Битва жизни.
Часть II.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Битва жизни. Часть II. (старая орфография)

Часть II.

У Снитче и Крэгса была на старом поле битвы уютная маленькая контора, в которой они обделывали маленькия уютные делишки и давали множество мелких, но правильных сражений в защиту множества спорящих сторон. Хотя едва-ли можно было сказать, что эти схватки и аттаки совершались быстро, смело на всем скаку (потому что в действительности оне шли черепашьим шагом), однакоже фирма принимала в них такое деятельное участие, что постоянно то обстреливала истца, то метила ловким ударом в ответчика, то делала тяжелое нападение на какое нибудь имущество, не считая легких стычек с иррегулярным корпусом мелких должников, смотря по тому, какой встречался неприятель. Газета играла важную и приносящую выгоду роль на некоторых из их полей битвы, точно также, как она играет важную роль и в более знаменательных сражениях. И в большей части действий, в которых они были главнокомандующими, борцы замечали впоследствии, что им было очень трудно понять друг друга или узнать, на сколько-нибудь ясно, при чем они находятся, от громадного количества дыма, который их окружал..

Контора гг. Снитче и Крэгса, с открытою дверью и двумя отлогими ступеньками, ведшими в нее, стояла очень удобно на рыночной площади, так что всякий разсердившийся фермер мог сразу попасть в нее. Их специальной комнатой совета, служившей и залой для конференций, была старая задняя комната наверху, с низким темным потолком, который, казалось, мрачно хмурил брови, обдумывая запутанные статьи закона. Меблировка этой комнаты состояла из нескольких кожанных стульев с высокими спинками, украшенными большими пучеглазыми медными гвоздями, которые местами выпали или были, может быть, выдернуты блуждающими пальцами задумавшихся клиентов; на стене висела большая гравюра в рамке, изображавшая какого-то великого судью, каждая букля парика которого ставила когда-то дыбом волосы у людей. Кипы бумаг наполняли пыльные шкафы, полки и столы, и вдоль панели стояли несгораемые ящики, запертые на замок и с именами, написанными на каждом из них, с именами, которые озабоченные посетители были принуждены каким-то жестоким волшебством складывать вдоль и поперек, делая из них анаграммы в то время, когда они, сидя здесь, делали вид, что слушают Снитче и Крэгса, и не понимали ни одного слова из того, что те говорили.

Снитче и Крэгс имели в частной жизни, как и в своей профессии, каждый своего отдельного товарища: оба они были женаты. Снитче и Крэгс были лучшими друзьми на свете и положительно доверяли друг другу; но госпожа Снитче, вследствие законов, довольно обыкновенных в жизненных делах, питала положительное недоверие к г. Крэгсу; и госпожа Крэгс питала положительное недоверие к г. Снитче. "Ну уж ваши Снитчи!" говорила иногда последняя г. Крэгсу, употребляя это вымышленное множественное число, как-бы для выражения союза пары панталон или другого какого-нибудь предмета, неимеющого единственного числа и недостойного уважения. "Я. с своей стороны, не понимаю, что вам нужно от этих Снитчи. Я думаю, что вы слишком доверяете вашим Снитчи, и желаю, чтобы мои слова не оправдались когда-нибудь". Между тем госпожа Снитче говорила Снитчу про Крэгса, что "если когда-нибудь его проводил кто-нибудь, так именно этот человек, и что если ей когда-нибудь приходилось читать задния мысли в глазах какого-нибудь смертного, так именно в глазах этого человека ". Но, не смотря на все это, они все были отличными друзьями вообще; и госпожа Снитче, и госпожа Крэгс поддерживали тесный союз против "конторы", которую оне обе считали общим своим врагом, полным опасных (потому что неведомых им) махинаций.

-- Все пропало, истрачено, раззорено, заложено и продано, а? произнес клиент, подняв голову.

-- Все, ответил г. Снитче.

-- И вы говорите, что ничего больше нельзя сделать?

-- Положительно ничего.

Клиент стал кусать свои ногти и опять задумался.

-- И я сам нахожусь не в безопасности в Англии? Вы утверждаете это, а?

-- Ни в одной части соединенного королевства Великобритании и Ирландии, ответил Снитче.

-- Я, значит, ничто больше, как блудный сын, не имеющий отца, к которому мог бы вернуться, ни свиней, чтобы их пасти, ни желудей, чтобы ими делиться с ними, а? продолжал клиент, качая одну ногу на другой и устремив глаза в пол.

Г. Снитче кашлянул как бы для того, чтобы отстранить от себя всякое участие в картинном изображении законного положения. Г. Крэгс, как бы для того, чтобы выразить, что он разделяет взгляд своего компаниона, также кашлянул.

-- Раззорен в тридцать лет! проговорил клиент. Гм!

-- Вы не раззорены, г. Уорден, возразил Снитче. Дело еще не так плохо. Вы много сделали, я должен сказать, для этой цели, но вы не раззорены. Немного заняться приведением в порядок...

-- А, к черту! воскликнул клиент.

-- Г. Крэгс, проговорил Снитче, будьте добры, одолжите мне щепотку табаку. Благодарю вас, сэр.

Между тем как невозмутимый адвокат прикладывал табак к носу с видимым наслаждением, отдавая этому процессу все свое внимание, клиент стал улыбаться и, подняв голову, сказал:

-- Вы говорите о приведении в порядок. Сколько потребуется на это времени?

семь лет.

-- Умирать с голоду шесть или семь лет! воскликнул клиент с горьким смехом и нетерпеливым движением.

-- Умирать с голоду шесть или семь лет, г. Уорден, сказал Снитче, было бы очень необыкновенною вещью. Вы могли бы в таком случае приобрести новое имение, показывая себя за деньги. Но мы не думаем, чтобы вы могли это сделать (говоря от себя и Крэгса) и потому не советуем вам этого.

-- Что же вы советуете?

-- Я говорю о приведении в порядок вашего имущества, повторил Снитче. Несколько лет управления мною и Крэгсом вполне устроило бы ваши дела. Но, чтобы дать нам возможность заключать договоры и соблюдать их и чтобы вы не нарушали их, вы должны уехать; вы должны жить заграницей. Что же касается голодания, то мы можем, даже в самом начале, обезпечить вам несколько сот фунтов в год, с которыми вы могли бы, смею сказать, г. Уорден, голодать довольно комфортабельно.

-- Несколько сот фунтов! воскликнул клиент: когда я тратил тысячи!

-- В этом нет никакого сомнения, возразил г. Снитче, укладывая бумаги обратно в железный ящик. Ни-ка-кого сомнения, повторил он про себя, задумчиво продолжая свое занятие.

Адвокат, по всей вероятности, знал человека, с которым имел дело; во всяком случае его сухой, лукавый, причудливый образ действий произвел благоприятное впечатление на пасмурное расположение духа клиента и расположил его быть более откровенным. Или, может быть, клиент знал человека, с которым имел дело, и извлек полученное им одобрение для того, чтобы сделать наиболее извинительным на вид намерение, которое он собирался высказать. Постепенно поднимая голову, он смотрел на своего неподвижного советника с улыбкою, которая вдруг разразилась смехом.

-- В конце концов, начал он, мой крепкоголовый друг...

Г. Снитче, указав на своего компаньона, проговорил:

-- Я и... извините меня... и Крэгс.

-- Прошу извинения у г. Крегса. Итак, в конце концов, мои крепкоголовые друзья, продолжал клиент, нагибаясь вперед и понижая голос: вы не знаете и половины того, как я раззорен.

Г. Снитче пристально посмотрел на него. Г. Крэгс также вытаращил глаза.

-- Я не только опутан долгами, продолжал клиент, по и...

-- Любовью! воскликнул Снитче.

-- Да! ответил клиент, облокотившись на спинку кресла и наблюдая, с заложенными в карманы руками, за представителями фирмы. Да я влюблен!

-- И не в какую-нибудь наследницу? спросил Снитче.

-- Нет, не в наследницу.

-- И не в богатую особу?

-- В девушку, надеюсь? произнес Спитче с большим выражением.

