Разговор с привидением.
Глава первая. Дар полученный.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Разговор с привидением. Глава первая. Дар полученный. (старая орфография)

РАЗГОВОР С ПРИВИДЕНИЕМ.

Повесть Чарльза Диккенса.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.
Дар полученный.

Все так говорили.

Я отнюдь не утверждаю, что всc непременно должны говорить правду. Все, по моему мнению, могут часто говорить и вздор. Общий опыт веков и народов доказывает очевиднейшим образом, что все, иной раз, отличались такою отчаянною чепухою, в которой самые премудрые мужи недоискивались никакого толка. А случается и то, что все действительно говорят правду; только ужь всегда в этом правиле бездна исключений, как выражается в старинной английской балладе безплотный дух Джильса Скроджинса.

Страшное слово "дух" пробуждает в моей душе некоторые и воспоминания.

Все говорили, что он - чернокнижник, знакомый с целым полчищем духов. Все, на этот раз, говорили правду, истинную правду.

Кто бы, увидев его впалые щеки, провалившиеся яркие глаза, его чахлую фигуру, втиснутую в черное платье самого угрюмого, хотя безукоризненного покроя, его всклоченные волосы, растрепавшиеся по лицу, подобно скомканной морской траве - как-будто всю свою жизнь был он пустынною скалою, о которую в-дребезги разбивались бурные волны из кипучей бездны человечества - кто бы, одним-словом, увидев его, фантастического с ног до головы, не пришел к разумному заключению, что он - чернокнижник, чародей или, пожалуй, выходец того света?

Кто бы, всмотревшись в его физиономию, задумчивую, угрюмую, пасмурную, никогда и нигде ни на одно мгновение не просветленную лучом радушия или улыбки, физиономию, разсеянную и озабоченную, постоянно обращенную к прошедшим времеиам, местам и лицам - как-будто в тайнике души без-умолку звучали отголоски старых образов и впечатлений - кто бы не сказал, что эта физиономия принадлежит чародею?

А кто бы, слушая его голос, басистый, тихий, всегда ровный, важный, проникнутый естественною полнотою и мелодиею, которую он как-будто противопоставлял хаосу собственной души., кто бы не сказал, что этот голос принадлежит человеку у которого под командой тысячи демонов!

И этот голос раздавался в таинственной храмине, служившей вместе лабораторией и библиотекой; потому-что он, как: гласила стоустая молва, был муж ученый, славный химик и профессор, и на его губах каждодневно висели группы жадных глаз и ушей.

И был он чуден и загадочен, особенно в зимнюю ночь когда заседал в своей храмине одинок, окруженный травами, зелиями, инструментами и книгами, при свете затененной лампы, которая висела на стене, как чудовищный таракан, неподвижный в толпе фантастических призраков, возникавших от мерцания огня на хитрых субъектах и объектах! И эти призраки, замкнутые в стеклянных пузырях, трепетали и дрожали при одном прикосновении своего всесильного владыки который мог, когда вздумается, их соединить, разъединить уничтожить, изменить, или возвратить их составные части пару и огню.

И кто бы, еще раз, посмотрев на него в ту пору, когда он, по окончании своей работы, безмолвный как мертвец, но с чахлым ртом, открытым для произнесения кабалистической речи, сидит задумавшись перед заржавленной решеткой и красным огнем - кто бы не сказал, что этот человек - чернокнижник, и что в храмине его, под каждым углом и закоулком, виляют и снують сонмы разнородных чертенят?

Или нет у вас никакой фантазии, или вы должны согласиться вместе со мною, что этот человек жил в заколдованном доме, на заколдованной почве.

Его уединенное, своеообразное жилище, составляло ветхую, отдаленную часть старинного казенного здания, подаренного студентам на вечные времена. Это был некогда великолепный дом, построенный в новейшем вкусе на открытом и веселом месте; но теперь стоял он, как образчик обветшалого каприза забытой архитектуры, окуренный и омраченный едкой коптью времен и непогод, сжатый и притиснутый со всех сторон новыми постройками великого города, и задушенный наподобие старого колодезя, кирпичами и камнями. По всем четырем углам он втиснулся и съежился в глубоких ямах, образовавшихся от улиц и зданий, которые, с течением времени горделиво поднялись даже выше его труб. Его старые, почтенные деревья терпели наглую обиду от соседняго дыма, который в сырую, пасмурную погоду благоизволил снисходить к низменным пространствам. Его лужайки, некогда цветущия, зеленые, отчаянно боролись с заплесневелою почвой, утратившею растительную силу. Его безмолвные тротуары давным-давно отвыкли от следов человеческой ноги, даже от наблюдения человеческих глаз, кроме весьма-редких случаев, когда какой-нибудь разсеянный зевака склонял свое лицо из верхняго мира, любопытствуя узнать, как тут очутилось это странное захолустье. Его солнечные часы завяли в небольшом кирпичном углу, куда не заглядывало солнце в-продолжение столетий, и куда, в награду за такое пренебрежение, забирался снег, лежавший здесь по целым неделям в такую пору, когда во всех других местах не было для него никакого приюта. Восточный ветер, пронзительный и резкий, без-умолку шипел и жужжал здесь, как волчек, в такое время, когда во всех других местах было тихо и покойно.

И до самой сердцевины, от дверей и до камина, было пустынно и уныло жилище ученого мужа, ветхое и скаредное, но еще крепко державшееся на своих бревнах, полуизъеденных червями. Крепкий старинный пол, круто покатый до огромной каминной дубовой полки, старинный потолок, старинная форма окон и каминов, еще гордо противопоставляли себя новейшим изобретениям архитектурных затей. Все здесь тихо, безмолвно, мертво, и в то же время все оглашается громким эхом, как-скоро прозвучит отдаленный голос или запрется дверь на своих дебелых крючьях - и громкое эхо не ограничивается только низкими переходами и пустыми комнатами, но гремит и дребезжит до-тех-пор, пока не угомонится в тяжелом и удушливом воздухе забытого склепа, где нормандские своды полупогребены в земле.

Если бы вы заглянули в храмину ученого мужа и посмотрели на него перед наступлением ночи, в глухую зимнюю пору...

Когда ветер, с закатом солнца, дико начинал завывать вокруг всего пустынного жилища. Когда темнело и мрачилось так, что формы предметов становились нераздельными и тусклыми, хотя еще не совершенно исчезали в окружавшем мраке. Когда робкия сестры подле камина начинали замечать на пылающих углях гримасы и дикия фигуры, горы и бездны, засады и группы вооруженных солдат. Когда усталые толпы на улицах склоняли свои головы, и спешили укрыться от свирепевшей непогоды. Когда особы, застигнутые ею, смиренно прижимались к сердитым углам, где хлопки талого снега залепляли их глаза, вбивались в уши, колотили по щекам. Когда окна частных домов запирались на-глухо и комнаты согревались разведенным огнем. Когда шумные, неугомонные улицы освещались газом. Когда запоздалые пешеходы, промоченные до костей, заглядывали на огонь, пылавший в кухнях, и острили свой аппетит благовонным запахом горячих обедов.

