Жизнь и приключения английского джентльмена мистер Николая Никльби.
Часть вторая.
Страница 5

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь и приключения английского джентльмена мистер Николая Никльби. Часть вторая. Страница 5 (старая орфография)

Сказав это, Ньюмен Ноггс сел и устремил на Ральфа неподвижный, суровый взгляд. Никльби презрительно посмотрел на него и оборотясь к братьям Чирибль, сказал:

-- Я слушал терпеливо, господа, вы видите. Но не забудьте, что все это происходить в вашем доме, что вы сами пригласили меня и выставили на поругание пьяному нищему, которого я кормил. Я потребую у вас отчета, буду жаловаться, заставлю вас или просить у меня прощения, или представит неоспоримые доказательства на все, что было сказано мне в вашем присутствии.

-- Доказательства готовы, отвечал братец Нед: Сноли и Грайд сознались, а Сквирс в тюрьме.

В самом дел добрые братья Чирибль, из любви к Николаю и по просьбе Франка, раскрыли все злодеяния и гнусные замыслы старого Никльби. Ноггс был искусным руководителем их в лабиринте; он указывал им людей, с которыми хозяин его имел сношения; умные братья, по этой тропинке, дошли до всего и, начав дело с безкорыстною целью защитить угнетенного, получили при конце награду за этот подвиг, открыли тайну, относящуюся до девушки, которая была им так дорога. Неизвестный документ, укреплявший-за Магдалиною большое имение, был законным порядком отобран у воров и представлен правительству.

Когда Ральфу Никльби описали эти открытия, когда говорили, что все его козни известны, что сообщники письменно обвиняют его в намерении погубить Николая, женить Грайда на Магдалине, взять с него за это взятку, лишить Магдалину принадлежащого ей имения, предать Сквирсу несчастного Смайка, и прочая, и прочая, Ральф сидел потупившись и по-временам тихонько топал ногою, но никакое другое движение не обнаруживало борьбы, происходившей в душе его, и он казался совершенно спокойным, даже не переменял своего положения и ни разу не поднял глаз, которые постоянно были устремлены на пол.

-- Вы видите, мистер Никльби, сказал братец Нед, что все дела ваши открыты. Ни я, ни братец Чарльз, ни Тим Линкинватер, не станем говорить вам, хорошия ли это дела: вы сами знаете, мистер Никльби, что они не хорошия;

-- Нет! вскричал Ральф, сильно ударив кулацком по-столу: нет! вы ошибаетесь, если думаете, что я вам поддайся. Глупые сплетни негодяев! лукавые ухищрения людей, которые желают мне зла.... вздор! Я смеюсь над этим, и благодарю, - что вы расказали им всю историю. Теперь я знаю, как мне действовать: вы сами на себя подали оружие. Берегитесь!

-- Очень жаль, мистер Никльби, сказал братец Чарльз, что ваше сердце так ожесточено против нас с братцем Недом и Тимом Линкинватером. Бог видит, что мне не хотелось бы огорчать вас; Бог видит, как мне тяжело напомнить вам еще одно дело... нехорошее дело, мистер Никльби. Но вы сами принуждаете.... Как быть.... Тим Линкинватер, потрудитесь распорядиться в той комнате.... Вы напрасно встали, - мистер Никльби. Сядемте, мистер Никльби. Сядете, братец Нед.

Усадив Ральфа и Неда, братец Чарльз вышел и скоро воротился с Тимом Линкинватером. Они заняли свои прежния места. Водворилось глубокое молчание. Комната, где происходила эта сцена, была довольно велика, но освещалась только одной свечкой, стоявшей на столе, возле которого все сидели. Углы оставались во-тьме; также худо освещалась и дверь, в которую выходили братец Чарльз и Тим Линкинватер. Старик Никльби, предуведомленный о каком-то новом явлении, нетерпеливо смотрел на эту дверь. Она начала тихо растворяться, я из нея показалась бледная фигура, полуразрушившийся образ человеческий, который, едва двигался под-тяжестью болезней и лет.

-- Что это? спросил Ральф.

-- А вот увидите, мистер Никльби, отвечал один из братьев.

Фигура остановилась: отдаленность и темнота препятствовали разсмотреть ее; нельзя даже было сказать наверно, человек это, или что другое. Ральф в безпокойстве оглядывался кругом. Присутствие таинственного существа очевидно приводило его в замешательство; он несколько раз переменял положение, и, сказав наконец, что не может переносить свету, сел так, что лицо его было в тени.

-- Что ж это такое? повторил он, прерывающимся и дрожащим голосом.

-- Приготовьтесь к страшному объяснению, отвечал братец Чарльз. Ежели в вашем сердце осталась хот капля человеческой крови, то вам будет тяжело, очень тяжело, мистер Никльби. Дело идет о несчастном, которого вы преследовали вопреки законам природы; о бедном и невинном существе, которое никогда не желало вам зла, имело право на вашу любовь, на ваши попечения, но вы его оттолкнули от себя, мистер Никльби, вы разорвали все узы, которые вас с ним связывали, вы мучили и терзали его, как самый лютый врат, мистер Никльби, как изверг.

-- А! это Николай! вскричал Ральф, с каким-то странным движением ужаса и внезапной радости. Вы хотите сказать, что он умер. Так! я вижу это по твоим глазам. Благодарю, господа, за приятное известие. Оно мирит меня с вами, и я прощаю вам все оскорбления.

Близнецы не мешали ему говорить, но смотрели с отвращением на дикую радость злобы, которая одушевляла его.

-- И вы думали, что я заплачу, услышав о смерти племянника? продолжал он. Ха, ха, ха! плакать о смерти врага! Вы прекрасные люди, мистер Чарльз, мистер Нед. Я вам чрезвычайно обязан. Благодарю, вас.

"Погодите!" произнес хриплый голос, выходивший, казалось, из гортани покойника, и в то же время таинственная фигура зашевелилась, начала медленно подвигаться к освещенному месту комнаты: Ральф узнал в ней Брукера, того старика, который, однажды просил у него милостины на улиц, говоря, что он знает какую-то тайну.

-- Что здесь делает этот вор? спросил Ральф, напрасно стараясь скрыть свое смущение. Известно ли вам, господа, что он преступник, которого ищет полиция?

-- Мистер Никльби! начал Брукер: тот, о ком говорили вам эти почтенные люди, не племянник ваш Николай. Вы погубили другое, более близкое вам, существо Смайка. Знаете ли вы, кто таков Смайк?

-- Кто? спросил Ральф заикаясь.

Брукер возвел глаза к небу, подмял руки, сложил их и отвечал: Это ваш родной... единственный сын.

Ральф схватил себя за голову. Насколько секунд в нем не было заметно никаких признаков жизни. Он сидел, нагнувшись и закрывши обеими руками лицо, и когда опять поднял голову, оно было бледно, мелкия капли поту выступили на лбу и щеках, безсмысленный взгляд упал на Брукера.