-- Конечно.

-- Не в одну ли из дочерей доктора Джедлера? спросил Снитче, внезапно положив локти на колени и невероятно вытянув шею вперед.

-- Да! ответил клиент.

-- Не в младшую-ли? спросил Снитче.

-- В нее! ответил клиент.

-- Г. Крэгс, сказал сильно облегченный Снитче: будьте добры одолжите мне еще щепотку табаку. Благодарю вас. Я рад, что могу сказать, что это ничего не значит, г. Уорден; - она уже дала слово другому, она невеста. Мой компаньон подтвердит мои слова. Мы знаем это наверное.

-- Мы знаем это наверное, повторил Крэгс.

-- Да и я это, может быть, знаю! возразил спокойно клиент. Разве вы люди не сего мира и никогда не слыхали, что женщина изменяет иногда своим намерениям.

-- Конечно, бывали процессы, начал г. Снитче, и против девушек, и против вдов за нарушение данного ими слова; но в большинстве случаев...

-- Случаи! перебил клиент нетерпеливо. Не говорите мне о случаях. Я могу вам составить из них целый том, толще любой вашей книги с законами. Притом разве вы думаете, что я даром прожил шесть недель в доме доктора?

-- Я думаю, сэр, начал Снитче, важно обращаясь к своему компаньону, что из всех бед, которые принесли г. Уордену его лошади (а их было довольно много, и оне обходились ему довольно дорого, как это хорошо знают и он сам, и вы, и я), самою худшею может выйти тот случай, когда лошадь принесла его к стенам Докторова сада, с тремя сломанными ребрами, с разбитою ключицею и, Бог знает, какими ушибами. Мы не думали об этом серьезно, когда он, благодаря уходу доктора, стал поправляться под его кровлею; но теперь это приняло дурной оборот, сэр. Очень дурной. Доктор Джедлер также... наш клиент, г. Крэгс.

-- Г. Альфред Гитфильд также... род клиента, г. Снитче, произнес Крэгс.

-- Г. Михаил Уорден также род клиента, подхватил беззаботный посетитель, и к тому же не плохой клиент, так как он делал безумства в продолжение десяти или двенадцати лет. Однако же г. Михаил Уорден нагулялся и теперь намерен раскаяться и жить разумно. И в доказательство своего исправления г. Михаил Уорден намерен жениться, если возможно, на Марион, на прелестной дочери доктора, и увезти ее с собою.

-- Право, г. Крэгс... начал Снитче.

-- Право, г. Снитче и г. Крэгс, оба компаньона, взятые вместе, прервал его клиент: вы знаете, свои обязанности к вашим клиентам и знаете, я уверен, довольно хорошо, что в эти обязанности не входит вмешательство в простое дело любви, которое я принужден вам поверить. Я не намерен увезти молодую девушку без её согласия. В этом нет ничего противозаконного. Я никогда не был другом г. Гитфильда. Я не употребляю во зло никакое доверие с его стороны. Я просто люблю там, где он любит и намерен, если возможно, выиграть там, где он хотел выиграть.

-- Он не может этого сделать, г. Крэгс, произнес Снитче с видимым безпокойством и разстройством. Он не может этого сделать, сэр. Она влюблена в Альфреда.

-- Я не даром прожил несколько месяцев тому назад, шесть недель в доме доктора, и я скоро стал подозревать это, заметил клиент. Она была бы влюблена в него, если бы её сестра могла это сделать; но я наблюдал за ними. Марион избегала произносить его имя, избегала всякого разговора о нем. Она видимо страдала от малейшого намека на эту любовь.

-- Почему ей было страдать, г. Крэгс? По какой причине, сэр? спросил Снитче.

разговор, чтобы все выведать; - но я знаю, что она страдает. Она была очень молода, когда дала слово (я даже не уверен, дала-ли она его), и, может быть, теперь раскаивается в нем. Может быть (это может показаться хвастовством, но, клянусь, я не намерен хвастаться); может быть, она влюбилась в меня, как я в нее влюбился.

-- Хи, хи! г. Альфред был еще её товарищем в играх, вы помните, г. Крэгс, сказал Снитче со смущенным смехом; он знал ее с детства.

-- Это обстоятельство делает еще более вероятным то, что он ей надоел, продолжал спокойно клиент, и что она не прочь изменить ему для нового обожателя, который представился ей (или которого представила ей его лошадь) при романтических обстоятельствах. Разве деревенской девушке может казаться дурною репутация молодого человека, жившого беззаботно и весело, не причинив никому особенного вреда, если к тому-же он, своими летами, красотою и т. д. (это также может показаться хвастовством, но, повторяю, я не намерен хвастаться), может состязаться с целою толпой и даже с самим г. Альфредом.

Против этих слов ничего нельзя было сказать, и г. Снитче, глядя на него, подумал то же самое. В самой беззаботности его манер было что-то непринужденное, грациозное и милое. Его приятное лицо и стройная фигура, казалось, говорили, что они могли-бы быть еще гораздо лучше, если бы он захотел, и что если он опомнится и сделается серьезным (он до сих пор еще никогда не был серьезным), то может быть полон жизни и хороших стремлений. "Опасный распутник", думал хитрый адвокат, "способный уловить из глаз молодой девушки искру, которую желает".

-- Теперь заметьте, Снитче, продолжал Уорден, вставая и взяв Снитче за пуговицу. Заметьте и вы, Крэгс, продолжал он, взяв и его также за пуговицу и становясь между ними так, чтобы ни один из них не мог от него улизнуть: я не спрашиваю у вас никакого совета. Вы совершенно вправе держаться в стороне от всех заинтересованных лиц в таком деле, в которое неприлично вступаться таким серьезным людям, как вы. Я хочу изложить вам опять в коротких словах свое положение и свои намерения, и затем я предоставлю вам делать то, что вы найдете для меня лучшим в денежном отношении. Если я убегу вместе с красавицей-дочкой доктора (что я надеюсь сделать, чтобы стать другим человеком под её светлым влиянием), то, для начала, это будет стоить дороже, нежели бежать одному. Но скоро я пополню все это изменившеюся жизнью.

-- Я думаю, что лучше было-бы не слушать этого, г. Крэгс? произнес Снитче, смотря на своего компаньона из-за клиента.

-- Я также думаю, ответил Крэгс.

Но оба они слушали внимательно.

-- Ладно! Вы можете и не слушать, возразил клиент, но я все-таки буду говорить. Я не намерен просить согласия доктора, потому что он мне его не даст. Но я также не сделаю ему никакого зла и вреда, потому что (кроме того, что в таких пустяках нет ничего серьезного, как он говорит) я надеюсь избавить его дочь, мою Марион, от того, чего она, (я это вижу и знаю) от того, чего она опасается и ждет с ужасом, т.е. возвращения её старого обожателя. Если есть на свете что-нибудь верное, так верно то, что она боится его возвращения. Никто здесь не будет оскорблен. Я теперь так раззорен и измучен, что веду жизнь летучей рыбы. Я скрываюсь в темноте, и изгнан из своего дома и удален из своих собственных поместий. Но в один прекрасный день и этот дом, и эти поместья, и много еще земель, кроме того, вернутся ко мне, как вы знаете и говорите; и Марион моею женою (по вашим показаниям, а вы никогда не бываете опрометчивы) будет, вероятно, лет через десять богаче, нежели женою Альфреда Гитфильда, возвращения которого она страшится (помните это) и которого страсть к ней не может превышать моей страсти. Теперь скажите, - кто будет оскорблен? Все это дело вполне честное. Мое право так-же велико, как и его, если она решит в мою пользу; и я хочу испытать свое право на нее. После этого вы ничего не желаете больше слышать, и я не хочу больше ничего вам говорить. Теперь вы знаете мои намерения и мои нужды. Когда должен я уехать?

-- Через неделю, ответил Снитче. Не так-ли, г. Крэгс?

-- Еще раньше, я думаю, возразил Крэгс.