перебрасывилось и качались над ревущим океаном. Когда маяки, на мысах и скалах, торчали одиноко, неусыпно-бодрствуя на своих постах, как-будто для того, чтоб подманить морских птиц, которые, набросившись грудью на их тяжелые фонари, сокрушались и падали за-мертво на острые камни. Когда маленькие читатели волшебных сказок, при тусклом свете лампы, тряслись и дрожали всеми членами, воображая себе Кассима Бабу, изрезанного и запрятанного в погребу безжалостными разбойниками, или томились неопределенным предчувствием, что вот того и гляди гадкая старушонка, с костылем, выскочит из сундука в спальне купца Абудаха, и заберется как-нибудь в их собственную спальню.

Когда, в уединенных селах, последнее мерцание дневного светила исчезало по краям аллей, и деревья, образуя свод своими вершинами, стояли угрюмо, мрачно, понуро. Когда в рощах и парках, высокий мокрый папоротник и разопрелый мох, и упадшие листья, и древесные пни, терялись и пропадали для зрения в массах непроницаемой тени. Когда туманы поднимались из озера, болота и реки. Когда свечи, в старых замках и уединенных фермах, приветливо выглядывали из окон. Когда мельница останавливалась, слесарь и колесник запирали свои мастерския, шоссейные заставы опускали свой шлагбаум, плуг и борона покидались на угрюмых полях, пахарь и его телега возвращались домой, и бой колокола на церковных часах начинал отзываться протяжным гуденьем и калитка на кладбище задвигалась крепким засовом.

Когда сумрак отвсюду начал выпускать мрачные тени, вырвавшияся на волю из дневной тюрьмы, и зароившияся теперь подобно несметным полчищам привидений. Когда оне загомозились по углам человеческих жилищ и вытаращивались из-за полу-отворенных дверей; когда получили в полное владение опустелые домы, заплясали на полу, на потолке и на стенах жилых покоев, между-тем, как огонь хрустел и трещал в затопленных каминах. Когда оне фантастически издевались над фигурами домашних предметов, делая из няньки ведьму, превращая в чудовище деревянную лошадку, устрашая полу-резвого, полу-разсеянного ребенка собственным его образом; когда самые щипцы на очаге принимали форму растопыренного гиганта, жадно обнюхивающого английскую кровь с очевидным намерением измолоть себе на ужин английския кости.

Когда эти угрюмые тени пробуждали в душах стариков и старух другия мысли, другие образы и виденья. Когда оне выдвигались из своих убежищ, принимая давно-прошедшия формы образов и лиц, вызванных из-за могил, из гробов, из глубокой, глубокой бездны, где сливались нераздельно призраки фантастического и действительного мира.

Когда он, как сказано, сидел в своих креслах подле камина. Когда тени перед ним перепрыгивали с места на место, вместе с разгоравшимся или погасавшим огнем. Когда он своими телесными очами не обращал на них никакого внимания и неподвижно смотрел на огонь.

Тогда бы вам посмотреть на него!..

Когда звуки, появившиеся вместе с тенями и выбежавшие из своих сокровенных мест при сумрачных призывах, казалось, еще больше углубляли тишину вокруг него. Когда ветер гудел в трубе, и с ревом пробирался в щели порожних комнат. Когда снаружи старые деревья ломились и качались так, что старый плаксивый грач, не могший уснуть в эту ночь, протестовал по временам слабым, сонливым и хриплым вскрикиванием: "кар-карр". Когда между-тем окно дрожало, флюгер на кровле башни испускал жалобные стоны, и часы под флюгером извещали плачевным звоном, что еще и еще четверть миновалась.

Когда, наконец, постучались в дверь, и этот стук пробудил его от могильной думы.

-- Кто там? сказал он: - войдите.

Без-сомнения, никакая фигура не облокотилась на спинку его кресел, и никакое лицо не заглядывало к нему через плечо. Достоверно, что никакая нога не прикасалась к полу, когда он поднял свою голову и начал речь. В комнате не было зеркала, где бы его собственная фигура могла отбросить свою тень. И, однакожь, Нечто зашевелилось, и вошло.

-- Боюсь я, сударь, ужь не будет ли поздненько немного, сказал с озабоченным видом свежий молодой человек, приотворяя дверь ногою, чтоб впустить собственную особу с деревянным подносом, который был в его руках. Через минуту он и поднос пробрались во внутренность комнаты, не произведя ни малейшого шума: - Осмелюсь доложить вам, сударь, что мистрисс Вильям так часто вылетала сегодня...

-- На крыльях ветра? Не мудрено: ветер сильный.

-- Да, сударь, на крыльях ветра, как сами изволите знать. И ужь насилу-то она, по милости Божией, воротилась домой. Ваша правда, мистер Редло, на крыльях ветра. Точно так-с.

Этим временем он разостлал на столе скатерть, поставил поднос с приготовленным обедом, и принялся зажигать лампу, помешав наперед дрова и угли в камине. Лампа разгорелась, и яркий свет быстро распространился по всей комнате. Казалось, благодатная перемена в угрюмой храмине произошла единственно от появления его свежого красного лица, искрившагося здоровьем и довольством,

-- Мистрисс Вилльям, скажу я вам, частенько имеет дело со всеми стихиями земными. Ведь она, сударь, не выше стихий?

-- Не выше, отвечал мистер Редло лаконическим тоном.

-- Я так и думал, и вот видите ли, ей частенько приходится барахтаться с землею. Прошлое воскресенье, на-пример, было грязно и мокро, а она ушла с своей золовкой пить чай; задача была такого рода: пробежать целую версту, не испачкав платья и даже не загрязнив ног. Мистрисс Вилльям иной раз летает даже по воздуху, как на-пример однажды, когда приятельница уговорила ее покачаться на качелях на пеккгемской ярмарке, и от этой забавы закружилась у ней голова, как на пароходе. Мистрисс Вильям летает иной раз на крыльях огня, и вот еще недавно, когда сказали, что загорелся дом её матери, она пронеслась без оглядки две мили в своем ночном чепце. Мистрисс Вилльям также летает по воде: на этих днях, молодой её племянник, Карл Суиджер-младший, мальчишка лет двенадцати, посадил ее в лодку, да и заехал в такую трущобу, откуда на-силу их вытащили. Но ужь я вам скажу, насчет стихий распространяться нечего. Надобно освободить мистрисс Вилльям от всяких стихий, чтоб убедиться в твердости её характера.

Молодой человек приостановился в ожидании ответа, и через минуту получил кратчайший ответ: - "Да!"

