Разговор с привидением.
Глава третья. Дар отмененный.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Разговор с привидением. Глава третья. Дар отмененный. (старая орфография)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Дар отмененный.

Ночь еще тяготела на небе. С открытых равнин, холмов и с уединенных корабельных палуб на широком море, можно было отличить на тусклом горизонте едва-заметную черту, обещавшую мало-по-малу измениться в точку света; но это обещание казалось отдаленным и сомнительным, и луна еще деятельно боролась с ночными облаками.

Мрачные тени на душе наважденного человека быстро изменялись одна другою, и затемняли её свет, как ночные облака, парившия между небом и землей, мрачат сонные жилища людей. Редела по временам густая тьма, образуя некоторый просвет в тайнике его души, но редела для того, чтоб оставить место новым теням, сгущавшимся вокруг него целыми толпами...

Снаружи, над старинным зданием, господствовала торжественная и глубокая тишина, и мрачные его стены казались таинственными фигурами на почве, убеленной снегом; внутри, комната ученого мужа была мрачна, угрюма, и ничто не нарушало в ней могильного молчания. Изредка только уныло хрустел огонь в камине, покрываясь пеплом перед своим последним издыханием. Перед решеткой камина на полу лежал полусонный мальчишка. За столом, перед тусклой лампой, сидел химик в своих креслах, безмолвный, пасмурный и неподвижный, как могильный камень.

Раздались звуки рождественской музыки, игравшей накануне. Сначала он прислушивался к ней с очерствелым равнодушием, как на кладбище; но когда мелодические, сладостные звуки наполнили воздух меланхолической гармонией, он встал с своего места и протянул руки вперед, как-будто к нему подходил старинный верный друг, к которому он не боялся прикоснуться. При этом движении, легкий трепет пробежал по членам, и его лицо сделалось менее угрюмым. Наконец он заплакал, неутешно, горько, и склонил свою голову на грудь.

Воспоминание печали, оскорблений, безпокойств, к нему не возвратилось; он знал, что память его исчезла и даже не имел никакой надежды на её возвращение; но какое-то движение в нем самом сделало его опять способным поражаться впечатлениями, сокрытыми в музыкальной песне. Нет нужды, что он не понимает этих впечатлений: довольно и того, что он их сознает, и, значит, еще не изсяк источник жизни в его сердце.

Когда замерла последняя струна, он поднял голову, чтоб яснее разслышать её медленное колебание. В-стороне, над спящим мальчиком, стоял фантом, неподвижный и безмолвный, с глазами обращенными прямо на него.

Страшен он был, как и всегда, но не так жесток и непреклонен в своей грозе: этого по-крайней-мере ожидал или надеялся наважденный человек. Фантом был не один: на тени от его руки была еще другая рука.

Чья же? Не-уже-ли подле него обрисовалась фигура мистрисс Вилльям, или её портрет и тень? Она стояла, также как и он, склонив свою голову на грудь, и её глаза, исполненные сострадания, были устремлены на спящее дитя. Лучезарный свет озарял её лицо, но не падал на фантом: он был мрачен и безцветен, хотя стоял подле нея.

-- Дух! Я не был дерзок и заносчив в-отношении к этой женщине, и она не подверглась моей чарующей силе. Зачем ты привел ее сюда?

-- Это лишь тень её, сказал фантом: - С первым лучем солнца отъищи немедленно оригинал портрета, который перед твоими глазами.

-- Не-уже-ли суждено мне это сделать?

-- Да.

-- Как? Я должен истребить благороднейшия чувствования её природы? И мое мертвящее влияние поразит ее так же, как других?

-- Я сказал только: "отъищи оригинал портрета," возразил призрак: - больше я ничего не сказал.

-- О, скажи мне, воскликнул Редло, озаренный лучем надежды, которая, как он думал, скрывалась для него в этих словах фантома: - могу ли я переделать то, что сделал?

-- Нет, отвечал Фантом.

-- Не прошу никакой пощады для себя-самого, сказал Редло: - я отказался сам от своей человеческой натуры, и отказался по собственной воле. Но чем же виноваты те, которым передал я твой убийственный дар? Они его не искали, и без собственного ведома приняли проклятие от моей руки. Не-уже-ли ничего я не могу для них сделать?

-- Ничего.

Фантом, неподвижный до-сих-пор как статуя, вдруг поворотил голову и взглянул на тень, что подле него.

-- О, не-уже-ли для нея это возможно! воскликнул Редло.

Фантом опустил руку женской фигуры, и сделал ей прощальный знак. Через минуту тень пришла в движение и тронулась с места.

-- Остановись, вскричал Редло: - на одну минуту! Я знаю, со много произошла некоторая перемена, когда воздух огласился звуками рождественской музыки. Скажи мне, утратил ли я способность повредить ей? Могу ли я подойдти к ней без всякого страха? О, пусть она подаст мне какой-нибудь признак надежды!

Призрак отворотил свое лицо от мистера Редло, взглянув на тень, но не дал никакого ответа.

-- Скажи мне, по-крайней-мере, сознаёт ли она в себе способность исправить то, что я испортил?

-- Нет, отвечал фантом.

-- Итак, она получила эту способность без сознания?

-- Отъискивай ее с первым лучем солнца, отвечал фантом, и с этими словами, тень женщины исчезла.

Призрак и наважденный человек остались одни, лицом-к-лицу, вперив глаза друг в друга, как в ту роковую ночь, когда получен был убийственный подарок. Мальчик между ними лежал на полу перед решоткой камина.

-- Чего мне ожидать от твоего присутствия, мой страшный наставник? воскликнул Редло: - Новой ли бедой грозит оно, или обещает отрадную надежду? Ты отрекся от меня, и хотел избавить от своих нашествий: зачем же еще раз этот таинственный визит? Дар твой погубил меня, погубил и тех невинных людей, которых никогда не тревожила отчаянная мысль идти наперекор вечным законам человеческой природы; но вот одно существо...

-- Ты говоришь о несчастном создании, что лежит между нами, перебил фантом, указывая на спящого мальчика.

-- Да, отвечал химик: - ты угадал мою мысль, и знаешь, о чем я намерен спросить. Отчего и как один только этот ребенок избавился от губительного влияния заключенной во мне силы? Чем и как объяснить ужасное сродство, которое я открыл между им и мною?

