Наш общий друг.
Часть первая.
III. Еще человек.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Наш общий друг. Часть первая. III. Еще человек. (старая орфография)

III. Еще человек.

Когда шлейфы дам, всходивших по лестнице Венирингов {В английских домах столовая и кабинет, или библиотека, находится обыкновенно в нижнем этаже.}, совершенно скрылись, Мортимер, следом за ними вышедший из столовой, повернул в библиотеку, обставленную новыми с иголочки книгами, в новых с иголочки переплетах, богато вызолоченных, и попросил ввести к нему посланного, доставившого письмо. Явился мальчик лет пятнадцати. Мортимер взглянул на мальчика, а мальчик посмотрел на новую с иголочки, только что написанную картину, изображавшую "Пилигриммов, идущих в Кантербери" {Сюжет из поэмы Чаусера: Canterbury Tales.} и висевшую на стене в золотой резной раме.

-- Чей это почерк?

-- Мой, сэр.

-- Кто поручил вам написать это?

-- Мои отец, Джесс Гексам.

-- Разве он нашел тело?

-- Он, сэр.

-- А кто такой ваш отец?

Мальчик замялся, бросил укорительный взгляд на Пилигриммов, как будто они поставили его в некоторое затруднение и потом, загибая складку на правой ноге своих панталон, сказал:

-- Он промышляет на реке.

-- Далеко отсюда?

-- Что далеко? - спросил мальчик осторожно и снова направился к Кантербери.

-- До вашего отца?

-- Конец порядочный, сэр. Я приехал сюда на извозчике, и извозчик ждет денег. Если угодно, мы можем на этом же извозчике отправиться, а потом вы уж ему и заплатите. Я сперва поехал в вашу коятору по адресу, найденному в бумагах, которые были вынуты из карманов; только там я никого не видал,-кроме молодца моих лет; он-то меня и послал сюда.

В мальчике была странная смесь полудикости и полуцивиливации. Голос его был хриплый и грубый, лицо его было грубое, и вся фигура его была грубая; но он был опрятнее других мальчиков его типа; почерк его хотя крупный и широкий, был тоже хорош. Притом же он смотрел на корешки книг с возбужденным вниманием, которое проникало за переплеты. Человек, умеющий читать никогда так не смотрит на книги, даже не раскрытые, на полках, как смотрит на них человек неумеющий читать.

-- Не знаете ли вы, мальчик, были ли приняты какие-нибудь меры возвратить его к жизни? - спросил Мортимер, отыскивая свою шляпу.

-- Вы этого не спросили бы, сэр, еслибы знали в каком состоянии он найден. Его также можно было бы возвратить к жизни, как и Фараоновы полчища, что потонули в Чермномь Море. Если Лазарь на половину против него испортился, так ужь это было бы чудом из чудес.

-- Каково! - воскликнул Мортимер, повернув голову, уже прикрытую шляпой. - Да вы, мой друг, уж и Чермное Море перешли?

-- И о Лазаре читали?

-- Читал и о Лазаре. Но вы этого не говорите отцу! У нас покоя в доме не будет, если он узнает. Меня в школу сестра пристроила.

-- У вас, стало быть, добрая сестра.

-- Сестра не дурная, - отвечал мальчик. - Она тоже умеет читать; за то уж больше ничего не у мест, да и читать-то я же ее научил.

Мрачный Евгений, засунув руки в карманы, вошел в эту минуту в библиотеку и услышал последнюю часть разговора. Когда мальчик проговорил свой отзыв о сестре, Евгений довольно грубо взял его за подбородок и, подняв ему лицо, посмотрел на него.

-- Будет, будет, сэр! - сказал мальчик вырываясь.. - Надеюсь, встретите в другой раз - узнаете.

Евгений не дал ему ответа; но сделал предложение Мортимеру:

-- Я отправлюсь с тобою, если хочешь?

И все трое отправились в экипаже^ в котором приехал мальчик; два друга (когда-то вместе учившиеся в одной школе) сели внутри, куря сигары, а гонец поместился на козлах рядом с извозчиком.

-- Послушай, Евгений, - заговорил Мортимер, когда кэб покатился, - я состою в почетном списке солиситоров в высшем Канцелярском Суде и в списке атторнеев Общого Права, ровно пять лет; но за исключением безвозмездных поручений, получаемых мною круглым счетов раз в неделю, по части духовного завещания леди Типпинг, которой нечего оставлять по завещанию - у меня до сей минуты не было ни одного романического дела.