-- Милостивые государи, продолжал Брукер, обращаясь ко всем присутствующим: я не оправдываю своего поведения; я виноват, признаюсь откровенно, но теперь дело идет не обо мне самом, а о злодеяниях этого человека. Выслушайте.... В числе людей, которые с ним имели дела, тому прошло лет двадцать или более, был один джентльмен, страстный охотник гоняться за лисицами, человек необразованный и пьяный, который, промотавши свое собственное имение, хотел сделать то же и с именьем сестры своей. Они были сироты и жили вместе, в Лейчестершейре. Не знаю, что было сперва на уме у Никльби, хотел ли он обольстить молодую девушку, или хлопотал о том, чтоб она платила за брата: только, он ездил к ним очень часто и проживал в их доме по нескольку дней. По духовной отца, девушке доставалось значительное приданное но она могла воспользоваться им тогда только, когда выйдет замуж с согласия брата. Никльби знал наперед, что брать не согласится, ежели он предложит ей руку, потому что, как бы скоро девушка вышла замуж, брат лишился бы и последняго источника для своих издержек. Никльби выдумал себе другой план: он притворился влюбленным в девушку, открылся ей в своей мнимой страсти, говорил, что брат конечно не станет противиться их соединению... Бедная поверила, предалась ему и погибла... Когда Никльби, после тою, начал свататься, то брать отказал на отрез; но дело уже было сделано: несчастная жертва корыстолюбия, чтоб прикрыть свой стыд, должна была без согласия брата выйти за Никльби. Он уговорил ее обвенчаться тайно, в надежде, что страстный охотник и пьяница скоро сломит себе шею, либо умрет от пьянства. Но ни того, ни другого не случилось, а между-тем у них родился сын. Ребенка отдели к кормилице, в отдаленную деревню; мать навещала его редко, и то украдкою; отец никогда не ездил, будто бы длятого, чтоб не возбудить подозрений. Несколько раз несчастная женщина просила мужа открыть брату тайну их брака, но Ральф ни под каким видом не соглашался на это. Он жил по большой части в Лондоне, занимаясь своими ростовщичьими делами, а она, бедная, оставалась в деревне и не видала около себя никого, кроме пьяных охотников, приятелей брата. Так прошло около семи лет. Между Никльби и женой начались неприятности; но вдруг брат их занемог и умер. Чтобы скорее склонить жену к примирению, Ральф вздумал притворяться нежным отцом и поручил мне перевезти сына их в Лондон; а сам поехал к жене. Я привез ребенка. Он был слабого сложения, худ, бледен, хил. Я поместил его в квартире Никльби, в большой и пустой комнате на чердаке. Недели две от Ральфа не было никакого известия; наконец он приехал, но без жены: несчастная не перенесла жестокостей мужа и брата, и через несколько дней после смерти последняго, также кончила жизнь прежде нежели брак её был объявлен и утвержден законным порядком. Это взбесило Никльби: он не жалел о жене, к которой никогда не питал привязанности; моему было тяжело разстаться с её имением. Я напомнил ему о сыне; он отвечал мне проклятием. Я сказал, что принесу ребенка к нему, он дал мне небольшую сумму денег и велел отправить его в Иоркшейр, в школу одного обманщика, Сквирса. Не имея возможности воспитывать у себя бедного мальчика, я решился услужить злодею, который обещал хорошо наградить меня. Ребенок был отдан в школу, под именем Смайка. Несколько лет я платил за него из своих денег, добытых не всегда честными средствами. Наконец одно дело подвергло меня преследованиям правительства: я был задержан, осужден, сослан. Пять лет тянулось мое изгнание. Представился случай к побегу; я им воспользовался и воротился в Англию. Но преступления не дозволяли мне жить спокойно в обществе: я скрывался под разными именами, пристал к шайке воров, не раз попадался в руки полиции, бегал... Наконец безпутная жизнь и старость совершенно разстроили мое здоровье: я лишился способности даже промышлять воровством, обратился к своему прежнему знакомцу Никльби, просил его оказать мне хоть маленькую помощь. Он отказал... Но видит Бог, что открывая теперь его преступления, я руководствуюсь не столько местью, сколько раскаянием; видит Бог..

Брукер не мог договорить, и зарыдал, опустив голову на руки.

-- Несчастный! сказал братец Чарльз. - Слышали ли вы, мистер Никльби, что он говорил? Я почитаю нужным прибавить к этому, что у него сохранились письменные доказательства нехорошого дела которое вы сделали. Он показывал нам ваше собственноручное письмо, в котором вы отказываете ему в деньгах на воспитание своего сына. Сверх-того мы имеем формальное показание женщины, которая была Смайковой кормилицей. Наконец, Брукер вызывается подтвердить присягою все свои слова. Короче, мистер Никльби, ваше нехорошее дело открыто совершенно и будет доказано неоспоримо, ежели дойдет до суда.

На все это Ральф не дал никакого ответу, сидел задумавшись и повесив голову.

-- Но мы не желаем вам зла, мистер Никльби; продолжал братец Чарльз: мы не желаем, чтобы такой старый человек, как вы, потерял свое доброе имя и был уличен в нехороших делах. Мы только просим вас, не делайте вперед ничего дурного своему племяннику, признайте бедного Смайка законным сыном, дайте ему права, какими пользуются другие честные люди и граждане, а сами, если вам будет тяжело видеть их счастье, сами удалитесь из Лондона и возьмите с собой все ваше богатство.... все возьмите с собой, мистер Никльби: только не тревожьте этих добрых молодых людей, потому-что они - добрые молодые люди.

Едва братец Чарльз перестал говорят, как свеча, горевшая в комната, упала, погасла, все остались в потьмах. Это произвело некоторую суматоху. Том Линкинватер побежал добывать огня; но, когда он воротился с другою свечой, Ральфа уже не было.

В душе человеческой есть странное свойство, подстрекающее иногда на такие поступки, которые повидимому не оправдываются на предъидущими, мы последующими деяниями. К числу этих поступков, может-быть, принадлежит" внезапное бегство Ральфа. Но пусть читатели сами разсудят, не объясняется ли оно его характером, или не имеет ли связи с судьбою, которая ожидала его впереди.

Скрывшись как вор из дому братьев Чирибль, он поспешными шагами пошел по улице и безпрестанно оглядывался, как-будто страшась, чтоб его не догнали и не схватили. Ночь была темная; холодный ветер дул прямо в лицо его; по небу неслись черные тучи. Между, ними была одна, чернее прочих, которая как-будто следовала за Ральфом; она не держалась на одном полете с своими подругами, но плыла прямо над его головой, страшная, тяжелая, непроницаемая. Ралф часто поднимал глаза на эту грозную спутницу, останавливался, или ускорял шаги; но она всё была тут, всё за ним, словно погребальный поезд за покойником.

Ему надо было проходить мимо бедного городского кладбища. Небольшое пространство земли, огороженное каменной стенкой, возвышалось над остальной частью площади; густая трава широко раскинула там свои сонные стебли; печальный вид этой растительности показывал, что она взошла на трупах и питает свои корни могильным тлением. Здесь хоронили несчастных, которые, по бедности, или за преступления, не удостаивались честной могилы между богатыми и неуличенными братьями. Это их последний, но верный приют. - Здесь лежат они, покрытые тонким слоем земли, который отделяет их от живого поколения; лежат неподвижно, крепко; не чувствуют над собой ноги, которая попирает их; не слышат житейского шуму, который проносится мимо их ложа; не страшатся бурь житейского моря, которое вокруг них волнуется: лежат и тлеют.

