Часовые куранты.
Первая четверть.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Часовые куранты. Первая четверть. (старая орфография)

СВЯТОЧНЫЕ РАССКАЗЫ.

ПОЛНЫЙ ПЕРЕВОД С АНГЛИЙСКОГО,
Ф. РЕЗЕНЕРА.

ИЗДАНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ, С 62 ПОЛИТИПАЖАМИ И ЗАСТАВКАМИ.

С.-ПЕТЕРБУРГ.
ИЗДАНИЕ В. И. ГУБИНСКОГО.

ЧАСОВЫЕ КУРАНТЫ.

Первая четверть.

Только немногие люди согласятся спать в церкви! Спешу оговориться, что разумею не одних детей, а всяких людей, - и малых, и больших, и подростающих, и уже оседающих. Повторяю: не много найдется охотников спать в церкви. Говорю не о времени проповеди в жаркую погоду (когда, раз или два, людям случалось-таки засыпать). Многие мои читатели, знаю, сильно изумятся моему неверию в чью либо охоту поспать спокойно в церкви в светлый день. Но я говорю о ночи. Опровергать меня предлагаю ночью, и я готов доказать верность моего мнения в любую ветренную зимнюю ночь, любому возражателю, назначенному остальными, который пусть подойдет ко мне, в одиночку, на старой церковной паперти, пред старою дверью в храм, и уполномочит меня, если это окажется нужным для доказательства, запереть его в церкви до утра.

У ночного ветра есть очень неприятная привычка кружить и кружить около такого здания, не переставая выть, испытывая, своими невидимыми руками, крепость окон и дверей и ища щели, чрез которую можно-бы было войти. А вошедши и, повидимому, не найдя того, чего он искал, ночной ветер вопит и воет и вновь ищет выхода; мало того, что он бродит по впадинам в стенах: он не перестает виться вокруг столбов, пробует низкие звуки органа, взлетает под самую кровлю и пытается расшатать стропила; затем, в отчаянии, он бросается на помост и, бормоча, уходит в ниши. Или крадется вдоль стен и как-бы шопотом читает священные надписи. Некоторые из них заставляют его резко смеяться, другия-же вызывают вздохи и плач. Поражающие звуки испускает ночной ветер в алтаре, как-бы жалуясь своим диким голосом на всевозможные преступления: убийства, святотатства, поклонение идолам, презрение к скрижалям завета, изготовляемым столь красиво и гладко, по столь часто разбиваемым!

Уф! Да сохранит нас небо уютно сидящими у домашняго камелька! Страшен голос ветра, когда он в полночь поет в церкви!

А в верху колокольни! Как неистово он там свищет и рвет, в самом верху колокольни, где он может свободно гулять по многочисленным ходам и отверстиям, виться змеею по лестнице, по которой нельзя пройти, не испытав головокружения, быстро поворачивать на оси крикливую флюгарку и потрясать всею башнею, заставляя ее дрожать, как будто она, от вершины до основания, была пробрана страшным трепетом! - в самом верху колокольни, где висит большой колокол и железные перила, изъеденные ржавчиной, где медные и свинцовые листы, с налетом от перемен в воздухе, гудят, вздуваясь под ногами редких посетителей, где птицы строят свои тощия гнезда в углах между старыми дубовыми стропилами, где пыль от старости седеет, где пятнистые пауки, разжиревшие и обленившиеся от долгой безопасности, покойно покачиваются из стороны в сторону, в-лад со звоном колоколов, всегда цепляясь за свои воздушные замки и не испытывая внезапных тревог, заставляющих их быстро лезть по нити, подобно матросу на канате, или падать на землю, чтобы искать спасения в поспешном бегстве на своих многочисленных и искусных ногах! - в самом верху колокольни, старой церкви, далеко поверх городских огней и шума, хотя и далеко ниже облаков, при своем движении по небу бросающих на город мимолетную тень. - Вот, где настоящее место страшиться ночью. И в такой-то колокольне старой церкви висели куранты, о которых я хочу кое-что рассказать.