-- И я, - сказал Евгений, - семь лет состою в списке, а совсем не имел дела, да и не буду иметь. Если же случится какое, то не буду знать, как за него приняться.

-- Относительно этого последняго твоего замечания, - возразил Мортимер с совершенным спокойствием, - я не могу сказать утвердительно, имею ли я пред тобою какое преимущество.

-- Я ненавижу свое звание, - сказал Евгений, кладя свои ноги на противоположное сиденье.

-- Не обезпокою ли я тебя, если и я положу свои ноги? - спросил Мортимер. - Благодарю. Я тоже ненавижу свое звание.

-- Мне мое звание навязали, - сказал сумрачный Евгений, - полагали, что наша фамилия нуждается в барристере. Ну, вот и напаслись одним, неоцененным!

-- Мне мое звание навязали, - сказал Мортимер, - полагали, что наша фамилия нуждается в солиситоре. Ну, вот и запаслись одним, неоцененным!

-- Нас четверо и имена наши написаны на двери какой-то темной конуры, называемой конторою, - сказал Евгений, - и у каждого из нас есть четверть одного писца - Касим Баба в пещере разбойников - и этот Касим есть единственный достойный уважения член всей компании.

-- Я занимаюсь сам по себе, - сказал Мортимер, - в верхнем этаже высоко по лестнице, откуда вид на кладбище, и там на меня одного имеется целый писец, которому нет иного дела, как смотреть на кладбище. Что из него выйдет, когда он достигнет полной зрелости, не могу вообразить. Мудрости ли набирается он в этом гадком грачином гнезде или замыслов на душегубство, приобретает ли он после долгого одиночного заключения способность просвещать себе подобных или отравлять их: - вот единственные пункты интереса, представляющиеся там для моего солиситорского взгляда. Дай мне, пожалуйста, огня. Благодарю.

-- Толкуют люди, - сказал Евгений, откинувшись назад, с сложенными руками, куря сигару с закрытыми глазами и произнося слова несколько в нос, - толкуют люди об энергии. Если есть слово в словаре, под какою бы то ни было буквою, от А до Z, которое я ненавижу, так это - энергия. Это такое рутинное суеверие, такое попугайство! Ну, что за чертовщина! Неужели, в самом деле, кинуться мне из дому на улицу, схватить первого встречного человека, с виду богатого, сжать ему горло и закричать: "Ступай, сейчас же, в суд, собака, и возьми меня своим адвокатом, не то мух вон". А между тем это-то ч есть энергия.

-- И я покажу, - сказал Евгений.

Весьма вероятно, что десяток тысяч молодых людей, в черте лондонской городской почты говорили то же самое в течение этого вечера.

Колеса катились; кэб миновал Монумент {Из всех монументов в Лондоне собственно Монументом называется памятник лондонского пожара 1666.}, миновал Тауэр, миновал Доки; проехал Ратклифф и Годерхит, проехал места, где скопившийся хлам, произведенный человечеством, буд^о нравственные нечистоты, сбежавшия с местностей более возвышенных, ждет, пока собственною своею тяжестью не рухнет с берега и не исчезнет в реке. Проехал он между кораблями, будто выброшенными на берег, между домами, будто сползшими в воду, то въезжая в их ряды, то выезжая из них, проехал между бугшпритами, смотрящими в окна, и между окнами, смотрящими на суда, и, наконец, остановился у одного темного угла, подмытого рекою. Тут мальчик слез с козел и отворил дверцы кэба.

-- Вам теперь нужно пройти пешком, сэр, немного, несколько ярдов.

Мальчик проговорил это в единственном числе, как бы с намерением устраняя Евгения.

-- Какое непроходимое захолустье! - говорил Мортимер, скользя по камням и разному хламу, на берегу, и в то же время следуя за мальчиком, огибавшим угол.

-- Вот тут живет мой отец, сэр, вот где огонь светится.