-- Через месяц! произнес клиент, наблюдая внимательно за обоими лицами. Сегодня через месяц. Сегодня четверг. Выиграю-ли я, или проиграю, во всяком случае через месяц я уеду.

-- Это очень длинная отсрочка, сказал Снитче, слишком длинная. Но пусть будет так. Я думал, что он решит ехать через три месяца, проговорил он про себя. Вы уходите? Покойной ночи, сэр!

-- Покойной ночи! сказал клиент, пожимая руки компаньонам. Вы увидите с течением времени, что я употреблю в пользу свои богатства. С этих пор путеводной звездой моей жизни будет Марион!

-- Ступайте осторожно по лестнице, сэр, возразил Снитче; ее не освещает звезда. Покойной ночи!

-- Прощайте!

Они оба стояли наверху лестницы с двумя свечами в руках и смотрели на спускавшагося клиента. Когда он вышел, они посмотрели друг на друга.

-- Что вы думаете обо всем этом, г. Крэгс? произнес Снитче.

Г. Крэгс покачал головою.

-- Мы также, я помню, были того мнения в день отъезда г. Альфреда, что они разстались как-то странно, сказал Снитче.

-- Впрочем, может быть он и ошибается, продолжал Снитче, запирая несгораемый ящик и ставя его на место, а если и нет, то немного обмана и измены не чудо, г. Крэгс. Однако же я предполагал в этой хорошенькой девушке постоянство. Мне казалось, говорил Снитче, надевая теплое пальто (потому что погода была очень холодная), натягивая перчатки и туша одну свечку, что в последнее время характер её делался сильнее и решительнее, что она стала более походить на свою сестру.

-- Госпожа Крэгс была того-же мнения, подтвердил Крэгс.

-- Я, право, охотно, отдал-бы что-нибудь сегодня, сказала, г. Снитче (он был добрый человек), чтобы быть уверенным, что разсчет г. Уордена неверен; но как-бы Уорден ни был легкомыслен, капризен и неоснователен, он все-таки знает свет и людей (это, впрочем, и должно быть так, потому что он довольно дорого заплатил за свое знание), и потому я не могу вполне думать, что он ошибается. Лучше было-бы ему не входить в это дело. Что-же касается до нас, г. Крэгс, то нам не остается ничего более, как сидеть смирно.

-- Ничего, подтвердил Крэгс.

-- Друг наш доктор легко относится к таким вещам, продолжал Снитче, качая головой. Желаю ему не испытать необходимости прибегнуть к своей философии. Наш друг Альфред говорит о борьбе в жизни (он покачал опять головою); желаю ему не быть побежденным в самом её начале. Взяли-ли вы свою шляпу, г. Крэгс? Я сейчас потушу другую свечку.

Получив утвердительный ответ от Крэгса, Снитче потушил другую свечку, и они вышли ощупью из комнаты совета, темной, как предмет их занятий или как закон вообще.

Переношусь со своим рассказом в тихий уютный кабинет, где, в тот же вечер, сестры и здоровый еще старый доктор сидели у веселого огня. Грэс работала, Марион читала вслух. Доктор, в халате и туфлях, вытянув на теплом ковре ноги и откинувшись на спинку кресла, слушал чтение и смотрел на своих дочерей.

Оне были очень хороши. Никогда два лучших личика не украшали домашняго очага. Различие, существовавшее между ними, сгладилось в течение трех лет. Та же серьезность, которая уже давно созрела в старшей сестре, виднелась теперь на светлом челе младшей сестры; она проглядывала в её глазах, звучала в её голосе. Но все-таки Марион была прелестнее и нежнее Грэс. Все таки казалось, что она должна преклонять голову на грудь сестры, полагаться на нее и искать совета и поддержки в её глазах, в этих глазах, попрежнему, любящих, спокойных, ясных и веселых.

Марион читала: "Находясь в своем доме, в доме, который воспоминания сделали ей таким дорогим, она стала сознавать, что великое испытание для её сердца близко и что его нельзя отложить. О, домашний очаг, наш утешитель и друг, когда все покидают нас; о, дом, разстаться с которым на всех ступенях жизни, - от колыбели до могилы..."

-- Марион, милая моя! воскликнула Грэс.

-- Что, моя кошечка, спросил ее отец, что с тобою?

Марион положила свою руку в протянутую руку сестры и продолжала читать; но голос её дрожал, не смотря на все усилия читать спокойно.

"Разстаться с которым на всех ступенях жизни, от колыбели до могилы, всегда тяжело. О, дом, столь верный нам, так часто презираемый людьми, будь снисходителен к тем, кто покидает тебя, и не преследуй упреками их неверные шаги в жизни! Не воскрешай в их воспоминаниях милые взгляды, добрые улыбки, нежность, привет, кротость, терпение и радушие. Пусть ни одно знакомое слово любви не поднимается обвинителем против покинувшого тебя; но если можно, предстань пред ним строгим и суровым; сделай это из снисхождения к кающемуся".

-- Милая Марион, не читай больше сегодня, сказала Грэс., видя, что её сестра плачет.

-- Я не могу больше, произнесла та, закрывая книгу; слова кажутся мне как-будто огненными.

Доктора это забавляло, и он улыбался, гладя её головку.

-- Что! тебя так смутила сказка? воскликнул доктор Джедлер. Буквы и бумага, не более? Ну, ну, все равно! Одинаково разумно смотреть серьезно на буквы и бумагу, как на что-либо другое! Но осуши свои глазки, голубка, осуши их. Я уверен, что героиня давно уже возвратилась домой и все кончилось благополучно; а если она и не вернулась, то действительный дом есть не более, как кусок бумаги и чернила. Что еще случилось?

-- Это только я, барин, ответила Клемэнси, высовывая голову из-за двери.

-- Ну так что же с вами

-- О, Боже мой, ничего не случилось со мною, возразила Клемэнси, и этим сказала, повидимому, совершенную правду, потому что на её хорошо вымытом лице блестело, как всегда, само олицетворение хорошого расположения духа, что, при всей её неуклюжести, делало ей положительно пленительною. Конечно, царапины и ушибы на локте нельзя считать признаком красоты и ставить наряду с родинками. Но лучше, проходя узкий путь жизни, повредить себе локти, чем характер, а характер Клемэнси был цел и невредим, как характер любой красавицы в Англии.

-- Ничего со мною не случилось, повторила Клемэнси, входа в комнату. Но подойдите-ка поближе, барин.

Доктор несколько удивленный, пошел на приглашение

-- Вы сказали, что я не должна вам давать его при них, вы знаете, сказала Клемэнси.

Подмигиванья, с которыми она это говорила, и восторг, с которым она потирала свои локти, как-будто хотела обнять самое себя, были так необыкновенны, что новичек в семействе мог бы предполагать, давая даже самое выгодное толкование этому "его", что оно означало, по крайней мере, скромный поцелуй. Даже сам доктор сначала смутился; но он тотчас успокоился, когда Клемэнси, отправившись в свои карманы (сперва в тот, с которого следовало начать, затем обратившись к тому, к которому не следовало обращаться, а потом опять к первому), вынула наконец письмо.

-- Бритэн ездил в город за покупками, говорила она, смеясь и подавая письмо доктору; он видел, как проходила почта, и подождал ее. Тут в углу есть А и Г. Бьюсь об заклад, что г. Альфред возвращается домой. У нас в доме будет свадьба, - сегодня утром было две ложки в моей чашке! О, Боже, как он тихо распечатывает!

Все это она высказала в виде монолога, подымаясь от нетерпенья услышать новости, все выше и выше на ципочках и делая из своего передника пробочник, а изо рта бутылку. Достигнув наконец высшей точки своего воздымания на ципочках и видя, что доктор все еще занят чтением письма, она разом опустилась на пятки и покрыла свою голову передником, как вуалем, от отчаяния и невозможности выносить дольше ожидание.

-- Слушайте, девочки! воскликнул доктор. Я не могу не сказать этого! Я во всей жизни своей не мог сохранить секрета. Впрочем, немного есть секретов, которые стоило бы сохранять в такой... ну, все равно. Альфред возвращается домой, мои милые! Он скоро будет!