Старые то были куранты и колокола! Они были окрещены епископами столько веков тому назад, что их метрическое свидетельство затерялось давным-давно, что никто уже не помнил времени крещения колоколов и никто не знал их имен. Были у этих колоколов и восприемники и восприемницы (говоря мимоходом, я гораздо охотнее принял-бы на себя ответственность быть крестным отцем колоколу, чем мальчугану). Без сомнения, были им подарены и серебряные чаши {В Англии существовал обычай, по которому лицо, дававшее имя колоколу, дарило его чашею.}. Но время прибрало их восприемников, а Генрих VIII велел растопить их чаши, так что в описываемое нами время колокола висели в башне церкви без имени и утратив свои чаши.

Но висели они отнюдь не безгласно. Голоса их были чисты, могучи и звучны и, разносимые ветром, слышались на далекое разстояние. Голоса их были слишком сильны, чтобы бояться прихотей ветра. Напротив, когда нападала на ветер глупая причуда заглушить колокола, звуки их храбро схватывались с ветром и всегда кончали тем, что своими веселыми нотами царски поражали внимательное ухо. Они настаивали на своем праве доноситься в бурные ночи до бедной матери, бодрствующей у изголовья своего ребенка, или сидящей в уединении жены, муж которой находился в море. Не раз колокола "наповал" побивали порывы северо-восточного ветра... "наповал", как говорил Тоби Век. Хотя последняго и звали обыкновенно Тротти Век, но имя его было Тоби, и никому не дозволяется изменить его в какое-либо другое (разве в Тобиаса), без специального акта парламента, потому что Тоби был в свое время так-же законно окрещен, как и колокола церкви, хотя, правда, с меньшею торжественностью и с меньшими публичными увеселениями.

Что касается до меня, то по этому предмету я не стану оспаривать Тоби Бека, так как у него было слишком много случаев придти к правильному заключению, чтобы мне не признать его мнения за справедливое и истинное. Поэтому все, что говорил Тоби Век, говорю и я. Я никогда не отстану от него, хотя и не легко оставаться целый день при нем перед церковною дверью. Дело в том, что Тоби Век был посыльным и на паперти всегда ожидал поручений.

Приятное, нечего сказать, занятие ожидать поручений зимою с мерзнущими щеками, с трескающеюся кожею, посинелым носом, воспаленными глазами, окоченевшими ногами и с зубами, едва не крошащимися от стука друг от друга! Ветер, особенно восточный, скользнув по углу старой церкви, с яростью устремлялся на Тоби, как будто именно за этим был спущен с окраин земли. Иногда он кидался на беднягу, казалось, именно в ту минуту, когда Тоби всего менее ожидал его: с бешеною быстротою обогнув место и пронесясь мимо несчастного Тоби, он неожиданно поворачивался, как-бы обрадовавшись встрече и крича: "А, вот он! попался!"

В таких случаях Тоби поднимал на голову свой небольшой белый фартук, подобно тому, как плохо воспитанные дети закрывают глаза полами своих сюртучков; тщетно, вооружившись своею палочкою, пытался Тоби в течение некоторого времени выдержать слишком неравную борьбу: вскоре его неверные ноги начинали страшно дрожать. Он наклонялся, поворачивался то одним боком, то другим, но, не смотря на это, его толкало, вертело и приподнимало с земли так, что только благодаря положительному чуду он не был уносим в воздух, подобно тому, как, по рассказам натуралистов, бывают поднимаемы сонмища лягушек, улиток и других маленьких животных, и, следовательно, не падал в дожде посыльных, к великому изумлению туземцев, на какой-либо дикий уголок земного шара, где различные виды посыльных еще неизвестны.

пенсов, потому что в это время вынужденная борьба его с буйной стихией поддерживала его внимание и тем придавала ему мужество переносить ощущаемые приступы голода или уныния. Сильный мороз и снежное время также производили на Тоби впечатление, нарушавшее однообразие ожидания; они действовали на него благотворно, - не знаю, ни отчего, ни как; да и сам бедняга Тоби затруднился бы отвечать на эти вопросы. Тем не менее, дни ветренные, морозные, снежные и с градом и молнией были для Тоби Бека красными днями.

Напротив, самыми неприятными для Тоби были дни сырые, когда холодный, проницающий дождь как-бы окутывал его своим мокрым плащем, единственным родом плаща, которым удавалось пользоваться Тоби и от которого он охотно-бы отказался, если-бы спросили его мнения.