Низенькое строение это, повидимому, было прежде мельницею. На нем торчали полусгнившие остатки башенки, на которой, вероятно, помещались мельничные крылья; но все это было едва различимо в темноте ночи. Мальчик приподнял щеколдку двери, и они тотчас же вступили в низкую круглую комнату, где перед красными угольями стоял смотревший на них человек и сидела девушка, занятая швейною работой. Огонь горел в заржавленной жаровне не обделанной в очаг. Ночник, в виде луковицы, воткнутый в горлышко глиняной бутылки, стоял на столе, пылая и пуская копоть во все стороны. В одной стороне комнаты находилась деревянная койка, а в другой - лестница в верхнюю комнату, до того крутая, что походила больше на стремянку. Три или четыре старые весла были прислонены к стене; тут же стоял небольшой шкаф с самою г^бою кухонною посудой. Потолок комнаты был невыштукатурен и служил полом для верхней комнаты. Доски в нем, - старые, суковатые, растрескавшияся и покривившияся, - придавали комнате мрачный вид. Повсюду: на потолке, по стенам и на полу, были заметны следы муки и суриковой краски, и все это, вместе с сыростью, представляло вид гнили.

-- Батюшка, джентльмен приехал.

Старик, стоявший у жаровни, повернул всклоченную голову и посмотрел как хищная птица.

-- Вы, Мортимер Ляйтвуд, эсквайр; так, сэр?

-- Да, меня зовут Мортимер Ляйтвуд. Здесь ли ваша находка? - спросил Мортимер, неохотно взглянув по направлению к койке.

-- Не то, чтобы здесь, а не далеко отсюда. Я все делаю аккуратно: тотчас же дал знать в полицию, и она взяла к себе. Я ни минуты не промешкал; а полиция уже объявила печатно, и вот, что сказало в печатном....

Он взял бутылку с ночником и поднес ее к прикленной на стене бумаге с полицейским заголовком "Найдено тело". Оба друга начали читать объявление, а Гаффер, держа ночник, оглядывал обоих джентльменов.

-- Только бумаги несчастного человека. А, понимаю, - сказал Ляйтвуд, отводя глаза от описания найденного и смотря на нашедшого.

-- Только бумаги.

Тут девушка поднялась с своею работой и вышла за дверь.

-- Денег не оказалось, кроме трех пенсов в жилетном кармане. - Три. Пенсовые. Монеты, - проговорил Гаффер Гексам с разстановкою.

-- Брючные карманы пусты и выворочены.

"его карманы оказались пусты и выворочены". Вот и еще: "ея карманы оказались пусты и выворочены". То же самое и в этом. То же и вон в том. Я не умею читать, да и надобности в этом не имею, но знаю все эти объявления, по тому как они висят по стене. В этом, например, найден матрос с наколотыми на руке двумя якорями, флагом и буквами G. F. Т. Посмотрите, так ли?

-- Так, действительно.

-- А вот здесь объявление о молодой женщине в серых ботинках, белье помечено крестиком. Взгляните, так ли?

-- Так, действительно.

-- Тут вот о человеке с скверною раной над глазом. Вот объявление о двух сестрах, которые связались платком. Это объявление о старом пьяном молодце, в покромочных башмаках и в колпаке, который бился на четверку рому - как было дознано после - что пробьет дыру в реке, если заклад выставят ему вперед, и сдержал свое слово в первый и в последний раз в жизни. Объявления-то у меня видите, словно обои на стене; я их знаю и читаю наизусть.

Он махнул перед собою ночником вдоль висевших бумаг, как бы желая этим ознаменовать свет своего знания; потом поставил бутылку на стол и стал позади его, внимательно смотря на своих посетителей. В нем была странная особенност, составляющая принадлежность некоторых хищных птиц, именно: каждый раз, как он хмурил лоб, его всклоченный хохол поднимался выше.

-- И вы всех их вытащили, всех? - спросил Евгений

На это хищная птица в свою очередь спросила:

-- А как ваша фамилия? Позвольте спросить.

-- Это мой друг, - сказал Мортимер, - мистер Евгений Рейборн.

-- Мистер Евгений Рейборн? Хорошо. А почему бы мистеру Евгению Рейборну меня спрашивать?

-- Я так просто спросил: вы ли всех их вытащили?

-- Я скажу вам также просто: по большей части я.

-- Как вы полагаете, не было ли насилия или грабежа в некоторых из этих случаев?

-- Я ничего об этом не полагаю, я не из полагающого десятка. Еслибы вам довелось добывать себе хлеб из реки, то и вам (некогда было бы полагать-то. Прикажете проводить?