-- Скоро! воскликнула Марион.

-- Что! Сказка скоро забыта! сказал доктор, ущипнув ее за щеку. Я так и думал, что эта новость осушит твои слезы. Да, скоро! "Пусть это будет сюрпризом", говорит он здесь. Но я не могу сделать это сюрпризом. Надо же приготовить ему встречу!

-- Скоро! повторила Марион.

-- Не так, может быть, скоро, как твое нетерпение понимает это слово, возразил доктор, но все-таки довольно скоро. Посмотрим, посмотрим. Сегодня четверг, не так ли? Ну, так он обещает быть ровно через месяц.

-- Через месяц! повторила Марион тихим голосом.

-- Это будет веселый день и праздник для нас, произнесла весело Грэс, целуя её. День давно ожидаемый и наступающий наконец.

Марион ответила улыбкой, - печальной, но полной братской любви. Смотря в лицо своей сестры и слушая спокойные звуки её голоса, когда та говорила о предстоящей радости встречи, лицо Марион также просияло надеждою и радостью. Но и еще чем-то другим, чем-то таким, что овладело все более и более выражением её лица и чему я не могу дать названия. Это не был ни восторг, ни торжество, ни гордый энтузиазм. Выражение было слишком спокойно для этого. Но это не было однакоже и выражением простой любви и благодарности, хотя участие их было несомненно. Наконец, здесь не было ничего, что бы изобличало в ней дурную мысль, потому что дурные мысли не освещают так ясно чела, не дрожат вокруг губ, не волнуют душу так сильно, что трепет пробегает по всему телу.

Доктор Джедлер, вопреки своей системе философии, которой он постоянно противоречил и изменял на практике (но ведь и более знаменитые философы были подвержены тому же), не мог не выказать радости при известии о возвращении своего бывшого питомца, как-будто это было серьезное происшествие. Он уселся опять в свое кресло, протянул ноги на ковре и стал перечитывать письмо, вызвавшее в нем много воспоминаний.

-- Бывало, говорил доктор, смотря в огонь, ты, Грэс, и он, во время его каникул, ходили рука об руку, совершенно как пара гуляющих кукол. Помнишь?

-- Помню, ответила она со своим веселым смехом и прилежно занимаясь работой.

-- Ровно через месяц... да, раздумывал доктор. Как все это было давно, а мне кажется, что едва-ли прошел год с тех пор. А где была тогда моя маленькая Марион?

-- Правда, кошечка, правда, сказал доктор. Она была степенная девочка, разумная хозяйка и прилежная, спокойная, милая девочка; она выносила наши капризы и предупреждала наши желания, всегда готовая забыть свои собственные, - и это еще ребенком. Я никогда не видел тебя, Грэс, моя голубушка, ни упорной, ни упрямой ни в чем, кроме одного предмета.

-- Я боюсь, что очень изменилась к худшему с тех пор, возразила Грэс, смеясь и продолжая прилежно работать. Но какой это был предмет, отец?

-- Альфред, конечно, ответил доктор. Ничем нельзя было тебе более угодить, как назвать женою Альфреда; мы и называли тебя его женой; и тебе это нравилось больше (как ни смешно это теперь), чем еслибы они могли тебя сделать и величать герцогиней.

-- Неужели? тихо произнесла Грэс.

-- А разве ты не помнишь этого? спросил доктор.

-- Кажется, я помню кое-что, ответила она, но немного. Это было так давно. И, продолжая работать, она стала напевать старую песенку, которая очень нравилась доктору.

-- Скоро Альфред найдет настоящую жену, сказала она, прерывая свое пение, и тогда настанет счастливое время для всех нас. Трехлетний срок данной мне доверенности почти прошел. Выполнить ее было очень легко. Я скажу Альфреду, когда отдам ему тебя, что ты все время нежно его любила и что он ни разу не нуждался в моих услугах. Могу-ли я это сказать ему, моя милая?

-- Скажи ему, милая Грэс, что никогда доверенность не была исполнена так великодушно, благородно, так стойко, скажи ему, что я с каждым днем любила тебя все сильнее и сильнее; и о! как нежно я люблю тебя теперь!

-- Нет! весело возразила её сестра, отвечая на её ласки: едвали я могу сказать ему это; предоставим лучше воображению Альфреда составить себе понятие о моих заслугах. Я уверена, что его воображение в этом отношении будет так же богато, как и твое.

С этими словами она принялась снова за работу, которую прервала, когда сестра её говорила с таким жаром и снова затянула любимую песню доктора. А доктор, все еще сидя в своем удобном кресле и протянув поги на ковре, слушал пение, отбивая на коленях такт письмом Альфреда, и любовался своими дочерьми, думая, что между безчисленными пустяками ничтожного мира эти пустяки довольно приятны.

Между тем Клемэнси Ньюком, исполнив свою миссию и простояв в комнате, пока не узнала новостей, спустилась в кухню, где её товарищ, Бритэн, угощался после ужина пивом. Он был окружен такою громадною коллекцией блестящих плафонов хорошо вычищенных кастрюль, лоснящейся столовой посуды, светлых чайников и прочих доказательств хозяйственности Клемэнси, свидетельствовавших об этом со всех полок и стен, на которых они были разставлены, что казалось будто Бритэн сидел среди зеркальной залы. Большая часть этих зеркал, правда, не очень-то лестно отражала изображения его лица; в некоторых, например, лицо было очень длинно, в других черезчур широко, в некоторых оно казалось приятным, в других, напротив, очень уродливым, смотря по их различным способам отражать явления, - способам настолько же разнообразным у различных зеркал, насколько они бывают разнохарактерны и у различных людей, глазам которых представляются одни и те же явления. Однако же все зеркала были согласны в том, что посреди комнаты сидит человек, расположившийся вполне удобно, с трубкою во рту и с кружкой пива, и снисходительно кивавший Климэнси, когда последняя уселась к тому же столу.

-- Ну, Клемми, начал Бритэн, каковы новости?

Клемэнси пересказала ему новости, которые он выслушал очень благосклонно. В Беньямине произошла с ног до головы перемена к лучшему. Он стал гораздо толще, гораздо краснее, гораздо веселее и приветливее во всех отношениях. Казалось, что лицо его, затянутое прежде в узел, теперь развязалось и смягчилось.

-- Еще будет дело для Снитче и Крэгса, я полагаю, заметил он, медленно покуривая трубку. Опять потребуются пожалуй, наши свидетельства, Клемми.

-- Боже! возразила его товарка, со своим обычным движением локтей. Мне хотелось бы, чтобы это была я, Бритэн.

-- Что такое ты?

-- Чтобы это я выходила замуж, ответила Клемэнси. Беньямин вынул трубку изо рта и от души расхохотался.

-- Да, ты подходящий субъект для этого! Бедная Клемми!

Клемэнси в свою очередь расхохоталась так-же чистосердечно, как и он, как-будто и ей эта мысль показалась очень забавною.

-- Ты никогда не выйдешь замуж; ты это знаешь, сказал Бритэн, продолжая курить.

-- А все-таки, не думаешь ли ты, что я могу выйти замуж? спросила Клемэнси с полнейшим добродушием.

Г. Бритэн покачал головою и произнес:

-- Нет никакого вероятия!

-- Подумай только! возразила Клемэнси. Хорошо!.. предположим, что в один прекрасный день и ты, Бритэн, захочешь жениться. Как ты думаешь насчет этого?

Такой внезапный вопрос о таком важном деле требовал размышления. Выпустив громадное облако дыма, Бритэн стал наблюдать за ним, наклоняя голову то в одну сторону, то в другую, как-будто этот дым и был именно тот вопрос, который он хотел разсмотреть со всех сторон. Наконец, г. Бритэн ответил, что он еще не совсем выяснил себе этот вопрос, но, что... да... он думает, что когда-нибудь, пожалуй, женится.

-- Желаю ей счастья, кто-бы она ни была! воскликнула Клемэнси.

-- О, она будет счастлива, за это я ручаюсь! сказал Беньямин.