Печальны были Тоби дни, когда дождь падал медленно, густо и прямо, когда туман хватал за горло улицу, как и самого Тоби, когда дымящиеся дождевые зонтики сновали, кружась, как волчки, сталкивались на людных тротуарах один с другим и производили кругом себя множество маленьких водопадов, очень-очень неудобных; когда вода шумела в дождевых трубах, когда полные нижние концы этих труб выбрасывали целые фонтаны; когда, стекая с крыши церкви, вода струями падала на Тоби и в самое короткое время превращала в навоз пучек соломы, который он подкладывал под ноги. О, эти дни были для Тоби настоящими днями испытания! В самом деле, в подобные дни можно было видеть, как Тоби с печальным и вытянутым лицом безпокойно выглядывал из-за угла, образуемого выступом церкви и служившого ему приютом, который, летом давал Тоби не больше тени, чем могла-бы дать в знойный день обыкновенная тросточка, поставленная отвесно на раскаленном тротуаре. Минуту спустя, Тоби выходил из своего уголка, чтобы немного согреться движением. Он с десяток раз проходил в припрыжку справа налево и слева направо и затем, повеселев, опять скрывался в свою нишу.

Его называли "Тротти" (рысаком) по причине его побежки, если не быстрой, то по крайней мере проникнутой желанием быстроты. Очень может быть, и даже весьма вероятно, что Тоби мог-бы ходить и быстрее; но отнимите у Тоби его рысцу, и он несомненно сляжет в постель и умрет. Рысца эта, конечно, забрызгивала Тоби в грязную погоду вплоть до седалища и причиняла ему бездну хлопот. Ему было бы гораздо легче ходить иным способом, но это-то и заставляло Тоби упрямо держаться прежнего. Каким маленьким, слабым и худеньким старичком ни был Тоби, но по силе своих добрых намерений то был настоящий Геркулес. Он не хотел брать деньги даром, как-бы воровским образом, а наслаждался мыслию, что честно зарабатывает свой хлеб. (Тоби не был достаточно богат, чтобы удобно лишить себя такого веселого наслаждения). Взявшись исполнить поручение за шиллинг или полтора {Шиллинг - серебряная монета, ценностью в русския 32 коп.}, Тоби, всегда гордый, становился еще мужественнее. Едва пустившись рысцой, он уже кричал "пади" другим бежавшим пред ним факторам, в твердом убеждении, что по самому ходу природы он непременно нагонит их и опрокинет на пути. Таким же образом Тоби питал убеждение, - редко подвергавшееся испытанию, - что он способен, снести всякую тяжесть, какую могут поднять силы человека.

Сообразно этому, выходил ли Тоби в дождливый день из своего угла, чтобы погреться, он всегда подпрыгивал, запечатлевая на грязи своими дырявыми башмаками неправильные зигзаги. Отогревал ли он. свои оледенелые руки, плохо защищенные от жестокой стужи старыми, серыми, шерстяными варежками, в которых только большой палец пользовался особым помещением, тогда как все остальные пребывали в общей зале, - и тут Тоби подпрыгивал, выгнув вперед колени и держа под мышкою свою палку. Выступал ли Тоби на улицу, чтобы посмотреть на большой колокол во время его полного звона, и тут он подпрыгивал рысцой.

Эту последнюю прогулку Тоби совершал по нескольку раз в день, потому что колокола служили ему собеседниками. Он с истинным интересом смотрел на их жилище и припоминал, какие языки бьют их в звонкие бока и как раскачиваются эти языки. Может быть, этот любознательный интерес к колоколам происходил оттого, что и они, и Тоби представляли несколько черт сходства. Они висели, во всякое время, подобно Тоби, подвергаясь влиянию ветра и дождя, подобно ему видели лишь внешнюю сторону домов, подобно ему никогда не приближались к домашним огням, светившимся сквозь окна или винтом густого дыма вылетавшим из печных труб; подобно Тоби, и колокола были исключены из участия в наслаждении всеми прекрасными вещами, которые на их глазах проносились в двери домов или просовывались в решетки окон и передавались в руки расточительных поваров. Видели колокола, подобно Тоби, мелькавшее в окнах множество лиц, то молодых, красивых, приятных, то совершенно противного свойства. Но Тоби (хотя и часто размышлял об этих пустяках, стоя без дела на улице) не мог знать, ни откуда являлись все эти особы, ни куда оне направлялись, и произносили ли оне своими движущимися губами хоть раз в году что-либо благосклонное относительно его.