Ляйтвуд кивнул головой, и он отворил дверь; по тут, у самого почти порога, представилось ему лицо бледное и встревоженное, - лицо человека сильно взволнованного.

-- Вы не тела ли ищете? - спросил Гаффер Гексам: - или не нашли ли сами тела? То или другое.

-- Я заблудился! - отвечал человек торопливым и тревожным голосом.

-- Заблудился?

-- Я, я совершенно не знаком с этими местами и потерял дорогу. Мне, мне необходимо быть там, где я мог бы видеть, что описано вот тут...

Свежесть этого экземпляра, а может быть и общий наружный вид его дали Гафферу возможность понять появление незнакомца.

-- Здесь уж есть джентльмен, мистер Ляйтвуд, по этому же делу.

-- Мистер Ляйтвуд?

Последовало молчание. Мортимер и незнакомец посмотрели один на другого. Они друг друга не знали.

-- Мне кажется, сэр, вы сделали мне честь, назвав меня по имени? - сказал Мортимер, прерывая неловкое молчание с своим обычным спокойствием.

-- Я только повторил его за этим человеком.

-- Вы сказали, что вы чужой в Лондоне?

-- Совершенно чужой.

-- Не ищете ли вы некоего мистера Гармона?

-- Нет.

-- А то, могу уверить вас, поиски ваши будут напрасны... Не угодно ли вам идти с нами?

Пройдя небольшое пространство по кривым переулкам, покрытым грязью, может статься, занесенною в них последним зловонным приливом, они подошли к небольшой двери и к яркому фонарю полицейской станции. В ней они нашли ночного инспектора с пером, чернильницею и линейкою, который занимался своими книгами в выбеленной комнате, как какой-нибудь монах в монастыре на вершине горы и так спокойно, как будто бы до него не долетали неистовые крики пьяной женщины, стучавшей, что было мочи в двери карцера, где она была заперта, близехонько, на заднем дворе. С тем же видом затворника, глубоко вдавшагося в ученые занятия, он оставил свои книги и кивнул Гафферу, как человеку ему уже известному с таким взглядом, который как будто бы говорил: "Про вас, друг любезный, нам все известно; когда-нибудь попадетесь". Потом он отнесся к мистеру Мортимеру Ляйтвуду с его спутником и сказал, что тотчас же будет готов к их услугам. В несколько минут он окончил разлиневку бывшей у него под рукою книги, над которою трудился так внимательно, как будто бы разрисовывал. молитвенник с отчетливостью и тщательностью, которые ясно показывали, что в его сознании совсем не проникала женщина. барабанившая с сугубым неистовством и с страшным визгом требовавшая, чтоб ей подали утробу какой-то другой женщины.

-- Дайте фонарь, - сказал ночной инспектор, вынимая ключи.

Покорный сателлит подал ему фонарь. - Теперь пойдемте, джентльмены.

Одним из ключей он отпер прохладный подвал в конце двора, и все вошли туда. В самом скором времени, однакоже, они снова показались. Никто не говорил, * кроме Евгения, молвившого Мортимеру шепотом:

-- Не многим похуже, чем леди Типпинс.

Все опять направились в выбеленную библиотеку того же монастыря, - а визгливые требования утробы-стояли в воздухе, не умолкавшия тогда, когда они смотрели на безмолвное зрелище, не умолкая и после, когда аббат монастыря, ночной инспектор, суммировал им обстоятельства этого казусного дела. Вот что объявил он: нет никакого ключа к тому, когда попало тело в реку. Это часто случается, что не находится ключа. Прошло слишком много времени и трудно дознаться, когда последовало повреждение членов: до смерти или после смерти; одно весьма основательное медицинское свидетельство утверждает: прежде; другое столь же основательное медицинское показание утверждает: после. Буфетчик с парохода, на котором джентльмен приплыл в Англию, приходил взглянуть на труп и годов под присягою удостоверить тождество личности; он же готов присягнуть и насчет одежды; к тому же, видите, найдены бумаги. Где же пропадал он, таким образом, без следа с тех пор, как покинул пароходу и до тех пор, как найден в реке? Может статься, закутил немного; может статься, думал, что закутить беда не велика, но к кутежу не был привычен, и кутеж сгубил его? Завтра формальный осмотр и, без сомнения, последует приговор присяжного коронера.