Ральф вспомнил, что он однажды присутствовал при освидетельствовании тела самоубийцы, который перерезал себе горло и похоронен на этом самрм кладбище. Мудрено определить, отчего случай этот теперь пришел ему в голову, тогда, как прежде Ральф никогда не вспоминал о нем, хотя очень часто проходил мимо кладбища. Но оно было так. Ральф вспомнил, и мало того, что вспомнил: он принял особенное участие в своем воспоминании, подошел к ограде кладбища, облокотился и начал смотреть на могилы, стараясь отгадать, которая из них принадлежит самоубийце.

Спустя несколько минуть, толпа пьяных гуляк, с криком и песнями, приблизилась к Ральфу. Один из них, человек невысокого росту, оборванный, безобразный, горланил пуще всех своих товарищей и идучи, подплясывал в лад с напевом. Товарищи хохотали над ним. Ральф оглянулся и безсмысленно смотрел на ватагу буйных весельчаков. Но вот, они удалились, старик остался опять один и с новым вниманием стал смотреть на кладбище. Ему было трудно узнать отыскиваемую могилу; зато он хорошо помнил самого покойника: его синее лицо, - окровавленное горло, одежда и люди, которые около него стояли; слова, которые тогда были сказаны, все очень ясно представлялось памяти Ральфа. С каким-то странным впечатлением на душе он отошел наконец-от кладбища и побрел тихонько домой. Здание, в котором он провел столько лет своей жизни, показалось ему на этот раз печальным, уединенным. Ральф, с недовольным видом, вынул из кармана ключ и отворил дверь; перед ним открылись темные сени; ни один луч света не блеснул в черной глубине их; некому. было встретить Ральфа; безмолвие, пустота, неподвижность: он судорожно захлопнул дверь, повернул ключ, и дрожа всем телом, вошел в свою комнату.

Тут, в этой комнате, было обдумано много планов, было перечувствовано много ненависти, корыстолюбия, желания мести, удовольствия от надежды, на зло и досады на неудачу. Ральф упал в кресла и задумался.

сделал нищими, вот молодой лорд, несчастная жертва его гнусных интриг; вот развратный ментор этого злополучного юноши. Там Манталини, жена его и множество других, более или менее выпуклых, образов; а здесь, ближе, Николай, Катя, Брей, Магдалина, Грайд, Сквирс, братья Чирибль, и опять Николай, опять Николай, и с ним изувеченный Смайк, родное детище Ральфа, единственное детище!... Страшно!

И все эти лица действуют перед Ральфом: живые продолжают жить и смеются над ним, мертвые возстали из гробов и проклинают его. - В жизни Ральфа были минуты, озаренные фосфорическим светом торжествующей ненависти, или корыстолюбия. Воспоминание обновило их. Вот должники приносять ему чистое золото, вот Верисофт подписывает свой вексель, вот Николай чахнет в дотбойском училище, вот он бежит из Лондона, скитается без куска хлеба. Но возле этик веселых картин рисуются и другия, печальные: вексель на Верисофта лопнул; огромные суммы, вверенные разным торговым домам, также не выплачены; надежды неоправдались, ожидания не сбылись, сообщники изменили, ни один план против Николая не удался, молодой человек торжествует, и с ним опять этот Смайк, этот изувеченный Смайк: он отворачивается от отца своего, прижимается к Николаю, обнимает его колена, смотрит на него, как на своего ангела-хранителя.

Ральф вспомнил о последних словах братьев Чирибль, и они показались ему ядовитою, горькой насмешкою. Мистер Чарльз сказал: "возьмите с собой все, ваше богатство". Увы! какое богатство у Ральфа? Он был богат, но.... это давно! Теперь он разоренный, обманутый, обманувшийся, всеми покинутый старик, жертва собственной своей жадности к деньгам, мученик тех самых замыслов, которые он устраивал против других..... А враги его торжествуют, и Николай не боится его, и Смайк любит Николая..... О бешенство!

Было время, когда Ральф кинул своего сына, было время он забыл и не знал его; но теперь, теперь он ревновал несчастного к своему племяннику, ненавидел и ревновал, терзался двумя противоположными чувствами. Взаимная привязанность Николая и Смайка была ему нестерпима. Он не мог вообразить себе, что Николай заступил место отца его детищу, что это жалкое существо питает глубокую признательность к своему благодетелю. Вся кровь кидалась к голове Ральфа, при одной мысли о том, что они вместе; а эта мысль была неизбежная, неотразимая. В бешенстве, он заскрипел зубами, выбросил целую волну ядовитого дыхания, и поводя около себя глазами, которые светились в окружавшей его мгле, закричал:

-- Гибну! гибну!.... Совершилось пророчество: день мои прошел, наступила ночь..... Гибну!.... Не уже ли в аду нет ни одного демона, который бы помог мне?

Он машинально встал и пошел. Эхо повторило шаги его. Он вышел из своей комнаты, прошел как тень через великолепные, но пустые покои, где давал обед Верисофту; потом пробрался в корридор, начал подниматься на лестницу, отворил дверь большой комнаты, в которой некогда жил его сын; вошел и захлопнул за собою дверь. Слабый лучь света, проникавший сквозь грязное окно в кровле, едва позволял разсмотреть печальный вид этого оставленного жилища. Ральф сел на постель, на которой спал Смайк. Тут еще валялись лоскутки одеяла, смятая простыня: все покрыто пылью и пахнет тлением. Он устремил глаза на вершину стропил, долго смотрел туда неподвижно, потом встал, перетащил на середину комнаты сундуке, который стоял встороне, поставил на него стул, взлес и начал обеими руками ощупывать кровлю. Скоро ему попался толстый железный крюк, крепко всаженный в стропила. Ральф несколько минут держал его в кулаке, потом спустился опять на пол и сел на сундук.

Раздался унылый звон колокола на городской башне. Час!

-- Звони, медный язык! закричал Никльби: Показывай людям время их болезненного рождения, их жалких забав, их тяжелых трудов и мучительной смерти. Для меня уже нет времени!..... О! если бы я мог в эту минуту отравить воздух, которым они дышут!

С отчаянием и бешенством Ральф оглянулся вокруг, поднял руки, затряс ими словно в безумии, и вскочил. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На другой день посланный от братьев Чирибль и соседи Ральфа, видя, что дверь его квартиры не отворяется, решились наконец взломать ее: вошли, осмотрели все комнаты и не нашли никого.

-- Что за чудо? говорил один.

-- Куда ж он девался? спрашивал другой.

-- Я видел, как он вчера отпирал дверь.

-- А я слышал, как он запирал ее.

-- И я.

-- И я.

Наконец одному соседу вздумалось осмотреть чердак, о котором все позабыли:

-- Ха, ха, ха! Поглядите-ко, господа! он повесился!

Отвернемся от этой ужасной картины и посмотрим, что делает Николай, которого мы оставили с больным Смайком на дороге в Девоншейр.

После двудневного путешествия, он увидел себя в нескольких милях от родины, от того места, где протекли лучшие дни его жизни. Но ему не нужно было воспоминаний о старине, чтоб сильнее чувствовать настоящее, и нежней обходиться с своим увядающим другом. Всегда заботливый, добрый, всегда ровно любящий и постоянный в любви своей, од ни днем ни ночью не отходил от несчастного, который угасал с каждою минутой, наблюдал за его спокойствием, поддерживал в нем присутствие духа; утешать его - было безпрерывной и нежной заботой доброго Николая.