Тоби не был тонким изследователем душевных явлений - по крайней мере, сознательным, - и я отнюдь не утверждаю, чтобы, начиная привязываться к колоколам и постепенно обращать в более близкую и нежную связь первое побуждение любопытства, заставившее его вступить в это знакомство, - чтобы Тоби последовательно взвешивал в своем уме все эти различные соотношения или устроил им своего рода смотр. Я хочу только сказать, что, как физические органы Тоби, например пищеварительные, в силу их устройства, достигали известного результата путем множества отправлений, ему совершенно неизвестных, и познание которых весьма удивило бы его, - точно так же и духовные способности Тоби, без его ведома и участия, привели в движение и действие тысячу пружин и породили в нем его странную привязанность к колоколам.

Еслиб я назвал эту привязанность любовью, то не отказался бы от такого выражения, хотя оно едвали выражало бы сложное чувство Тоби. По своей крайней простоте он облекал колокола, характером чудесным и торжественным: так они были таинственны, всегда слышимые и никогда невидимые; они висели так высоко, так далеко; звуки их были полны такой торжественной важности, что Тоби относился к колоколам с каким-то почтительным ужасом. Иногда, смотря на мрачные окна башни, он почти ожидал призывного знака от некоего существа, которое не было само колоколом, по голос которого часто слышался в их трезвоне. По всем этим причинам Тоби с негодованием относился к ходившему слуху, будто колокола заколдованы, и не допускал мысли, чтобы они были способны иметь сношения со злым духом. Короче сказать, колокола эти часто слышались ему, часто занимали его мысли, но всегда вызывали его полнейшее почтение. Не раз, неподвижно уставившись с открытом ртом в заключавшую их колокольню, Тоби наживал такую боль в шее, что для излечения её должен был предпринимать две или три побежки, поверх своих обычных занятий.

Именно, к этому-то лечебному средству и намеревался прибегнуть Тоби в один морозный день, когда раздался последний удар полуденного боя и оставил по себе гул, подобный жужжанию чудовищно-громадной пчелы, которая вздумала бы на досуге летать в колокольне.

"Ага, час обеда", сказал Тоби, продолжая бегать вприпрыжку перед церковью.

У Тоби нос и веки сильно покраснели; он часто мигал, поднимал плечи едва не до ушей; ноги его почти окоченели; если он не замерз, то, очевидно, был близок к тому.

"Час обеда", повторил Тоби, нанося себе варежкою на правой руке, взамен боксёрской перчатки, удар в желудок, как бы в наказание за то, что ему было холодно. "О-ох!" - и он, молча, минуту или две, продолжал бегать.

"Ничего", внезапно проговорил Тоби и вдруг быстро прекратил и речь, и побежку, чтобы ощупать себе нос по всей его длине, с видом живого безпокойства. Благодаря малой величине носа, труд пальцев оказался не велик и быстро был окончен.

"Право, я уже думал лишиться его", продолжал Тоби, принимаясь опять бегать: "к счастью, этого не случилось. Еслиб он покинул меня, я бы не имел права пенять на него. Служба его в это время года изрядно тяжела и плохо вознаграждается, потому что он не потребляет даже табаку. Да и в лучшее время бедняга подвергается испытаниям: если ему случайно и удается иногда вдыхать приятный запах (что бывает не каждый день), то это обыкновенно запах проносимого из печи чужого обеда".

Это соображение привело Тоби вновь к разсуждению, прерванному им для освидетельствования носа.

"Ничто не возвращается так неизбежно", сказал Тоби, "как час обеда, и ничто, напротив, не бывает так неверно, как самый обед. Вот громадное различие между ними. Я далеко не сразу пришел к этому открытию, и мне хотелось-бы знать, стоит-ли это мое наблюдение того, чтоб уступить его какому-нибудь господину, который бы мог наградить им журналы или парламент".

Конечно, то была только шутка, и Тоби показал головою с таким видом, который ясно показывал, что он отрекается от вознаграждения за свое изобретение.