Инспектор, говоря все это, (несколько раз взглядывал на незнакомца; потом, окончив свою речь, сказал тихонько Мортимеру:

-- Вашего знакомого это, кажется, поразило, на повал поразило.

-- В самом деле? - спросил инспектор, наклонив ухо: - где же вы сошлись с ним?

Мистер Ляйтвуд объяснил и это.

Инспектор, в продолжение своего объяснения и в то время, как перебрасывался этими последними словами с Мортимером, стоял, опершись локтями на конторку и, пропустив пальцы правой руки между пальцами левой. Вдруг, не изменяя своего положения и только вскинув глаза на незнакомца, он громко спросил его:

--Вам никак дурно, сэр! Должно быть вы не привыкли к делам этого рода?

Незнакомец, стоявший с опущенною головой у камина и на него опершийся, обернулся и ответил:

-- Нет, не привык. Страшное зрелище!

-- Я слышал, сэр, что вы ожидали признать тут кого-нибудь?

-- Да.

-- Ну, что же, признали?

-- Нет, не признал. Ужасное зрелище, страшное! Ух, какое ужасное зрелище!

-- Кого ж вы искали? - спросил инспектор. - Опишите нам его, - сэр. Может быть мы в состоянии помочь вам.

-- Нет, нет, - сказал незнакомец. - Было бы совершенно безполезно. Прощайте.

Инспектор не двинулся, не отдал никакого приказания; но его сателлит шмыгнул к выходной двери, прислонился к ней

-- 28 спиной, взялся за косяк её левою рукой, а правою, как будто бы невзначай, навел на незнакомца бычий глаз {Лондонские полисмены ходят ночью с фонарем, со всех сторон закрытом и только спереди имеющим сильное увеличительное стекло, называемое бычий глаз - bull's-eye, далеко бросающее свет и закрываемое или открываемое по произволу. В сущности это потаенный фонарь.} фонаря, принятого им от инспектора при входе в комнату.

-- Вы может быть лишились, знаете, друга; а может быть Бог избавил вас, знаете, от врага; иначе, знаете, вы не пришли бы сюда. Следовательно, мне естественно спросить: кого вы ищете? - сказал инспектор.

-- Извините, если я не буду отвечать вам на это. Никакого звания человек не может лучше вас понимать, что многия семейства не желают делать гласными свои неприятности и несчастия, кроме как в случае крайней необходимости. Я не отрицаю, что вы, предлагая мне вопрос, исполняете свою обязанность; но уверен и в том, что вы не будете оспаривать моего права не давать ответа. Спокойной ночи.

Он обернулся к двери, где сателлит, не сводивший глаз с своего начальника, все еще стоял, как безгласная статуя.

-- По крайней мере, сэр, - сказал инспектор, - вы верно не имеете предлога не дать мне вашей карточки.

-- В этом я не отказал бы вам, еслибы при мне были карточки; но у меня ни одной не осталось.

-- Но, я полагаю, - сказал инспектор, не изменив ни голоса, ни положения, - вы не откажетесь написать мне вашу фамилию и ваш адрес?

-- Это, извольте, сделаю.

Инспектор обмакнул перо в чернильницу и положил его на клочок бумаги подле себя, а потом принял прежнее положение. Незнакомец подошел к конторке и написал не совсем твердою рукой следующее: "Мистер Юлий Гандфорд, Кофейный Дом Казначейства, в Палас Ярде, в Вестминстере" {В Лондоне многия гостиницы называются Кофейными домами. Palace Yard, Дворцовый двор - улица; Westminster - квартал в Лондоне.}. Пока он писал, наклонив голову, инспектор искоса изучал каждый волос на его голове.

-- Полагаю, сэр, вы там временно остановились?

-- Остановился временно.

-- Следовательно, вы приезжий?

-- Что-с? Да, приезжий.

-- Спокойной ночи, сэр.

Сателлит опустил руку, отворил дверь, и мистер Юлий Гандфорд вышел.

-- Резервный! {Резервными, Reserve, называются те полисмены, которые дежурят в полицейских станциях или конторах, и которым поручается действовать в случаях необыкновенных, требующих особенной полицейской ловкости.} - сказал инспектор. - Возьмите и сберегите эту бумажку; а за джентльменом следите, не подавая ему ни малейшого повода оскорбиться; узнайте, точно ли он там остановился, и разведайте об нем все, что можно.