-- Здесь ты видишь, сказал Фантом, указывая на мальчика: - последнее, совершеннейшее объяснение человеческой твари, лишенной тех воспоминаний, от которых ты добровольно отказался. Нет здесь места воспоминанию печали, оскорблений, безпокойств, потому-что этот несчастный смертный от рождения был поставлен в уровень с безсмысленными существами, и нет в его мыслях отрадных, человечественных явлений, из которых, через контраст, могли бы образоваться печальные воспоминания. Все в нем безплодная пустыня, неспособная к произращению человеческих идей. Все должно представлять безплодную пустыню в таком человеке, который, так же как ты, отказался от животворного начала собственной души. Горе такому человеку! Горе, и трикраты горе таким обществам, где сотнями и тысячами разводятся эти выродки из человеческой природы!

Редло задрожал.

-- И каждый из них, продолжал фантом: - посеет семя зла на человеческую ниву, и оно взойдет, согреет, пожнется, уберется в житницы, откуда опять и опять, в безчисленных зернах, будет распространено для нового посева, на вновь-запаханных полях. Лучше бы никогда не видать таких зрелищ.

Говоря это, он указал на спящого мальчика.

-- Нет на свете отца, говорил фантом: - который бы согласился видеть подле себя таких чудовищ; нет на свете матери между мильйонами любящих матерей, которая приняла бы на себя ответственность за мильйонную долю такого искажения человеческой природы, и, однакож, нет на земле страны, свободной от упрека в распложении подобных выродков, рожденных и закосневших в пороке.

Химик всплеснул руками, и, бледный как смерть, с ужасом смотрел на фантом, который продолжал указывать своим пальцем на спящее чудовище.

-- И вот перед тобою, продолжал призрак: - совершеннейший тип человеческой твари, лишенной дара, от которого ты добровольно отказался. Здесь безсильно твое влияние, потому-что нечего уничтожать в груди этого ребенка. В его мыслях оказалось ужасное сходство с твоей собственной природой, потому-что ты низвел себя до его неестественного уровня. Он есть произведение человеческого равнодушия; ты, напротив - произведение человеческой гордости. В том и другом случае ниспровергнуто благодетельное предначертание природы, и вы пришли к одному пункту с двух противоположных полюсов невещественного мира.

Заблистала наконец отдаленная яркая черта на высоком горизонте; темнота исчезла, солнце встало во всем своем величии и славе; трубы и шпицы старинного здания выставились на чистом воздухе, который превратил в золотое облако дым и пар огромного города. Самые солнечные часы в их тенистом углу, где ветер обыкновенно бушевал с редким постоянством, очистились от хлопьев снега, и выставили на-показ свой блестящий циферблат. Старая коллегия с её норманскими сводами и галереями повеселела на целый день.

Семейство Теттербеев уже было на ногах. Мистер Теттербей отворил ставни магазина и разложил на окне, в симметрическом порядке, сокровища своей торговли, к соблазну завистливых обитателей Иерусалимского-Переулка. Адольф давно вышел из дома и был уже при дверях конторы Morning Paper. Пятеро юных Теттербеев, под председательством самой мистрисс Теттербей, наслаждались в кухне благовонием от мыла, разведенного в огромном корыте для стирки белья. Но Джонни, бедный Джонни не мог принимать участия в этом наслаждении: Молох этим утром изъявил непреодолимое желание удостоить своим присутствием восход великолепного светила, и его безсменный жрец немедленно получил приказание вынссть его на открытую улицу, за порог отеческого дома. Тяжесть Молоха, на этот раз, значительно увеличилась от многосложных предохранительных средств против утренняго мороза: его облачили в шерстяную телогрею, укутали фланелью с ног до головы, и обули в синие штиблеты массивного свойства. Бедный Джонни сгибался и кряхтел под тяжестию драгоценной ноши.

Особенною принадлежностию этого детища было то весьма деликатное обстоятельство, что у него всегда прорезывались зубы. Выходили они или нет, может-быть появились, да опять скрылись - Бог их ведает, только мистрисс Теттербей, как чадолюбивая матерь, ужь давно окружила свое детище целою коллекциею разнообразных предметов, годных к доставлению приличного упражнения его юным зубам. Черенки от ножей, верхушки зонтиков, набалдашники от палок, пальцы всей фамилии вообще, и в частности неуклюжие пальцы Джонни, скорлупы мускатных орехов, корки хлеба и даже ручки от дверцы от замков - все это было употреблено для изострения младенческих десен, со включением еще весьма-красивого костяного колечка, которое, неизвестно ради каких причин, всегда болталось на шее обожаемого малютки. Но несмотря на все эти облегчительные средства, до-сих-пор еще ни один из членов фамилии не сподобился узреть в устах Молоха что-либо похожее на зуб, хотя мистрисс Теттербей утверждала настоятельно, что зубки прорезываются.

Несмотря на это и на некоторые другия, весьма-незначительные обстоятельства, фамилия Теттербеев вообще благоденствовала в Иерусалимском-Переулке; но не далее как со вчерашняго вечера все пошло вверх-дном, и характеры юных Теттербеев изменились столько же, как их почтенных родителей. Вообще они представляли тихое, благонравное, безкорыстное, уступчивое племя, и дружелюбно разделяли между-собою все предметы наслаждений, которые весьма-нередко доставались на их долю; но теперь, возстав от сна, они все на-повал перессорились и передрались за мыло и воду, а потом за свой общий завтрак, который был еще в перспективе. Рука каждого юного птенца была грозно поднята против другого юного Теттербея, и даже кроткий, смиренный, многострадательный Джонни открыто взбунтовался против своего беззащитного питомца. Когда мистрисс Теттербей случайно вышла за порог, Джонни, к её неописанному изумлению, сорвал колпак с обожаемого детища, и намеревался дать ему колотушку в самый затылок.

Немедленно мистрисс Теттербей втащила его за шиворот в маленькую гостиную, чтоб, как следует, с лихвой паказать негодяя за преступный умысел.

-- Ах ты, скотина, изверг, чудовище! заголосила мистрисс Теттербей: - как ты осмелился это сделать?

-- А зачем не прорезываются у нее зубы, пострел бы её побрал! возразил Джонни тоном отчаяния: - Нечего тут нападать на меня: житье мое и без того хуже всякого каторжника, да еще вот изволь тут любить этого взбалмошного ребенка.

-- Взбалмошного ребенка!! воскликнула мистрисс Теттербей, принимая от него драгоценное бремя: - как тебе не стыдно?

-- Нечего тут стыдиться: камень треснет на моем месте.

Мистер Теттербей, явившийся на сцену действия, глубокомысленно начал потирать свой подбородок, не обращая никакого внимания на сына.

-- Сказать правду, заметила мистрисс Теттербей: - дома мне просто житья нет. Я хуже всякой Негритянки, которую заставляют работать там, в Виргинии, на этих гадких плантациях.

К этому удачному сравнению мистрисс Теттербей была, по всей вероятности, приведена опытами табачной торговли своего предприимчивого супруга.