-- Но... если-бы не я... она не могла-бы вести такую веселую жизнь, какую будет вести, и у нея не могло-бы быть такого приветливого мужа, какой будет, произнесла Клемэнси, развалившись наполовину на стол и пристально смотря на свечку... я не хочу сказать, что я это делала с намерением, потому что я уверена, что это было совершенно случайно... Не правда-ли, Бритэн, этого не было-бы, если-бы не я?

-- Конечно, так, ответил Бритэн, находясь в это время в том состоянии упоения трубкой, когда человек может только чуть-чуть открывать рот, чтобы односложно отвечать на необходимое, и, отдыхая в своем кресле, может только обратить глаза к своему собеседнику, да и то совершенно пассивно и очень важно. О, да! я очень тебе обязан, Клемми; ты это знаешь!

-- Боже, как мило с твоей стороны думать это! воскликнула Клемэнси.

После этих слов она собралась с мыслями, чтобы и их, и взоры свои обратить на сало свечки, и, вспомнив вдруг об его целительных качествах, она приложила большое количество этого бальзама к своему левому локтю.

-- Видишь-ли, продолжал Бритэн с глубокомыслием мудреца: я производил много разного рода исследований в свое время, потому что обладал всегда любознательным умом и читал порядочное количество книг о справедливости и несправедливости вещей, потому что я сам шел по литературному пути в начале моей жизни.

-- Неужели! воскликнула восхищенная Клемэнси.

-- Да, возразил Бритэн. Моя должность в продолжение двух лет состояла в том, чтобы скрываться за прилавком книжной лавки и быть готовым выскакивать оттуда всякий раз, еслибы кто-нибудь положил к себе в карман книгу. Затем я был носильщиком у корсетницы и портнихи и должен был носить в клеенчатых коробках одни только обманы, что раздражило мою душу и поколебало доверие к человечеству. Затем я слышал в этом доме бесконечные споры, которые еще больше раздражали мою душу. И теперь, после всего этого, я пришел к такому мнению, что верным и утешительным средством для смягчения души и добрым путеводителем в жизни ничто не может служить лучше мушкатной терки.

Клемэнси хотела что-то подсказать, но он остановил ее, важно произнеся:

-- В сочетании с наперстком.

-- Делай другому то... и т. д., да? воскликнула Клемэнси, складывая руки в восхищении от признания Бритэна и лаская свои локти. Так коротко, не правда-ли?

-- Я не уверен, начал Бритэн, чтобы это именно было то, что считают хорошей философией. У меня есть некоторые сомнения насчет этого; но оно хорошо и спасает от множества брюзгливых выходок.

-- Да, ответил Бритэн. Но самое необыкновенное в этом, Клемми, - это то, что я жил, чтобы быть обращенным на путь истины тобою. Это самое удивительное. Тобою! Ведь я полагаю, что у тебя в голове нет и половины какой-нибудь мысли.

Клемэнси, нисколько не обижаясь, разсмеялась, обняла себя и сказала, что она предполагает то же самое.

-- Я почти убежден в этом, произнес г. Бритэн.

-- О, могу сказать, что ты прав! возразила Клемэнси; я не претендую ни на какую мысль, я не нуждаюсь ни в одной.

Беньямин вынул изо рта трубку и хохотал, пока слезы не потекли у него из глаз: такое наслаждение доставила ему эта шутка.

-- Как ты наивна, Клемми! произнес он наконец, качая головою и вытирая глаза.

Без малейшого намерения оспаривать это мнение, Клеменси расхохоталась так же чистосердечно, как и он.

-- Я не могу не любить тебя, сказал г. Бритэн; ты положительно хорошее существо в своем роде; так дай руку, Клемми. Чтобы не случилось, я всегда вспомню о тебе и буду твоим другом.

-- Будешь? возразила Клемэнси. Это хорошо с твоей стороны.

-- Да, да! ответил Бритэн, подавая ей свою трубку, чтобы вытрясти из нея золу; можешь на меня расчитывать: Слушай! Какой странный шум!

-- Шум! повторила Клемэнси.

-- Шаги на дворе и такой звук, как-будто кто-нибудь упал со стены, сказал Бритэн. Все-ли они там наверху легли спать?

-- В это время все спят, ответила она.

-- Разве ты ничего не слыхала?

-- Ничего.

Оба они стали вслушиваться, но ничего больше не слыхали.

-- Вот что я тебе скажу, произнес Беньямин, снимая со стены фонарь; прежде чем отправиться спать, я сделаю для очистки совести маленький обход. Отвори дверь, Клемми, пока я зажигаю фонарь.

Клемэнси стала живо отворять дверь, но, делая это, выразила, что труд её будет совершенно напрасен и не поведет ни к чему, что все это не более, как плод его воображения, и т. п.

"Очень может быть". Но он все-таки вышел, вооруженный кочергой и поварачивая фонарь во все стороны.

-- Тихо, как на кладбище, произнесла Клемэнси, смотря ему вслед: и почти так же страшно.

Обернувшись назад, она вскрикнула с испуга, видя, как легкая фигура быстро вошла в кухню.

-- Что это?

-- Шш! ответила Марион взволнованным шопотом. Вы всегда меня любили, не правда-ли?

-- Любила-ли я вас, милый ребенок! Вы можете быть уверены в этом.

-- Я уверена и могу вам довериться, не правда-ли? Нет никого другого, кому я могла бы довериться теперь.

-- Да, можете, ответила Клемэнси от всей души.

-- Там есть кто-то, начала Марион, указывая на дверь, с кем я должна видеться и говорить сегодня. Михаил Уорден, ради Бога, уходите! Не теперь!

Клемэнси отступила от удивления и смущения, когда, следя за направлением глаз Марион, она увидела темную фигуру, стоявшую в дверях.

-- Вас могут застать здесь каждую минуту, говорила Марион. Не теперь! Подождите, спрячьтесь где-нибудь, если можете. Я сейчас приду.

Он сделал ей знак рукою и удалился.

-- Не ложитесь еще спать! Подождите меня здесь, обратилась поспешно Марион к Клемэнси. Целый час я ждала возможности переговорить с вами! О, будьте мне верны!

С жаром схватив руку пораженной Клемэнси и прижав ее своими обеими руками к груди (движение, выражавшее более страшную мольбу, нежели могли бы выразить ее самые красноречивые слова), Марион вышла, когда свет от фонаря ворвался в комнату.

-- Все тихо и мирно. Никого там нет. Этот шум был, вероятно, не более, как моя фантазия, произнес Бритэн, запирая дверь на задвижку. Это одно из следствий обладания живым воображением. Э! да что с тобою?

Клемэнси, которая не могла скрыть волнения, произведенного в ней недавним происшествием, сидела на стуле бледная и дрожала с ног до головы.

-- Что со мною? повторила она, нервно потирая руки и локти и избегая взгляда Бритэна. Вот спрашивает! Сам испугал человека до смерти своим шумом, фонарями и Бог знает чем! Что со мною? Да!

-- Если тебя может до смерти испугать фонарь, Клемэнси, то это видение можно тотчас же уничтожить, возразил Бритэн, спокойно туша фонарь и вешая его на место. Но, вообще, ты храбра, как лев, - прибавил он, наблюдая за нею: и ведь ты была покойна после шума и фонаря. Что забрала ты себе в голову? Не мысль ли какую-нибудь, а?

Но, так как Клемэнси пожелала ему покойной ночи по своему обыкновению и делала вид, что сама сейчас отправится спать, то Бритэн, выразив оригинальное замечание, что невозможно дать себе отчета в женских причудах, пожелал ей, в свою очередь, покойной ночи и, взяв свою свечку, зевая, отправился спать.

Когда все утихло, Марион вернулась.

Как ни была она смущена, но её движения доказывали решимость, которой Клемэнси не могла противиться. Последняя тихо сняла запоры, но прежде чем повернуть ключ, посмотрела на молодую девушку, ожидавшую, чтобы она отворила дверь.