неотдаленным окрестностям. Его ничто так не занимало как посещение мест, которые Николай особенно любил в счастливые годы своего детства. Уступая этой невинной прихоти, нежный опекун Смайка показывал ему всякий день что-нибудь новое; они ездили на маленькой деревенской тележке, и их часто видали, то катающихся по узкой тропинке под тенью ветвистых лип и дубов, то стоящих на вершине пригорка, откуда открывается вид на живописные окрестности.

В одну из таких прогулок, Николай указал Смайку несколько деревьев, на которые он, бывало, взбирался, чтоб посмотреть на птенцов, сидящих в гнезде, тогда-как маленькая Катя, стоя внизу, дивилась его отважности. Там же был еще старый дом, к которому они бегали всякий день любоваться, как заходящее солнце играло на стекле его слухового окошка; был еще сад, куда Николай любил глядеть через ограду и откуда он принес однажды куст розанов, который Катя пересадила к себе своими руками. Далее друзья увидели прелестную лужайку, Где Николай и сестра его сбирали вместе полевые цветки; увидели рощу, где они друг от друга прятались за деревьями, гору, с которой они любили сбегать взявшись за руки, широкое поле, по которому они носились, как бабочки, не зная печали и забот жизни. Одним словом, там не было хижины, луга, куста, дерева, которые не приводили бы Николай) новых воспоминаний, часто ничтожных, пустых, заключающих в-себе один какой-нибудь взгляд, одно слово, улыбку, мимолетную мысль, кратковременный страх, или внезапную радость, но воспоминаний светлых и отрадных, которые была несравненно яснее, чем воспоминания о последующих годах его жизни.

Наконец они посетила кладбище, где покоился прах Николаева отца.

-- И здесь, сказал молодой человек, пожимая руку больного друга: и здесь мы с Катей беззаботно прогуливались, когда еще не знали, что такое смерть, и не думало, чьи кости зарыты у нас под ногами. Мы только дивились молчанию, которое царствует в этом месте, и, как-будто благоговея перед ним, разговаривали между собой вполголоса. Однажды Катя пропала; более часу искали ее везде и наконец увидели, что она спит под деревом, которое теперь осеняет могилу отца моего. Батюшка поднял ее сонную на руки и сказал, что он желал бы, когда умрет, быть погребенным на том месте, где покоилась голова его милой дочери. Ты видишь, Смайк, что желание его не забыто.

И таким-образом друзья наши провели целый день; с ними ничего не случилось; но вечером, когда Николай сидел у постели Смайка, больной вдруг поднялся, положил свою руку на руку Николая, и сказал со слезами;

-- Мистер Никльби, дайте мне слово исполнить мою просьбу.

-- Что такое? спросил Николай. Не уже ли ты сомневаешься в моей готовности сделать для тебя всё - всё на свете?

-- Нет! я знаю, вы сделаете. Обещайте мне, что когда я умру, меня похоронят поближе.... как можно поближе.... к тому дереву, которое мы сегодня видели.

Николай обещал. Больной благодарил его безмолвным взглядом и отвернулся, сказав, что хочет заснуть. Но еще долго слышались вздохи, которые он удерживал, и рука его несколько раз пожимала Николаеву руку, прежде-нежели он погрузился в спокойствие. Ночью ему сделалось очень дурно. Николай раза два или три поднимал его с постели, проводил по комнате, потом опять сажал, обкладывал подушками; но движение утомляло больного и причиняло обмороки, которые были опасны при его слабости. К утру стало полегче; в полдень нашли возможным перенести Смайка в садик, где он любил отдыхать после прогулок. Там устроили ему спокойное помещение; он лег, улыбнулся; птички порхали над его головой, в траве стрекотали насекомые. Больной с наслаждением впивал бальзамический воздух, любовался смеющейся картиной прекрасного летняго дня, и весело разговаривал с Николаем. Наконец его стала клонить дремота; он закрыл рукою глаза и погрузился в глубокий сон. Николай, утомленный безсонницей, также чувствовал нужду в отдохновении; потянулся, опустил голову на грудь, задремал.

Но не прошло пяти минут, как вдруг он был разбужен пронзительным восклицанием, и, вскочив, увидел, что друг его сидит: глаза выкатились, все тело трясется, руки протянуты, на лбу дрожат капли холодного лоту.

-- Боже мой! что такое?

Смайк не мог отвечать.

-- Что такое? повторил Николай:. ты видел страшный сон? Испугался?

Больной опять не дал ответа, но взял Николая за руку, боязливо указал ему на чащу деревьев. Николай оглянулся: там не было ничего.

-- Там нет ничего, мой друг.

-- Нет...... там есть, пролепетал Смайк вполголоса: там есть!.... О, мой благодетель! не отдавайте меня. Я не хочу.... не хочу. Я боюсь. Не отдавайте, не покидайте меня.

-- Не покину, отвечал Николай. Но успокойся: ты видишь, я с тобою. Раскажи мне, что тебе почудилось.

Смайк робко осмотрелся кругом и сказал:

-- Помните, я говорил вам про старика, который отдал меня в школу?

-- Помню, мой друг.

-- Это тебе так показалось, бедняжка. Откуда он возмется? почему он знает, что ты здесь? и зачем ему тебя отъискивать, когда он столько лет не являлся?

-- Не знаю.... Но я его видел.... видел. Это был он. Я узнал-бы его между тысячые человек и как бы он ни переоделся..... О! я помню его.

Николай старался всячески убедить больного, что это явление было только мечта; но Смайк не поддавался никаким доказательствам: впечатление, произведенное на него, было так сильно, что он твердо верил в действительность явления старика, и эта уверенность имела бедственное влияние на его здоровье. Скоро Николай увидел, что не остается более жи какой надежды: друг его гаснет, мир закрывается для несчастного. С ним не было сильных припадков, он не жаловался ни на какую боль; но каждое утро находило его слабее вчерашняго, каждый день в нем уничтожалась часть жизни; он умирал постепенно, без кризисов. Члены его почти лишились движения, голос пропал: едва можно было разслушать, что он говорил.

Однажды, погода была удивительная, воздух напоен ароматом, небо сияло прозрачною синевой. Николай сидел возле постели больного, и поглядывая то на него, то в открытое окошко, сравнивал живость и веселость природы с болезненною томностью своего друга. Роковая минута была близка; Николай знал это и часто, не слыша Смайкова дыхания, наклонялся к нему, чтоб увериться, действительно ли он спит, а не переселился в тот край, откуда нет возвращения.

Вдруг умирающий приподнял веки, и веселая улыбка мелькнула на его бледном лице.

-- Вот это хорошо, сказал Николай: сон подкрепит тебя.

-- Я спал очень сладко, отвечал Смайк: я был счастлив...... прекрасное сновидение!

-- Что ж тебе снилось, мой друг?

Умирающий взглянул на Николая, потом возвел глаза к небу и отвечал: Скоро я буду там.

Несколько секунд они смотрели друг на друга в безмолвии.

-- Мне не страшно умереть, продолжал Смайк: я доволен. Мне даже кажется, что если бы я и мог выздороветь, так.... начто? Вы часто говорили мне, что современем мы будем вместе, и я теперь чувствую, что это совершенная правда; и потому мне нетяжело оставить вас.