Сателлит исчез; а инспектор, вновь превратившись в аббата, обмакнул перо в чернила и принялся за книги. Оба друга, смотревшие на инспектора и заинтересованные более служебными его приемами, чем подозрительным Юлием Гандфордом, спросили первого: - не полагает ли он, что тут есть что-нибудь неладное.

Аббат отвечал уклончиво, что, наверное, сказать не может ничего. Убийство может совершить всякий. Вот воровство со взломом или мошенничество требует выучки, подготовки. А убийство - дело иное. Всей полиции это хорошо известно. Он видал многое множество людей, приходивших в подвал для справки; но ему еще ни разу не приходилось видеть человека, который был бы поражен таким странным образом. Впрочем, может быть, тут больше желудок причиною, нежели голова. Если так, то странный желудок; да и все, можно сказать, странно в нем. Жаль, что нет ни слова правды в том поверьи будто бы из трупа течет кровь, если до него дотронется убийца: в трупах таких признаков ему не случалось видеть. Буйных признаков, как вот от той бабы, бывает вдоволь (он разумел стукотню и визг в карцере), - их не редко хватает на всю ночь; но от мертвых тел ничего не бывает, сколько ни жди.

До формального осмотра, назначенного на следующий день, нельзя было ничего сделать; поэтому оба друга вышли. Гаффер Гексам с сыном отправились своею дорогой; но на последнем повороте Гаффер велел мальчику идти домой, а сам вошел выпить полпинты в таверну, с красными занавесками, скривившуюся и свесившуюся с берега.

Мальчик поднял щеколдку, которую поднимал недавно, и нашел сестру, снова сидевшую у огня за работой. Она, при входе его, подняла голову, а он спросил:

-- Куда ты родила, Лиза?

-- На улицу выходила.

-- Напрасно! Все обошлось довольно хорошо.

-- Я потому ушла, что один из джентльменов, тот самый, который почти ничего не говорил, уставился на меня слишком пристально. Поэтому я боялась, чтоб он не узнал чего-нибудь по моему лицу. Ну, да что об этом толковать! Ты обо мне, Чарленька, не безпокойся! Я боялась другого чего-нибудь, как ты сказал отцу, что умеешь писать немного.

-- Э! Да ведь я уверил его, что так дурно нишу, что и по разберет никто. Когда же взял перо, то чем тише писал, чем больше размазывал пальцем, тем более отец, смотря на бумагу, радовался.

-- Чарленька, ты не станешь по пустякам тратить время? Не будешь лениться? Скажи, не будешь?

-- Не будешь! Конечно, не буду. Я люблю учиться. Ведь ты знаешь?

-- Знаю, Чарленька, знаю, что ты прилежно учишься. Так и продолжай. А я все буду работать, Чарленька, добывать что-нибудь, хоть не много; все буду думать, - я даже ночью иногда просыпаюсь от этого, - все буду стараться, как бы достать шиллинг сегодня, шиллинг завтра, чтобы показать отцу и уверить его, что ты начинаешь сам добывать, хоть безделицу, работою по берегу.

-- Ты любимица у отца, ты можешь его во всем уверить.

-- Полно, пустяки-то говорить о смерти, Лизанька.

Она сложила кисть своей руки с кистью другой, лежавшей у него на плече, приложила к ним свою полную смуглую щеку и, смотря на огонь, продолжала:

-- Часто по вечерам, Чарленька, когда ты сидишь в школе, а отец...

--Сидит в кабаке, у Шести Веселых Носильщиков, - перебил ее мальчик, кивнув назад головой по направлению к питейному дому.

-- Это газ, - сказал мальчик, - газ выходит из кусочка дерева, а дерево было в тине, а тина была под водою, когда был потоп. Смотри, вот! Я возьму кочережку и как кочну угли...

-- Не трогай, Чарленька, не то они все вдруг вспыхнут. Я не о пламени говорю, а вот об этом тусклом огоньке пониже, который то выскочит, то опять спрячется. По вечерам, когда я смотрю на это, мне кажется, Чарленька, что я вижу в нем будто картины какие.

-- Ну покажи нам картинку, - сказал мальчик. - Только скажи нам куда смотреть.

-- Нет, Чарленька! На это нужны мои глаза.

-- Я вижу тебя, Чарленька, и себя тоже; вижу как ты был еще маленьким ребеночком, сироткой, без матери.