-- Да, сударь, иначе и быть не может. Конечно - да! сказал мистер Суиджер, продолжая свои гастрономическия приготовления: - Ведь ужь с этим никто не станет и спорить. И сам я всегда говорю то же. И как много расплодилось Суиджеров на белом свете!... Перец... Ведь вот, примером-будучи, отец мой - седой надзиратель и страж сего заведения: ему ужь восемьдесят-семь лет. Кто же он, как не Суиджер?.. Ложка.

За минутным молчанием последовал ответ, терпеливый и отвлеченный: - "Справедливо, Вилльям."

-- Да, сударь, сказал мистер Суиджер: - И сам я всегда говорю то же. Он, то-есть, старик Суиджер, есть в некотором роде древесный пень!.. Хлеб... (Если пойдете, сударь, дальше, сейчас доберетесь до его наследника, то-есть, до моей недостойной особы... Соль... и до мистрисс Вилльям, супружницы моей: разве мы оба не Суиджеры?.. Ножик и вилка!.. Спуститесь еще ниже, и вы переберете всех моих братьев, с их чадами и домочадцами: все они Суиджеры, все до единого, ну, а что касается до тетушек, дядюшек, двоюродных, троюродных, все ниже, и ниже до несметного числа колен и степеней... то есть, я вам скажу... Стакан... если все Суиджеры сцепятся руками друг за друга, это будет, так-сказать, кольцо обведенное вокруг всей Англии!

его совесть была успокоена удовлетворительным ответом.

-- Да, сударь! И сам я всегда говорю то же. Мистрисс Вилльям и я, часто об этом разсуждали. Ведь вот, говорим мы, Суиджеров так много... Масло!.. В-самом - деле! сударь, отец мой, если взять в-разсчет, ужь огромная фамилия сам-по-себе... Судок!.. И право хорошо, что у нас еще нет детей, хотя мистрисс Вилльям иной раз думает иначе. Готовы ли вы, сударь, кушать курицу с картофелем? Мистрисс Вилльям, когда был я в швейцарской, сказала, что она явится минут через десять.

-- Я совсем готов, сказал ученый муж, как-будто пробуждаясь от сна, и начиная ходить взад и вперед.

-- Мистрисс Вилльям, сударь, опять была при этом! сказал швейцар, разогревая тарелку у камина, и затеняя ею свое лицо.

Мистер Редло приостановился, и по его лицу проскользнуло выражение участия.

-- И сам я, сударь, всегда говорю то же. Она уж сделает это. В груди мистрисс Вилльям кипит, так-сказать, материнское чувство, и нужен простор для этого чувства.

-- Что она сделала?

-- Да чего, сударь, ведь вашей милости не безъизвестно, что она в некотором роде мать для всех молодых джентльменов, которые с разных сторон сбираются на ваши курсы, в это древнее заведение - удивительно, однакожь, как фарфор раскалился от жара, а ведь на дворе мороз прежестокий!

Здесь он поворотил тарелку и прохолодил свои пальцы.

-- Ну? сказал мистер Редло.

-- Вот я и сам говорю то же, возразил мистер Вилльям, разговаривая через плечо: - Иначе, разумеется, быть не может. Все наши студенты смотрят на мистрисс Вилльям с такой же точки зрения. Каждый день, в-продолжение ваших лекций, они один за другим пробираются в швейцарскую, и непременно о чем-нибудь беседуют с моей женой. Толкуя между-собой, они, как я слышал, называют ее мадам Суидж; да ведь в этом собственно беды нет никакой, только бы не терялос уважение. Что такое имя? Легкий способ отличать одну особу от другой, и больше ничего. Я всегда держался такого мнения, и гораздо лучше, если мою жену будут знать по её характеру и личным достоинствам, а на-счет имени толковать нёечего, хотя, разумеется, по правилу, следует ее называть мистрисс Суиджер. Пусть однако будет она Суидж, Уидж, Бридж - ведь вот до чего добрался! Бридж значит мост; так не-уже-ли, с вашего позволения, назовут ее современем Лондонским-Мостом, Ватерлооским или Висячим-Мостом?

И сделав этот энергический вопрос, он немедленно поставил тарелку на стол, обнаруживая живейшую уверенность, что кушанье разогрето до высочайшей степени совершенства. В эту минуту вошла в комнату прославленная им особа с фонарем и другим подносом в руках. За нею мерным шагом следовал почтенный старец с длинными седыми волосами.

Мистрисс Вилльям точь-в-точь как и мистер Вилльям, была простенькая, невинная особа, замечательная прежде всего тем, что на её мягких щеках игриво отражался веселый багрянец форменного жилета её супруга. Но между - тем как черные волосы господина Вилльяма, по обыкновению, стояли дыбом на его голове, и, казалось, притягивали кверху его глаза в изъявление усердной готовности на всякия услуги, темные каштановые волосы мистрисс Вилльям тщательно были разглажены и причесаны, что однакожь не мешало им с привлекательным эффектом волноваться из-под её красивой шляпки. Между-тем как самые панталоны мистера Вилльяма, по какой-то необузданной прихоти, всегда упрямо поднимались на высоту за его щеколки, цветущие подолы мистрисс Вилльям, красные и белые, как её собственное личико, были так застенчивы, что даже ветер, сильно подувавший из дверей, не решался потревожить их девственных складок. Между-тем как его фрак с непостижимым упорством оттопыривался всегда от галстуха и груди, маленький корсет мистрисс Вилльям был так нежен, мал и даже сладостен, что казалось, в случае нужды, она могла найдти в нем покровительство и защиту от грубейших сорванцов. У кого бы достало духа растревожить огорчением или страхом эту спокойную грудь, или заставить ее волноваться при мысли о стыде! Безмятежный её покой казался сном невинного младенца - и кто жь бы осмелился потревожить этот сон!

-- Минута-в-минуту, как сказала, душечка ты моя! начал нежный супруг, принимая от нея поднос: - Я так и ожидал. Мистрисс Вилльям, сударь, к вашим услугам. "Сегодня что-то одичал он еще больше", продолжал он шопотом, наклонившись к уху мистрисс Вилльям.

Выступая как пава, тихо и плавно, мистрисс Вилльям принялась разставлять принесенные блюда, между-тем как её супруг суетился и бренчал тарелкой, готовясь поставить соусник на стол.

-- Что это в руках у старика? спросил мистер Редло, усаживаясь за свою одинокую трапезу.

-- Остролистник, сударь, отвечал нежный голос мистрисс Вилльям.

-- Точно так, сударь, остролистпик, я и сам так думал, подтвердил мистер Вилльям, стукнув энергически тарелкой: - Ягоды как-нельзя лучше идут к этому времени... Горячий соус!