Слезы и продолжительное пожатие руки доказывали, как искренни были эти слова. Не нужно упоминать, что они глубоко тронули того, к кому относились.

-- Хорошо.... хорошо, мой друг, сказал Николай: я рад, что вижу тебя спокойным. Повтори мне, - ты ведь счастлив?

-- Прежде я должен открыть вам одну тайну, отвечал Смайк. Вы, верно, не разсердитесь... о! верно, нет.

-- Могу ли я на тебя сердиться.... и...... в эту минуту!

-- Знаю..... не разсердитесь. Помните, вы у меня спрашивали, отчего я переменился и часто сижу один? Теперь и скажу вам отчего.

-- Я спрашивал единственно с тем намерением, чтоб утешить тебя, если возможно. Но, ежели тебе тяжело открыть тайну, не говори.

-- Нет, я хочу я должен.

Он заставил Николая нагнуться и шепнул ему на ухо: Простите меня. Я готов умереть для её счастья; но я не мог..... у меня сердце разрывалось, когда я видел как она его любит!...

что бедный молодой человек, со всем жаром подавленной, безнадежной страсти, любил сестру его Катю. На груди Смайка висела ленточка, которую прежде она носила; в ней был завязан маленький отрезок её волос. Смайк просил Николая взять к себе это сокровище, пока его не уложат в гроб, и потом опять надеть ему на шею, чтобы он и в могиле с ним не разстался. Николай на коленях выслушал эту последнюю просьбу злополучного юноши и поклялся непременно исполнить ее. Они нежно поцеловали друг друга.

-- Ну, теперь я счастлив! произнес Смайк.

Наступила роковая минута. Веселая улыбка не слетала с уст умирающого. Он говорил, что видит перед собой прекрасный сад, что в нем мелькают мужчины и женщины, что лучезарные лица детей окружают его постель, золотистый свет озаряет безпредельное пространство..... наконец он сказал, что это рай, и умер.

Отдав последний долг несчастному другу, герой нашей повести печально воротился домой, и, само собой разумеется, его свидание с теми, кого он оставлял в Лондоне, не обошлось без слез и без восклицаний при размене известий о двух столь близких между собою покойниках, об отце и сыне, Сманке и старом Никльби. Мать Николая, отираясь платком, утверждала, что ее никто не любил так нежно, как этот молодой человек, что она потеряла в нем лучшого друга, и что ей теперь никак нельзя гулять по саду, потому что там все напоминает о Сманке. Сожаление Кати было молчаливее; зато она искренно, из глубины сердца вздохнула, когда Николай описывал ей последния минуты Смайковой жизни, и обильные слезы полились из глаз её в память несчастному юноше. Мисс Ла-Криви, услышав, что Смайк скончался, убежала в особую комнату и проплакала там целый день, не внимая никаким увещаниям друзей своих.

Вечером брат и сестра сошлись одни в Николаевой комнате.

-- Ты не поверишь как я рада, что ты воротился! сказала Катя, целуя брата.

-- И я, мой друг.

-- А как этому обрадуется еще один человек; продолжала девушка.

-- Кто же это! спросил Николай, покрасневши.

-- Кто?... Разве ты не догадываешься? разве ты сам не жалел о разлуке с Магдалиной?

Николай покраснел еще больше и, посадив сестру возле себя, отвечал:

-- От тебя, Катя, я не хочу скрывать своих чувств: я люблю Магдалину.

-- Так!.... так! вскричала Катя, весело обнимая, брата: я знала, что ты ее любишь...... О! как вы будете счастливы!

-- Погоди, мой друг, сказал Николай, бережно вырываясь из её объятии: ты слишком скоро решила мою судьбу. Выслушай, что я скажу тебе.

Катя думала улыбнуться, но важный тон, каким были произнесены эти слова, и мрачное выражение лица Николая, сделали на нее совсем обратное впечатление: она присмирела и боязливо приготовилась слушать.

-- Иногда, начал Николай, взяв ее за руку: иногда мне и самому кажется, что современем я мог бы открыть Магдалине любовь свою и честным образом предложить ей руку. Но это время так отдаленно, мой друг, до него должно пройти столько лет, столько лет, что когда я думаю о том хладнокровнее, то вижу, что надежды мои нелепы и безразсудны. Нет, Катя! несчастный, которого мы теперь оплакиваем, научил меня благородно покоряться судьбе. Чувство мое к Магдалине навсегда останется тайною души моей. Она о нем никогда, не узнает нет, никто, никто, кроме тебя, добрая сестра моя!... Ты умела победить свою привязанность к Франку: так точно и я одолею несчастную любовь свою к Магдалине. Наше положение одинаково: мы оба не равны с теми, кого любим.

-- Нет, Николай, нет!... Ты вето, что я: Магдалина тебе равна; она также бедна.

-- То-то и есть, милая! Следовательно мы с ней будем пара нищих. Зачем же мне делать ее несчастною? зачем вводить ее в семейство, у которого нет куска хлеба? Может-статься, братья Чирибль найдут ей жениха с состоянием. Ежели бы Магдалина любила меня также, как я ее, тогда... Но она чувствует ко мне только благодарность за услугу. О, милый друг! как этого мало для взаимного счастья! И не должен ли я подумать еще о том, что введя в свое семейство жену без приданого, я многого лишу свою мать и сестру?

-- Братец! зачем это говорить? Не уже ли ты не знаешь, что и маменька, и я, откажемся от всего на свете, лишь бы ты был счастлив?

-- Знаю, но на мне лежит священная обязанность сына и брата.

-- И сделаться стариком. Об этом-то ни думал, говоря о своих безразсудных надеждах на будущее. Нет, Катя! нет, мой друг! все это - мечты! Одно, что нам остается, покорность Провидению. Оно не судило нам узнать счастия семейной жизни. Нечего делать! будем жить в одиночеству, будем любить друг друга, вместе состареемся и вместе умрем. Может-быть, со временем, седые и дряхлые, вспоминая годы нашей молодости, мы с благодарностью оглянемся на теперешния несчастия наши, которые скрепили узы нашей взаимной дружбы и навели нас на однообразную, но спокойную дорогу, по которой мы тихо дойдем до могилы. Может-быть, по сочувствию к нашему положению, молодые люди того времени станут собираться в наш угол; мы будем рассказывать им свою историю, и они, со слезами участия, будут слушать расказы старого холостяка и старой девушки, брата и сестры.

Катя улыбнулась сквозь слезы, и брат с сестрой обнялись крепко, крепко, как-будто заключая между собою союз на вечное страдание и терпение.

На другой день Николай пошел к братьям Чирибль.

-- А, мистер Никльби! поздравляем с приездом! вскричал Тим Линкинватер. Мы получили ваше письмо... Смайк, бедненький!... Знаете ли, мистер Никльби? я почти был уверен, что это случится.... да, почти!.... потому что моя канарейка не хотела ни есть, ни пить, с того дня как вы уехали.

-- В таком случае ваша канарейка гораздо проницательнее, нежели как я о ней думал, сказал Николай.

-- Не знаю, как вы о ней думали, сэр, отвечал Тим с важностью: но эта птица - очень странная птица. С-тех-пор, как я ее держу в клетке, она только на четырех человек обратила свое внимание - на мистера Неда, на мистера Чарльза, на меня и на вас. Это весьма примечательная птица!

