Битва жизни.
Часть III.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Битва жизни. Часть III. (старая орфография)

Часть III.

Мир состарился шестью годами с той ночи, когда возвратился Альфред. Был темный осенний день и утром шел сильный дождь. Вдруг солнце прорвало облака; и одно зеленое место на старом поле битвы, весело засверкав, послало ему привет, который, распространяясь вокруг, охватил весь ландшафт, как-будто свету зажженного маяка отвечали с тысячи других маяков.

Как хорош ландшафт, охваченный этим могущественным светом, который, как присутствие небесных сил, озаряет все вокруг. Лес, казавшийся пред тем темной однообразной массой, вдруг засверкал миллионами разных цветов, тонов и оттенков, ярко выставляя разнообразные формы деревьев с каплями дождя, блестевшими на листьях и сверкавшими при падении, как алмазы. Зеленый луг, сияющий и румяный, казавшийся на минуту как будто слепым, вдруг прозрел, чтобы смотреть на светлое небо. Хлебные поля, живые изгороди, ограды, усадьбы, крыши домов, колокольня, речка, водяная мельница, - все выступило вдруг, как-бы улыбаясь, из серого мрака. Птички весело запели, цветы подняли свои влажные головки, душистый воздух поднялся из утоленной почвы. Голубая полоса неба увеличивалась, расширяясь; косые лучи солнца пронизали последния, темные тучи, и радуга, как-бы сотканная из лучших цветов, украшающих землю и небо, гордо развернула свою полную дугу.

Маленький трактир, стоявший у дороги, под тенью большого вяза, с уютной скамеечкой вокруг его могучого ствола, весело выступил из тени на глаза путешественника и, казалось, манил его уверениями дружеского приема. Красная вывеска, прибитая к вязу, с золотыми буквами, сиявшими на солнце, как веселое лицо, приветливо улыбалась из-за листьев прохожему, обещая хороший обед. Колода, наполненная свежей водой, и остатки душистого сена, разбросанного подле, заставляли каждую проходившую мимо лошадь подымать уши. Красные занавески в окнах нижних комнат и чистые белые занавески наверху, в маленьких спальнях, с каждым порывым ветра как-будто говорили: "Войди сюда". На блестящих зеленых ставнях были написаны золотыми буквами легенды о пиве и эле, о чистом вине и хороших постелях; тут-же было умилительное изображение кружки с пивом, пенящимся через край. На подоконниках в блестящих красных горшках стояли растения в цвету, и через темный порог видны были полосы света, отражавшагося от поверхности бутылок и кувшинов.

На пороге показалась приличная фигура хозяина трактира, маленького, но круглого и широкоплечого. Он стоял с заложенными в карманы руками и разставив ноги как раз настолько, чтобы выразить, что он совершенно покоен насчет своего погреба и вполне уверен в средствах трактира. Обильная влага, стекавшая с каждого предмета после дождя, делала его еще более спокойным. Все вокруг него было напоено. Несколько тяжелоголовых георгин, выглядывавших из-за ограды его чистенького и хорошо содержанного сада, выпили столько, сколько могли вынести, - даже, пожалуй, хватили через край; но душистый шиповник, розы, левкои, растения на окнах и листья старого дерева были, казалось, в веселом расположении, как общество, которое выпило именно столько, сколько было нужно для здоровья и для нормального возбуждения лучших способностей. Они роняли на землю капли дождя, как-будто распространяя вокруг себя невинное веселье, приносившее добро всему, чего достигало, не оставляя и забытых уголков, до которых редко мог дойти небольшой дождь, и не причиняя никому вреда.

Этот сельский трактир получил при своем открытии странное название. Он назывался: "Мушкатная Терка", и под этими словами на вывеске было написано такими-же золотыми буквами "Беньямина Бритэна".

При втором взгляде и при более тщательном наблюдении, вы-бы узнали, что человек, стоявшей на пороге, был никто иной как Беньямин Бритэн, изменившийся, конечно, с течением времени, но изменившийся к лучшему, ставший почтенным и приятным хозяином.

-- Госпожа Бритэн, произнес он, смотря на дорогу, опоздала сегодня. Пора пить чай.

Так как не видно было никакой госпожи Бритэн, то он, на досуге, вышел потихоньку на дорогу и посмотрел на свой дом с видимым удовольствием.

-- Это как-раз такого рода дом, произнес Беньямин, в каком я желал-бы останавливаться, еслибы не был его хозяином.

Затем он побрел к ограде сада и взглянул на георгины. Последние безпомощно смотрели на него, поникнув своими пьяными головками, которые покачивались каждый раз, как с них падали тяжелые дождевые капли.

-- Надо за вами присмотреть, произнес Беньямин. Не забыть-бы ей об этом сказать. Долго она не едет!

Половина г. Бритэна была, повидимому, его лучшей половиною, так как его собственная половина положительно претерпела крушение и была безпомощна без нея.

-- У нея, кажется, было немного дел, говорил Беньямин. Было, правда, несколько маленьких дел, кроме покупок на рынке, но немного. А! наконец-то мы едем!

Повозка которою правил мальчик, приближалась с треском по дороге. В этой повозке, рядом с большим насыщенным водою и раскрытым для просушки зонтиком, сидела на скамейке дородная фигура не молодой уже женщины, с голыми руками, сложенными на корзине, которую она держала на коленях; множество других корзин и кульков лежало вокруг нея. Какое-то веселое добродушие на её лице и в её неуклюжих движениях, когда она прыгала во все стороны при треске повозки, так и напоминало даже издали старое время. По мере приближения её это воспоминание прошедших дней усиливалось все более и более, и когда повозка остановилась у двери "Мушкатной Терки", из нея вылезла пара сапог, которая не могла принадлежать никому иному, как только Клемэнси Ньюком, и которая, быстро проскользнув мимо открытых рук г. Бритэна, опустилась на землю с порядочною тяжестью.

И, действительно, ноги принадлежали Клемэнси, и она стояла на них, румяная и веселая; на её лоснящееся лицо было потрачено сколько же мыла, сколько и в былое время; но локти её были целы, и теперь на них образовалось множество ямочек от её улучшенного положения.

-- Ты опоздала, Клемэнси, заметил г. Бритэн.

-- Да у меня было много дел, Бэн, возразила она, деятельно наблюдая за тем, чтобы все кульки и корзины были благополучно внесены в дом. Восемь, девять, десять... где же одиннадцатый? А! моя корзина одиннадцатая. Совершенно верно. Гарри, убери лошадь, и если она еще будет кашлять, то дай ей на ночь теплое питье из отрубей. Восемь, девять, десять... да где же одиннадцатый? Ах, я забыла; совершенно верно! Что дети, Бэн?

-- Здоровы, Клемэнси, здоровы.