-- Нет для меня ни одного праздника в году, бушевала мистрисс Теттербей: - и я не знаю покою ни днем ни ночью. Ах, Боже ты мои Боже, что это такое сделалось с этим несчастным младенцем? заключила чадолюбивая мать, раскачивая весьма-неделикатно толстого Молоха, который в эту минуту поднял ужасный крик.

Затем мистрисс Теттербей бросила ребенка в колыбель, села на стул, и, делая весьма-гневные жесты, принялась качать его ногою.

-- Что ты стоишь, раззиня рот, Адольф? сказала мистрисс Теттербей, обращаясь к своему супругу: - почему ты ничего не делаешь?

-- Потому-что я не намерен ничего делать! возразил мистер Теттербей.

-- И я тоже, сказала мистрисс Теттербей.

-- Ты себе как хочешь, а я клянусь, что с этой минуты ничего не стану делать! сказал мистер Теттербей.

В эту минуту произошла довольно-шумная диверсия между Джонни и его младшими братьями, которые, занимаясь приготовлением фамильного завтрака, обнаружили каждый свои исключительные права на личное обладание пеклеванным хлебом, и тузили один другого. Самый младший Теттербей, из особенной скромности, удовольствовался лишь тем, что ловил за ноги сражающихся и колотил их жгутом из своего платка. Мистер и мистрисс Теттербей, оба, в одно мгновение, ринулись в самую средину битвы, как-будто здесь только могло возникнуть их обоюдное согласие, и благополучно возстановив насильственное перемирие между разъяренными птенцами, заняли опять свои прежния места среди маленькой гостиной. Минуты две продолжалось между ними самое торжественное и красноречивое молчание.

-- Ужь лучше бы тебе читать газету, чем ничего не делать! сказала наконец мистрисс Теттербей.

-- Как что? Политическая часть всегда тебя интересовала.

-- Никогда. Терпеть я не могу политических дрязгов. Какая мне нужда, что делают люди, и чего, не делают,

-- Там есть интересные известия...

-- Это до меня нисколько не касается.

-- Ну, так читай объявления о рождениях, крестинах, супружествах: не-уже-ли и это тебя не занимает? сказала мистрисс Теттербей.

-- Экая важность, подумаешь! Родины и крестины: статья может-быть любопытная для повивальных бабок! Не сегодня люди начали умирать, не сегодня и перестанут. Дойдет очередь и до нас с тобой, и, может-быть, чем скорее, тем лучше. Что касается до супружеств, я на опыте изведал все, чего в них надобно искать, и чего не искать.

Мистрисс Теттербей, судя по её лицу, тоже, по-видимому, была совершенно согласна с своим супругом; но из удовольствия ему противоречить, продолжала разговор в прежнем тоне:

-- Ты, можно-сказать, самый деловой человек в мире, любезный мой Адольф! Ведь эту ширму обклеил ты собственной рукой газетными листами, и, признаться, сердце мое прыгает от радости, когда ты по целым часам изволишь читать своим детям разные назидательные сентенции.

-- Теперь не будет прыгать, отвечал супруг: - не увидишь с-этих-пор ни одного листка в моей руке. Нет, пора взяться за ум.

-- Право? это очень-интересно! Посмотрим, как ты возьмется за ум. А давно ли, смею спросить, у тебя это намерение?

Этот вопрос затронул, по-видимому, чувствительную струну в сердце мистера Теттербея. Он заложил руки назад, и задумчиво прошелся два раза по гостиной.

-- Давно ли! бормотал он: - может-быть с-тех-пор как ты начала глупеть!

Затем он подошел к ширме и принялся водить рукою сверху вниз, вдоль и поперег до-тех-пор, пока его внимание не остановилось на искомом параграфе.

-- "Печальный случай. Вчера маленький человек, с ребенком на руках, окруженный пол-дюжиной оборванных детей различных возрастов, от двух до десяти лет, явился к судье, томимый голодом, и раскрыв перед ним жалкую картину нищеты, рассказал между-прочим следующую повесть:" - Да что тут, все вздор! заключил мистер Теттербей, делая глупейшую мину.

-- Как он стар и безобразен! воскликнула мистрисс Теттербей, наблюдая своего супруга: - такого превращения, я уверена, не может быть ни с одним мужчиною на свете. Великий Боже! И я могла решиться на такую жертву!

-- Какая это жертва у тебя на уме? спросил раздраженный супруг, делая кислую гримасу,

Мистрисс Теттербей покачала головой, и, не сказав ни слова, принялась сильно убаюкивать Молоха, выделывая самые неистовые жесты и руками и ногами.

-- Если ты считаешь пожертвованием свое замужство, возлюбленная моя супружница... сказал мистер Теттербей.

-- Точно так, ты угадал, возлюбленный мой супружник! подхватила мистрисс Теттербей.

--...в таком случае да будет Тебе известно, что я смотрю на этот предмет с своей особенной точки зрения. Если кто здесь был несчастной жертвой, так ужь, конечно, я, и право мне очень-жаль, что у тебя достало совести принять эту жертву.

-- И что меня могло прельстить в ней? бормотал газетчик: - ни кожи, ни рожи! Конечно, было в ней кое-что, но теперь того решительно нет. Об этом я еще разсуждал сам с собою вчера вечером, сидя подле камина. Глупа, жирна, задорна, капризна, взбалмошна, и ни в чем не выдержит сравнения с другими женщинами.

-- Глуп до пошлости, сварлив до безстыдства, ростом чуть не карлик, и ужь начал сгибаться и плешиветь, бормотала мистрисс Теттербей.

-- Что делать? Видно голова моя была не на своем месте, когда я связался с этой бабой!

-- Ужь это видно было умственное помешательство: иначе я ничем не могу объяснить своего увлечения этим пошлым дураком! энергически воскликнула мистрисс Теттербей.

В таком расположении духа они уселись за общую семейную трапезу. Сначала за столом вся фамилия сидела очень-серьёзно и чинно; но через несколько минут, когда на скатерти явилась кринка с простоквашей, все маленькие Теттербеи, взволнованные какою-то невидимою силой, подняли такой ужасный гвалт и грохот, какого никогда не встречалось еще на всем протяжении Иерусалимского-Переулка. Бросив ложки, они принялись тузить друг друга, совершенно выпустив из вида предмет своей борьбы, ужь давно опрокинутый на пол и разбитый. На этот раз почтенным родителям стоило неимоверных усилий прекратить освирепелую битву, и перемирие наступило не прежде, как мистер Теттербей прогнал все воинство за дверь. Джонни, однакожь, поднявшись на хитрости, нашел средство невидимо шмыгнуть в комнату и стянуть миску с горячим бульйоном, который таким-образом сделался исключительною его собственностию, тотчас же отправившеюся в его вместительный желудок, откуда вслед за тем послышались чревовещательные звуки.