Николай согласился с мнением Тима Линкинватера, и добрый старик продолжал:

-- Но вы, я вижу, теперь не тем заняты, мистер Никльби.... да! вы не тем заняты. Мне, признаюсь, самому бы хотелось услышать какие-нибудь подробности об этом бедняжке. Например, вспоминал ли он о братьях Чирибль?

-- Вспоминал, мистер Тим, вспоминал несколько раз.

-- Это с его стороны очень похвально, сказал старик, отирая слезы: очень похвально.

-- И про вас вспоминал, мистер Тим, продолжал Николай: поручил мне сказать вам, что он вас очень любит и уважает.

-- Как? не уже ли?... Ах, бедненький! он не забыл и меня. Дай Бог ему царство небесное! Жаль только, что его не в городе схоронили. По-моему, мистер Никльби, в целом свете нет такого удобного места для покойников, как Лондон, особливо то кладбище, что видно из моего окна. Со всех сторон большие дома, купеческия конторы; в летний день окна в нижних этажах растворены, и в них видны конторския книги, прикащики, дрягели. Превосходное кладбище, могу сказать!

Тим Линкинватер так предался духу хваления, что и не заметил, как братья, Чирибль вошли в контору. Они встретили Николая с обыкновенною ласковостью, и оба изъявили непритворное участю в его потере.

-- Жалко, мистер Никльби! говорили они: мы потеряли в нем доброго и чувствительного молодого человека. Но что делать, мистер Никльби!.... Согласитесь, братец Чарльз, ведь нечего делать!... Согласитесь, братец Нед, нечего делать!.... Следовательно, мистер Никльби, надобно переносить горе с мужеством и терпением. А притом разсудите: о чем мы. сокрушаемся? Ведь мы сокрушаемся о самих себе, - да, мистер Никльби, о самих себе, потому-что"о Смайке нечего сокрушаться: ему там гораздо лучше, чем здесь... о! гораздо лучше!... и дай Бог нам всем быть там же, где он теперь!.... Вот как мы думаем, мистер Никльби! И Тим Линкинватер, верно, также думает.... Как вы думаете, Тим Линкинватер?

Добрые близнецы до-тех-пор разговаривали с Николаем, пока не заставили его улыбнуться. С этого дня, жизнь семейства Никльби потекла в каком-то томительном однообразии, без всяких потрясений, как горестных, так и радостных. Смерть старого Ральфа не сделала большой перемены в судьбе их: они только избавились от врага, но были по-прежнему бедны, потому-что после богатого ростовщика не осталось никакого состояния. Николай начал снова ходить всякий день в контору братьев Чирибль, и оттуда возвращался прямо домой, и проводил вечер либо один в своей комнате, либо с матерью и сестрою. По наружности они казались довольными, но во всем был приметен какой-то оттенок грусти.. Наблюдательный глаз тотчас бы заметил, что Катя и Николай притворяются, что их гложет тайная скука, что с улыбкою на устах, они внутренно переносят жестокия мучения.

Однажды убийственное однообразие их житья было нарушено неожиданным прибытием мистера Тима, который более месяца не посещал дачи и теперь явился от имени хозяев своих, звать мистрис Никльби с дочерью, с сыном и с мисс Ла-Криви на обед.

-- Что это такое? сказала мистрис Никльби, когда он ушол. Мне кажется, Николай, это что-то до крайности странное, непонятное и - смею сказать - нелепое. Положим, они зовут нас, то есть, меня, тебя, Катю; тут нет ничего удивительного: мы знакомы с мистер Чарльзом и с мистер Недом; они несколько раз пили чай и ужинали у нас, вот в этой самой комнате. Но звать и мисс Ла-Криви.... зачем? начто? для чего... Я конечно уверена, что она будет вести себя прилично в доме братьев Чирибль, и мне очень приятно, что я доставлю ей случай быть в таком избранном обществе...... мне очень приятно: ты не должен в том сомневаться, мой друг. Только я всё-таки не могу постигнуть, что за фантазия - приглашать на обед эту добрую и простую женщину. Хорошо еще, что обед будет через два дня: по-крайней-мере я успею намекнуть, чтобы она сделала себе новую шляпку; а то нынешняя её шляпка чрезвычайно затаскана, да притом она и надевает ее совсем не так, как надо. - Но что делать! прибавила мистрис Никльби, вздохнувши: мы никогда не видим своих недостатков: таков человек!

И вероятно для того, чтобы возвыситься над человечеством, она вступила в совещание с Катей относительно некоторых лент, косыночек и перчаток, которые, представив уму её вопрос весьма сложный и требующий большого внимания, завели мистрис Никльби в бездну противоречий и не дали ей уснуть во всю ночь.

матерью. Зато уж сама мистрис Никльби нарядилась как нельзя лучше. Чтобы не оставить без употребления вещей, отвергнутых Катею, она возложила все это на себя, и таким-образом явилась в самом великолепном и поразительном виде. В двенадцать часов приехала мисс Ла-Криви с двумя картонками у которых дно вывалилось, когда она выходила из дилижанса. Но хлопотуньи-портретчица успела однако ж выгладить измятое и вымыть замаранное. Все обстояло благополучно, когда спокойная коляска братьев Чирибль подъехала к крыльцу. Сели и отправились.

Старый слуга почтительно встретил-гостей в сенях и с низкими поклонами, приправленными веселою улыбкой, растворил перед ними дверь в залу, где были оба брата Чирибль. Мистрис Никльби совсем растерялась от их дружелюбного приему, так, что забыла решительно все, что хотела сказать при представлении им приятельницы своей мисс Ла-Криви.

-- Вы еще не видались с Магдалиной, с-тех-пор как она здесь живет? спросил братец Нед у Кати.

-- Ни разу, сэр, отвечала она.

-- И не получали от нея писем?

-- Не получала.

-- Так видно, Магдалина разлюбила вас.

-- Нет, сэр; этого быть не может: она не разлюбит.

-- Голубушка! нежно сказал братец Нед, улыбаясь и гладя Катю по голове. Послушайте, братец Чарльз! Магдалина ни разу к ней не писала, а она и верить не хочет, чтобы та разлюбила ее.

Братец Нед присовокупил, что Катя сегодня непременно увидится с своей подругой, и занялся разговором с мистрис Никльби. Между-тем братец Чарльз взял под руку Николая и увел его в свой кабинет.

-- Франк! вскричал Николай, увидев перед со бой молодого человека, которого полагал в отсутствии.

-- Николай! вскричал Франк, кинувшись ему на шею.

Братец Чарльз с удовольствием смотрел, как они обнимали друг друга, и потом, обнявши обоих вместе, сказал:

-- Вы прекрасные молодые люди, мистер Никльби! прекрасные молодые люди, Франк! Дайте мне ваши руки. Вот так!... Ну, теперь сядемте. Ты, Франк, садись с этой стороны, а вы, мистер Никльби, с этой.