Марион не отвернула своего лица, и оно не было опечалено, а смотрело прямо со всею гордостью молодости и красоты. Мысль о легкости преграды, стоявшей между счастливым домом и честной любовью красивой девушки, и тем, что может составить горе этого дома и гибель его самого дорогого сокровища, с такою болью поразила нежное сердце Клемэнси и так переполнила его печалью и состраданием, что она, разрыдавшись, бросилась на шею Марион и воскликнула:

-- Я мало знаю, моя дорогая, очень мало, но я знаю, что этому не следовало бы быть. Подумайте о том, что вы делаете!

-- О! я много об этом думала, кротко ответила Марион.

-- Еще подумайте, умоляла Клемэнси. До завтра!

Марион покачала головою.

-- Ради г. Альфреда, продолжала Клемэнси с серьезною простотою. Ради того, кого вы когда-то любили так нежно!

Марион закрыла лицо руками, повторяя: "когда-то", как-будто это слово раздирало ей сердце.

-- Позвольте мне выйти, сказала Клемэнси, утешая ее. Я скажу ему все, что вы желаете. Не переступайте сегодня этого порога. Я уверена, что это не поведет к добру. О, то был несчастный день, когда судьба привела к нам г. Уордена! Подумайте, моя голубушка, о вашем добром отце, о вашей сестре.

-- Я об них думала, ответила Марион, быстро подымая голову. Вы не знаете, что я делаю. Я должна говорить с ним. За все то, что вы мне сказали, я считаю вас лучшим и вернейшим другом на свете; но я должна так поступить. Пойдете вы со мною, Клемэнси (она поцеловала её доброе лицо), или я должна итти одна?

Опечаленная и пораженная Клемэнси повернула ключ и отворила дверь. Марион, держа ее за руку, быстро проскользнула в темноту, царствовавшую за порогом.

Он подошел к ней, и они долго и серьезно разговаривали; рука, крепко державшая руку Клемэнси, то дрожала, то становилась мертвенно холодною, то судорожно сжималась, безсознательно передавая чувства во время разговора. Когда оне возвращались, он проводил их до двери, и остановившись здесь на минуту, схватил другую руку Марион и прижал ее к своим губам. Затем он украдкою удалился.

Дверь была опять заперта на запор и замкнута, и Марион снова была под кровлею своего дома, не удрученная тяжестью тайны, которую она вносила в него, но с тем же самым, сверкавшим сквозь слезы, выражением на лице, для которого я не могу найти названия. Она тысячу раз благодарила своего скромного друга, повторяя, что она надеется на нее и безусловно доверяет ей.

Вернувшись в свою комнату, она упала на колени, и, не смотря на тайну, тяготевшую у нея на сердце, она могла молиться.

Она могла, окончив молитву, встать спокойной и ясной и, нагнувшись над своей спящей любимой сестрой, посмотреть ей в лицо и улыбнуться, - хотя и грустною улыбкою. Целуя ее в лоб, она шептала, что Грэс была всегда для нея матерью и что она, Марион, любила ее как ребенок.

Она положила руку спящей сестры вокруг своей шеи, когда легла спать (эта рука, казалось, даже во сне добровольно обнимала ее с любовью и покровительством), и шепнула: "Да благословит тебя Господь!"

Она могла также покойно заснуть. Один только сон потревожил ее, и она проговорила своим нежным и чистым голосом, что она совершенно одна и что все ее забыли.

Настал день, - суровый, зимний день. Порывистый ветер ударял так сильно в стены старого дома, что он, казалось, дрожал от холода. В такую погоду вдвойне дорожишь своим домом, вдвойне чувствуешь удовольствия домашняго очага. В такой день домашние, собираясь вкруг камина, теснее сдвигаются в кружок, как-бы составляя более тесный союз против враждебных сил природы; такой свирепый зимний день располагает больше всего к тому, чтобы выгнать за дверь ночь, опустить занавесы, зажечь больше огня, играть, смеяться, танцевать, - словом, весело проводить время.

Доктор приготовил все это для встречи Альфреда. Все знали, что он не мог приехать раньше ночи, и хотели, как выразился доктор, чтобы ночной воздух звенел при его приближении. Все старые его друзья должны были собраться вокруг него. Ни один человек, которого он знал и любил, не должен был отсутствовать. Нет! Все должны были быть здесь.

Итак, приглашены были гости, позваны музыканты; столы были накрыты, полы приготовлены для танцев, и сделаны обильные запасы всякого рода провизии. Так как глаза Альфреда совсем отвыкли от английского остролистника и его здоровой земли, - притом время было святочное, - то всю залу увешали гирляндами этой зелени, красные ягоды которой, выглядывая из-за листьев, так ярко блестели, как-будто хотели выразить ему английское приветствие.

День был хлопотливый для всех, особенно для Грэс, которая распоряжалась всем без шума и была душой всех приготовлений. Много раз в этот день (как, впрочем, и в продолжение всего предшествовавшого ему месяца) Клемэнси боязливо посматривала на Марион. Она видела, может быть, что Марион бледнее обыкновенного; но в лице её было какое-то кроткое, доброе выражение, которое делало ее еще прелестнее.

Вечером, когда она была одета и Грэс вплела в её волосы венок из любимых цветов Альфреда (Грэс хорошо помнила их), прежнее выражение, задумчивое, почти печальное, появилось на лице Марион. Это выражение имело что-то неземное, высокое. И в этот вечер оно было еще сильнее прежнего.

-- Следующий венок, который я положу на эту красивую головку, будет свадебный венок, сказала Грэс, или я неправдивый пророк.

Сестра улыбнулась и обпяла ее.

-- Подожди немного, Грэс. Не оставляй еще меня. Уверена-ли ты в том, что мне больше ничего не нужно?

Ей хотелось еще видеть лицо своей сестры, на которую были нежно обращены её взоры.

-- Мое искусство не может итти дальше этого, моя дорогая, так-же, как и твоя красота, сказала Грэс. Я никогда не видела тебя такой красавицей, как сегодня.

-- Я никогда не была так счастлива, возразила Марион.

-- Да! но в будущем тебе предстоит еще большее счастье! сказала Грэс. Скоро Альфред и его молодая жена будут жить в другом доме, таком-же веселом и светлом, как сегодня наш дом.

Марион опять улыбнулась и сказала.

-- Твое воображение, Грэс, рисует счастливый дом; я читаю это в твоих глазах. Я знаю, что это будет счастливый дом, дорогая моя. Как я рада, что сознаю это!

-- Ну! воскликнул доктор, врываясь в комнату. Мы все готовы для встречи Альфреда, а? Он не может приехать раньше, как за час или за два до полуночи, так у нас довольно времени, чтобы повеселиться. Он не должен найти у нас лед непроломленным. Помешай-ка здесь камин, Бритэн. Пусть он ярко светит. Этот мир полон нелепостями, моя кошечка; верные обожатели и все прочее, - все это нелепости. Но мы будем нелепы вместе со всеми другими и сделаем нашему верному обожателю сумасшедший прием. Честное слово! воскликнул доктор, с гордостью смотря на свою дочь. Из всех нелепостей я выяснил себе сегодня вечером только ту, что я отец двух прелестных девушек.

-- Все, что ни сделала одна из них или может сделать... может сделать, дорогой отец... что могло-бы причинить тебе боль или горе, прости ей, проговорила Марион, прости ей теперь, когда сердце её переполнено. Скажи, что ты прощаешь ее, что ты простишь ее... что она всегда будет пользоваться твоею любовью и... Остальное она не договорила, потому что скрыла свое лицо на плече доктора.

-- Та, та, та! нежно возразил доктор. Простить! Да что мне прощать? Э! да, если наши верные обожатели возвращаются с тем, чтобы волновать нас до такой степени, то мы должны их держать подальше от себя; мы должны послать нарочных, чтобы остановить их на пути и заставить их делать одну или две мили в день, пока мы не приготовимся их встретить. Поцелуй меня, кошечка. Простить! Вот глупый ребенок! Еслибы ты сердила меня и досаждала мне пятьдесят раз в день, я все простил-бы тебе скорее, чем подобную просьбу. Поцелуй меня еще, кошечка. Так! Все прошедшие и будущие счеты между нами кончены. Помешай-ка здесь камин, Бритэн! Нежелаешь-ли ты заморозить людей в такую мрачную декабрьскую ночь? Я хочу, чтобы было светло, тепло и весело, или я не прощу некоторых из вас.