Г. Бритэн немедленно исполнил просьбу.

-- Кажется, я все сделала, начала госпожа Бритэн, принимаясь за карманы и вынимая из них огромный груз тоненьких книжечек и измятых бумаг, похожих на собачьи уши, взятые у целой своры. Счеты все сведены, репа продана, счет пивовара проверен и уплачен, трубки для куренья заказаны, семнадцать фунтов четыре шиллинга внесены в банк, долг доктору Гитфильду.... за маленькую Клем... ты отгадываешь, в чем дело? доктор Гитфильд опять ничего не хочет брать, Бэн.

-- Я так и думал, что он не захочет, ответил Бритэн.

-- Нет, не хочет; он говорит, что как бы ни было велико у тебя семейство, Бэн, хот двадцать детей, он не возьмет с тебя и полупенни.

Г. Бритэн принял серьезное выражение и пристально посмотрел на стену.

-- Разве это не мило с его стороны? спросила Клемэнси.

-- Очень мило, ответил господин Бритэн; но это такого рода доброта, на которую я не желал бы разсчитывать.

-- Конечно, нет! воскликнула Клемэнси, - конечно, нет! Затем еще: я продала жеребенка за восемь фунтов два шиллинга, и это не дурно, не правда-ли?

-- Очень хорошо, ответил Бэн.

-- Как я рада, что ты доволен! воскликнула жена. Я так и думала, что ты будешь доволен. А теперь, кажется, все. На, возьми-ка все бумаги и спрячь их. А, подожди минутку! Тут напечатанная бумага, которую надо приклеить к стене. Она только-что отпечатана, - еще мокрая. Как она хорошо пахнет.

-- Что это такое? спросил Бэн, взглянув на бумагу.

-- Не знаю, ответила жена; я не прочла из нея ни одного слова.

-- "Назначено в продажу с торгов", начал читать хозяин "Мушкатной Терки", "если не будет продано частным образом".

-- Они всегда пишут это, сказала Клемэнси.

-- Да, но они не всегда пишут вот это, возразил Бритэн. Смотри: "Барский дом" и т. д. "службы" и т. д., "питомники" и т. д., "гг. Снитче и Крэгс", и т. д., "служащие украшением в свободных от долгов поместьях Михаила Уордена, сквайра, намеревающагося продлить свое пребывание заграницей".

-- Намеревающагося продлить свое пребывание заграницей! повторила Клемэнси.

-- Здесь так написано, ответил Бритэн: смотри!

-- А я только-что сегодня узнала, что в старом доме носятся слухи, будто ожидаются в скором времени лучшия и положительные известия, сказала Клемэнси, печально качая головою и лаская свои локти, как-будто воспоминание о прежних днях пробудило её старые привычки. Боже мой, Боже, тяжело им будет, Бэн!

Г. Бритэн испустил вздох, покачал головою и сказал, что он тут нечего не может понять и давно отказался от всяких попыток понять что-либо. С этим замечанием он принялся наклеивать объявление, а Клемэнси, призадумавшись на несколько минут, встала, прояснила свое задумчивое лицо и побежала посмотреть на детей.

"Мушкатной Терки" чувствовал живую привязанность к своей доброй жене, но эта привязанность имела прежний покровительственный характер, и жена чрезвычайно забавляла его. Ничего не могло бы так удивить его, как еслибы кто-нибудь сообщил ему за достоверное, что она управляет всем домом и что она же, свою бережливостью, веселым нравом, честностью и трудолюбием, сделала его счастливым человеком. Так бывает обыкновенно на всех ступенях общества. Удобнее всего (как это и делает обыкновенно свет) судить о простых, открытых людях, невыставляющих на вид своих заслуг, по их же собственной скромной оценке; и часто нам случается чувствовать легкомысленное расположение к людям за одни только внешния их качества или эксцентричность, между тем, как нам пришлось бы покраснеть, если бы мы узнали действительную их цену.

Г. Бритэну было приятно думать о своем снисхождении, что он женился на Клемэнси. Она была постоянным свидетельством доброты его сердца и его благосклонности; а в том, что она была отличная жена, он находил осуществление старинного правила, что добродетель всегда вознаграждается.

Он наклеил объявление и запер в шкап доказательства деятельности Клемэнси в продолжение дня, смеясь все время над её способностями к делам, пока она не возвратилась с известием, что два малые гг. Бритэны играют в сарае под наблюдением какой-то Бетци и что маленькая Клем спит, как картинка. После этого Клемэнси уселась за чай, который ожидал её прихода на небольшом столе. Комнатка была очень чистенькая; в ней было выставлено, как обыкновенно бывает в трактирах, множество бутылок и стаканов. На стене висели степенные часы, ходившие чрезвычайно верно (было половина шестого); все было на своем месте, и каждый предмет был вычищен и блестел до невозможности.

-- Я положительно в первый раз в течение всего дня уселась спокойно, сказала г-жа Бритэн, глубоко вздохнув, как-будто она уселась на всю ночь; но она тотчас же встала, чтобы подать мужу чаю и изготовить ему хлеба с маслом, говоря:

-- Как это объявление напоминает мне старое время!

-- А! произнес г. Бритэн, держа свое блюдечко, как устрицу, и глотая чай тем же способом.

-- Этот самый г. Михаил Уорден, продолжала Клемэнси, кивнув головою при взгляде на объявление, лишил меня старого места.

-- И дал тебе мужа, сказал г. Бритэн.

-- Да, это правда, возразила Клемэнси, и я тысячу раз благодарю его за это.

-- Человек весь создан из привычек, сказал г. Бритэн, смотря на свою жену через блюдечко. Я как-то привык к тебе, Клем, и нашел, что мне невозможно будет обойтись без тебя. Вот мы пошли и поженились. Ха, ха! Мы! Кто мог бы это подумать!

-- В самом деле, кто мог бы подумать! воскликнула Клемэися. Ты тогда сделал доброе дело, Бэн.

-- Нет, нет, нет! возразил г. Бритэн с видом самоотвержения. Не стоит об этом упоминать.

-- О, да, Бэн, это было доброе дело, сказала его жена с необыкновенною простотою. Я в этом убеждена и очень благодарна тебе.

Она опять посмотрела на объявление и продолжала:

-- А когда узнали, что она, милая девушка, ушла и что ее нельзя отыскать, я не могла не сказать всего, что знала (для её же блага, как и для блага всех). Разве я могла?

-- Как бы то ни было, но ты сказала, заметил её муж.