"О, Боже!" сказал он: "журналы полны наблюдений не лучше моего; да и парламент тож! Вот журнал за последнюю неделю (и Тоби вытащил из кармана очень сальный лист бумаги, который и отдалил от себя на разстояние руки); он полон наблюдений, прекрасных наблюдений. Я охотнее почитал-бы новостей, но новостей-то и нет", медленно продолжал Тоби, складывая журнал, чтобы положить его в карман. "Зато теперь я и читаю журнал почти неохотно; уж и не знаю, что из нас бедных выйдет. Дай Бог, чтоб мы стали чем-нибудь лучшим в наступающем году".

-- Батюшка, батюшка! послышался подле него нежный голос.

Но Тоби не слышал; он продолжал ходить взад и вперед своими обыкновенными, маленькими шажками, погруженный в мечты и разговаривая сам с собой.

"Как кажется", продолжал он, "мы неспособны ни делать добро, ни быть наставленными на добро. Я посещал школу слишком короткое время, чтобы уметь сказать, приносим-ли мы какую-нибудь пользу здесь на земле, или нет! Иногда я в таком затруднении, что совершенно неспособен обдумать вопрос: есть ли в нас что-либо доброе, или мы рождаемся безусловно дурными? Повидимому, мы делаем страшные вещи и причиняем обществу много зла. Постоянно жалуются на нас, постоянно остерегаются нас; так или иначе, в газетах идет толк только о нас. После этого, какое мне дело до нового года", продолжал он грустно. "Я могу волочить свою ношу не хуже других, почти всегда даже лучше их, потому что силен, как лев, а это дано не всякому. Но если на самом деле новый год существует не для нас; а мы только незванные гости"...

-- Батюшка, батюшка! повторил нежный голос.

На этот раз Тоби услышал зов, вздрогнул, остановился и, обратив свой взгляд, направленный-было вдаль, до самого сердца будущого года, как-бы для разрешения возникших сомнений, - обратив свой взгляд на менее обширное пространство, встретился носом к носу, глаз в глаз, со своею дочерью.

И какие то были глаза! Глаза, в которые приходилось долго погружаться, прежде чем измерить их глубину; черные глаза, которые отражали не хуже зеркала; глаза, обольщающие, - нет, глаза с выражением прозрачным, покойным, честным, терпеливым. истекающим из чистого света, созданного Богом в в первый день; глаза, в которых отражались истина и чистосердечие; глаза, светившиеся надеждою, столь юною и свежею, столь пылкою, столь живою и энергичною, вопреки двадцати годам труда и нищеты, вопреки вынесенным тяжелым испытаниям, что на сердце Тоби Бека они как-бы прозвучали словами: "Полно, полно, мы не безполезны в этом мире... не совсем".

Тоби поцеловал сопровождавшия эти глаза губы и сжал ладонями свежия и цветущия щеки.

-- Что скажешь, голубка?спросил Тоби. Я не ожидал тебя сегодня, Магги {Сокращение имени "Маргарита".}.

-- Да и я, батюшка, не надеялась притти сегодня! воскликнула девушка, подняв головку и улыбаясь. Но вот я пришла, да еще не с пустыми руками, - да, не с пустыми руками.

-- Что-же, ведь не... начал-было он, поглядывая с любопытством на закрытую корзинку, находившуюся у нея в руках.

-- Понюхай только, батюшка, сказала Маргарита: только понюхай.

Тоби поспешил было без дальнейшого разговора поднять крышку, но дочка весело остановила его, положив на корзинку свою руку.

-- Нет, нет, сказала она с детскою радостью: не будем торопиться; я приподниму уголок, ма-а-ленький уголок; видишь, прибавила она тихо, сопровождая речь самым милым жестом и как-бы боясь быть услышанною заключавшимся в корзинке предметом. Вот. Теперь угадай, - что это такое?

Тоби усерднейшим образом начал нюхать у края корзинки и вскричал в восторге: "Э, что-то горячее!"

-- Да, совсем горячее, подтвердила Магги: с пылу горячее. Ха, ха, ха, кипит!

-- Ха, ха, ха! от души разсмеялся Тоби и подпрыгнул: да, верно, кипит.