Так говорил веселый, старый доктор. Огонь в каминах пылал, лампы светло горели, гости приехали, повсюду поднялся оживленный говор, и во всем доме распространилось веселое настроение.

Гостей прибывало все больше и больше. Блестящие глаза смотрели на Марион; улыбающияся лица желали ей счастья с возвращением жениха. Мудрые матери семейств, обмахиваясь веерами, выражали надежду, что она не будет слишком молода и непостоянна для своей домашней жизни; пылкие отцы были недовольны тем, что слишком восхваляют её красоту; дочери завидовали невесте; сыновья завидовали жениху; безчисленные пары влюбленных пользовались всеобщим смятением; все были заинтересованы, оживлены и полны ожиданий.

-- Что это сталось с вашим мужем? спросил ее доктор.

Перо от райской птицы в тюрбане госпожи Снитче задрожало так, как-будто райская птица ожила, когда госпожа Снитче ответила, что, без сомнения, г. Крэгс знает это, а ей ничего не говорят.

-- Эта отвратительная контора! произнесла госпожа Крэгс.

-- Я бы желала ей сгореть до тла! воскликнула госпожа Снитче.

-- Он... он... небольшое дело задержало моего компаньона, произнес г. Крэгс, смотря вокруг себя с видимым смущением.

-- О-о! Дело! Не говорите мне этого! воскликнула госпожа Снитче.

-- Мы знаем, что значит дело, сказала госпожа Крэгс.

Но их незнание того, что значит дело, и было, может быть, причиною, почему перо от райской птицы госпожи Снитче так грозно заколыхалось и подвески госпожи Крэгс зазвенели как маленькие колокольчики.

-- Я удивляюсь, что вы могли притти, г. Крэгс, произнесла его жена.

-- Г. Крэгсу посчастливилось! воскликнула госпожа Снитче.

-- Эта контора так поглощает их, продолжала госпожа Крэгс.

-- Человек с конторой не должен был бы вовсе жениться, заметила госпожа Спитче.

Затем госпожа Снитче сказала самой себе, что её взгляд проник в душу Крэгса и что она знает его значение. А госпожа Крэгс заметила Крэгсу, что его Снитчи обманывают его за спиною и что он это увидит, когда будет уже поздно.

Г. Крэгс, не обращая особенного внимания на эти замечания, продолжал однако смотреть вокруг себя с видимою неловкостью, пока не увидел наконец Грэс, к которой он тотчас же и подошел,

-- Здравствуйте, сударыня, сказал он. Вы сегодня прелестны. Ваша... мисс... ваша сестра, мисс Марион...

-- О! она чувствует себя совершенно хорошо, г. Крэгс.

-- Да... я... Здесь-ли она?

-- Здесь-ли! Разве вы не видите ее там, собирающуюся танцовать? спросила Крэгс.

Раздалась музыка, и начались танцы. Яркий огонь трещал и искрился, подымался вверх и затихал, как-будто и он присоединился к танцам, как хороший товарищ. Иногда он шумел, как-будто хотел также участвовать в музыке; иногда моргал и блестел, как-будто был глазом старой комнаты; подмигивал иногда, как опытный патриарх, молодым людям, шептавшимся в уголках. Иногда он заигрывал с остролистником, и от неровных его прыжков по листьям, последние, казалось, очутились опять на холодном зимнем воздухе и как-будто колыхались от ветра. Иногда его веселье становилось шумным и переходило все границы; тогда он с треском выбрасывать в комнату между ног танцующих массу безвредных маленьких искр и в восторге прыгал, как сумасшедший, вверх по широкой трубе старого камина.

Второй танец был уже почти окончен, когда г. Снитче тронул своего компаньона, смотревшого на танцы.

Г. Крэгс вздрогнул, как-будто его товарищ был привидение, и спросил:

-- Уехал?

-- Шш! Он просидел со мною около трех часов, ответил Снитче. Он все пробегал, всматривался во все наши распоряжения относительно его дел и, правду сказать, делал это чрезвычайно внимательно и точно. Он... гм!

Танец окончился. Марион прошла совсем близко мимо Снитче, но не заметила ни его, ни его компаньона. Пробираясь медленно сквозь толпу, она искала свою сестру, стоявшую в отдалении и, увидав ее, скрылась с глаз компаньонов.

-- Вы видите, произнес г. Крэгс: все обошлось благополучно. Он не возвращался, я полагаю, к этому предмету?

-- Ни одним словом.

-- Действительпо-ли он уехал? Безопасен-ли он теперь?

дороги, - это одно, а во-вторых, прилив, говорит он, подымается приблизительно за час до полуночи. Это время прошло. Как я рад! С этими словами г. Снитче обтер свой лоб, который был разгорячен и озабочен.

-- Что вы думаете, спросил г. Крэгс, о...?

-- Шш! прервал его осторожный компаньон, смотря прямо перед собою. Не произносите имен и не делайте вида, что мы говорим секреты. Я не знаю, что думать; да и, по правде вам сказать, я теперь не забочусь об этом. Это большое облегчение! Его самолюбие обмануло его, вероятно. Может быть, молодая девушка немного пококетничала с ним; очевидность заставляет меня так предполагать. Альфред еще не приехал?

-- Нет еще, ответил г. Крэгс; его ожидают каждую минуту.

-- Отлично! Г. Снитче снова обтер себе лоб. Это большое облегчение. С тех пор, как мы занимаемся делами, я ни разу не был в таком нервном состоянии. Теперь я намерен весело проводить вечер, г. Крэгс.

-- Это было темою всеобщих толков. - Г. Снитче, произнесла г-жа Снитче, надеюсь, что контора удовлетворена.

-- Удовлетворена, - чем, моя милая? спросил г. Снитче.

-- Тем, что беззащитная женщина была выставлена на посмешище и толки, ответила его жена. Это ведь совершенно входит в виды конторы.

-- Я, действительно, сама так давно привыкла, подхватила г-жа Крэгс, соединят мысль о конторе со всем, что противно домашнему кругу, что я очень рада узнать, что контора теперь признанный враг моего спокойствия. В этом, по крайней мере, есть доля честности.

-- Вы? конечно, нет, ответила г-жа Крэгс, производя положительный трезвон своими маленькими колокольчиками: конечно, нет, вы не были бы достойны конторы, еслибы были чистосердечны!

-- Что же касается того, что я должен был отлучиться сегодня вечером, сказал г. Снитче, предлагая своей жене руку, то я же, милая моя, претерпел лишения; но, как г. Крэгс знает...

Г-жа Снитче прервала эту ссылку тем, что увлекла своего мужа в сторону и попросила его посмотреть на этого человека, - сделать ей одолжение, посмотреть на этого человека.

-- На какого человека, моя милая? спросил г. Снитче.

я. г. Снитче, вам не товарищ.

-- Как нет, милая? Конечно, ты мне товарищ, возразил он.

-- Нет, нет, я вам не товарищ, произнесла г-жа Снитче с величественною улыбкою. Я знаю свое место. Не угодно-ли вам посмотреть на вашего избранного товарища, г. Снитче, на вашего властителя, на хранителя ваших тайн, на человека, которому вы доверились, - одним словом, на вашего двойника.

Это напоминание его обыкновенной привычки говорить "я и Крэгс" заставило его посмотреть в сторону своего компаньона.

его воле вследствие какого-то безотчетного очарования, которое невозможно объяснить и против которого безполезны все мои предостережения, - если вы не знаете всего этого, смотря ему сегодня в глаза, то я могу сказать только одно: жалею вас.

В то же самое время г-жа Крэгс ораторствовала на ту же тему.