-- Ты пожалуйста, не говори: сиротка, без матери, - перебил мальчик: - у меня была сестра, которая была мне и сестрою, и матерью.

Девушка радостно засмеялась; сладкия слезы блеснули в глазах её, когда мальчик обнял ее обеими руками и прижал к себе.

-- Я вижу тебя вместе со мною, Чарленька, в то время как отец, выходя на работу, выводил нас из дому и запирал дверь, чтобы мы не сгорели как-нибудь у жаровни или не вывалились из окна, и оставлял одних на улице. Вижу, как мы сидим у двери на пороге или на ступеньках крыльца, или;на берегу реки, или ходим с места на место, чтобы провесть как-нибудь время. Ты, Чарленька, был тогда тяжелый мальчик, мне тру#о было носить тебя, и я должна была часто садиться отдыхать. Вижу, как нас клонит сон и как мы засыпаем вместе где-нибудь в уголку; иногда нам голодно, иногда нам страшно немножко, а пуще всего холодно. Помнишь, Чарленька?

-- Бывало дождь идет, и мы подползем под лодку или под что-нибудь такое; бывало ночь наступят, стемнеет, и мы идем туда, где газовые фонари горят, и смотрим там, как идут люди по улицам. Вот идет отец и уводит нас домой. Как вам приятно в домике нашем после долгой ходьбы на воздухе! Отец снимает с меня башмаки, вытирает мне у огня ноги и усаживает возле себя, а сам курить трубку, а ты уже давно в постели. Я замечаю у отца: моего большая рука, но совсем не тяжелая, когда дотронется до меня; замечаю, что у отца грубый голос, но совсем не сердитый, когда говорит со мною. Вот я подрастаю, отец понемногу начинает доверяться мне, берет иногда с собою, и как бы ни быль сердит, никогда не тронет меня.

Слушавший мальчик при этом как-то особенно крякнул, будто желая этим сказать: "а меня так вот и очень тронет!"

-- Вот и картинки из прошлого, Чарленька.

-- Хорошо! Вот я все с отцом, не покидаю отца, потому что отец меня любит, и я люблю отца. Книг я не читаю; еслиб я стала учиться, отец подумал бы, что я его покину, и я потеряла бы свое влияние на него. Я еще не добилась до того влияния, которое желаю иметь; но я надеюсь, что придет время, когда добьюсь. Между тем я знаю, что от иных вещей могу удержать отца. Если я покину его, то он с досады или с горя совсем опустится.

-- Ты погадай-ка обо мне, покажи картинку, что со мной будет.

-- Вот сейчас, Чарленька, - сказала девушка, не изменившая своего положения с тех пор, как начала говорить, и теперь печально покачавшая головою: - я к этому-то и вела. Вот ты...

-- Где, где я, Лизанька?

-- Ничего там нет, в твоей впадинке, - сказал мальчик, сведя свой взор с её лица и смотря на жаровню, стоявшую как страшный скелет на длинных ножках.

-- Вот ты, Чарленька, учишься в школе тайком от отца, получаешь награды, стараешься и, наконец, делаешься - чем, бишь, это ты делаешься? Как это ты мне говорил намедни?

-- Ха-ха-ха! Вот так гадальщица, названий не знает! - вскрикнул мальчик, как будто обрадовавшись этому недочету со стороны впадинки пониже пламени. - Я говорил: ученик-учитель {Pupil teacher.}...

-- Вот ты сделался учеником-учителем, и все отличаешься, отличаешься; наконец, сам становишься содержателем школы, ученым и уважаемым человеком. Но тайна не укрывается от отца, он узнает ее задолго прежде, и это разлучает тебя с отцом и со мною.

-- Разлучает, Чарленька. Я вижу ясно, как только может быть ясно, что твоя дорога не туда идет, куда наша, а еслиб отец и простил тебя, что ты пошел этою дорогой (а он никогда не простит), все-таки твою дорогу испортит наша, которою мы идем, дорога. Но я еще вот что вижу, Чарленька.

-- И видишь все так же ясно, как только может быть ясно Лизанька? - спросил шутливо мальчик.