-- И доктор Джедлер, продолжала Клемэнси, ставя свою чашку на стол и задумчиво смотря на объявление, в своем горе и сгоряча выгнал меня из дому. Я ничем никогда не была так, довольна в своей жизни, как тем, что не сказала ему ни одного сердитого слова и не чувствовала никакого зла против него, даже тогда, - потому что он впоследствии искренно раскаялся в своей горячности. Как часто сидел он в этой самой комнате, еще не далее, как вчера, когда тебя не было дома, и сколько раз повторял он мне, что жалеет о своем поступке со мною. Как часто сидел он в этой комнате и разговаривал со мною по целым часам о том и о другом, делая вид, что все это его интересует. Но он делает это все ради прошлого и потому, что знает, как она любила меня!

-- Как это ты могла догадаться об этом, Клем? спросил её муж, удивленный, что его жена могла ясно постичь истину, которая только смутно представлялась его любознательному уму.

-- А, право, не знаю, ответила Клемэнси. дуя на свой чай. Если бы ты мне обещал сто фунтов вознаграждения, то и тогда я не могла бы тебе сказать, каким образом я догадалась.

Муж её стал бы, может быть, продолжать разговор на эту метафизическую тему, если бы Клемэнси не увидала стоявшого на пороге, за спиною Бритэна, господина в трауре, в длинных сапогах и одетого, как наездник. Он, казалось, внимательно слушал их разговор и не желал его прерывать.

-- Не угодно ли вам, сэр, пожаловать наверх? Наверху есть очень хорошенькая комната, сэр.

-- Благодарю вас, отвечал незнакомец, пристально вглядываясь в жену г. Бритэна: но нельзя-ли мне остаться здесь?

-- О, конечно, если вам удобно, сэр, отвечала Клемэнси, приглашая его рукою. Что прикажете подать, сэр?

Объявление привлекало внимание гостя, и он стал его читать.

-- Это отличное поместье, сэр, заметил г. Бритэн.

Незнакомец ничего не отвечал, но, обернувшись по окончании чтения, посмотрел на Клемэнси с прежним вниманием.

-- Вы спрашивали меня? произнес он наконец, продолжая смотреть на нее.

-- Что прикажете подать, сэр, ответила Клемэнси, также взглянув не него украдкой.

-- Если вы будете так добры, дать мне бутылку эля, сказал он, подходя к одному столику возле окна, и позволите мне выпить здесь, не мешая вашему чаю, то я буду вам очень обязан.

Говоря это, он сел, не сказав больше ни слова, и стал смотреть на дорогу. Это был ловкий, стройный мужчина в цвете лет. Его загорелое лицо с красивыми усами отенялось густою массой черных волос. Когда эль был поставлен перед ним, он налил себе стакан и с добродушною улыбкой провозгласил тост за процветанье дома, после чего, поставив стакан на стол, спросил:

-- Это, кажется, новый дом, не правда-ли?

-- Не особенно новый, сэр, ответил г. Бритэн.

-- Он существует около шести лет, прибавила Клемэнси, говоря очень отчетливо.

-- Мне послышалось, когда я входил, что вы произнесли имя доктора Джедлера, сказал незнакомец. Это объявление напомнило мне о нем, потому что мне случилось узнать, по слухам, через одних моих родственников, кое-что о той истории... Жив ли еще старик?

-- Да, он жив, сэр, ответила Клемэнси.

-- Он очень изменился?

-- С каких пор, сэр? спросила Клемэнси с замечательною силою и выразительностью.

-- С тех пор как... ушла его дочь.

-- Да, он с тех пор очень изменился, сказала Клемэнси. Он поседел, состарелся и стал вовсе не таким, каким был прежде. Но мне кажется, что теперь он счастлив. После того он помирился со своей сестрой, и стал очень часто навещать ее. Это сразу принесло ему пользу. С самого начала он очень сильно был убит горем. Было с чего разрываться сердцу того, кто видел, как он целый день ходил взад и вперед, ругая свет; но через год или два он очень изменился к лучшему, и тогда он полюбил говорить о своей бежавшей дочери и хвалить ее и даже хвалить свет, да! Он никогда не уставал, бедный старик, говорить со слезами на глазах о том, как она была хороша и добра. Он простил ее. Это было около того времени, когда мисс Грэс вышла замуж. Помнишь, Бритэн?

-- Так сестра её вышла замуж? спросил незнакомец, и затем, помолчав немного, он прибавил: за кого?

Клемэнси чуть не опрокинула чайного стола от волнения, в которое привел ее этот вопрос.

-- Разве вы не слыхали об этом? спросила она.

-- Я бы желал услышать, ответил он, наливая себе еще стакан элю и поднося его к губам.

-- А! Это была бы длинная история, еслибы ее рассказать как следует, сказала Клемэнси, качая головой.

Она положила подбородок на ладонь левой руки, подперла левый локоть правою рукою и, как-бы мысленно глядя сквозь минувшие годы, будто сквозь огонь, повторила:

-- Да, это была длинная история.

-- Так разскажите ее в коротких словах, сказал незнакомец.

-- Разсказать в коротких словах... повторила Клемэнси с тем же задумчивым выражением, нисколько, повидимому, не обращаясь к своему собеседнику, да и вообще как-будто не сознавая, что у нея есть слушатели. Что тут сказать? Что они оба горевали вместе и вспоминали вместе о ней как об умершей; что они нежно любили ее, никогда не упрекали, призывали ее к себе и находили для нея всевозможные извинения, - это всякий знает. По крайней мере, я знаю, и никто лучше меня, прибавила Клемэнси, утирая глаза рукою.

-- А затем? произнес незнакомец.

-- А затем, сказала Клемэнси, машинально повторяя его слова и нисколько не изменяя ни своего положения, ни тона: они наконец поженились. Они обвенчались в день её рождения (завтра этому будет ровно шесть лет) очень тихо, очень скромно. Однажды вечером, когда они гуляли во фруктовом саду, г. Альфред сказал: "Грэс, не обвенчаться-ли нам в день рождения Марион?". Оно так и совершилось.

-- И они счастливо прожили друг с другом? спросил незнакомец.

-- А! воскликнула Клемэнси: никогда два человека не были так счастливы вместе. У них не было ни одного горя, кроме этого.

Клемэнси подняла голову, как-будто внезапно обратила внимание на обстоятельства, при которых она вспоминает об этих происшествиях. Видя, что незнакомец, обратив свое лицо к окну, пристально смотрит на дорогу, она сделала своему мужу несколько выразительных знаков, указала на объявление и делала движение ртом, как-будто с большою энергиею повторяла безчисленное число раз одно и то же слово или фразу. Так как она не издавала при этом ни одного звука, а её немые знаки и, вообще, все её движения были самые необыкновенные, то г. Бритэн пришел в крайнее отчаяние. Он смотрел на стол, на незнакомца, на ложки, на жену, следил за её пантомимой с выражением глубокого удивления и страха; спрашивал тем же способом, не находится-ли в опасности их собственность, или он сам, или она; отвечал на её знаки знаками, выражавшими глубокое отчаяние и смущение; следил за движениями её губ, отгадывал почти вслух и не мог даже приблизительно отгадать изображаемых ею слов.

