Повесть о двух городах.
Книга третья. След бури.
XV. Шаги стихли навсегда.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга третья. След бури. XV. Шаги стихли навсегда. (старая орфография)

XV. Шаги стихли навсегда.

Повозки смерти тяжело и громко катились по улицам Парижа. Шесть повозок, наполненных дневной порцией вина для гильотины. Все, что могли придумать в своем воображении алчные и ненасытные чудовища, все это воплотилось в одной гильотине.

Шесть повозок катилось но улице. Стоит только тебе, о всемогущее время, превратить их в то, чем оне были, и мы увидим перед собой кареты монархов, экипажи феодалов, туалеты цветущих Иезавелей, церкви, которые были притоном воров, а. не домом "Отца Моего", хижины миллионов голодающих крестьян. Нет! могучий волшебник, который повинуется Творцу, никогда не меняет своих превращений. - "Если ты получил этот образ по воле Бога, - говорит мудрое арабское сказание, - то ты и останешься таким! Но если образ этот дан тебе, чародейством, то можешь стремиться к прежнему виду!" - Неизменные и безнадежные катились вперед повозки.

Темные колеса шести повозок катились, проводя, подобно плугу, глубокия борозды среди населения улиц. Целые ряды людей отбрасывались то но одну, то по другую сторону их, а плуги все двигались вперед. Постоянные жильцы домов, мимо которых проезжали эти повозки, так привыкли к этому зрелищу, что в окнах их почти не было видно людей; в некоторых только глаза смотрели на них, а руки продолжали работать. Местами в окнах виднелись гости, пришедшия к хозяевам посмотреть на процессию; один из них указывал пальцем то на одну повозку, то на другую, рассказывая, повидимому, кто сидел вчера на этом месте, кто день тому назад.

Из сидевших на повозках одни безучастно смотрели на все окружающее, другие интересовались движением и людьми. Одни сидели с поникшей головой, угнетенные отчаянием; другие стоили с поднятой головой, приняв вид и позу, какие они видели в театрах. Некоторые сидели с закрытыми глазами и думали, стараясь сосредоточить свои мысли. Только один из них, несчастное создание, который сошел с ума от ужаса и отчаяния, пел песни и пробовал танцовать. Но ни один ни взглядом, ни жестом не просил сострадания народа.

Каждой повозке предшествовала стража, к которой поворачивались все лица и предлагали вопросы. Повидимому, это быль все один и тот же вопрос, так как вслед за ответом все люди теснились у третьей повозки. Конные солдаты, предшествующие этой, повозке часто указывали своими палашами на одного и того же человека, который стоял на заднем конце повозки, склонив голову вниз и разговаривая с девушкой, сидевшей сбоку. Он все время держал ее за руку, не обращая внимания на то, что делалось кругом, и разговаривал, с нею. Кое где, во время проезда, по длинной улице Сент-Оноре, против него поднимались крики.

Ото нисколько не трогало его и он только тихо улыбался, встряхивая волоса, которые еще больше падали ему на лицо. Он не мог поправить их, потому что руки его были связаны назади.

На церковной паперти, ожидая проезда повозок, стоял шпион. Он взглянул на первую повозку, - нет его! Взглянул на вторую - нет его! Он уже начинал думать: - "Что если он выдал меня??" - Но вслед за этим лицо его прояснилось, когда он взглянул на третью.

-- Который Эвремонд? спросил человек., стоявший позади.

А вот тот, на заднем, конце повозки.

-- Который держит девушку за руку?

-- Да!

Человек крикнул:

-- Долой Эвремонда! На гильотину всех аристократов!

-- Тише, тише! - остановил его шпион.

-- Почему, гражданин?

-- Он едет на казнь и через, пять минут с ним расправиться. Оставь его в покое!

Но человек продолжал кричать: "Долой Эвремонда!" - Лицо Эвремонда на минуту повернулось к нему, Эвремонд, увидев шпиона, взглянул на него пристально и проехал дальше.

Часы пробили три и борозда, проделанная плугом среди народа, повернула в. сторону и кончилась у места казни. Полосы народа по её сторонам теперь разсыпались и сомкнулись за последним плугом, теснясь ближе к гильотине. На первых местах точно в каком нибудь увеселительном саду, сидели женщины и вязали. На одном стуле стояла Месть, осматривая кругом.

-- Тереза! кричала она. - Кто видел ее? Тереза Дефарж!...

-- Она никогда, не опаздывала, - сказала одна из женщин.

-- Нет! И теперь не опоздает, - крикнула Месть. - Тереза!

-- Громче! - посоветовала ей женщина. Увы! Громче, кричи Месть, громче; только вряд ли она услышит. Громче, Месть!

ли пойдут оне но собственной воле туда, где надо ее искать.

-- Что за несчастье! крикнула Месть, топая ногой. - Все повозки уже здесь! Эвремонда сплавят в один миг, а её здесь нет! У меня её вязанье, и стул готов! Хоть плачь!..

Месть слезла со стула и начала плакать. Повозки подъезжают и начинают разгружаться. Служители свитой гильотины одеты уже и готовы... Крах! Голова в руках палача и вязавшия женщины, которые и не смотрели на нее, считают: "одна!"

Вторая повозка подъезжает и опоражнивается; за нею стоит третья. Крах!-женщины вяжут и считают: - "две".

