльз! я спал в этой комнате сорок четыре года, и прошу позволения.... если от этого не будет ни какого вреда вашим делам.... прошу позволения умереть в этой комнате.

-- Что вы, Тим Линкинватер! Ну, зачем говорить о смерти! вскричали в один голос братья.

Сказав это, Тим Линкинватер вышел в контору и сел на свой табурет, с видом человека, который решился защищать до последней капли крови занятую позицию. Братья переглянулись между собою и несколько минут не говорили ни слова.

-- С ним надобно принять решительные меры, братец Нед, сказал наконец братец Чарльз. Ежели он добровольно не согласится перестать быть машин прикащиком и сделаться нашим товарищем в торговле, так нечего делать, прийдется употребить насилие.

-- Непременно насилие, братец Чарльз! отвечал братец Нед. Если он не слушает никаких резонов, так будем же действовать против его воли, покажем ему, что мы хозяева! Поссоримся с ним! Подеремся!

-- Поссоримся с Тимом Линкинватером! подхватил братец Чарльз. Но мы, заговорившись о Тиме, совсем позабыли про нашего молодого приятеля, братец Нед. Ведь его, я чаю, заждались дома...... Ну, прощайте, мистер Николай. Никльби! Завтра, в девать часов утра.... вы не забудете? Прощайте! Бог с вами! Дай Бог счастливого пути!

-- Сэр.... сэр....

-- Ни слова! ни слова! закричали оба брата. Ваша матушка.... ваша сестрица.... иногда надобность....

В смущении от доброго дела, братья и сами говорили не складнее растроганного Николая, однако ж никак не позволили ему отделаться от подарка, и молодой человек, со слезами на глазах, онемев от избытка признательности, пламенно ухватил их руками, прижал их к сердцу и мог произнести только: "Бог.... мать моя...." Старики выпроводили его за дверь.

Легко вообразить, как обрадовались домашние Николая, когда он рассказал им что с ним случилось. Катя плакала, Смайк смеялся, мисс Ла-Криви прыгала. Одна мистрис Никльби не обнаружила ничем особенным своего удовольствия, говоря, что она наперед была уверена в том, что сын её, по своим дарованиям и отличному воспитанию, которое она дала ему, получит хорошее место.

книги, бумаги, чернильницы, перья, карандаши были разложены на вчерашних местах, и даже канарейка, висевшая под потолком вместо люстры, напевала вчерашнюю песенку. Об этой канарейке Тим Линкинватер любил рассказывать весьма занимательный анекдот, как он нашел ее почти мертвою на улице, как ему стало жаль бедной птички, как он принес ее дамой, посадил к клетку, и она оправилась, начала, прыгать, словом, стала такою, какою вы теперь ее видите, сэр! прибавлял обыкновенно Тим, горделиво указывая на веселую птичку. Пересказав то же самое и Николаю, он стал перед клеткой и свиснул каким-то особенным образом: канарейка тотчас подскочила к решетке клетки, вытянула свою желтенькую шейку, разскрыла ротик, начала махать крылышками; и право мудрено решить, кто в эту минуту был счастливее, она, или Тим Линкинватер.

Неудовольствие, обнаруженное Типом при первой встрече с Николаем, не имело никакого отношения к нашему герою. Тим боялся, чтобы его вовсе не отставили от конторы, а как-скоро ему было растолковано, что Николай определяется не в прикащики, а в помощники, то добрый старичек успокоился и осыпал его самыми искренними ласками. Молодой человек скоро заметил, что в конторе и в лавке братьев Чирибль все носит на себе отпечаток прекрасного нраву хозяев. Товары и книги в порядке, всякая вещь на своем месте, все блестит свежестью, чистотой; служители, начиная с Тима до последняго писаря, отличаются самыми добродушными физиономиями, одеты опрятно, ведут себя скромно, разговаривают между собой дружно и весело. В конторе, на стенах, между таксами и реестрами товаров, висят в красивых рамках планы и фасады больниц и богаделен; на окнах стоят горшки с тюльпанами; камин украшен множеством фарфоровых куколок, и две из них, одинакия, известно под именем братьев Чирибль, а еще одна в том же роде, под именем Тима Линкинватера.

Николай горел нетерпением приняться за дело.

-- Экой горячий! сказал Тим, легонько ударив его по руке и засмеявшись от чистого сердца.