-- Эти бесенята наконец сведут меня в могилу! сказала мистрисс Теттербей, ударив непокорного Джонни; - Да уж чем скорей, тем лучше.

-- Бедным людям вовсе не надобно иметь детей, заметил мистер Теттербей: - они не доставляют им никакого удовольствия.

В эту минуту он принимал чашку, всунутую в его руки гневною супругой, которая тоже и сама спешила поднести свою чашку к губам, как-вдруг их обоих остановил пронзительный крик.

-- Батюшка! Матушка! кричал Джонни: - идет мистрисс Вилльям. Я видел ее на улице.

И если когда-либо, от начала мира, мальчик брал из колыбели младенца с, попечителыюстию старой няньки, и убаюкивал его, и гладил, и ласкал, то Джонни был этим мальчиком, а полновесный Молох был этим младенцем!

Мистер Теттербей поставил свою чашку на стол; мистрисс Теттербей поставила свою чашку на стол. Мистер Теттербей занес руку к своему лбу; мистрисс Теттербей занесла руку к своему лбу. Лицо мистера Теттербея просияло и смягчилось; лицо мистрисс Теттербей также просияло и смягчилось.

-- Ах, Боже мой! воскликнул мистер Теттербей: - какой это злой дух обуял меня? что я наделал? что я наделал?

-- Как это у меня достало духа поносить его и злословить, после того что я перечувствовала прошлую ночь! зарыдала мистрисс Теттербей, утирая передником свои глаза.

-- Я поступил как безсмысленный скот! сказал мистер Теттербей: - и во мне погасло всякое чувство добра: - Софья, друг мой! Маленькая моя жоночка!

-- О, ты передо мной был кротким агнцем, любезный Адольф! воскликнула мистрисс Теттербей в порыве отчаянной грусти: - Я вела себя как волчица, как тигрица, как... как...

-- Софьюшка, друг мой, сказал мистер Теттербей: - не тревожься, не надсажай себя: ты ни в чем не провинилась. Я никогда себе не прощу, никогда, никогда! Я надорвал твое бедное сердце.

-- Нет, Адольф, нет! это я надорвала тебя, окаянная; я сокрушила тебя! вопияла мистрисс Теттербей.

-- Душечка моя, кроткий агнец, милая овечка - не кручинься, сделай милость! Ты мне делаешь страшные упреки, обнаруживая такую добрую, такую благородную, возвышенную душу. Софьюшка, друг мой, ты еще ведь не знаешь, что у меня было на уме и без того я показал себя безчеловечным извергом; но если бы ты знала, что я думал - ах - что я думал!

-- Не говори, мой друг, ради Бога, милый Адольф!

-- Нет, Софьюшка, нет, мой ангел, я должен тебе открыться во всем, иначе моя совесть не даст мне покою ни днем ни ночью, мой друг...

-- Вообрази, мой дружочек, продолжал мистер Теттербей, задыхаясь от умиления и душевной скорби: - я дивился во глубине души, как я мог жениться на такой сварливой бабе - и у меня вовсе вышло из головы, что ты наделила меня такими драгоценными малютками. Я забыл, окаянный, совсем забыл твои материнския заботы, твои неусыпные попечения обо мне и нашем хозяйстве! Я забыл, что заставил тебя терпеть и горевать всю жизнь, тогда-как с другим мужем ты могла бы жить без хлопот и благословлять свою счастливую судьбу. О, горе мне, горе! я даже готов был тебя проклясть за свои насущные беды, тогда-как одна только ты и могла расцветить безплодное поле моей жизни! Можешь ли ты всему этому поверить, моя маленькая жена? Я сам едва верю!

Мистрисс Теттербей, заливаясь горькими слезами, закрыла свое лицо обеими руками.

-- О, Адольф, мой милый, незабвенный Адольф! завопила неутешная жена: - Как я счастлива, и как благодарна, что у тебя были на уме такия страшные мысли! Думала и я, Адольф, что ты самый пошлый простак... Оно так и есть, но я не променяю тебя на первейших умников в целом мире! Я думала, что ты ростом чуть не карлик: оно так и есть, но я обожаю тебя именно за этот рост, и желаю, чтобы ты, после моего последняго вздоха, закрыл мое лицо собственными добрыми руками. Думала я, что ты уже начал сгибаться: действительно так; но ты тем удобнее можешь опереться на свою жену, и она употребит все силы, чтобы ты не знал никакой усталости на дороге жизни. Думала я, что ты никогда не отличался благородной осанкой, но за-то виден в тебе с ног до головы домовитый хозяин, нежный супруг, чадолюбивый отец, о да будет благословенно отныне и во веки твое благочестивое семейство.

-- Ура! мистрисс Вилльям здесь! кричал Джопии.

Точно, мистрисс Вилльям была здесь, и около нея сгруппировалось все семейство Теттербеев. Она перецаловала одного за другим всех юных птенцов, и, сопровождаемая торжественными восклицаниями, поспешила войдти в маленькую гостиную, где ожидала ее такая же радостная встреча со стороны представителей благоденствующей фамилии. Действительно, мистер и мистрисс Теттербей бросились к ней навстречу с самым юношеским увлечением, цаловали ей щеки, руки, голову, и были просто без ума от неизреченных наслаждений. Она явилась к ним как олицетворенный гений добродушия, любви, спокойствия и мира.

-- Неужели вам всем так приятно меня видеть в это прекрасное рождественское утро! сказала мистрисс Вилльям, хлопая руками ох полноты душевного восторга: - О, Боже мой, как я рада!

Дети еще раз окружили гостью со всех сторон, расцаловали ее, растормошили, и огласили воздух самыми радостными восклицаниями.

-- О, Боже мой! сказала мистрисс Вилльям: - вы заставите меня умереть от радости. Чем я заслужила такую любовь?

-- Разве можно вас не любить! воскликнул мистер Теттербей.

-- Разве можно вас не любить! воскликнула мистрисс Теттербей.

-- Разве можно вас не любить! повторили юные птенцы радостным хором, и вслед затем еще раз бросились к ней на шею, цаловали её руки, щеки, волосы, и прикладывали свои розовые личики к её праздничному платью.

-- Никогда я не была в таком волнении, как нынешним утром, сказала мистрисс Вилльям, осушая свои слезы. Я вам разскажу, все по порядку, если позволите: - Сегодня пришел ко мне мистер Редло на солнечном восходе, и, проникнутый истинно-отеческою нежностию, как-будто я была его дочь, предложил мне отправиться вместе с ним в тот дом, где лежит больной Жорж, - Вилльямов брат. Мы пошли, и во всю дорогу он был так добр, предупредителен, ласков, и до-того во всем надеялся на меня, что я расплакалась от удовольствия. При входе в самый дом, мы встретили на пороге женщину, совсем мне незнакомую (ее кто-то избил, бедняжку) - и вот она, не говоря ни слова, схватила меня за руку, и поцаловала меня с каким-то страиным благоговением, так-что мне сделалось даже совестно.