-- Возможно-ли, говорила она, чтобы вы были так ослеплены своими Снитчами, чтобы не чувствовать своего настоящого положения. Неужели вы скажете, что, когда в комнату вошли ваши Свитчи, вы не видели ясно, что этот человек дышет властолюбием, коварством и изменою. Скажете-ли вы мне, что самые движения его, когда он обтирал лоб и украдкою оглядывался, не показывали, что что-то тяготит совесть ваших безценных Снитчи (если только у них есть совесть) и не позволяет им смотреть на свет Божий? Разве кто-нибудь, кроме ваших Снитчи, приходит на праздник тайком, как вор? И будете-ли вы меня уверять среди белого дня (было близко к полуночи), что ваши Снитчи должны быть оправданы вопреки всем фактам, разуму и опытности?

Ни Снитче, ни Крэгс не старались остановить потока, который так ринулся на них, а кротко позволяли ему нестись, пока сила его не ослабеет. Последнее случилось как раз в то время, когда подали знак к кадрили; тогда г. Снитче предложил себя кавалером г-же Крэгс, а г. Крэгс любезно пригласил г-жу Снитче; и после легких отговорок, в роде того напр.: "почему вы не пригласили кого-нибудь другого", "я знаю, что вы были бы рады, если бы я вам отказала", и "я удивляюсь, что вы можете танцовать вне конторы" (но это уже шутя), обе дамы милостиво приняли приглашения и стали на места.

Между ними давно установился обычай разделяться таким образом попарно на всех вечерах, обедах и ужинах, потому что они были давно искренними друзьями и находились на очень короткой ноге. Может быть, хитрость Крэгса и коварство Снитче были просто фикцией, изобретенной умом их супруг, или, может быть, эти дамы решили завоевать себе путем вмешательства известную долго в делах своих мужей, чтобы не быть вовсе устраненными от этих дел; но верно то, что каждая из них серьезно и непоколебимо отдавалась своему делу, точно так же, как их мужья своему, и считала почти невозможным, чтобы фирма поддерживала своего выгодное и почтенное существование без её похвальных усилий.

начал уже сомневаться в том, что танцы сделаны "слишком легкими", как все остальное в жизни; а Снитче, своими проворными движениями и прыжками, работал "за себя и за Крэгса" и даже больше.

Теперь и огонь еще более оживился от ветра, подымаемого танцами, и горел шумно и ярко. Он был как бы гением комнаты и присутствовал всюду. Он сверкал в глазах людей, горел в брильянтах на шеях снежной белизны молодых девушек, блестел на их ушах, как будто перешептываясь с ними лукаво; он скользил по их талиям и порхал по полу, делая его розовым для их ног; он освещал потолок, чтобы, отражаясь от него, украсить еще более их веселые лица, и зажигал целую иллюминацию на башне, построенной на голове г-жи Крэгс.

По мере того, как учащался темп музыки и танцы оживлялись, воздух, раздувавший огонь, становился подвижнее, и наконец в комнате поднялся ветерок, который заставил листья и ягоды танцовать по стенам, как они это часто делали на деревьях. Этот ветерок шуршал в комнате, как-будто целое общество невидимых волшебниц было среди веселых гостей и кружилось вместе с ними. Наконец нельзя было различить ни одной черты лица доктора - так он кружился все быстрее и быстрее; райская птица в своем неудержимом полете представлялась в двенадцати образах, и тысяча маленьких колокольчиков так и звенели. Но вдруг весь этот флот летящих платьев был как бы смят бурей, когда музыка смолкла, и танец был окончен.

Доктор, разгоряченный и запыхавшийся, сталь еще нетерпеливее ожидать Альфреда.

-- Ты ничего не видел, Бритэн? Ничего не слышно?

-- Это верно! Тем веселее будет ему прием. Который час?

-- Ровно двенадцать, сэр. Он не должен замедлить, сэр.

-- Помешай огонь и брось туда еще несколько полен, сказал доктор. Пусть он видит, добрый мальчик, когда будет подъезжать, что привет ему пылает среди темной ночи!

И он видел его, да. Когда он огибал угол церкви, то из экипажа заметил свет и знал, из какой комнаты он идет. Он видел между собою и светом обнаженные ветви деревьев и знал, что одно из этих деревьев сладко шумит в летнюю пору под самым окном комнаты Марион.

часто он боялся, что оно может никогда не притти; как он тосковал о нем, как он ждал его!

Опять показался свет, отчетливый и яркий, зажженный, как он это знал, чтобы приветствовать его и осветить ему путь к дому. Он сделал приветственный знак рукою, замахал шляпою и громко и весело воскликнул, как-будто свет этот был они и как будто они могли слышать и видеть, как он торопился к ним через грязь и лужи.

-- Стой! воскликнул он. Альфред знал доктора и понял, что сделал последний: доктор не оставил его приезд тайной для молодых девушек. Но и теперь еще можно им сделать сюрприз, если дойти до дому пешком. Если калитка во фруктовый сад отперта, то он может пройти сквозь нее; если же нет, то через стену легко перелезть, как он хорошо знал по старой памяти. Таким образом он неожиданно вдруг очутился между ними.

Альфред вышел из экипажа и, сказав кучеру (что было не легко при его волнении), чтобы он подождал пять минут и затем ехал потихоньку к дому, сам побежал с неимоверною быстротой, попробовал калитку, взлез на стену, соскочил по другую её сторону и, запыхавшись, был уже в старом фруктовом саду.

подкрадывался к дому. Тоскливая тишина зимней ночи царствовала на земле и на небе. Но из окон яркий огонь светил весело навстречу Альфреду; тени людей ходили взад и вперед, и шум голосов сладко звучал в его ушах.

Он прислушивался к её голосу, стараясь отличить его от прочих, и был почти уверен, что уже слышит его. Он почти достиг двери, когда она вдруг распахнулась перед ним и на пороге показалась фигура. Она издала глухой крик.

-- Клемэнси, воскликнул Альфред, разве вы не узнаете меня?

-- Не входите! ответила она, толкая его назад. Уйдите прочь! Не спрашивайте меня, почему! Не входите!

-- Что случилось? воскликнул он.

Раздался вдруг страшный шум в доме. Клемэнси закрыла уши руками. Но послышался такой дикий крик, что его не могли заглушить никакия руки, и Грэс, с отчаянием в глазах, выбежала из двери.

-- Грэс! воскликнул Альфред, схватив ее в свои объятия. Что случилось! Она умерла?

Грэс быстро высвободилась из его объятий; потом быстро взглянув, узнала его и вдруг упала без чувств к его ногам.

Вокруг них столпились люди, выбежавшие из дома. Между последними был отец с письмом в руках.

меня, никто не хочет говорить со мною? Разве никто не узнает меня? Разве нет ни у кого из вас голоса, чтобы сказать мне, что случилось?

Пронесся шепот: "Она ушла".

-- Ушла! повторил он.

-- Убежала, милый Альфред! сказал доктор разбитым голосом, закрыв лицо руками. Ушла из своего дома и от нас! Сегодня ночью! Она пишет, что она сделала другой выбор, умоляет нас простить ей... просит нас не забывать ее... и ушла.

-- С кем? Куда?

свои руки холодную руку Грэс.

Поднялась тревожная беготня во все стороны, смятение, шум, безпорядок. Одни разбрелись по дорожкам, другие принялись отыскивать своих лошадей, третьи доставали огня. Некоторые разговаривали между собою, настаивая на том, что нет никаких следов, по которым можно было-бы направить поиски. Иные подходили к Альфреду, желая его утешить; другие напоминали ему, что следует перенести Грэс в дом и что он этому препятствует. Он никого не слышал и не шевелился.

Снег падал густыми хлопьями. Альфред поднял на одно мгновение глаза и подумал, что это был белый прах, погребающий навеки его надежды и несчастие. Он посмотрел вокруг себя на белеющую землю и подумал, что следы ног Марион будут так-же скоро скрыты, как были сделаны, и что даже это воспоминание о ней будет разом уничтожено. Но он не чувствовал холода и ни разу не вздрогнул.