Франк и Николай заняли указанные места по бокам братца Чарльза. Он несколько секунд, улыбаясь, повертывался то к тому, то к другому; потом вынул из кармана большой запечатанный пакет и начал говорить следующее:

ей значительный капитал, только не объявил о том ни племяннице, ни отцу её, а отдал документ на сохранение одному приятелю, с тем, чтобы тот вручил его Магдалине тогда, как она выйдет замуж. Видно, у него было на уме избавить Магдалину от женихов, которые ищут только приданого. Но дело в том, друзья мои, что приятель скоропостижно умер, и документ попал-в руки дурных людей. Мы с братцем Недом и с Тимом Линкинватером успели кое-как его выручить, представили куда следует, и вот, в этом пакет, запечатано предписание правительства о выдаче Магдалине завещанного капитала.... Теперь, друзья мои, слушайте со вниманием и дайте мне свои руки. Состояние Магдалины, конечно, еще не богатое состояние, но зато она не девушка, а ангел... о! она прекрасная девушка!... и сверх-того мы все очень любим ее: братец Нед любит и я люблю; её сердце стоит тысячи таких капиталов, какой ей достается, и если бы например ты, Франк, вздумал жениться на Магдалине, я не сказал бы ни слова.... ни одного слова, Франк.

-- Нет, дядюшка, отвечал молодой человек: я очень уважаю достоинства мисс Магдалины, но...

-- Да! да! перебил братец Чарльзе с улыбкою: ты уважаешь мисс Магдалину, но любишь мисс Никльби. Знаю.... Мистер Никльби! племянник мой Франк любить вашу сестрицу и предлагает ей свою руку; а что касается до Магдалины, то её сердце занято, мистер Никльби.... занято вами, сэр, и я, её друг, предлагаю вам её руку. Мы с братцем Недом давно обдумали этот план, и Тим Линкинватер говорит, что так будет очень хорошо. Он сказывал нам, что вы любите Магдалину, и мы сами заметили, что вы ее любите. Следовательно все будеть хорошо, и Тим Линкинватер, хоть большой ветренник, однако он в этом случае не ошибся. Вы любите Магдалину: она любит вас; Франк любит вашу сестрицу: она.... она...

-- Она любит Франка! подхватил братец Нед, входя в комнату с мистрис Никльби и Катей. Я переговорил с ними, продолжал он: и все вышло так, как мы думали. Слава Богу!

Он вскочил и кинулся обнимать братца Неда, потом Франка, потом Николая.

-- Дайте мне Катю! говорил он: о! дайте мне Катю, мою племянницу, жену Франка! Я хочу поцеловать ее. Мне давно этого хотелось; когда еще я в первый раз увидел ее, мне тогда же захотелось ее поцеловать; словно я знал, что она будет моей племянницей.

Катя, краснея, упала в его объятия. Тим Линкинватер ввел Магдалину. Она робко подошла к матери своего жениха. Мистрис Никльби, со слезами на глазах обняла ее и не могла выговорить ни слова. Близнецы соединили руки молодых людей. Слезы, улыбки, румянец стыдливости и недоконченные восклицания, были единственным выражением чувств, кипевших в четырех юных сердцах. Старики также не отличились особенным красноречием. Ньюмен Ноггс, пыхтя, душил в объятиях Тима Линкинватера; мисс Ла-Криви прыгала, взявши за руки мистрис Никльби; братья Чирибль стояли обнявшись, отирали слезы и прерывающимся голосом говорили: Братец Нед, мои милый товарищ!.. Братец Чарльз, мой милый товарищ!

Не нужно говорить, как весел был обед. Мистрис Никльби сидела между двух братьев, женихи возле невест, а Тим Линкинватер возле мисс Ла-Криви, и никто ничего не ел.

-- Вот какой злой! отвечал братец Чарльз: он же попрекает мне, что я все кончил в минуту, а сам несколько дней приставал, чтобы мы скорее кончали, тогда-как ничто не было приготовлено!

-- Да, братец Чарльз, сказал братец Нед: Тим Линкинватер пренепостоянный человек; на него никак нельзя угодить; он ничем не бывает доволен, он с норовом, братец Чарльз, Тим Линкинватер, вы с норовом, сэр. Ваше здоровье!

После обеда, когда две молодые четы, ворковали по уголкам, а мистрис Никльби красноречиво поддерживала разговор с Двумя братьями и Ньюменом Ноггсом, Тим Линкинватер, по какому-то случаю, очутился опять возле мисс Ла-Криви, которая сидела у окошка и вздыхала.

-- О чем вы вздыхаете? спросил он, смотря на свои черные шелковые чулки и новые башмаки с большими серебряными пряжками.

-- Не вздыхайте.

-- Не могу.

-- Почему?

-- Потому что мне весело.

Тим Линкинватер пристально посмотрел на мисс Ла-Криви; она засмеялась, он тоже.

-- Они очень счастливы, эти молодые люди! сказал Тим.

-- Очень счастливы, повторила портретчица.

-- Отчего?

-- Ведь и мы с вами вместе.

-- Да.

-- Отчего же мы не так счастливы, как они?

-- Отчего!...

-- А я знаю отчего, шепнул Тим.

-- Отчего? спросила мисс Ла-Криви.

-- Оттого что их обвенчают и они всегда будут вместе, а мы с вами бываем вместе только на время.

-- Может-быть.

-- Вот пустяки!

-- Ни мало.

-- Да мы с вами старики!

-- Так что же?

-- А пусть их!

-- Полноте, мистер Тим.

-- Полноте, мисс Ла-Криви. Мы оба люди добрые и веселые. Вы любите посмеяться: и я тоже; вы любите поработать: и я тоже. Мы будем славная пара, муж и жена или жена и муж, как хотите: мне всё-равно. Соглашайтесь, что-ли!

-- Нет, это нелепость. И что скажут мистер Чарльз, мистер Нед?

-- Как! уж вы выболтали?

-- А что ж?

-- Мне будет стыдно взглянуть на них.

-- Вот еще! Я у них живу сорок лет: чего их стыдиться?... Давайте-ко руку.... проворнее! Мы будем отличная пара. Все пойдет постарому. Я уж сказал мистер Неду и мистер Чарльзу, чтобы они оставили нас в той же комнате, где живу я

-- Дети, мистер Тим?

-- Да, дети мистер Франка и мистер Никльби, а мы будем - словно их дедушка с бабушкой, или бабушка с дедушкой: я уж вам сказал, что для меня всё-равно. Решайтесь, пожалуйста, без дальних околичностей.

Не прошло десяти минут, Тим Линкинватер и мисс Ла-Криви уже разговаривали между собою как муж и жена, которые целый век жили вмести и ни разу не ссорились. Все от души поздравили жениха и невесту; мисс Ла-Криви была в замешательстве, а Тим Линкинватер уверял, что в целом Лондоне нет такой женщины, как его будущая жена.

-- Скажи, пожалуйста, Катя, спросила мистрис Никльби, когда оне воротились домой: не уже ли в самом деле правда, что давича говорили насчет мисс Ла-Криви и мистер Линкинватера?

-- Боже мой, какая глупость! Этот Тим Линкижватер с ума сошол. Жениться в его лета! и на ком? на такой же старухе, как он сам! Уж если ему захотелось жениться, так выбрал бы помоложе.... например, женщину моих лет.

Вообще намерение Тима не снискало одобрения почтеннной мистрис Никльби, но более всего она возставала против самой мисс Ла-Криви, уверяя, что ей совсем неприлично выходить замуж, и, приводя в пример свой благородный отказ джентельмену в бархатном картузе, который, говорила она, "но своему уму и образованности, стоит десяти таких старичищем, как Тим".