-- Она хорошо сделала, заметила мистрисс Теттербей.

-- Лучше она ничего не могла сделать, заметил мистер Теттербей, и вслед за ним это же замечание повторили дети, от первого до последняго.

-- Погодите, это еще не все, сказала мистрисс Вилльям: - Когда мы взошли наверх, в бедную комнату, больной, уже несколько часов лежавший без чувств, вдруг приподнялся на своей постеле, и, заливаясь горькими слезами, протянул ко мне свои руки, и сказал, что он долгое время вел развратную жизнь, но что теперь раскаевается искренно, душевно, во всех своих грехах. Прошедшее, закрытое от его глаз каким-то гибельным туманом, прояснилось во всей чистоте; он припомнил все, и убедительно просил, чтоб я вымолила за него прощенье и благословение у отца. Затем я и мистер Редло, по его просьбе, начали молиться, и в-продолжение этой молитвы, лицо его озарилось какою-то необыкновенною радостью. Когда, наконец, я села подле него, он взял мою руку, и задремал, но и во сне, по-видимому, не хотел со мною разстаться, потому-что когда я отошла от постели, он опять в полузабытьи начал искать меня, и его успокоили только тем, что другая особа принуждена была заступить мое место и подать ему свою руку вместо моей. Вскоре мы ушли, потому-что мистер Редло непременно хотел, чтоб я сделала вам визит. О, вы не поверите, как я счастлива!

В комнату вошел мистер Редло, не замеченный ни кем, потому-что вся группа обступила свою гостью. Полюбовавшись на эту сцену, он пошел наверх, но столкнулся на лестнице с молодым студентом, который сломя голову бежал в гостиную

-- Доброе, милое создание, говорил молодой человек, став на колени перед мистрисс Вилльям: - простишь ли ты меня за мою жестокую неблагодарность?

-- О, Боже мой, Боже мой! воскликнула мистрисс Вилльям: - Вот и еще один. Нет, это ужь слишком: я с ума сойду. За что вы все полюбили меня?

-- О, простите меня, мистрисс Вилльям! говорил студент: - Вчера я был не похож на самого себя. Не знаю, что со мною сделалось; но я тогда совсем потерял разсудок, и это, вероятно, было следствием моей болезни. За-то я теперь совсем здоров, и понимаю свою вину. Как-скоро дети произнесли здесь ваше имя, туман исчез с моих глаз, и я опять получил способность видеть предметы в настоящем их свете. О, не плачьте, мистрисс Вилльям! Ваши слезы раздирают мое сердце.

-- Успокойтесь, молодой человек. Я не думала вас упрекать, и вам ни-кчему просить прощенья. Я плачу от радости.

-- Нет, сказала мистрисс Вилльям, осушая свои слезы: - вам теперь никакой нет нужды в моей работе.

-- Что эта значит? Так ли вы меня прощаете?

Она отозвала его в-сторону и шепнула на ухо:

-- Получены вести из вашего дома, мистер Эдмонд.

-- Вести?.. какие?

-- Оттого ли, что вы долго не писали, когда сделались больны, или может-быть подозрение возникло в-следствие перемены почерка вашей руки, когда вы начали выздоравливать, только домашние ваши догадались о вашей болезни. Как вы полагаете: вам не будет хуже, если узнаете, в чем состоят эти вести?

-- Без-сомнения.

-- Ну, так знайте же; к вам приехала одна особа.

-- Матушка? спросил студент, посматривая из подлобья на мистера Редло, который в эту минуту сходил с лестницы.

-- Нет, сказала мистрисс Вилльям.

-- Кроме её никого я не могу ожидать.

-- Право? И вы уверены в этом?

-- Не может быть, чтобы...

Мистрисс Вилльям поспешила ему зажать рот своей миниатюрной ручкой.

-- Очень может быть, милостивый государь, сказала она: - Молодая лэди (миниатюрный портрет очегиь-похож на нее, только она гораздо-лучше) слишком тревожилась неизвестностью о вашей судьбе, и, наконец, прошлую ночь, приехала сюда в сопровождении своей горничной. Она остановилась в коллегии, так-как вы, по обыкновению, оттуда адресуете ваши письма. Я встретилась с нею нынешнее утро, прежде чем увидела мистера Редло, и, смею сказать, она меня очень полюбила.

-- Нынешним утром! Где же она теперь?

-- А вам это очень хочется знать, мистер Эдмонд? Она в моей комнате, если вам угодно, и желает вас видеть.

Он пожал её руку, и хотел броситься из дверей, но она его удержала.

-- Мистер Редло очень изменился, и сказал мне нынешним утром, что у него память ужасно ослабела. Будьте к нему снисходительны, мистер Эдмонд.

Он склонил голову на свою руку, и старался пробудить в своей душе какие-то воспоминания, но безуспешно.

Теперь, после вторичной беседы с привидением, он глубоко сознавал свою потерю, и мог, по-крайней-мере, сочувствовать своему бедствию, когда противопоставлял себя особам, его окружавшим. Сознавал он также, кем и как было искуплено ужасное зло, которое он неумышленно нанес своим ближним. Мистрисс Вилльям внушала ему глубокую привязанность, и он чувствовал свою совершенную зависимость от этой женщины.

-- Куда нам теперь идти, мистер Редло? спросила она.

-- Ведите меня куда угодно, хоть на край света.

-- Пойдемте ко мне домой. Вы, кажется, хотели видеть старика Филиппа и моего мужа. Нас дожидаются,

-- Очень-хорошо.

С этими словами они вышли и, смотря на них, можно было подумать, что они обменялись своими ролями. Никто бы не узнал в господине Редло умнейшого и ученейшого мужа, для которого чудеса природы были открытой книгой и в мистрисс Вилльям - простую необразованную женщину, чуждую всяких хитростей искусства и науки. Совсем напротив: она казалось знала все, а он ничего.

Когда они прибыли домой, в комнату швейцара, старик сидел на стуле перед камином, безсмысленно посматривая вокруг себя, а его сын, облокотившись перед ним на каменную полку, с таким же безсмыслием глядел на отца. Но вдруг, при входе мистрисс Вилльям, оба стремительно оборотились к ней, и в то же мгновение лица их озарились каким-то чудным светом надежды и любви...