-- Опять пришли святки, опять и опять прошел год! воскликнул химик с глубоким и тяжелым вздохом: - Новые лица, новые фигуры еще раз должны увеличить сумму воспоминании, выработываемых с каждым днем для нашего мученья, до-тех-пор, пока смерть не перемешает всех идей, не перепутает всех понятий. Так-то, Филипп! продолжал он, возвысив голос и обращаясь к старику, который между-тем стоял в-стороне, обремененный своею ношею.

В эту минуту подошла к нему мистрисс Вилльям, срезала ножницами несколько ветвей и принялась украшать комнату, к очевидному удовольствию старика, смотревшого с умилением на эту церемонию.

если с ним не говорят. Веселых святок вашей милости, и счастливого Нового-Года. Даруй вам, Боже, многая, многая лета! Я вот, видите ли, сам прожил много лет, но не откажусь еще прожить десятка три с походцем. Ха, ха, ха! Мне уж восемдесят семь!

-- Много ли было у тебя счастливых и веселых годов в жизни? спросил профессор.

-- Довольно, сударь. Все было весело и счастливо.

-- Его память не ослабела от времени? спросил мистер Редло, обращаясь к сыну.

-- Ни на столько, сударь! отвечал тот, указывая на крошечную оконечность своего пальца: - Я вот и сам всегда говорю то же. Свет еще не производил такой памяти, как у моего отца. Это, скажу я вам, чудодейственный старичище в целом мире. Он даже не понимает, что такое забывать. Вот точнёхонько с этим замечанием я обращаюсь всегда к мистрисс Вилльям, если вам угодно мне поверить, милостивый государь.

Все эти слова сопровождались энергическими и решительными жестами, отстранявшими всякую возможность противоречия. Мистер Суиджер самодовольно кивнул головою.

Химик между-тем отодвинул тарелку, вышел из-за стола, прошелся раза два по комнате и остановился перед стариком, продолжавшим умильно смотреть на ветку остролистника в его руке.

-- О чем задумался, старик? Много, без-сомнения, старых и новых годов напоминает тебе эта ветвь. Не так ли?

-- О да, сударь, много, очень-много! сказал Филипп, пробуждаясь от своей задумчивости: - Мне ужь восемьдесят семь!

-- Годы твои были веселы и счастливы, старик? спросил химик, понизив голос.

-- Веселы и счастливы, сударь, все - от первого до последняго! отвечал Филипп, протягивая свою руку над уровнем колена, и обращая почтительное внимание на своего собеседника: - Я очень помню свои первые ребяческия святки. Начались оне холодным солнечным днем, и какая-то особа - то была моя мать, как после мне сказали, и вот, как-будто сейчас смотрю я на нее, хотя не могу сказать, на что похоже было её благодатное лицо: она захворала, Бог с ней, и умерла в те святки - так вот, говорю я, матушка тогда сказала мне, что эти деревья посажены для птиц. А неразумный мальчуган - т. е. это я сам, сударь, вы понимаете - воображал, что у птиц глаза так светлы оттого, что ягоды, на которых оне жили в зимнее время, были тоже светлы. Это я очень помню, сударь, хотя мне восемдесят сем!

-- Веселы и счастливы! восклицал ученый муж, разсматривая своего собеседника с улыбкой сострадания: - И ты все хорошо помнишь, старик?

-- Как же, сударь, помню, хорошо помню. Первые мои годы прошли в школе; веселые годы, и я резвился на-славу. Был я тогда дюжий парень, мистер Редло, и если вы мне поверите, никто лучше меня не играл в мяч, по-крайней-мере, миль на десять кругом. Где мой сын, Вилльям? Ведь тогда, Вилльям, ты знаешь, никто со мной не верстался миль на десять кругом?

-- Точно так, батюшка, я и сам говорю то же, отвечал сын скороговоркой и с большим почтением: - Ты, батюшка, Суиджер, краса и честь обширнейшей фамилии!

-- Господи помилуй! сказал старик, потряхивая головой, и обратив опять пристальный взгляд на ветку: - Его мать - Вилльям, понимаете, мой младший сын - и я, сидели, бывало, многия лета между нашими детьми. Мальчики, девочки, подростки и младенцы окружали нас спереди и сзади. Светлые их личики сияли как вот эти ягоды, и радовали нас обоих. Теперь ужь из них нет многих; нет и матери их. Старший сын, первенец наш и её любимец, упал очень-низко. Но еще раз я вижу их всех живыми, здоровыми, цветущими, как в те бывалые дни, и притом, благодарение Богу, я могу их видеть невинными, как ангелов небесных. Это для меня благодать, в восемдесят семь лет!

Проницательный взгляд, следивший до-сих-пор за всеми изменениями в чертах его старческого лица, начал постепенно опускаться на землю.

-- Когда мои делишки, продолжал старик: - поиспортились от злых людей, и я первый раз пришел на это место, а ужь этому, я полагаю, будет лет пятьдесят... Где мой сын Вилльям? Ведь ужь этому больше пятидесяти лет, Вилльям?

-- Я так же думаю, батюшка, отвечал сын с своею обычною почтительностью: - Дважды нуль - нуль, дважды пять - десять, и того - целая сотня.

-- Как приятно было узнать в ту пору, продолжал старик, проникнутый очевидным удовольствием при мысли об этом знании: - что один из наших основателей, или, выражаясь правильнее, один из ученых джентльменов, который, при королеве Елисавете содействовал к основанию этого заведения, приказал в своем завещании особенным пунктом, чтоб мы каждый год, в день Рождества Христова, запасались остролистником для украшения стен и окон. Было что-то дружелюбное и братское в этом распоряжении. Тогда был я еще новичок в этом месте, и первый еще раз участвовал в этой рождественской церемонии. Мы полюбили даже его портрет, что висит в той комнате, которая прежде называлась большой столовой - теперь ужь там не кушают больше с-тех-пор, как наши бедные десять джентльменов променяли казенные обеды на годовое жалованье. Сановитый был джентльмен с длинной бородою, с манжетами вокруг шеи, и надпись была на его груди старинными английскими буквами: "Просвети, Боже, память мою!" Вы, конечно, все знаете об нем, мистер Редло?

-- Я знаю портрет, о котором ты говоришь, Филипп.

-- Ужь как не знать вашей милости! Он висит над панелями, с правой стороны, второй от края. Я хотел сказать, видите ли, что и моя память просветилась в некотором смысле. Каждый год обхожу я это заведение кругом; точь-в-точь вот как теперь, каждый год освежаю голые стены этими ветвями и ягодами, и это, так-сказать, освежает мой голый старый мозг. Годы раждаются, молодеют, стареются проходяте, и каждые святки старый год сменяется новым на вечные времена. Теперь мне кажется, что Рождество нашего Господа сделалось днем рождения для всех правоверных христиан, каких только я знал, любил и уважал; а многих, очень-многих я знал, потому-что мне ужь восемдесять семь лет!

Комната вдруг странным образом начала темнеть.