"Отпуск товаров", тщательно обдул ее со всех сторон, и перевернув несколько листов, дал Николаю счесть длинный итог. Молодой человек тотчас же погрузился в работу; старик подвинул к нему свой табурет и следил за каждым его движением, внимательно замечая всякую цыфру, которую тот писал на особом листе бумаги. Суммы, данные для сложения, были сами по себе не очень значительны, но их было около ста, и, следовательно вывести с одного разу верный итог было довольно трудно. Несмотря на то, минут через десять, работа уж приближалось к концу. В это время братья Чирибль, взявшись за руки, вошли в контору. Тип Линкинватер дал знак, чтобы они остановились в дверях, и поглядывая то на них, то на Николая, с улыбкою подмигивал им на молодого человека; на что братцы отвечали также улыбками и приветливыми киваньями. Между-тем Николай кончил сложение. Он хотел уже написать последнюю цыфру итога, как вдруг Тим Линкинватер, не владея больше своими чувствами, спрыгнул с табурета, опрокинул его и закричал:

-- Четырнадцать тысяч семь сот тридцать девять фунтов, два шилинга, и семь пенни..... И он это сделал в десять минут, так, шутя! Господа!... мистер Эдвин!.... мистер Чарльз!.... имею честь вам доложить, что это чудо; это такой молодой человек, которому нет подобного в целом Лондоне. Его итог согласен с моим, проверенным трижды!

-- Покорно благодарим, Тим Линкинватер, отвечал братец Чарльз. Я был уверен, что наш молодой приятель хорошо пойдет.... Не правда ли, братец Нед?

-- Правда, братец Чарльз, отвечал братец Нед: вы мне вчера говорили, что он хорошо пойдет. И Тим Линкинватер тоже говорит; а Тим прекрасный человек...... Мастер Тим Линкинватер, вы - прекрасный человек.

-- Слава Богу! кричал между-тем старый прикащик: теперь, ежели я и умру, книги братьев Чирибль будут в порядке.

и осыпали его ласками. Прошло не более двух недель, как им уже показалась, что труды и способности Николая не вознаграждаются жалованьем, которое они ему положили.

-- Как вы думаете, братец Нед? сказал братец Чарльз: не отдать ли нам свою дачу матушке и сестрице мистер Никльби? Ведь они нанимают же для себя квартиру: пусть бы наняли нашу дачу. А мы можем взять дешево.

-- Сядемте, братец Чарльз, отвечал братец Нед. Я полагаю, что дачу отдать им можно, а денег брать не надобно. Они бедные люди...... ах, бедные люди!... А мы с вами, братец Чарльз, люди богатые. Начто же нам их деньги?

-- Конечно, братец Нед, нам не нужны их деньги: мы люди богатые. Но чтобы они не тратили своих денег попустякам, то мы станем с них брать что следует за наем дачи, только будем считать эти деньги их собственностью, и после отдадим с процентами; а ежели все пойдет хорошо.... да верно пойдет хорошо!.... тогда мы назначим им особый маленький капиталец; я назначу секретно, и вы назначите секретно, и Бог их благословит. Не правда ли, братец Нед?..... Позовемте Тима Линкинватера.

Вследствие этого совещания, несколько дней спустя, мистрис Никльби с Катею переселились на дачу, в прекрасный сельский домик, окруженный тенистым садом и огородами. Им предоставлено было право пользоваться всем, что там найдется, и первые дни пребывания их в этом прелестном убежище были днями безпрерывных открытий. Всякий вечер, когда Николай возвращался из конторы братьев Чирибль, ему показывали что-нибудь новое, что-нибудь такое, чего прежде никто не заметил, то бутылку вина, то какой-нибудь колченогий стул, то ключ от особенной комнаты, которая до-сих-пор была заперта, и так далее. Потом Николай стал находить у себя другия, более приятные неожиданности: занавески у окон, маленький коврик перед диваном, чижика в медной клетке, и наконец добрую мисс Ла-Криви, которая начала довольно часто посещать друзей, своих и всякий раз забывала большой молоток, привезенный ею еще в первое посещение, когда она развешивала в комнате Николая картинки своей работы. Мистрис Никльби говорила без умолку; Катя поспевала везде, зажималась всем и была всем довольна; Смайк прилежно работал в саду, украшая его всякий день чем-нибудь новым; Николай всех ободрял, веселил, был душою семейства, общею радостью и утехою. Одним словом, звезда мира и счастия взошла над бедными Никльби: один только богатый Ральф был несчастлив.