Повесть о двух городах.
Книга третья. След бури.
XV. Шаги замирают навсегда.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Повесть о двух городах. Книга третья. След бури. XV. Шаги замирают навсегда. (старая орфография)

XV.
Шаги замирают навсегда.

Вдоль парижских улиц катятся с тяжелым грохотом телеги смерти. Шесть возов везут на сегодня пищу гильйотине. Все ненасытные, пожирающия чудовища, придуманные воображением, с-тех-пор, как оно стало заносить в людской памяти плоды своей горячечной деятельности, соединялись в одной действительности - гильйотина. И все-таки в этой же самой Франции, несмотря на все разнообразие почвы и климата, ни одна былинка, ни один листок, ни один корешок, ни одно зерно не развивались при обстоятельствах более благоприятных, нежели условия, которые произвела это страшилище. Выбейте человечество из его естественной формы еще раз подобными же молотами и оно само-собою свернется в такия же изуродованные формы. Посейте еще раз такое же зерно хищнического своеволия и угнетения и, конечно, оно принесет тот же плод.

Шесть возов катятся по улицам. Обрати их снова в то же, чем они были, о могущественный волшебник-время! и вместо них представятся колесницы самодержавных монархов, экипажи феодальных вельмож, туалеты блистательных Иезавелей церкви, которые перестали быть домом отца моего и сделались вертепом разбойников, хижины мильйонов мужиков, умирающих с голоду! Нет, великий волшебник, так чудесно-исполняющий предначертания Творца, никогда не переменяет своих превращений. "Если ты принял эту форму по воле Божией (говорят колдуны очарованным в мудрых арабских сказках), то оставайся таким же! Но если ты носишь эту форму в силу проходящого чародейства, то прими свой прежний вид!" Без надежды и перемены катятся возы по улицам.

Темные колеса шести телег при каждом обороте кажется будто распахивают длинные кривые борозды между народом на улицах. Живые полосы лиц откидываются то на одну, то на другую сторону, между-тем, как плуги твердо подвигаются вперед. Постоянные жители домов так свыклись с этим зрелищем, что во многих окошках не видно людей, из некоторых глаза следят за лицами в возах, но руки не покидают работы. Местами заметны гости, явившиеся поглазеть на зрелище; вот один указывает пальцем с видом наставника или объяснителя на ту, или на другую телегу и, кажется, говорит, кто сидел в ней вчера или третьягодня.

Между пассажирами телег некоторые замечают это, замечают все на последнем пути с равнодушным взглядом; другие следят еще с продолжающимся интересом за путями жизни. Некоторые сидели, поникнув головою в безмолвном отчаянии; другие опять очень заботились о своей наружности и бросали на толпу взгляды, к которым она присмотрелась в театрах, или на картинах. Многие закрыли свои глаза и думали или по-крайней-мере старались собрать разбегавшияся мы--ли. Один только, жалкое создание, выглядевшее сумасшедшим, поет и пробует плясать. Никто ни взглядом, ни телодвижением не думает пробудит сострадание народа.

Конная стража едет впереди каждого воза; лица часто обращаются к ней, делая один и тот же вопрос. Кажется, это должен быть один и тот же вопрос, потому-что всегда за ним толпа бросается к третьей телеге. Всадники, едущие перед нею, часто указы^: вают своими палашами на одного человека. Все любопытствуют узнать, кто он такой; он стоит в заду телеги, наклонив голову вниз и разговаривая с девочкою, которая сидит на краю и держит его за руку; окружающая сцена не возбуждает его любопытства, не обращает его внимания; он постоянно говорит с девочкою. Крики подымаются против него в длинной улице Сент-Онорэ. Они возбуждают в нем только спокойную улыбку, когда он легким встряхиванием головы надвигает волосы на лицо. Он не может прикоснуться к своему лицу: его руки связаны.

На ступенях церкви стоит шпион, тюремная овца, ожидая приезда возов. Он смотрит на первый: здесь нет; он смотрит на второй - здесь также нет. Он уже спрашивает себя: "Не предал ли он меня?" как вдруг лицо его проясняется, при взгляде на третью телегу.

-- Который Эвремонд? спрашивает человек позади его.

-- Этот. На заду телеги.

-- Которого девушка держит за руку?

-- Да.

Человек кричит: "Долой Эвремонда! На гильйотину всех аристократов! Долой Эвремонда!"

-- Тише, тише! умолял его трусливо шпион.

-- А почему, гражданин?

-- Он едет на расплату и через пять минуть расплатится. Оставь его в покое.

Но человек продолжает кричать: "Долой Эвремонда!"

Лицо Эвремонда на-минуту обращается к нему. Эвремонд видит шпиона и смотрит пристально на него, и едет своею дорогою.

Часы вот ударят три, и борозда, пропахиваемая в толпе, поворачивает вокруг и выходит на место казни. Полосы, вскидываемые по сторонам, теперь рушатся и замыкаются за последним плугом; все толпятся к гильйотине. Впереди сидят на стульях, как в увеселительном саду, женщины, занятые вязаньем. На одном из передних стульев стоить Мщенье и высматривает своего друга.

-- Тереза! кричит она своим визгливым голосом. - Никто не видал ее? Тереза Дефорж!

-- Прежде она никогда не пропускала, говорит одна из вязальщиц.

-- Нет, и теперь не пропустит, кричит Мщенье нетерпеливо.

-- Громче кричите, советует ей женщина.

Да! громче, Мщенье, гораздо-громче и все-таки, едва-ли она тебя услышит. Еще громче, Мщенье, и прибавь несколько проклятий, и они не приведут ее. Пошли другим женщин искать, где она запропастилась, и хотя эти посланники делали страшные дела, но сомнительно, пойдут ли по доброй воле так далеко, чтоб найдти ее!