-- И выходит, милостивый государь, что понакопилось в моей душе довольно воспоминаний разного сорта, продолжал старый Филипп, при чем здоровые его щеки покрылись яркой краской, и глаза засветились необыкновенным блеском: - Куда жь девалась моя смирненькая Мышка? Болтливость в мои лета, говорят, непростительный грех, и мне еще надо обойдти половину заведения, если только холод нас не заморозит, или не поглотит тьма.

Смирненькая Мышка явилась перед ним с своим спокойным лицом, и тихонько взяла его за руку, прежде чем он кончил эти слова.

-- Пойдем, моя милая, сказал старик: - Мистер Редло, кажется, не намерен садиться за стол, покамест не замерзнут его блюда. Извините, сударь. Покойной ночи вашей чести, и еще раз, весело вам встретить...

-- Погоди! сказал мистер Редло, усаживаясь за стол единственно для того, чтоб успокоить старого слугу: - Удели мне еще несколько минут. Вилльям, ты хотел мне что-то рассказать о поступках своей прекрасной жены. Надеюсь, ей приятно будет услышать похвалы из твоих уст. Что жь это такое?

-- Да оно, пожалуй, что и ничего, сударь, возразил мистер Вилльям Суиджер, смотря на свою жену с очевидным затруднепием: - Мистрисс Вилльям, вы понимаете, уставила на меня свои глаза.

-- Разве ты боишься глаз мистрисс Вилльям?

-- Как это можно, сударь! возразил мистер Суиджер: - Никак нет. Глаза моей жены вовсе по страшны. Смотрите, какая она добрая, милая! Я это тебе и в глаза говорю, Милли. Только теперь видишь ты... ну, на-счет его... понимаешь? Глухой-Переулок.

Мистер Вилльям, остановившись за столом, позади ученого мужа, бросал на свою жену выразительно-убедительные взгляды, таинственно кивал головой, и энергическим движением руки приглашал ее подойдти к мистеру Редло.

-- Ну, ведь ты понимаешь, моя милая, продолжал мистер Вилльям: - Там, за воротами, в Глухом-Переулке. Разскажи сама, душечка: ты ведь Шекспир в-сравнении со мной. Глухой-Переулок, моя милая, ты знаешь... Студент.

-- Студент? повторил мистер Редло, подняв свою голову.

-- Точно так, ваша честь! вскричал мистер Вилльям с живейшим одушевлением: - Именно я так и сказал. Речь идет о бедном студенте, что живет в Глухом-Переулке, и о нем-то вы должны услышать из уст самой мистрисс Вилльям. Ну, моя милая, Глухой-Переулок...

-- Я никак не думала, начала Милли спокойным тоном, без всякой торопливости и замешательства: - я никак не думала, что Вилльям вздумает вам рассказывать об этом предмете, иначе бы я не пришла сюда. Вилльяму не было никакой надобности говорить, о чем его не просили. Молодой джентльмен, сударь, больной и бедный, очень-бедный. Живет он одиноко, незнаемый никем, и его квартира - слишком низкая для джентльмена квартира - находится ве Иерусалимском-Переулке. За болезнию он не мог отправиться домой на эти святки. Вот и все, милостивый государь.

-- Как это я ничего о нем не слыхал? сказал химик, торопливо вставая с места: - Почему сам он не известил меня о своем положении? Больной! Подать мне шляпу и шинель. Бедный! Чей дом? Какой нумер?

-- Нет, милостивый государь, вы не пойдете, сказала Милли с решительным видом, скрестив руки на груди.

-- Не пойду?

-- Да, милостивый государь, и нечего об этом думать.

-- Что это значит?

Мистрисс Вилльям умела приобрести его доверенность; но это совсем другая статья. Все молодые джентльмены поверяют свои секреты мистрисс Вилльям, и не скрывают от нея ничего. Мужчина, сударь, не добьется от него ни одного слова; но женщина, и притом мистрисс Вилльям...

-- Это отзывается благоразумием и деликатностью, Вилльям, сказал мистер Редло, наблюдая нежное и спокойное лицо молодой женщины, стоявшей подле него. И затем, положив палец на уста, он тайно опустил кошелек в её руку.

-- Час-от-часу не легче! вскричала Милли, возвращая назад кошелек: - Нет, милостивый государь, об этом нечего и мечтать!

И тут же, несмотря на минутное волнение, она очень-ловко и очень-мило начала подбирать с пола листья, выпавшие из-под её ножниц и передника, когда она приводила в порядок зеленые ветви.

Находя, между-тем, что мистер Редло продолжает на нее смотреть с изумлением и выражением сомнения, мистрисс Вилльям, не прекращая своей хозяйственной деятельности, спокойно повторила свой отказ:

-- Нет, милостивый государь, отложите всякия попечения на этот счет: - Он сказал, что вам-то именно из всех людей в мире, он не хочет сделать себя известным, и от вас-то именно ни за что в свете не приймет никакого пособия, хотя он и студент вашего класса. Мне, может-быть, не следовало говорить об этом, но я, конечно, могу положиться на вашу скромность.

-- Почему жь он так сказал?

-- Этого я сама не знаю, сказала Милли после минутного размышления: - Большою догадливостью я никогда не отличалась, вы это знаете, и притом, мое дело - быть для него полезной в хозяйственных вещах, держать опрятно его комнату, и больше ничего. Но я знаю, он беден, одинок, и терпит всякия лишения. Ох, как вдруг у вас стало темно!

Комната действительно темнела больше и больше. Тень и мрак сгустились вокруг кресел химика.

-- Еще чего не знаешь ли о нем? спросил мистер Редло.

-- Он обязан жениться, как-скоро позволят его средства, отвечала Милли: - и, я думаю, он учится для того, чтоб современем приобресть эти средства. Я довольно насмотрелась, как он сидит за книгами, не щадя своего здоровья, и отказывая себе во всем. - Ох, как темно!

-- И холодно, очень-холодно! добавил старик, потирая руками: - Бог знает, отчего это здесь захватывает дух. Где сын мой, Вилльям? Вилльям, дружок мой, повороти лампу и раздуй огонь.

Снова раздался тихой и нежной музыкой мелодический голосок мистрисс Вилльям Сунджер:

-- Вчера перед обедом, в своем тревожном сне, он страшно говорил о каком-то мертвеце, и рассказывал мне о какой-то ужасной обиде, которой нельзя забыть во всю вечность; но его ли обидели, или кого-нибудь другого, я не могла добиться. Знаю только и уверена, что сам он никого не обижал.