-- Ах, Боже мой, Боже мой! вот и им приятно меня видеть! вскричала мистрисс Вилльям, потирая руки от избытка душевного восторга.

Приятно видеть! Нет, это выражение слишком-слабо. Она бросилась в распростертые объятия супруга, который обрадовался ей так, как-будто не видался с нею целую вечность. Оба проникнутые чувством нежнейшей любви и дружбы, они готовы были в этом положении простоять весь день; но и старик в свою очередь не мог обуздать изступленного восторга: он бросился к ней на шею, с увлечением детской любви, и, казалось, готов был задушить ее в своих объятиях.

-- Где жь ты так долго пропадала, моя крошка? говорил старик: - ох как долго, долго тебя не было с нами! Без тебя ведь я совсем пропаду, ни-за-что пропаду. Мне... где мой сын Вилльям?.. мне кажется я спал, Вилльям, и была, в бреду.

-- Вот и я точь-в-точь таких же мыслей, любезный мой родитель, отвечал Вилльям: - кажется я спал очень долго, и грезились мне прегадкие сны. Как вы себя чувствуете, батюшка? Здоровы ли вы?

-- Здоров, силен и храбр, как тридцать лет назад, отвечал старик.

Умилительно было видеть, как мистер Вилльям пожимал руки своему отцу, гладил его по спине и обнаруживал все признаки самого искренняго, радушного участия.

-- Какой вы удивительный, чудный человек, почтенный мой родитель! Как ваше здоровье, батюшка? Точно ли с вами ничего не случилось? говорил Вилльям, опять и опять пожимая его руки, и потирая спину.

-- Спасибо, сынок. В жизнь свою никогда я не был так силен и здоров.

-- Какой вы удивительный человек, батюшка! Но ведь я точь-в-точь всегда таких же был мыслей, говорил мистер Вилльям с энтузиазмом: - Когда я подумаю, что отец мой прошел на своем веку сквозь огонь и воду, когда представлю себе все беды, напасти, безпокойства, оскорбления, испытанные им в-продолжение своей долгой жизни, я чувствую, что нам ничем нельзя достойным образом почтить маститого старца, убеленного седыми волосами, ничем нельзя достойно вознаградить его за отеческия попечения: - Как ваше здоровье, батюшка? Точно ли вы ничего не чувствуете?

Мистер Вилльям вероятно никогда бы не кончил повторения этих вопросов, сопровождаемых бесконечными пожатиями и потираниями, если бы старик не наткнулся глазами на химика, который до этой поры стоял в углу комнаты, незамеченный никем.

-- Прошу извинить, мистер Редло, сказал Филипп: - я совсем не подозревал, что вы здесь, милостивый государь. Помнится, сэр, раз я видел вас на этом же месте за несколько десятков лет, когда вы были еще студентом и ходили в класс. О, вы тогда были очень-прилежны и работали до истощения сил. Помню, даже во время святок, я заставал вас в библиотеке, за грудою книг. О-го! я все это отлично помню, хотя мне уж восемьдесят лет. Это случилось вскоре после смерти моей бедной жены. Помните ли вы мою бедную жену, мистер Редло?

Химик отвечал: - Да.

-- Да, сказал старик: - она была предобрейшая женщина. Я помню, раз вы приходили сюда в рождественское утро с молодою лэди: то была, если не ошибаюсь, ваша сестра, мистер Редло, и вы очень ее любили.

-- У меня точно была сестра, сказал он разсеянно. Больше, казалось, он ничего не знал.

-- В одно рождественское утро вы пришли сюда с вашей сестрицей - снег тогда падал хлопьями, как сейчас помню, продолжал старик: - жена пригласила молодую лэди в ту комнату, что была прежде нашей большой столовой, и там всегда разводили огонь в первый день рождества. Я в ту пору тоже был в столовой, и очень-хорошо помню, как сестра ваша грела перед камином свои прекрасные ножки. Но вот что всего больше озадачило меня: ваша сестрица и моя жена подошли к большой картине, и громко прочли надпись: "Просвети, Боже, память мою!" Им обеим понравилась эта молитва, и оне долго о ней говорили. Кто бы мог подумать, что им так рано суждено умереть! В тот час обе оне, по-видимому, припоминали все, что было для них дорого в жизни. Наконец оне обе с набожным умилением воскликнули в один голос: - "О, Боже, просвети его память, и пусть он не забывает меня никогда!" - Молодая лэди, разумеется, думала о вас, мистер Редло.

При этих словах, безотрадные, горькия слезы оросили бледные щеки мистера Редло. Старик, углубленный в свой рассказ, не заметил ничего.

-- Филипп, сказал химик, положив руку на его плечо: - я человек убитый, и рука Провидения тяготеет на мне. Ты говоришь, друг мои, о таких предметах, за которыми я не могу следить. Память моя исчезла.

-- Силы небесные! воскликнул старик.

-- Я потерял способность припоминать печали, оскорбления, и с этим потерял все, что может помнить человек!

Трудно изобразить сострадание, отразившееся при этих словах на лице старика Филиппа. Его физиономия красноречивее всего на свете говорила, как драгоценны такия воспоминания для старческого возраста. Он поспешил придвинуть кресла к мистеру Редло, и смотрел на него с болезненной тоской.

В эту минуту вбежал мальчик, и обращаясь к мистрисс Вилльям, закричал:

-- Какой-то человек остановился здесь в другой комнате. Я не хочу его видеть.

-- Кто бы это? спросил мистер Вилльям.

-- Тише! сказаила мистрисс Вилльям, и сделала знак, чтоб старик и её муж удалились в другую комнату.

Когда они вышли, Редло хотел подозвать с себе мальчика.

-- Я не отойду от женщины, отвечал мальчик, хватаясь за платье мистрисс Вилльям: - я люблю ее.

-- Люби ее сколько хочешь, сказал Редло улыбаясь, но и меня тебе бояться нечего. Я теперь очень-снисходителен и ласков, и особенно к тебе, бедное дитя.

Мальчик сначала упорно держался за спиною своей женщины, но уступая мало-по-малу увещаниям, согласился подойти к нему, и даже сесть подле его ног. Когда Редло положил свою руку на его плечо, и взглянул на него с глубоким состраданием, мальчик протянул свою другую руку к мистрисс Вилльям, которая в эту минуту остановилась перед химиком и сказала:

-- Мистер Редло, могу ли я с вами говорить?

-- Сколько вам угодно, отвечал химик, устремив на нее проницательный взгляд: - ваш голос приятнее для меня всякой музыки.

-- Могу ли я вас просить.

-- Сделайте милость.

-- Помните ли, что я говорила вчера вечером, когда стучалась в вашу дверь? Дело шло о вашем друге, который стоял на краю погибели.