-- Но что-же это такое, батюшка? спрашивала Маги: ты еще не угадал, а угадать нужно. Я не могу ничего вынуть из корзинки прежде, чем ты угадаешь. Не торопись, подожди минутку; вот я крошечку приподниму крышку. Теперь угадывай.

Магги страшно боялась, чтоб отец не угадал слишком быстро. Держа перед ними корзинку, она отступала, поднимала свои хорошенькия плечики, одною рукою затыкала ухо, как-бы для того, чтобы удержать слово на губах отца, и, в течение всей этой проделки, не переставала тихо смеяться.

А между тем Тоби, положив руки на колени, наклонившись носом к корзинке, усиленно вдыхал в себя распространявшийся от нея запах, который разглаживал его морщины. Глядя на Тоби, можно было подумать, что он вздыхает в себя какой нибудь смехотворный газ.

-- А это что нибудь очень хорошее, говорил он: это не... ведь не колбаса-же?

-- Нет, нет! воскликнула восторженно Магги: совсем не колбаса.

-- Нет, подтвердил Тоби, еще раз понюхавши: это сочнее колбасы; это что-то очень хорошее. Оно все больше и больше позывает. А запах сильнее, чем у бараньих ножек, не правда-ли?

-- Печенка? продолжал Тоби совещаться с самим собою: нет, в этой штуке есть что-то нежное, чего нет в печенке. Поросячьи ножки? Нет, это недостаточно вяло для поросячьих ножек... И не пахнет жилами, как петушьи головки. Во всяком случае не сосиски. А, знаю: это свиные кишки.

-- Нет, нет! вскричала Маргарита, в крайнем восторге. Не угадали.

-- О чем-же я думал! вскричал Тоби, распрямляясь, как только позволял ему его стан. Я скоро забуду свое имя. Это рубцы!

В самом деле, то были рубцы, и восхищенная Маргарита уверяла Тоби, что не пройдет и минуты, как он убедится, что то самые лучшие рубцы, какие он когда-либо едал.

-- Батюшка, сказала Магги, торопливо ставя корзинку: я сейчас накрою на стол; я принесла рубцы на блюде, а его завернула в носовой платок. Если мне вздумается обратить мой платок в скатерть и говорить, что он скатерть, - какой-же закон может мне запретить это? Не правда-ли, батюшка?

-- Не знаю такого закона, милая моя, отвечал Тоби: хотя каждый день и издаются новые законы.

-- И, однако, судя по тому, что я читала вам недавно из газеты... вы помните, батюшка, слова судьи: от нас, бедных людей, требуют знания закона. Господи! Значит, они считают нас очень учеными.

-- О, да, дочь моя, отвечал Тротти. И как-бы они восхищались тем из нас, который действительно знал бы закон. У этого человека скоро нарос бы пласт сала, и за ним ухаживали бы все богачи-соседи.

-- Однако, это не помешало бы ему с большим аппетитом съесть свой обед, еслиб обед его распространял такой же приятный запах, как ваш, весело болтала Магги. Торопитесь, потому-что в корзинке есть горячий картофель, а в бутылке полупинта свежого пива. Где вы хотите обедать, батюшка: под кровлей или на площадке? Видите, какая роскошь: мы можем выбирать.

-- Сегодня, ангел мой, на площадке, отвечал Тоби: в сухую погоду на площадке, в дождливую - под кровлей. Площадка во всяком случае удобнее, потому что на ней можно сесть пошире; в сырую же погоду на ней не мудрено нажить ревматизм.

-- Вот, воскликнула Магги, окончив приготовления и хлопнув в ладоши: все и готово! Обед подан и смотрит очень вкусным. Садитесь, батюшка, садитесь.

Со времени открытия содержимого в корзинке, Тоби продолжал стоять, обратив и взор, и речь к дочери, но говорил несколько разсеянно, так что, хотя мысли и взор Тоби были обращены исключительно на дочь, с отстранением всего остального, даже рубцов, однако, видно было, что Магги представлялась отцу не в настоящем своем виде, а такою, какою он смутно представлял ее себе в воображаемой картине, развертывавшей перед ним драму предстоявшей жизни девушки. Разбуженный из этих мечтаний веселым призывом Маргариты. Тоби грустно покачал головою, подобно человеку, желающему разсеять осаждающия его мрачные мысли, и с этим пошел за Маргаритой. Когда Тоби нагибался, чтобы сесть, раздался звон колоколов.