-- Короче сказать, мистер Редло, вы видите, что она благодетельствует ему как ангел Божий, возгласил мистер Вилльям с выспренним одушевлением: - Я говорю это потому, что сама она, ни за какие блага в свете, не откроет вам этих вещей. И Господи владыка, сколько до-сих-пор благодеяний и щедрот получил от нея этот молодой джентльмен! Дом наш, вы знаете, полная чаша по милости нашего батюшки, изобилен во всем, даже богат в некотором смысле, и, ведь, я вам скажу, она одна всем управляет. Попытайтесь-ка найдти в нем хоть одну соринку? Не найдете за пятьдесят фунтов чистоганом. И между-тем мистрисс Вилльям для него - родная мать, благодетельница его во всех отношениях. Вот как!

В комнате сделалось еще холоднее и темнее. Мрак и тень сгустились еще больше за стулом мистера Редло.

-- Этого мало, продолжал мистер Вилльям, одушевленный своим блистательным панегириком: - Не далее как сегодня, часа за два перед этим, мистрисс Вилльям, по возвращении домой, находит на пороге несчастное создание, продрогшее от холода и похожее более на дикого зверя, чем на невинного младенца. Что же делает мистрисс Вилльям? Она приносит его в комнату, отогревает, обсушивает, поит и кормит до-тех-пор, пока не истощается у нас вся рождественская "благостыня хлеба и фланели {Bounty of food and flannel, благостыня хлеба и фланели. Богатые люди, в Англии имеют обыкновение, в первый день святок, снабжать бедных пищей и теплой одеждой. Это и называется Bounty of food and flannel. Примечание переводчика.}." Теперь бедный младенец, счастливый и довольный, сидит у нас в швейцарской подле камина, сидит и смотрит во все глаза, как-будто прежде никогда не видал Божьяго света.

-- Благослови ее Бог! сказал химик громким голосом: - Будь счастлив, Филипп, и ты, Вилльям, будьте счастливы все вы! Я посмотрю, что тут надобно сделать. Желаю и постараюсь видеть этого студента. Больше я вас не удерживаю. Прощайте.

-- Благодарю вас, сударь, покорнейше благодарю! сказал старик: - Я,мой сын и его жена никогда не забудем ваших щедрот. Где же мой сын, Вилльям? Вилльям, дружок мой, возьми фонарь и ступай вперед по этим длинным, темным галереям, как это мы делали с тобой в прошлом году и третьяго года. Да! Все я помню, сударь мой, хотя мне восемдесят семь лет! "Просвети, Боже, память мою!" Очень-хорошая молитва, мистер Редло, молитва ученого джентльмена с длинной бородою, с манжетами вокруг шеи! Висит он, вы знаете, вторым с правой стороны над панелями, в той комнате, что в-старину называлась у нас большой столовой. "Просвети, Боже, память мою!" Молитва, сударь, благочестивая. Аминь, аминь!

Когда упал он на свои кресла в мрачном раздумьи, цветущее дерево поблекло на стене и уныло опустило свои мертвые ветви.

Когда мрак и тень сгустились вокруг него, жизнь угасла, замерла на всем окружающем пространстве, и вдруг из среды этого мрака, по какому-то фантастическому процессу, непостижимому человеческими чувствами, образовалось страшное подобие его самого.

Омертвелое и холодное, безцветное в своем свинцовом лице и руках, оно приняло его собственные черты, его блестящие глаза, его всклокоченные волосы и облеченное в мрачную тень, его одежды, обнаружилось в ужасном явлении бытия, без движения и звука. Когда он облокотился на ручку кресел, погруженный в глубокую думу перед камином, оно облокотилось за ним на спинку кресел, представляя призраппо-бледную копию его лица, неподвижно-устремившого глаза в ту сторону, куда смотрел он сам.

Это было Нечто, уже давно-знакомое обитателю унылой храмины. Это был страшный товарищ (haunted), человека.

Прошло несколько минут. Призрак не обращал никакого внимания на отшельника; отшельник в свою очередь не обращал внимания на призрак. Вдали между-тем раздавались звуки рождественской музыки. Человек и его призрак вслушивались в музыку.

Наконец наважденный человек, неподвижный на своем месте, заговорил таким-образом:

-- Опять ты здесь?

-- Опять здесь, отвечал призрак.

-- Вижу тебя в огне, сказал наважденный человек: - слышу твой голос в музыке, в порывах ветра, в мертвой тишине ночной.

Призрак в знак согласия пошевелил головою.

-- Зачем ты преследуешь меня?

-- Меня позвали и я пришел, отвечал дух.

-- Нет, ты пришел незваный, возразил химик.

-- Званый или нет, все-равно, отвечал фантом: - довольно, что я здесь.

До-сих-пор зарево огня отражалось на двух лицах, если только мертвенный облик за креслами мог быть назван лицом. Оба, как и призрак, неподвижно глазели на камин, не обращая внимания друг на друга. Вдруг наважденный человек поворотился и вперил свои глаза в призрак. Дух, быстрый в своем движении, стал теперь перед креслом и вперил глаза в наважденного человека.

Так могли смотреть один на другого живой человек и его же одушевленный образ, когда он превращался в мертвеца. Страшные созерцания в пустынной и отдаленной части ветхой груды кирпичей, в глухую зимнюю ночь, при резком, пронзительном ветре, при мерцании в безпредельном пространстве неизсчислимых мильйонов звезд, вращающихся в таинственной сфере вечности, там, где мироздание является песчинкой, и седой его век представляется младенчеством.

-- Смотри на меня, сказал призрак: - я тот, который от своей юности, пренебреженной, бедной и жалкой, боролся и терпел, крушился и страдал до-тех-пор, пока не вырубил своего познания из той ломни, где было оно погребено, и не сделал из него крутой лестницы, по которой скользили мои усталые ноги.

-- Я такой человек, отвечал химик.

Родителями моими были люди, для которых скоро оканчивается забота воспитания. Много таких людей. Они бросают своих птенцов как птицы, и ждут награды, если птенцы оперятся сами-собою.

Дух остановился и, казалось, искушал его своим взглядом, образом своей речи и улыбкой.

-- И в своей мучительной борьбе, продолжал дух: - я нашел наконец друга. Я овладел им и связал его судьбу с своею. Мы работали вместе. Весь запас моей любви и доверенности - запас неистощимый в ранней молодости - принадлежал ему.

-- Еще не все, сказал Редло хриплым голосом.

-- Да, не все, отвечал дух: - у меня была сестра.

Наважденный человек облокотился головою на руки и глухо повторил:

-- Была сестра.

Призрак с злобной улыбкой подвинулся к стулу и облокотившись подбородком на свои скрещенные руки, пытливо заглянул ему в лицо, и продолжал таким-образом:

-- Потоком струился от нея свет хозяйственной жизни и домашняго инстинкта. Как она была молода, прекрасна и какою любовью дышало её сердце! Я взял ее в первую бедную хижину, которая досталась в мое владение, и моя хижина обогатилась её присутствием. Она вступила в непроницаемый мрак моей жизни и мрак с её появлением исчез. Вот она - передо мной!