-- Несчастье! кричит Мщенье, топая ногою по стулу: - вот и возы! Мигнуть не успеешь, как отправят Эвремонда, а её нет здесь! Вот её вязанье у меня в руках, и пустой стул готов для нея. Я готова плакать от досады и отчаяния!

И Мщенье сходит с своего возвышения и плачет; возы опоражниваются. Жрецы святой гильйотины облачены и готовы. Краш - голова выставлена вперед; а вязальщицы, едва приподнимавшия глаза за минуту, чтоб взглянуть на нее, когда она могла думать и говорить, считают одна.

два.

Предполагаемый Эвремонд сходит с телеги, за ним высаживают швею. Ни на-минуту не оставлял он её кроткой руки, как обещал, и теперь еще держит ее. Нежно ставит он ее спиною к орудию казни, которое безпрестанно поднимается с свистом вверх и падает. Она смотрит ему в лицо и благодарит.

-- Еслиб не вы, милый незнакомец, то я не была бы так спокойна. От природы я такое жалкое, слабодушное создание. Я не могла бы также вознести свои мысли к Тому, Кто предан был на-смерть, чтоб мы сегодня могли надеяться и утешить себя. Я уверена, вы посланы мне небом.

-- Или вы мне, сказал Сидней Картон. - Не сводите глаз с меня, не обращайте ни на что внимания.

-- Я ни на что не обращаю внимания, пока держу вашу руку, и ни на что не обращу, когда ее оставлю, если только они будут поспешны.

-- Они поспешат. Не бойтесь!

Оба стоят среди быстро редеющей толпы; но они разговаривают, как-будто были одни. Глаз на глаз, рука в руку, слившись сердцами, эти дети общей матери-природы, столь различные между собою во всех отношениях, встретились на мрачном пути в общую отчизну, чтоб успокоиться на лоне своего Творца.

-- Смелый и великодушный друг, позвольте мне сделать вам последний вопрос. Я такая неученая; а это смущает меня немного.

-- Скажите мне, что это такое?

-- У меня есть двоюродная сестра, моя единственная родственница, такая же сирота, как я, которую я очень люблю. Она пятью годами моложе меня, и живет в доме фермера, на юге. Бедность разделила нас: она ничего не знает о моей судьбе - я писать не умею - а еслиб и умела, что я напишу ей! Так лучше, как оно есть.

-- Да, да, так лучше.

-- Пока мы ехали, я думала об этом и думаю теперь, смотря на ваше доброе, твердое лицо, которое так подкрепляет меня. Если республика действительно принесет пользу бедным, и они станут менее голодать, менее страдать, то сестра проживет долгое время, проживет, пожалуй, до старости.

-- Что же такое, моя милая сестра?

-- Как вы полагаете (кроткие глаза, в которых видно было столько терпения, наполнились слезами и уста раздвинулись слегка и дрожали), долго мне придется ждать ее в лучшем краю, где, я надеюсь, милосердие небесное приютит меня и вас?

-- Этого не может быть, мое дитя; там нет времени, там нет и печали.

-- Вы так утешили меня! Я такая неученая. Дайте мне теперь поцелуй. Время пришло.

-- Да.

Она цалует его в губы. Он цалует ее; торжественно они благословляют друг друга. Исхудалая рука не дрожит, когда он ее оставляет; только светлая решимость видна на её терпеливом лице. Она идет перед ним - вот и кончилось; вязальщицы считают двадцать-два.

-- Аз есмь воскресение и живот, глаголет Господь: веруяй в мя, аще и умрет, оживет: и всяк живый и веруяй, не умрет вовеки,

Подымается ропот голосов; тысячи лиц обращаются, раздаются шаги многих на окраине толпы, оно разливается вперед массою, как одна громадная волна, и все кончилось. Двадцать-три.

В эту ночь, в городе говорили про него, что лицо того человека было самое спокойное, какое они встречали там. Многие прибавляли, что он казался вдохновенпым.

его посетившия, то оне были бы следующия:

-- Я вижу Борсада, Кляя, Дефоржа, Мщенье, Присяжного, Судью, ряды новых притеснителей, поднявшихся на развалинах старого деспотизма и погибающих под этим орудием мести, прежде нежели она выйдет из употребления. Я вижу великолепный город, блистательная нация подымаются из этой пропасти; я вижу среди борьбы её за истинную свободу, среди будущого торжества и поражений, как зло настоящого времени и прошедшого, его породившого, постепенно заглаживается и смывается.

-- Я вижу жизни, за которые я кладу мою жизнь, текут спокойно счастливо, полезно в этой Англии, которой я более не увижу. Я вижу ее с ребенком на груди, который носил мое имя. Я вижу её отца, состаревшагося, согбенного, но совершенно поправившагося, верного своим обязанностям перед всеми людьми. Я вижу доброго старика, их давнишняго друга, обобщающого их всем, что он имеет, и спокойно принимающого лучшую награду.

-- Я вижу, я занимаю святое место в их сердцах и сердцах их потомков. Я вижу ее в летах и все оплакивающую этот день. Я вижу, как она и муж, пройдя свое земное поприще, лежат рядом, на последнем земном ложе; и, я знаю, оба они не чтили и не уважали в своих душах друг друга более нежели меня.

Я вижу, как сглаживаются пятна, которые я набросил на него. Я вижу его впереди справедливых судей, почтенных людей; он привозит мальчика, моего же соименника, с челом знакомым мне и золотистыми волосами, сюда, на эту площадь, великолепную, несохранившую и следа сегодняшняго безобразия, и я слышу, он рассказывает ему мою историю нежным, прерывающимся голосом.