Клемэнси прекратила наконец этот немой разговор, как безнадежную попытку, и, подвигая очень тихо и постепенно свой стул ближе к незнакомцу, села против него, опустив повидимому глаза, но на самом деле пристально наблюдая за ним от времени до времени, в ожидании, что он спросит ее еще о чем-нибудь. Она не долго ожидала, потому что он тотчас-же сказал:

-- А какова дальнейшая история девушки, которая ушла из дому? Они, вероятно, знают ее?

Клемэнси покачала головой.

-- Я слышала, сказала она, что доктор Джедлер знает об этом больше, нежели говорит. Мисс Грэс получала от своей сестры письма, в которых последняя говорила, что она чувствует себя хорошо и счастливо и что она стала еще счастливее, когда узнала о браке сестры с г. Альфредом. Мисс Грэс отвечала на её письма. Но тут есть какая-то тайна, которая до сих пор не выяснилась и которую...

Тут голос Клемэнси задрожал, и она замолчала.

-- Которую одна только особа может, я думаю, разъяснить, произнесла Клемэнси с большим волнением.

-- И кто может быть эта особа? спросил незнакомец.

-- Г. Михаил Уорден! почти вскрикнула Клемэнси, желая этим объяснить своему мужу то, что она раньше передавала ему знаками, и вместе с тем дать понять Михаилу Уордену, что он узнан.

-- Вы помните меня, сэр? сказала Клемэнси, дрожа от волнения. Я сейчас увидела, что вы меня узнали! Вы помните ту ночь в саду? Это я была с нею!

-- Да, это вы были, сказал незнакомец.

-- Да, сэр, подтвердила Клемэнси: да, это действительно была я. Вот это мой муж, если позволите вам представить его. Бэн, милый Бэн, беги к мисс Грэс... беги к г. Альфреду... беги куда-нибудь, Бэн! Приведи кого-нибудь сюда... скорее!

-- Стойте! сказал Михаил Уорден, спокойно став между дверью и Бритэном. Что вы хотите делать?

-- Сказать им, что вы здесь, отвечала Клемэнси, хлопая руками в большом волнении. Сказать им, что они из ваших собственных уст могут узнать о ней, сказать им, что она не совсем потеряна для них, а вернется домой, чтобы одним видом своего дорогого лица осчастливить отца и любящую сестру... даже свою старую слугу, даже меня. При этом Клемэнси ударила себя в грудь обеими руками. Беги, Бен, беги!

Она продолжала толкать своего мужа к двери, а г. Уорден продолжал стоять перед дверью с вытянутою вперед рухою, но не с сердитым, а скорее с грустным выражением в лице.

-- Или, может быть, начала опять Клемэпси, схватив в волнении г. Уордена за пальто: может быть, она теперь здесь; может быть, она здесь близко. Мне кажется по вашему поведению, что она здесь. Позвольте мне видеть ее, сэр, пожалуйста. Я ухаживала за него, когда она была еще маленьким ребенком. На моих глазах она росла, чтобы стать украшением всей этой страны. Я знала ее, когда она была невестою г. Альфреда. Я старалась ее предостеречь, когда вы искушали ее бросить дом. Я знаю, чем был её старый дом, когда она была душою его, и как он изменился, когда она ушла и пропала. Позвольте мне поговорить с нею, пожалуйста!

Г. Уорден смотрел на нее с выражением сострадания, смешанного с удивлением; но он не подал ни одного знака согласия.

-- Я не думаю, чтобы она могла знать, продолжала Клемэнси, как искренно они ей простили, как они ее любят и какая для них была бы радость увидеть ее еще раз. Может быть, если она увидится со мною, это придаст ей бодрости. Только скажите мне правду, г. Уорден, - с вами-ли она?

-- Нет, отвечал он, качая головою.

Его ответ, его поведение, его черное платье, еге тихое появление, объявленное им намерение продолжать свое пребывание заграницей, - все объясняло истину: Марион умерла.

Он не противоречил ей: да, она умерла! Клемэнси села и, положив голову на стол, стала плакать.

В эту минуту в комнату вбежал старый, седой господин, запыхавшийся так сильно, что едва ли можно было узнать в его голосе голос г. Снитче.

-- Боже! г. Уорден! воскликнул адвокат, увлекая своего клиента в сторону. Какой ветер подул?.. Вы здесь?

-- Я боюсь, не дурной-ли ветер, ответил г. Уорден. Еслибы вы слыхали, что сейчас происходило здесь... как меня упрашивали и умоляли совершить невозможное... какое смятение и горе я вношу с собою!

-- Почему пришел! Почем мог я знать, кто содержит этот трактир. Когда я послал к вам своего слугу, то побрел сюда, потому что этот дом был мне незнаком; я естественно интересуюсь всем новым и старым в этих старых местах; к тому же это место вне города. Я желал свидеться с вами, прежде чем появиться в городе. Я желал знать, что будут мне говорить люди. Я вижу по вашей физиономии, что вы в состоянии мне сказать это. Еслибы не ваша проклятая осторожность, я бы давно владел уже всем.

-- Наша осторожность! повторил адвокат, говоря за себя и за покойного Крэгса (тут г. Снитче посмотрел на креп своей шляпы и покачал головою). Как можете вы нас обвинять, г. Уорден? Между нами было условлено, что мы никогда не возобновим разговора об этом предмете и что два таких серьезных и скромных человека, как мы (я тогда записал все ваши замечания), не должны вмешиваться в это дело. Наша осторожность, говорите вы! Когда г. Крэгс, сэр, сошел в свою почтенную могилу в полной уверенности...

-- Я дал торжественное обещание молчать до своего возвращения, когда бы оно не случилось, прервал его г. Уорден, и я сдержал свое слово.

-- Хорошо, сэр, и я повторяю, возразил г. Снитче, что и мы были обязаны молчанием. Молчание составляет наш долг и в отношении нас самих, и в отношении наших клиентов, между прочим и вас, - клиентов, которые бывают иногда скрытны, как устрица. Нам не прилично было наводить об вас справки в таком щекотливом деле. У меня были свои подозрения, сэр, но не более, как шесть месяцев тому назад, я узнал истину и убедился, что она для вас потеряна.

-- От кого вы это узнали? спросил клиент.

-- От самого доктора Джедлера, который добровольно поверил мне это. Он, и только один он, знал уже несколько лет истину.

-- И вы ее знаете? спросил клиент.