-- Вы понимаете о чем тут идет речь?

Химик сомнительно покачал годовой, и продолжал разглаживать волосы на голове мальчика.

-- Мне удалось вчера найдти этого человека, говорила мистрисс Вилльям своим ясным, звучным, нежным голоском, который, казалось, становился еще звучнее и нежнее от кроткого выражения её глаз: - я отправилась назад в тот дом, и, с помощию Божиею, успела за ним следить. Это было очень кстати. Еще минута - и все бы погибло.

Химик отнял руку от мальчика, и обратил свое исключительное внимание на мистрисс Вилльям.

-- Этот человек - отец господина Эдмонда, того молодого джентльмена, которого вы недавно видели. Его настоящее имя - Лангфорд. Помните ли вы эту фамилию?

-- Фамилию помню.

-- А того, кто носит ее?

-- Нет. Не оскорбил ли он меня когда-нибудь?

-- Да.

-- Ну, в таком случае никакой нет надежды. Мне никогда его не вспомнить. Он с болезненным отчаянием схватил за руку мистрисс Вилльям, как-будто испрашивая пощады.

-- Вчера вечером я не ходила к мистеру Эдмонду, сказала, мистрисс Вилльям... Но угодно ли вам слушать меня с таким вниманием, как-бы вы все это хорошо помнили?

-- Ни один ваш звук для меня не исчезнет.

-- Я не решилась забежать к мистеру Эдмонду, отчасти потому, что еще не знала наверное, точно ли он его отец, и потому отчасти, что боялась от этого известия вредных последствий для его здоровья. Теперь я узнала наверное, что это за человек; но мистер Эдмонд все-таки ничего не услышит, по другой причине. Несчастный долго был в разлуке с своей женой и сыном, или лучше, он сделался совсем чужим для своего дома после рождения сына. Это я слышала от него собственными ушами. Во все это время он падал больше и больше, до-тех-пор, пока...

Здесь она поспешно встала с места, и удалившись на минуту в другую комнату, воротилась в сопровождении того странного человека, которого Редло видел накануне в квартире умирающого Жоржа.

-- Знаете ли вы меня? спросил химик.

-- Я был бы очень-рад дать вам отрицательный ответ, сказал незнакомец: но, к-несчастию, я слишком-хорошо вас знаю.

Напрасно химик отъискивал в своей голове каких-нибудь смутных воспоминаний: ни один лучь света не западал в его отуманенный мозг. Он стоял, не отрывая глаз от незнакомца до-тех-пор, пока мистрисс Вилльям, заняв свое прежнее место, не успела обратить на себя его взоры.

-- Смотрите, как он жалок, как убит! говорила она, протягивая к нему свою руку: - кто бы мог, смотря на вас, вообразить, что это был некогда ваш друг, которого вы любили от всей души?

Мистер Редло задрожал.

-- Но если бы возобновились в вашей душе стародавния воспоминания, думаете ли, вы мистер Редло, что ваше сердце исполнилось бы состраданием при взгляде на этого человека, который был некогда соединен с вами узами тесной дружбы?

-- Я не училась ничему, мистер Редло, тогда-как вам известны всякия тайны науки. Я не привыкла думать, между-тем как вы мыслите всегда. Однакожь, хотите ли я скажу, отчего нам приятно вспоминать об оскорблениях, нами понесенных?

-- Скажите.

-- Оттого, что мы можем прощать их.

-- Великий Боже! воскликнул Редло, поднимая руки: - я отрекся от величайшого блага, какое доступно человеку на земле!

Он взглянул на фигуру, стоявшую подле двери, и потом опять обратил внимательный взор на мистрисс Вилльям. Лучь света, казалось, вдруг замерцал в его омраченной душе.

Он не может воротиться в свой оставленный дом. Он не смеет даже об этом и подумать. Стыд и позор неразлучно соединены с его присутствием под кровом родной семьи, и ему необходимо избегать особ, брошенных им на произвол судьбы. Это, при настоящих обстоятельствах, будет с его стороны великодушною жертвой. Пусть благодетельная рука подарит ему незначительную сумму денег, и он удалится куда-нибудь на чужую сторону, где еще можно будет ему жить без вреда для других, и с пользой для себя. Вдали от родины и милых сердцу, он еще может некоторым-образом загладить свои проступки. Для несчастной лэди, его жены, и для его сына, это было бы величайшим одолжением, которое может для них сделать их лучший друг; но само-собою разумеется, лучше всего никогда не знать им об этой милости. Несчастный между-тем, растративший силы своей души и тела, может быть спасен от своей конечной гибели.

Мистер Редло прижал своими руками её голову, поцаловал, и сказал:

-- Все будет сделано, как вы этого желаете. Поручаю вам устроить это вместо меня теперь же и втайне; скажите этому человеку, что я простил бы его от всей души, если бы имел счастие знать, в чем он виноват предо мной.

-- Вы всегда отличались безпримерным великодушием, сказал он: - и потому я смею надеяться, что в душе вашей замрет чувство справедливого негодования при взгляде на жалкое существо перед вашими глазами. Это однако жь не заглушит угрызений моей слишком-поздно проснувшейся совести. Поверьте мне, Редло.

Химик, движением руки, просил мистрисс Вилльям подойдти к нему ближе. Слушая его с напряженным вниманием, он в то же время пристально смотрел в её глаза, как-будто отъпскивая в них разгадки его слов.

-- Я упал слишком-глубоко, и моя каррьера испорчена однажды навсегда. С того дня, как я проступился в первый раз после фальшивых сношений с вами, я быстро начал упадать, и погибель моя казалась неизбежной.

Следы забытой печали быстро выступили на лицо мистера Редло. Казалось, он начал угадывать рассказчика.

того, что могло бы из меня выйдти. Что прошло, того воротить нельзя. Довольно: сестра ваша спокойна и, вероятно, гораздо спокойнее, нежели как могла бы быть со мной, еслиб даже я не свернулся с прямой дороги своей жизни.

Редло сделал судорожное движение, как-будто хотел удалить от себя воспоминание об этом предмете.

-- Я говорю теперь как человек, явившийся из-за могилы. Не-далее как прошлую ночь я собственной рукой ископал бы свою могилу, еслиб не эта благословенная рука.

-- О, Боже мой, и он меня любит! воскликнула мистрисс Вилльям, с трудом удерживаясь от слез.

-- Вчера ни за что в мире я не согласился бы явиться к вам, даже за куском хлеба; но сегодня не то. Эта женщина умела пробудить в моей душе живейшия воспоминания и сердце мое смягчилось. По её настоятельному требованию я пришел сюда и осмелился явиться перед вами. Принимаю ваше благодеяние, благодарю вас за него и прошу вас, Редло, вспомнит обо мне в последний час вашей жизни без смущения и без гнева. Будьте ко мне милосерды столько же в мыслях, как и в своих поступках.