-- Я видел ее в огне теперь, отвечал наважденный человек: - я слышу её голос в музыке, в порывах ветра, в мертвой ночной тишине.

-- Любил ли он ее? сказал призрак, подделываясь под его созерцательный тон: - Любил, конечно - я даже уверен, что любил. Гораздо лучше, еслиб её любовь, менее таинственная, менее сосредоточенная, скользила по мелкой глубине разделенного сердца!

-- Дай мне забыть это! сказал химик, сердито махнув рукою: - Вырви из моей души это страшное воспоминание!

Призрак не пошевелился, не мигнул, и, вперив по-прежнему глаза в его лицо, продолжал:

-- Мечта, такая же как у ней, таинственно закралась в мою собственную жизнь.

-- Да, сказал Редло.

-- Любовь, такая же как её, продолжал призрак: - овладела моим собственным сердцем. Я был слишком-беден, чтоб связать её судьбу с моею узами обещаний или просьб. Я даже не смел отважиться на роковое покушение; но еще больше усилилась борьба моей жизни, и я решился победить, во что бы ни стало и как бы ни стало. Мало-по-малу пробрался я чрез нижния ступени скользкой лестницы и ближе на несколько тагов подошел к вожделенной цели. Я работал и трудился до истощения сил. Моя сестра, нераздельная спутница страдальческой жизни, всегда была со мною подле замиравшого огня в камине, при охладевшем очаге. Прошла, наконец, последняя тревожная ночь, замерещился день - и какие картины будущого открылись предо мной!,

-- Я видел их в огне теперь, бормотал наважденный человек: - Оне возвращаются ко мне вместе с музыкой, ветром, при мертвой тишине ночной, при смене старого года новым.

-- Картины моей собственной домашней жизни вместе с тою, которая была вдохновением моих трудов, продолжал призрак: - Вот моя сестра делается женою моего друга, подучившого наследство, и в моем воображении рисуются картины нашей общей жизни, общого счастия, картины золотых цепей, которые в-последствии должны были связать нас и детей наших в одну общую, лучезарную гирлянду.

-- И все это - мечта, обман! сказал наважденный человек: - Не-уже-ли суждено мне вечно о них помнить?

-- Мечта, обман! повторило привидение глухим голосом, продолжая измерять его с ног до головы, своим безжизненным глазом: - Мой друг, мой верный, истинный друг, владевший нераздельно всеми тайнами души моей, стал между мной и центром этой таинственной системы моих надежд и отчаянной борьбы. Один он завладел ею и в-дребезги разбил хрупкий мир моих мечтаний. Моя сестра, вдвойне любимая, вдвойне обожаемая в моем доме, увидела наконец меня знаменитым и славным, как-вдруг весна её жизни пресеклась и она...

-- Умерла! воскликнул мистер Редло; - умерла без ропота и упреков, и последняя её мысль была о брате.

-- Припомнил, начал опять навожденный человек после продолжительной паузы: - Да, припомнил так хорошо, что даже теперь после многих лет, когда эта детская любовь представляется мне безразсудною и мечтательною, я еще думаю о ней с величайшей симпатией, как-будто она принадлежит моему младшему брату или сыну. Иной раз я даже спрашиваю себя, когда и как впервые её сердце обратилось к нему, и каким чувством её сердце было проникпуто ко мне. Глубоко было это чувство, я уверен. Но это ничего. Роковое несчастие, рана от любимой руки и ни чем незаменимая потеря переживают все помыслы моей души.

-- Итак, сказал призрак: - я ношу в себе самом печаль и оскорбление. Итак, я должен мучить и терзать самого себя вечно. Итак, память сделалась моим проклятием. О, еслиб мог я забыть свою печаль и оскорбление!.. Но почему же не забыть?

-- Злодей! вскричал химик, вскочив с места и делая сердитое движение рукою перед самым горлом своей фантастической копии: - Зачем этот упрек всегда раздается в моих ушах?

-- Остановись! воскликнуло привидение страшным голосом: - положи свою руку на меня - и умри!

Химик остановился, парализированный этими словами. Призрак отскочил от него с поднятою рукою и мрачная улыбка торжества проблеснула в его неземных чертах.

-- Еслиб я мог забыть свою печаль и оскорбление, я бы забыл, повторил дух: - да, забыл бы, если б мог.

-- Злой дух моей измученной натуры, возразил наважденный человек тихим, дрожащим голосом: - твой безпрестанный шопот омрачает мою жизнь.

-- Этот шопот - твое собственное эхо! сказал призрак.

-- Эхо моих собственных мыслей... по-крайней-мере на этот раз... да, быть-может, отвечал насажденный: - но зачем же эта нравственная пытка? Отчего нет во мне сил выдержать борьбу с напором этих демонских мыслей? У всякого человека есть свои печали, и многие терпели оскорбления. Неблагодарность, ревность, грубый эгоизм и грязные разсчеты омрачают больше или меньше человеческую жизнь на всех ступенях её развития. Кто бы не желал забыть свои оскорбления и печали?

-- Конечно. И кто бы не желал быть счастливее, избавившись от этого бремени? сказал призрак: - не так ли?

-- И что могут напоминать нам эти старые годы, как-скоро наступает их смена? продолжал химик: - Везде и во всех, без всяких исключений, они пробуждают какую-нибудь печаль, или заботу. Что такое были воспоминания старика, который приходил ко мне? Воспоминания безпрерывной печали и безпрерывных забот.

притуплены и фантазия не имеет силы к воспроизведению живейших образов.

-- Опять и опять я слышу эхо моей собственной души! отвечал химик взволнованным тоном: - О, искуситель! страшны для меня твои впалые глаза, и бедами грозят мне твои зловещия черты.

-- Пойми же, как я силен и могуч, возразил дух: - Вот мое предложение: забудь печаль, оскорбление и все заботы, какие только были тебе известны.

-- Забыть! повторил наважденный человек.

-- Я могу изгладить из твоей души мрачные воспоминания, продолжал дух: - останутся лишь слабые, сбивчивые их следы, да и те скоро погибнут и замрут. Говори: согласен ли ты?

в безъименный и едва выносимый ужас. Я не хочу лишать себя спокойных размышлений и сочувствия к тому, что приносит очевидную пользу мне или другим людям. Что я должен потерять, если соглашусь на твое предложение? Что еще будет удалено из моих воспоминаний?

-- Знание останется при тебе. Плоды ученых исследований не погибнут. Прервутся только перепутанные звенья чувствований и соединенных с ними воспоминаний. Их ты потеряешь.

-- Не-уже-ли их так много? сказал наважденный человек в тревожном размышлении.

-- Ты видел их в музыке, огне, в порывах ветра, в мертвой тишине ночной, в урочной смене годов, возразил дух презрительным тоном.

-- Решайся, сказал он: - или ты потеряешь однажды навсегда благоприятный случай.