-- Знаю, сэр! ответил Снитче: и у меня есть также повод знать, что ее откроют завтра вечером сестре Грэс. Они уже обещали ей это. А пока вы, может быть, сделаете мне честь остановиться в моем доме, так как в вашем вас не ожидают. Но, чтобы избегнуть возможности встретиться с такими затруднениями, с какими вы здесь (хотя вы порядочно изменились, так что я едва узнал вас), лучше будет нам здесь пообедать и уйти отсюда вечером. Тут можно очень хорошо пообедать, г. Уорден; кстати, ведь это ваша собственность. Я и Крэгс (покойный) заходили иногда сюда съесть котлету, и нам подавали очень хорошо. Г. Крэгс, сэр, прибавил Снитче, закрыв на мгновение глаза и снова открывая их, слишком рано покинул жизнь.

-- Да простит мне Бог, что я не могу соболезновать вам, возразил Михаил Уорден, проведя рукою по своему лбу, но я нахожусь точно во сне; я как-будто лишен здравого разсудка. Г. Крэгс... да... очень жаль, что мы лишились г. Крэгса.

Но говоря это, Михаил Уорден смотрел на Клемэнси и сочувствовал, повидимому, Бэну, утешавшему ее.

-- Г. Крэгс, сэр, продолжал Снитче, нашел, к сожалению, что жизнь не так легка, как он это проводил в своей теории; а то он и теперь был бы между нами. Это большая потеря для меня; г. Крэгс был моею правою рукою, моею правою ногою, моим правым ухом, моим правым глазом. Я без него - паралитик. Он завещал свою долю в делах госпоже Крэгс, и фирма сохранила его имя до сих пор. Я стараюсь иногда ребяческим способом воображать, что он еще жив. Вы можете заметить, что я говорю за себя и Крэгса - покойного, сэр, - покойного, сказал нежный стряпчий, приводя в действие свой носовой платок.

Михаил Уорден, который все еще наблюдал за Клемэнси, обернулся к Снитче, когда последний перестал говорить, и шепнул ему что-то на ухо.

-- Да, бедняжка, ответил Снитче, качая головой, да, она всегда была предана Марион; она страстно любила ее. Хорошенькая Марион! Бедная Марион! Развеселитесь, мистрисс Клемэнси (я ведь могу теперь называть вас мистрисс; ведь вы теперь замужем, помните!)

Клемэнси только вздохнула и покачала головой.

-- Ну, ну! Подождите до завтра, ласково произнес стряпчий.

-- Завтра не может воскресить мертвых, сударь, возразила Клемэнси, рыдая.

-- Нет. Оно, конечно, не может этого сделать, а то оно воскресило-бы и покойного г. Крэгса, возразил стряпчий. Но оно может принести несколько отрадных известий; оно может принести утешение. Подождите до завтра!

Клемэнси пожала его протянутую руку и сказала, что подождет, а Бритэн, который был страшно смущен при виде отчаяния своей жены, сказал, что это совершенно справедливо. Г. Снитче и Михаил Уорден поднялись наверх и там вскоре вступили в разговор, который они вели так осторожно, что нельзя было разслышать ни одного звука; впрочем, он заглушался еще более бренчаньем в кухне тарелок и блюд, шипением масла на сковороде, клокотанием кипящих соусов в кострюлях, монотонным жужжанием вертела (со страшным взвизгиванием от времени до времени, как-будто во время его кружения с ним приключалось что-нибудь смертельное) и прочими приготовлениями к обеду.

много раз эти листья, поблекнув, осыпались с деревьев и заносились снегом: много раз этот снег таял от весенних лучей солнца - с тех пор, как Марион скрылась из этого сада. Портик из жимолости был снова зелен, и деревья бросали на траву пышные и разнообразные тени; ландшафт кругом был так-же мирен и ясен, как в былые времена. Но где была она?

Не здесь, - нет! Её появление в этом старом доме было-бы даже поразительнее её исчезновения из него шесть лет тому назад. Теперь, на её любимом месте сидела женщина, из сердца которой она никогда не выходила; в памяти которой она жила неизменно молодою, светлою, полною надежд; в любви которой у нея не было соперника; на кротких губах которой дрожало теперь её имя. Грэс сидела со своим мужем и маленькой дочкой, игравшей возле нея, во фруктовом саду. Это был день свадьбы Грэс и день рождения Альфреда и Марион.

Альфред не сделался великим человеком и не разбогател; он не забыл мест и друзей своей юности; он не осуществил ни одного из тогдашних предсказаний доктора. Но постоянно, изо дня в день и тайком для посторонних, обходя жилища бедных людей, нуждавшихся в его помощи, постоянно бодрствуя у изголовья больных, он все более и более изучал кротость и добродетель, которые разсеяны по этим неизвестным, как-бы заглохшим тропинкам жизни и которых не в силах стоптать тяжелая стопа бедности и горя, и все более и более убеждался в глубокой истине своих прежних верований.. Его деятельность, хотя скромная и неизвестная, открыла ему, как часто к людям, даже без их ведома, являются светлые, лучезарные ангелы, как и в доброе старое время, и что самые смиренные создания, даже те, которые забиты бедностью и вид которых отталкивает людей, преображаются вдруг у ложа страданий, нужды и горя, и кажется, что яркий ореол окружает их голову.

Живя на старом поле битвы, Альфред достиг, может быть, лучших целей в жизни, чем еслибы состязался на более честолюбивых поприщах, и он был счастлив со своею женою, с доброй Грэс.

А Марион; забыл-ли он ее?

-- Время быстро пролетело с тех пор, милая Грэс, сказал он (они говорили о той ночи бегства), а между тем кажется, что это было очень давно. Мы считаем время переменами и происшествиями, которые совершаются с нами, а не годами.

-- Однакоже мы можем считать годами и время, когда Марион нет с нами, возразила Грэс. Шесть раз, милый мой, считая и сегодняшний вечер, сидели мы здесь в день её рождения и говорили об этом счастливом возвращении, так страстно ожидаемом и так долго откладываемом. Когда же оно будет, когда?

Муж её внимательно наблюдал, как слезы наполнили её глаза, и, подходя ближе, сказал:

-- Но, дорогая моя, Марион говорила тебе, в своем прощальном письме, которое она оставила здесь на столе и которое ты так часто перечитывала, что должны пройти годы, пока возвращение её будет возможно. Она ведь так говорила, не правда-ли?

Грэс достала письмо, поцеловала его и сказала:

-- Да.

-- Что в течение этих годов, продолжал Альфред, как бы она ни была счастлива, она будет нетерпеливо ждать того времени, когда вы снова встретитесь и все разъяснится между вами, и что доверяясь и надеясь на тебя, она просит тебя поступать также и с своей стороны. Ведь так говорит это письмо, моя дорогая, не правда-ли?

-- Так Альфред.

-- И все остальные письма, которые ты с тех пор получала от нея, говорят то же самое?

-- Кроме последняго, ответила Грэс, полученного несколько месяцев тому назад, в котором она говорит о тебе, о том, что ты знаешь, и что я должна буду узнать сегодня вечером.