-- Да! также ясно! Вижу я как не легко тебе оторваться от отцовской жизни и начать новую, лучшую жизнь. А вот, я, Чарленька, вижу, как я осталась одна с отцом, и стараюсь, по сила мь, удерживать его на прямой дороге, хлопочу иметь на него побольше влияния, и все надеюсь, что по какому-нибу дь счастливому обстоятельству, или когда ему случится быть не по себе, или - я уж, право, не знаю как, - успею поворотить его на что-нибуди лучшее.

-- Ты сказала, Лизанька, что не умеешь читать книг, а мне кажется, у тебя целая библиотека в этой впадинке под пламенем.

меня с отцом. Постой, кажется, отец идет!

Было уже за полночь; хищная птица прибыла прямо на насесть. В полдень последовавшого дня он явился снова в таверне Шести Веселых Носильщиков, в качестве (для него уже не новой и) свидетеля пред присяжными коронера.

Мистер Мортимер Ляйтвуд, прибыв к осмотру, как один из свидетелей, действовал в совокупности с одним известным солиситором, следившим за производством следствия от лица представителей покойного, как было своевременно напечатано в газетах. Инспектор также присутствовал при этом и внимательно соображал все происходившее, но хранил молчание. Мистер Юлий Гандфорд, показавший свои адрес правильно и плативший, как оказалось, исправно по счету в гостинице, где о нем ничего не было известно кроме того, что он ведет жизнь весьма уединенную, не получил повестки явиться к следствию и присутствовал при нем только в уме инспектора.

Следственный осмотр имел особенный интерес для публики, любопытство которой было в особенности возбуждено сообщениями мистера Мортимера Ляйтвуда о тех обстоятельствах, при которых покойный мистер Джон Гармон возвратился в Англию; право исключительно-частной собственности на эти обстоятельства удерживалось, в продолжение нескольких дней, за обеденными столами, Венирингом, Твемло, Подснапом и Буфферами, из которых каждый толковал их по своему, противореча один другому. Интерес увеличивался еще показаниями Джеба Ноттерсона, корабельного буфетчика, и мистера Джакоба Киббля, пассажира с того парохода, который привез мистера Джона Гармона. Они говорили, что покойный привез с собою в ручном чемодане, с которым и сошел с корабля, сумму денег, вырученных от поспешной продажи небольшой поземельной собственности, и что сумма эта превышала семьсот фунтов наличными. Интерес увеличился еще и от показаний Джесса Гексана, вытащившого в разное время большое число трупов из Темзы и сделавшагося до того известным своею опытностью в этом деле, что очень какой-то восторженный почитатель его, подписывающийся "Друг Погребения" (гробовщик вероятно), отправил в его пользу восемнадцать почтовых марок и пять писем к издателю начинавшихся словами: "Позвольте, сэр".

Присяжные, по отобранным от свидетелей показаниям, сделали следующее постановление: "Тело мистера Джона Гармона найдено плавающим в Темзе в состоянии полного разложения и с большими повреждениями, подающими повод думать, что сказанный мистер Джон Гармон умер при обстоятельствах в высшей степени подозрительных, но, по следствию, произведенному пред самими присяжными, недостаточных для дознания кем и каким образом причинена смерть его". К этому постановлению была присоединена рекомендация от присяжных департаменту внутренних дел (что, по мнению г. инспектора, было очень умно) о назначении награды за открытие тайны всего дела. Через двое суток появилась прокламация о назначении ста фунтов стерлингов, а также и полное прощение тому лицу или тем лицам, за исключением действительного преступника или прямых участников в преступлении... и так далее, по форме.

Прокламация повела к тому, что инспектор усугубил свои исследования; он стал чаще являться на спусках и сходах к реке, пристальнее заглядывать в лодки и другия суда и глубже задумываться, соображая и то, и это, и все вместе. Но так как при подобных соображениях, смотря по тому, как вы слагаете и то и это, и все вместе, нередко выходит или женщина, или рыба порознь, или же обе совокупно в виде сирены, то и у инспектора пока все выходила только сирена, которой никакой судья, никакие присяжные веры дать не могут.

Гармоново убийство, как оно прослыло в народе, подобно морским приливам и отливам в Темзе, доведшей его до сведения людей, притекало и утекало, вздувалось и опадало, то в городе, то в деревне, то во дворцах, то в лачугах, то между лордами, леди и джентри, то между чернорабочими, молотобойцами и балластниками, до тех пор, пока после долгого колыхания на задержавшихся водах, оно, наконец, не прорвалось в море и не уплыло.