Зато все прочие, кроме мистрис Никльби, были совершенно довольны счастливой и для многих неожиданной развязкой общей судьбы. Николаю смертельно хотелось сообщить о том Другу своему Джону, и так-как свадьбы, по Случаю траура Магдалины, были отложены, то он, несмотря на неприятность разлуки, решился сам поехать в Иоркшейр, чтобы еще больше обрадовать доброго, провинцияла. Братья Чирибль поручили ему доставить Джону искренний их поклон, и сказать, что они весьма желают с ним познакомиться. Говорят, будто-бы Магдалина тихонько просила Николая поскорей воротиться, но мы не ручаемся за достоверность этого известия, потому-что она сама о том никому не сказывала.

Свидание двух друзей было довольно шумно. Джон Брауди топал, кричал, хохотал. Через пять минуть разговора с неугомонным иоркшейрцем, Николай не походил на себя, потому-что тот совсем растрепал его своими внезапными и не очень осторожными объятиями.

-- Я не отрекаюсь от слова, сказал Николай.

-- Не отрекаешься?.... Ладно! Ну, давай руку. Так! Айда молодец! вот люблю. Женится! и сестру выдает! Право, молодец!.... Ну, а что ж школьный учитель?

Николай рассказал о Сквирсе.

-- Так его в самом деле засадили в тюрьму? вскричал Джон: славно! Здесь ходил слух, будто бы его засадили, да я не поверил. А между-тем ученики начали бунтовать.

-- Да, жены Сквирса не слушаются, на дочь смотреть не хотят. Надо унять их, пока бесенята не проведали наверно, что Сквирс на цепи: тогда с ними и сам чорт не управится.

Как человек уважаемый в околотке, Джон Брауди решился лично пуститься в Дотбойс-Голль, для объявления жене Сквирса о печальной участи её мужа и для предупреждения всяких неистовств со стороны учеников. Гул, визг и стук, которые он услышал, подходя к так-называемому "педагогическому амбару", заблаговременно известили Джона, что там дело идет не на шутку. И подлинно, школа была в полном возстоянии. Несколько учеников, стоя на скамейках, кричали во все горло, что они не хотят учиться; другие ломали кафедру, выбрасывали за окна чернилицы, книги, линейки; третьи, окружив мистрис Сквирс, вымещали на ней все пинки, щипки и побои, которые она в прежнее время так щедро раздавала воспитанникам.

-- Что вы делаете, собаки? загремел честный Джон: как вы смеете самовольничать? Вот я вас!

-- Сквирс в тюрьме! Сквирс в тюрьме! был всеобщий отзыв.

-- Мы не хотим оставаться в школе! отвечало несколько голосов. Ура!

-- Не хотите оставаться?... Разумеется! на кой чорт оставаться в такой школе, где не станут учить?... Да зачем же вы кричите без-толку? Уж коли кричать, так кричать как следует. Вот, за мной! Раз - два - три - урра!

-- Уррра!

-- Дураки! совсем не умеете. За мной. Раз - два - три - урра!

-- Теперь изрядно.... Опять! - Урра!

-- Уррра!

-- Урра!

-- Уррра!

как дикие. Не многие из них добрались до родительской кровли; большая часть погибла жертвою разврата и нищеты; некоторые померли под открытым небом. Одного малютку, лет семи, нашла мертвым в двадцати милях от Дотбойса: он нес с собой птичку в клетке, и когда она околела, то потерял мужество и умер возле своей любимицы. Другой был найден под деревом на берегу ручья; долго думали, что он спит; собака лежала у его груди и не подпускала никого к мнимо-спящему.

Теперь нам остается заключить эту повесть и раскланяться с читателем, который не поленился прочесть ее.

Лишь-только кончился траур Магдалины, сыграли три свадьбы вдруг, и вышло три счастливые пары. Братья Чирибль оставили торговлю, передав все дела племяннику. Николай присоединил к их капиталу приданое своей жены, и вследствие того почтенный дом теперь носит фирму: "Чирибль и Никльби" Старики не могут налюбоваться, на свое семейство и нужно ли говорить, как они счастливы, видя вокруг себя столько людей, обязанных им своим счастьем? Тим Линкинватер взял приступом место прикащика в новом торговом доме, не согласись ни под каким видом вступить в компанию и оставшись жить в той же комнате, в которой жил прежде. Единственная перемена, какую он позволил у себя сделать, состояла в искусном помещении над диваном двух миниатюрных портретов, из которых один представляет серебрянные очки с чем-то в роде человеческой напудренной головы, а другой - лицо также, может-быть, человеческое, в женской шляпке. Мистрис Линкинватер утверждает, будто-бы первый портрет есть изображение её мужа; а что касается до последняго, то хотя близкое соседство его к первому внушает сильное подозрение, что он должен являть зрителям особу самой мистрис Линкинватер, однако ж, по замечанию некоторых знатоков, в нем гораздо более сходства с своим соседом, нежели с нею. Как бы то ни было, старые супруги, кажется, очень счастливы. Характеры их делаются лучше и лучше. Друзья не могут нарадоваться на их согласие, и вопрос о том, кто из них милее - Тим ли, сидящий на своих мягких креслах, или жена его, когда она смотрит на Тима, остается доныне неразрешенным.

Для удовлетворения справедливого любопытства читателя, помянем о судьбе и других лиц, являвшихся в этой повести.

Мадам Манталини развелась с мужем и продолжает довольно выгодно торговать под именем мисс Нег. Мосьё Манталини несколько времени шатался по Лондону, но когда одни из его модных платьев совсем износились, а другия были проданы или заложены, он пошел на какую-то фабрику, и там хозяин ежедневно наказывает его за глупость, леность и заносчивость нрава.

Нинета, вскружила головы всем нью-иоркцам и подала повод к основанию двух или трех новых сект.

Пег Слейдерскью пропала без вести. - Артур Грайд умер с натуги, таща из банка большой мешок золота. - Сноли мошенничает потихоньку. - Сквирса сослали в Ботани-Бей. - Брукер кончил жизнь в раскаянии.

Лет через пять после женитьбы, Николай, сделавшись довольно богатым купцом, купил и возобновил старый дом отца своего. Семейство его увеличилось, потребовались пристройки и переделки; но те комнаты, в которых жил добрый отец его, оставлены в прежнем виде, как были при покойник.

Неподалеку оттуда есть другая ферма, принадлежащая Франку. И тут тоже надо было пристроивать несколько детских комнат.

На летние месяцы две счастливые четы удаляются в свои сельския убежища, поручая дела Тиму Линкинватеру, который сохранил свое пристрастие к городской жизни. Братья Чирибль следуют за ними. Мистрис Никльби также. Но мудрено сказать, где живут они, потому-что на обеих фермах есть назначенные для них комнаты и близость разстояния позволяет им всякий день менять свое жилище, ночуя то у Франка, то у Николая, как случится.

у него другая забота - играть с детьми. Не сыщете человека, который бы умел так занять малюток, и признательные малютки без памяти любят Ньюмена.

Часто их видят за белой оградой, где возвышается несколько небольших холмов и растут прекрасные цветы и деревья. Ньюмен плетет гирлянды, дети украшают ими надгробный памятник Смайка.