Альфред посмотрел на солнце, которое было уже очень низко, и сказал, что время, назначенное для передачи ей тайны, - закат солнца.

-- Альфред, сказал Грэс серьезно, кладя свою руку на его плечо, в этом письме, в этом старом письме, которое, как ты говоришь, я так часто перечитывала, есть одна вещь, которой я тебе не сказала. Но сегодня, милый мой, с приближением этого заката, я не могу сохранять дольше этой тайны.

-- Что это, моя дорогая?

-- Когда Марион собиралась уйти, она писала мне здесь, что однажды ты поручил мне священный залог, а что теперь она поручает мне таким же священным залогом тебя, Альфред, прося и умоляя меня, во имя любви к ней и к тебе, не отвергать любви, которую как она думает, ты перенесешь на меня, когда свежая рана заживет.

-- И сделать меня опять гордым и счастливым человеком. Не так-ли она говорила, Грэс?

-- Выслушай меня, моя милая, сказал он.

Она подняла голову.

-- Нет, слушай меня так.

Он нежно положил её голову опять к себе на плечо.

-- Я знаю, почему я никогда до сих пор не слыхал этой части письма. Я знаю, почему ты тогда ни одним словом, ни одним взглядом не обнаружила малейшого намека на это. Я знаю, почему ты, Грэс, хотя и была мне верным другом, с таким трудом сделалась моею женою. И зная это, я знаю безценное сокровище сердца, которое бьется возле моего, и благодарю Бога за свое богатство.

Грэс плакала, когда он прижал ее к своему сердцу; но она плакала не от горя. После небольшого молчания, Альфред посмотрел на ребенка, игравшого с корзинкою цветов у их ног, и сказал девочке, чтобы она посмотрела на солнце, как оно красно и золотисто.

-- Альфред, сказала Грэс, быстро подняв голову при этих словах: солнце садится; ты не забыл, что я должна узнать тайну до его заката.

-- Ты, узнаешь, моя дорогая, всю истину истории Марион, ответил он.

-- Всю истину! сказала она умоляющим голосом. Ничто больше не будет скрыто от меня? Таково было обещание, не правда ли?

-- Да, ответил Альфред.

-- Прежде, чем зайдет солнце в день рождения Марион. А ты видишь, Альфред, оно быстро спускается.

Он окружил рукою её талию и, смотря ей пристально в глаза, ответил.

-- Эта истина хранилась так долго тайною не для того, чтобы я открыл ее, милая Грэс; она должна исходить из других уст.

-- Из других уст! повторила она слабым голосом.

-- Да. Я знаю твое твердое сердце, я знаю твои силы; знаю, что одного слова приготовления тебе довольно. Ты сказала правду, что время настало. Скажи мне, что в эту минуту ты обладаешь достаточною твердостью духа, чтобы перенести испытание... неожиданность... потрясение, - и вестник ожидает у ворот.

-- Какой вестник? спросила она: и какую весть передаст он мне?

-- Я обязался не говорить больше ни слова, ответил он, продолжая пристально смотреть на нее. Думаешь ли ты, что понимаешь меня?

-- Я боюсь думать, сказала она.

Не смотря на пристальный взгляд Альфреда, лицо его обнаруживало такое волнение, которое пугало ее. Она опять скрыла свое лицо на плече мужа и, дрожа всем телом, просила его подождать... одну минуту.

Она подняла голову и, посмотрев на него, сказала, что готова. Когда она стояла и смотрела ему вслед, её лицо было поразительно похоже на лицо Марион. Альфред взял с собою девочку. Грэс позвала ее обратно (она носила имя бежавшей девушки) и прижала к своей груди. Ребенок освободившись из её объятий, догнал отца, и Грэс осталась одна.

Она сама не знала, чего бояться и на что надеяться, но стояла неподвижно, смотря на портик, за которым исчезли её муж с ребенком.

А! что это такое выделяется из тени портика? Кто это стоит на его пороге? Что это за фигура в белой одежде, шелестящей в вечернем воздухе, фигура, положившая голову на грудь её отца и прижавшаяся к его сердцу? О, Боже! не видение ли это вырвалось из рун старика и с криком, с безумным порывом. бросилось к ней и упало в её объятия!

-- О, Марион, Марион! О, моя сестра! О, сокровище моего сердца! О, невыразимая радость и счастье!

Это не был сон, это не было видение, вызванное надеждою и страхом, по сама Марион, дорогая Марион была в её объятиях, такая прекрасная, счастливая, неизмененная заботами и испытаниями, такая неземная и чудная, что в лучах заходящого солнца она казалась духом, спустившимся на землю, чтоб принести мир и счастие.

Грэс опустилась на скамью и наклонилась к сестре, которая, стоя на коленях, с челом, озаренным сиянием заката, крепко прижалась к ней, обвила ее обеими руками и, улыбаясь сквозь слезы, не отрывала ни на одно мгновение своих глаз от её лица. Марион прервала наконец молчание; голос её был спокоен, тих; он звучно гармонировал с прозрачными тонами наступавшого вечера.

-- Когда этот дорогой дом был моим, Грэс, как он будет теперь опять...

-- Подожди, дорогая! Одну минуту! О, Марион, слышать опять твой голос!..

Грэс не могла выносить голоса, который она прежде так любила.

молода. Я никогда, ни одно мгновение и ни одним помышлением не пренебрегла его привязанностью ко мне; она была для меня выше всякой цены. Хотя это было давно и теперь прошло и все совершенно изменилось, я не могла выносить мысли, что ты, которая умеешь так хорошо любить, могла бы думать, что я не искренно любила его тогда.. Я никогда, Грэс, не любила его больше, как в тот день, когда он покинул эти места. Я никогда не любила его так сильно, как в ту ночь, когда я покинула дом.

Грэс, наклонившись к Марион, могла видеть её лицо. Она еще крепче сжала ее в своих объятиях.