Здесь, при выходе из комнаты, он первый раз поднял на химика свои глаза. Редло поспешил протянуть ему руку: он слегка пожал ее своими руками, поклонился и вышел. Мистрисс Вилльям проводила его до ворот.

Оставшись один, химик бросился на стул и прикрыл руками свое лицо. В этом положении застала его мистрисс Вилльям, которая опять явилась через несколько минут в сопровождении своего мужа и отца. Никто сначала не решался говорить, опасаясь прервать нить его размышлений; но когда мистрисс Вилльям подошла к мальчику, чтоб одеть его в теплую куртку, супруг её прервал молчание таким-образом:

-- Это ужь так водится за ней, и я всегда решительно таких был мыслей, почтенный мой родитель. В груди мистрисс Вилльям кипит материнское чувство и оно, видите ли, всегда просится наружу.

-- Все на свете к-лучшему, это ужь старая песня, сказал мистер Вилльям, обращаясь к своей жене: - к-лучшему может быть и то, что у нас нет своих детей, а все-таки по временам я думаю, что тебе, Милли, было бы гораздо-приятнее ласкать своего собственного сына или дочь. Нашему мертвому ребенку не суждено было видеть Божий свет, а мы столько о нем думали, Милли, столько мечтали!

-- Я совершенно счастлива этими воспоминаниями, милый Вилльям: я и теперь думаю о нем каждый день.

-- Это ужь через-чур, душенька. Такия мысли могут тебя безпокоить.

-- Совсем напротив, оне служат для меня большим утешением. Невинный наш младенец, никогда не живший на земле, подобен ангелу небесному, милый Вилльям.

-- Умер наш младенец, и я никогда не видала на моей груди его улыбающагося лица, никогда его глазки не встречались с моим собственным взглядом; но воображая теперь все эти несбывшияся надежды, я чувствую, кажется, особенную нежность к тем особам, которые, подобно мне, должны были отказаться от своих лучших надежд. Когда я вижу прекрасное дитя на руках любящей матери, я люблю его ужь по одному тому, что и мой младенец, гордость и отрада материнского сердца, был бы может-быть столько же нежен и прекрасен.

Редло поднял голову, и обратил на нее проницательный взгляд.

-- И эта мысль всегда воодушевляет меня в моих поступках. Мне даже кажется иной раз будто младенец наш жив и я разговариваю с ним. Он вступается передо мной за бедных, оставленных детей, и я люблю их ради моего младенца. Когда я слышу о молодых людях, подверженных страданию или стыду, мне приходит на мысль, что и мое дитя может-быть не избежало бы жестоких страданий на пути жизни и Бог, может-быть, из особенной милости взял его к себе. Даже старость, с её седыми волосами, пробуждает в моей душе воспоминания о моем младенце. Почему знать? он, может-быть, дожил бы до преклонных лет, закрыв глаза своим родителям, и тогда для него были бы необходимы попечения молодых людей.

Её нежный голос сделался еще нежнее, когда она, с этими словами, бросилась в объятия своего супруга.

сто раз; но тем не менее я счастлива и теперь, когда он умер через несколько дней после своего рождения. Случается, в часы грусти и раздумья, я воображаю, что на том свете, после моей смерти, встретит меня прекрасное создание с распростертыми объятиями и назовет меня своею матерью.

Редло упал на колени и громко зарыдал.

-- Благодарю Тебя, всемогущий Боже! воскликнул он: - благодатный свет Твой снова озарил мою душу и различает ясно мое умственное око следы прошедшей жизни!

-- Он спасен, спасен! вскричала Милли задыхаясь от избытка душевных волнений: - память к нему возвратилась.

Тогда в комнату вошел студент под руку с прекрасной девушкой, которая сначала боялась войдти. Измененный Редло бросился к ним на шею и умолял их быть его детьми. Затем он подозвал к себе несчастного мальчика и торжественно, перед всеми, дал обет покровительствовать ему и учить его.

всю фамилию Суиджеров, которая, как заметил мистер Вилльям, могла бы образовать кольцо вокруг всей Англии, еслиб все почтенные члены сцепились рука об руку.

И действительно, старинная зала старинной коллегии имела в в недоверчивой душе читателя, не ручается за удобоисполнимость проекта окружить Англию живым суиджерским кольцом. Впрочем, на этот раз никто и не думал относительно этого проекта: другия мысли, другия надежды и планы занимали почтенных членов. Были, между-прочим, получены добрые вести на-счет Джоржа, которого еще раз навестили отец, и брат, и мистрисс Вилльям. На обеде также присутствовала вся фамилия Теттербеев, со включением остроумного Адольфа, который явился в залу в своем призматическом комфортере. Джонни и его безсменный спутник также принимали участие в общей трапезе, хотя Джонни казался очень-утомленным, а Молох, по обыкновению, страдал прорезью зубов.

Больно видеть ребенка без племени, без рода, без имени, который смотрит во все глаза, как играют другия дети, но не смеет принять участия в их игре; слушает обоими ушами, как они говорят, но не смеет от себя прибавить к их речам ни одного слова. И этот ребенок гораздо-более чужой в компании детей, чем щенок, которого они ласкают. Еще больнее, хотя в другом отношении, видеть, как сами дети инстинктивно сознают свое превосходство над несчастным сиротой, как они робко подходят к нему, говорят и делают маленькие подарки, чтоб ему не было скучно среди них. Но за-то он крепко держится за платье мистрисс Вилльям.

Всю эту сцену ясно видел химик, сидевший за столом с молодым человеком и его невестой.

сидел в своих креслах, погруженный в ученые соображения; нашлось и такие, которые уверяли, что привидение олицетворяло только его собственные мрачные мысли, и что мистрисс Вилльям была только воплощением его здравомыслия. Я от себя ничего не скажу...

Кроме, однакожь, вот чего. Когда они были собраны в большой старинной зале, освещенной только огнем, разведенным в камине, тени еще раз повыкрались из своих сокровенных мест, и заплясали вокруг комнаты, показывая детям странные лица и гримасы на стенах, и постепенно превращая привычные для них предметы в дикия и фантастическия фигуры. Но был в этой зале один предмет, не искаженный тенью, и на который обращали постоянное внимание и мистер Редло, и мистрисс Вилльям с её супругом, и старик Филипп, и студент Лангфорд с его прекрасной невестой. Это - степенный джентльмен, с длинной бородою и с венком из остролистника вокруг головы. Казалось был он жив на своем портрете, отражавшем зарево камина, и слышались из уст его слова:

"Просвети, Боже, память мою."