-- Еще одну минуту! Призываю небо в свидетели, воскликнул несчастный химик: - что я никогда не был ненавистником человеческого рода, никогда не обнаруживал я жестокости или равнодушия к предметам, которые меня окружали. Если при своей одинокой, затворнической жизни я сделал слишком много из всего, что было и могло быть, и слишком мало из Того, что есть - это зло, я уверен, всею своею тяжестию обрушилось на мне одном, и ни на ком другом из моих ближних. Но если яд заключался в моем теле, должен ли был я распространять его, я, который владею противоядиями и средством пользоваться ими? Если яд заключался в моей душе, не должен ли я сосредоточить его в себе самом, не отравляя своих ближних?

-- Что жь? идет, или нет? сказал призрак.

-- Одну минуту, торопливо отвечал химик: - , еслиб мог. Один ли я об этом думал, или тысячи-тысяч людей и поколений были подвержены таким же мыслям? Память всего человечества, переполнена заботами и грустью. У меня такая же память, как у других людей; но другие не имеют этого выбора. Да, принимаю твое предложение, и пусть будет заключен наш договор. Да, я хочу забыть свою печаль, оскорбление и заботу!

-- Идет!

-- Кончено. Договор наш заключен, ученый муж, и с этой минуты я от тебя отказываюсь. Иди да все четыре стороны, и помни, что дар, от меня полученный, ты должен раздавать повсюду. Не находя в себе тои силы, от которой отказался, ты должен с-этих-пор - "разрушать её подобие во всем, что приблизится к тебе." В своей заоблачной премудрости открыл ты, что "всем вообще людям суждено помнить печаль, оскорбления и заботы, и, что, человечество, по твоим понятиям, будет счастливее, если отнять у него жалкую способность таких воспоминаний." Пусть так! Будь благодетелем человеческого рода. С этого часа ты освободился от жалкой памяти, и невольно понесешь с собою благословение такой свободы: её распространение тесно теперь соединено с твоей природой. Ступай! Будь счастлив приобретенным благом, и распространяй его, где хочешь!

Говоря таким-образом, призрак держал над ним свою безкровную руку, как-будто призывая на его голову какое-то проклятие. Еще раз он впился в него своими бледными, впалыми глазами, пронизавшими насквозь его организм, потрясенный ужасом и страхом - впился, и вдруг исчез, растаял, не оставив после себя никаких следов.

"разрушать её подобие во всем, что приблизится к тебе!" Наконец раздался пронзительный крик - откуда и как, догадаться было трудно. Казалось, однакожь, выходит он не из-за дверей, а из другой противоположной части ветхого здания. Быть-может кто-нибудь заблудился среди почного мрака и отъискивал дорогу.

Не зная сам что делает, он в смущении озирал свои руки и поги, как-будто желая увериться в собственном бытии. Затем, отвечая на странный голос, он закричал громко и и дико, как-будто и сам, в припадке панического страха, потерял дорогу.

Повторенный крик становился ближе и ближе. Взволнованный химик взял свечу, приподнял в стене тяжелую занавес, ит вошел в смежную комнату, где обыкновенно читал свои лекции студентам. Здесь, с живейшим юношеским восторгом встречали его толпы жадных слушателей, и он окружен был высоким амфитеатром лиц, проникнутых сочувствием к его возвышенным идеям; но в этот полночный час, жизнь и деятельность сменились могильной тишиною, и святилище науки казалось для ученого мужа эмблемой смерти.

-- Эгой! закричал он: - Эгой! кто тут? Сюда, ближе к огню!

И в ту пору, когда одной рукою он поддерживал занавес, а другою старался посредством свечи разогнать мрак, наполнявший это пространство, что-то проскользнуло мимо его наподобие дикой кошки, и забилось в угол комнаты.

Он мог предложить этот вопрос даже теперь, когда хорошо разсмотрел предмет, скорчившийся в углу. Что это такое?

Связка лохмотьев в руке, по объему почти детской, но которая, по своей отчаянной жадности, с какою уцепилась за лохмотья, могла принадлежать и старику, гадкому старику. Лицо, округленное не больше как полдюжиной годов, но исковерканное и общипанное опытами жизни. Глаза светлые, но не молодые. Голые ноги, прекрасные в их детской форме, но обезображенные грязью, цыпками и кровью. Младенец дикий, молодое чудовище-дитя, никогда не бывшее ребенком, странная тварь в наружной форме человека, чудовищный зверь по внутренней организации.

Уже приученный вероятно к побоям и вообще к грубому обхождению, мальчишка скорчился в углу как кошка, вытаращил глаза и поднял правую руку, чтобы отстранить ожидаемый удар.

-- Я буду кусаться, сказал он: - если ты меня ударишь.

не знал.

-- Откуда ты пришел, и как очутился здесь? спросил мистер Редло.

-- Где женщина? отвечал мальчишка: - Я ищу женщину, если хочешь знать.

-- Кого?

-- Женщину, что привела меня сюда, и усадила подле большого огня. Она куда-то ушла, и я соскучился ее ждать, и пошел ее отъпскивать, да и заблудился. Мне тебя не нужно. Я ищу женщину.

-- Пусти меня, пусти! кричал мальчишка, барахтаясь в его руках; - Я тебе ничего не сделал. Мне надо съискать женщину; я побегу.

-- Куда? здесь нет дороги, сказал мистер Редло, удерживая мальчишку, и стараясь вызвать из своей души какие-то воспоминания: - Как тебя зовут?

-- Никак.

-- Где ты живешь?

Мальчишка разгладил с лица свои волосы, уставил на него глаза, и потом, делая отчаянные усилия, забарахтался опять между его ногами.

-- Пусти меня, или я искусаю твои ноги. Женщину мне нужно.

Химик повел его к дверям, и остановился на-минуту, чтобы еще раз взглянуть на это дикое чудовище.

Острые глаза мальчишки, прогуливаясь вокруг комнаты, остановились на столе, откуда еще ни прибрали остатков ужина.

-- Накормила, да ведь завтра опять я буду голоден. Я голодаю каждый день.

Когда химик выпустил его из своих рук, мальчишка подпрыгнул к столу как хищный зверь, и захватив в свои лохмотья хлеб и мясо, сказал:

-- Ну, теперь веди меня к женщине!

"Ступай на все четыре стороны, и помни, что дар полученный от меня, ты должен раздавать."

Эти слова призрака проносились в завывающем ветре, и пронзительный ветер прямо дул ему в лицо.

-- Я не пойду туда в эту ночь, бормотал он слабым голосом. Никуда я не пойду: - Мальчик! прямо вниз по этой галерее, мимо больших ворот на дворе: увидишь там огонь на окне.

-- Огонь той женщины? спросил мальчик.

собственной тени.

Потому-что теперь был он одинок, в полном смысле этого слова. Одинок, одинок!