-- Но он, не подозревая сам, одержал победу, продолжала Марион с нежною улыбкою, над другим сердцем, еще прежде, чем я узнала, что у меня есть сердце для него. Это сердце (твое, сестра моя!) так покорилось другой привязанности, - любви ко мне, оно было так самоотверженно и благородно, что вырвало из себя любовь, оно было радо пожертвовать собою для меня и скрыло эту любовь от всех очей, кроме моих, которые сделались прозорливыми от нежной привязанности и благодарности к тебе. Но я знала глубину этого сердца, я знала борьбу, которую оно перенесло. Я знала, как может это сердце сделать счастливым Альфреда, и знала, что, не смотря на его любовь ко мне, он ценил его по достоинству. Я поняла, сколько я обязана этому сердцу. Оно каждый день было мне великим примером. Я поняла, что если бы захотела, то могла бы сделать для тебя Грэс, то же, что ты сделала для меня. Я никогда не ложилась спать, не моля со слезами Бога помочь мне в этом. Я ни разу не засыпала, чтобы не подумать об истине слов Альфреда в день его отъезда, что скромная, обыденная борьба, происходящая в сердцах, полных любви, более велика и славна, чем все победы на полях битвы. Думая все больше и больше о тех страданиях, которые ежедневно и каждый час повторяются в великой борьбе, о которой он говорил, думая об этих великих страданиях, терпеливо переносимых и никому неизвестных, я чувствовала, что мое испытание становилось для меня легче. И Тот, Кто видит теперь наши сердца, моя дорогая, и знает, что в моем сердце нет ни одной капли горечи или печали, нет ничего, кроме полного счастья, Тот дал мне силу решиться никогда, не быть женою Альфреда; Я решила, что он будет моим братом и твоим мужем, если мое решение приведет к этой счастливой цели, но что я никогда (Грэс, я тогда сильно любила его. О, как сильно!), что я никогда не буду его женою!

-- О, Марион! О, Марион!

-- Я старалась казаться равнодушной к нему, продолжала Марион, прижав лицо сестры к своему лицу, но это было мне очень тяжело, а ты была всегда неизменным его заступником. Я хотела высказать тебе мое решение, но ты не стала бы меня слушать, ты не захотела бы меня понять. Время его возвращения приближалось. Я чувствовала, что должна была действовать прежде, чем возобновятся ежедневные отношения между нами. Я знала, что одно сильное испытание, перенесенное во-время, спасет нас всех от продолжительной агонии. Я знала, что если тогда же скроюсь, то совершится, что совершилось и что сделало нас обеих счастливыми, Грэс! Я тогда написала доброй тете Марте, прося ее дать мне приют в её доме. Я тогда не все рассказала ей, а только одну часть случившагося, и она охотно обещала принять меня к себе. В то время, как моя решимость боролась во мне с моею любовью к вам и к моему дому, г. Уорден, приведенный к нам случаем, поселился на время в нашем доме.

-- Он собирался тогда, продолжала Марион, еще ближе прижимаясь к сестре, тайно уехать из Англии. Оставив наш дом, он написал мне, объясняя свое положение и свои надежды в будущем, и предлагал мне руку. Он говорил мне, что он заметил, как я несчастна в ожидании возвращения Альфреда. Он, вероятно, полагал, что в моем слове, данном Альфреду, не участвовало сердце; а может быть он думал, что я любила его когда-то, но потом разлюбила; может быть, он думал, что когда я старалась казаться равнодушной, то, напротив, старалась именно скрыть равнодушие; я не могу наверное сказать, что он предполагал, но я желала одного: убедить тебя, что я совершенно безнадежно потеряна для Альфреда... что я умерла для него! Понимаешь ли теперь, моя дорогая?

Сестра её внимательно посмотрела ей в лицо. Она, казалось, сомневалась еще.

-- Я виделась с г Уорденом и положилась на его честь; накануне моего отъезда я передала ему свою тайну. Он сохранил ее. Понимаешь ли, моя милая?

Грэс смутно глядела на нее. Казалось, будто она не слышит ее.

желая бороться с дорогими им чувствами и одержать над ними победу, удаляются от света, с тем, чтобы никогда не вернуться назад, и отрешаются навсегда от всех мирских страстей и надежд. Когда так поступают женщины, то оне получают имя, столь дорогое и тебе, и мне: оне называют друг друга сестрами. Но могут быть сестры, Грэс, которые и в этом большом свете, под его свободным небом, среди многолюдных городов и их деятельной жизни, делают то же самое, стараясь помочь ближним и приносить им добро. С сердцем молодым и свежим, открытым для всех надежд, оне могут сказать: борьба давно прошла, победа давно одержана. И я одна из них! Теперь ты меня понимаешь!

Грэс продолжала пристально смотреть на нее и ничего не отвечала.

был твоим нежно-любимым мужем, откуда взялся-бы у меня тот восторг, который я чувствую сегодня! Но я вернулась такой, какой ушла отсюда. Мое сердце не знало другой любви; без нея я никому не дала бы моей руки. Я все та же, твоя незамужняя и необрученная сестра; твоя прежняя, любящая Марион, в сердце которой ты, Грэс, существуешь одна и безраздельно.

Теперь Грэс поняла все. Взор её смягчился; слезы пришли ей на помощь, и, бросившись к сестре на шею, она плакала, плакала и ласкала ее, как-будто Марион превратилась опять в ребенка.

Когда оне успокоились, то увидели доктора, его сестру, - добрую тетю Марту и Альфреда, стоявших возле них.

-- Сегодня для меня тяжелый день, сказала добрая тетя Марта, улыбаясь сквозь слезы и целуя своих племянниц, потому что делая вас всех счастливыми, я теряю дорогого мне товарища. Что можете вы мне дать взамен Марион?

-- Это, конечно, что-нибудь да значит, возразила тетя Марта, - в такой шутке, как...

-- Нет пожалуйста! остановил ее доктор тоном кающагося.

-- Хорошо, не буду, сказала тетя Марта. Но я считаю, что со мною дурно поступают. Я не знаю, что со мною станется без Марион после того, как мы с нею прожили полдюжины лет.

-- Я думаю, что ты должна переехать сюда жить вместе с нами, ответил доктор. Мы теперь не будем ссориться, Марта.

-- И вправду, возразила старушка, я думаю, что это былобы хорошею спекуляциею, еслибы я забрала в руки Михаила Уордена, который, как я слышала, вернулся домой, изменившись, к лучшему во всех отношениях. Но, так как я знала его еще мальчиком, когда я была уже не очень молодая женщина, то он, пожалуй, не заплатит мне взаимностью. Так я лучше ужь решусь поселиться с Марион, когда она выйдет замуж, а до тех пор (это будет недолго, надеюсь), буду жить одна. Что ты хочешь сказать, брат?

-- Мне очень хочется сказать, что этот свет все-таки смешон и что в нем нет ничего серьезного, заметил бедный, старый доктор.

-- Ты можешь двадцать раз клятвенно повторять это, Антон, если ты желаешь, сказала его сестра; но никто тебе не поверит, взглянув на твои глаза.

-- Этот мир наполнен сердцами, сказал доктор, лаская свою младшую дочь и нагибаясь через нее, чтобы приласкать Грэс, потому что он никак не мог разнять двух сестер: и этот мир действительно серьезен, не смотря на все его безумства, даже на мое безумство, которого было-бы достаточно, чтобы смутить весь земной шар; и солнце никогда не восходит над этим миром, чтобы не осветить тысячи безкровных битв, которые награждают его за все несчастия и варварства настоящих войн, и мы должны быть осторожны, понося этот мир, да простит нас Бог, потому что этот мир священных тайн, и один только Творец знает, что сокрыто в душе самого скромного его создания.