Предполагаемый Эвремонд выходит из повозки; за ним следует швея. Он не выпустил её руки, когда она выходила, а держал ее, исполняя свое обещание. Он тихонько ставит ее спиной к машине, которая то подымается, то опускается, а она смотрит ему в лицо и благодарит его.

-- Не будь вас, дорогой незнакомец, я не была бы так спокойна, потому что я бедное маленькое создание, слабое духом. Я не могла бы вознести свои мысли к Тому, Кто был продан смерти, чтобы нам ниспосланы были сегодня душевный мир и надежда. Я уверена, что само небо послало вас мне.

-- Или мне вас, - сказал Сидней Картон. - Смотрите на меня, милое дитя, и не думайте больше ни о чем.

-- Я ни о чем не думаю, пока держу вашу руку. Я думаю только о том, чтобы они не очень медлили.

-- Не будут медлить... не бойтесь!

Оба они стояли среди целой толпы жертв, но говорили так, как будто бы были одни. Глаз на глаз, рука, в руку, сердцем к сердцу, эти дети матери природы, столь различные между собою, встретились неожиданно на том пути, который должен быль вернуть их в лоно Творца - Дорогой и великодушный друг, позвольте мне предложить вам еще один вопрос. Я такая необразованная, а меня тревожит кое что.

-- Скажите, что такое?

нас и она ничего не знает о моей судьбе. Я не могу писать, да если бы и могла, то что скажу я ей? Так лучше.

-- Да, так лучше!

-- Вот о чем я думала, пока мы ехали, и о чем я думаю теперь, когда я смотрю на ваше доброе, мужественное лицо, которое так поддерживает меня: - если республика сделает действительно добро бедным, и они не будут больше голодать, не будут больше страдать, то моя сестра проживет долго, быть может, до самой старости.

-- Ну, что-же дальше, моя милая сестра?

-- Как вы думаете, - и глаза её, в которых была видна покорность судьбе, наполнились слезами, а губки начали дрожать, - долго ли мне придется ее ждать в той лучшей стране, где мы с вами встретим милосердие и прощение?

-- Вы меня успокоили! Я такая невежда. Могу я поцеловать вас? Теперь уже пора?

-- Да.

Она целует его, он целует ее; они торжественно благословляют друг друга. Рука её не дрожит больше, когда он выпускает ее; на милом, кротком лице её нет ничего, кроме ясного спокойствия. Она идет вперед... Она ушла; женщины вяжут и считают: - "двадцать две".

"Я воскресение и жизнь, - говорит Господь. - Всякий верующий в меня, хотя и умрет, но будет жив, ибо живущий во мне и верующий в меня во веки не умрет".

"Двадцать третья!"

В этот вечер все в городе говорили, что лицо этого человека было самое спокойное из всех. Многие прибавляли, что выражение этого лица было одухотворенное и пророческое.

Одна из самых замечательных мучениц этой же самой гильотины просила, стоя у подножия эшафота, чтобы ей позволили записать одушевлявшия ее мысли. Еслиб ему пришла та же мысль, то вот те пророчества, которые были бы им начертаны. "Я вижу Барсада и Клея, Дефаржа, Месть, присяжного, судью, целый ряд угнетателей, которые поднялись на развалинах старого, погибающих под тем же орудием, прежде, чем оно вышло из употребления. Я вижу, как из бездны подымается красивый город и благородная нация; я вижу, как последняя борется за истинную свободу, как торжество сменяется поражением, и наоборот, в течение многих последующих лет, как зло, царящее в настоящее время, и зло прошедших веков, породившее его, мало-по-малу исчезают и забываются.

"Я вижу тех, за кого я положил жизнь свою, вижу, как мирно и счастливо, и с какою пользою людям живут они в той Англии, которую я никогда больше не увижу. Я вижу ее с ребенком у груди, который носит мое имя. Я вижу её отца, согбенного летами, но совершенно оправившагося и усердно несущого свою службу людям. Я вижу доброго старика, их верного друга, который, прожив еще десять лет, оставил им все, чти имел, и с миром сошел в могилу.

"Я вижу, что память моя чтится в их сердцах и в сердцах их детей и потомков. Я вижу ее старушкой, плачущей в годовщину этого дня. Я вижу ее и её мужа, кончивших свой земной путь и лежащих друг подле друга в земле, и я знаю, что оба они чтили и уважали друг друга так же, как и меня.

"Я вижу, как ребенок, который лежал у её груди и носит мое имя, сделался взрослым человеком и пролагает свой путь по тому же поприщу, которое было и моим. Я вижу, как успешно следует он но этому поприщу, прославляя мое имя. Пятна, которые я набросил на это имя, постепенно совсем сглаживаются. Я вижу его во главе справедливых судей и всеми чтимого. Я вижу он ведет мальчика, который носит также мое имя. Мне знакомы лицо его и золотистые волоса. Он ведет его на эту площадь, ничем не напоминающую сегодняшних ужасов. Я слышу, как он рассказывает ребенку нежным и дрожащим голосом историю моей жизни.

"Лучше этого я ничего не мог бы сделать и никогда не делал. Лучше того покоя, который ждет меня, я ничего не знал в жизни".

КОНЕЦ.