доктором, его кроткия воспоминания о горе, которое он перенес, когда лишился Марион; я не стану также говорить, как он нашел, что мир серьезен, что во всяком сердце должна быть какая-нибудь любовь и что такое ничтожное обстоятельство, как отсутствие Марион, повергло его, философа, в большое. горе. Не стану также говорить, как, из участия к его горю, сестра давно уже понемногу открыла ему тайну и дала ему возможность узнать всю цену сердца его дочери, лишившей себя добровольно отческого крова.

Не скажу также, как в течение последняго года и Альфред Гитфильд узнал истину; как Марион виделась с ним и обещала ему, как своему брату, что в вечер дня её рождения Грэс узнает все из её уст.

-- Прошу извинения, доктор, произнес Снитче, выглядывая из калитки сада. Могу я войти?

Не дождавшись позволения, он прямо подошел к Марион и с искренней радостью поцеловал ей руку.

-- Еслибы г. Крэгс был жив, моя дорогая мисс Марион, сказал г. Снитче, он принял-бы живое участие в этих событиях. Он, может быть, доказали-бы ему, г. Альфред, что жизнь не слишком легка и что необходимо ее смягчать, насколько мы можем; г. Крэгс, сэр, был человек, которого можно было убедить; он всегда поддавался убеждениям. Еслибы теперь он был еще способен убеждаться, я... но это слабость. Мистрисс Снитче, моя милая, вы между старыми друзьями.

-- Подойдите сюда на минутку, г. Снитче, сказала эта дама. Ведь вызнаете, что не в моих привычках тревожить прах усопших.

-- Нет, моя милая, я это знаю, возразил её муж.

-- Г. Крэгс...

-- Да, моя милая, он умер, сказал г. Снитче.

своим пристрастием, то прошу вас вспомнить о том вечере в связи с сегодняшним, - вспомнить, как я вас просила и умоляла на коленях...

-- На коленях, моя милая? повторил г. Снитче воспросительяо.

-- Да! смело подтвердила госпожа Снитче, и вы знаете это, - как я вас умоляла на коленях, чтобы вы остерегались этого человека, чтобы вы посмотрели ему в глаза, а теперь прошу вас мне сказать, была ли я права и не было ли у него тогда секретов, которые он не желал говорить.

-- Госпожа Снитче, ответил ей муж на-ухо, сударыня, не заметили ли вы чего-нибудь в моих глазах?

-- Нет, резко ответила г-жа Снитче, не льстите себе.

дергая ее за рукав, случилось, что мы оба знали секрет, которого не желали говорить, и что мы знали оба положительно одно и то же. Итак, чем меньше вы будете говорить о подобных вещах, тем это будет лучше, г-жа Снитче; и припомните это как предостережение, чтобы смотреть вперед более разумными и более снисходительными глазами. Мисс Марион, я привел к вам вашего старого друга. Ступайте сюда, мистрис.

Бедная Клемэнси, закрыв глаза передником, медленно подвигалась в сопровождении своего мужа; последний был погружен в уныние от предчувствия, что если его жена отдастся сильно горю, то "Мушкатная Терка" пропадет.

-- Ну, мистрис, сказал стряпчий, удерживая Марион, которая побежала-было к ней, и закрывая ее собою: что с вами Клемэнси?

-- Что со мною! воскликнула бедная Клемэнси. От удивления и негодования при таком вопросе и от волнения, усиленого в эту минуту каким-то странным восклицанием г. Бритэна, она подняла голову и вдруг увидела дорогое лицо, которое она. так хорошо помнила. Она совсем потерялась, отскочила назад, потом зарыдала, засмеялась, опять заплакала, закричала, бросилась обнимать Марион, крепко целуя ее; потом, оставив ее, бросилась обнимать г. Снитче (к крайнему негодованию г-жи Снитче); затем бросилась к доктору, обняла его, бросилась к Бритэну, обняла и его и кончила тем, что обняла наконец себя и, закрыв голову передником, истерически зарыдала.

он, казалось, и не желал быть замеченным и стоял один с опущенными глазами. Это был красивый мужчина; но во всей его фигуре виднелась какая-то печаль, которую общее счастие делало еще заметнее.

Его и вовсе не заметили бы, если бы не быстрые глаза тети Марты, которая, увидев его, тотчас же подошла к нему и начала с ним говорить; затем она возвратилась к Марион и шепнула ей что-то на ухо, чему последняя, казалось, очень удивилась. Но вскоре она пришла в себя от смущения и, застенчиво приблизившись, вместе с тетей Мартой, к этому господину, также вступила с ним в разговор.

В это время стряпчий, вынимая из кармана какую-то бумагу, имевшую вид законного документа, сказал:

-- Г. Бритэн, поздравляю! Вы теперь полный и единственный владетель арендуемого вами места и трактира, или гостинницы, которую вы содержите и которая известна под вывескою "Мушкатной Терки". Ваша жена лишилась одного дома из-за моего клиента, г. Михаила Уордена; теперь она приобретает другой дом. В один прекрасный день я буду иметь удовольствие просить вашего голоса на выборах в графстве.

-- Произойдет ли какое-нибудь изменение в моем голосе, если изменить вывеску? спросил Бритэн.

-- Так будьте добры прибавить к вывеске: "и Наперсток". Оба девиза будут нарисованы у меня на стене в гостинной, вместо портрета жены.

-- А мне позвольте, произнес голос из-за Бритэна (это был голос пришедшого господина, голос Михаила Уордена), позвольте мне воспользоваться выгодою этих девизов. Г. Гитфильд и доктор Джедлер! я мог бы причинить вам большое зло. Если я его не сделал, то в этом не мое достоинство. Я не скажу, что теперь я стал шестью годами умнее и лучше; но, во всяком случае, я испытал в продолжение шести лет чувство самообличения. Я не могу выставить никакой разумной причины тому, чтобы вы обходились со мною ласково. Я употребил во зло гостеприимство этого дома и, к моему стыду, получил жестокий урок от особы (он посмотрел на Марион), которую я смиренно молил о прощении, когда оценил её достоинства и мою собственную негодность. Через несколько дней я навсегда покину эти места и умоляю вас о прощении. Поступите так, как вы желали бы, чтобы поступали с вами! Забудьте и простите!

Время, от которого я узнал последнюю часть этой истории и с которым я имею удовольствие быть лично знакомым добрых тридцать пять лет, сообщило мне, опираясь на свою косу, что Михаил Уорден не уехал и не продал своего дома, но снова зажил в нем, гостеприимно принимая всех друзей, и, главное, что он женился и что жена его, составлявшая гордость и честь всей страны, называлась Марион.