-- Аминь, сказал Тоби, сняв шляпу и подняв глаза на большой колокол.

-- Это "аминь" вы сказали колоколам, батюшка? спросила Маргарита.

-- Они, моя милая, прозвонили, как-бы произнося предобеденную молитву, сказал Тоби, садясь: и еслиб они могли говорить, то, я уверен, сказали-бы что-нибудь хорошее. А сколько хороших вещей они говорят мне!

-- Колокола-то, батюшка? спросила, смеясь, Маргарита, ставя перед отцом тарелку с рубцами, ножом и вилкою. Ого!

-- Да, дочь моя, - по крайней мере, мне так кажется, сказал Тоби, энергично принимаясь за обед: а в таком случае, в чем же разница? Если я слышу их обращение ко мне, то не все-ли равно, говорят-ли они, или нет? Еслиб ты, дорогая, знала, продолжал он, указывая вилкою на башню и, под влиянием обеда, постепенно увлекаясь: сколько раз я слышал от них добрые вещи: "Тоби Век, Тоби Век, не горюй! Тоби, Тоби Век, Тоби Век, не горюй!" Тысячу раз, куда - гораздо больше, право!

-- Ну, я никогда не слыхала! воскликнула Маргарита. На самом же деле, однако, она безчисленное число раз прибирала эти слова, к звону, потому что эти подобранные слова составляли любимый предмет разговоров её отца.

-- А когда дела идут уже очень плохо, продолжал Тоби, как нельзя хуже, тогда колокола гудят: "Тоби Век, Тоби Век, настигает нас беда! Тоби, Тоби Век, Тоби Век, настигает нас беда! Милый Тоби, настигает!"

-- Всегда, ответил Тоби, не замечая этого оттенка: не минует.

Во время этой беседы Тоби ни на минуту не прерывал нападения на поставленный перед ним роскошный обед, а резал и ел, резал и запивал, резал и жевал, переходя от рубцов к горячему картофелю, от горячого картофеля к рубцам, смакуя все с неистощимым аппетитом. Однако, оглядываясь направо и налево по улице, чтобы видеть, не зовет-ли его кто-нибудь из двери или окна, чтобы дать поручение, он обратил взор на Маргариту, сидевшую против него, скрестившую на груди руки и со счастливой улыбкой смотревшую на то, как он ел.

-- Но, Господи помилуй! внезапно вскричал Тоби, выпуская из рук ножик и вилку... Голубка моя, милая Магги, отчего ты не скажешь?.. Какая я скотина!

-- Что такое, батюшка?

-- Да как-же, продолжал Тоби, как-бы в пояснение своего внезапного раскаяния: я спокойно сижу тут, уплетаю, набиваю себе брюхо и даю тебе стоять передо мною, конечно, натощак! А ты не напомнишь об этом!..

-- Но я вовсе не голодна, батюшка, смеясь, прервала его дочка: отнюдь нет; я уже обедала.

-- Разсказывай, возразил Тоби: чтобы у нас в дому было два обеда на день, как-бы не так! Это все равно, как если бы кто сказал мне, что в году бывают разом два первые дня года или что я всю жизнь носил при себе золотой, не разменивая его.

-- А все-таки я пообедала, батюшка, сказала Маргарита, подходя к нему: лишь-бы вы продолжали обедать и... и еще кое-что.

Тоби все еще продолжал сомневаться, но Магги устремила на него светлый взгляд и, положив руку на плечо отца, упрашивала его не дать простыть обеду. Тротти взял снова ножик и вилку и принялся за дело, по далеко не с таким жаром, как прежде, и покачивал головою с видом недовольства собою.

-- Я обедала, продолжала Маргарита после небольшого колебания... я обедала с Ричардом. Он пришел повидать меня, именно в обеденную пору, и так как он принес с собою свой обед, то... мы и съели его вместе, батюшка.

Тоби глотнул пива, облизал губы и, видя, что дочь ожидает ответа, удовольствовался простым замечанием:

-- Ага!

-- И Ричард говорит, батюшка... продолжала Маргарита, - и она коротко оборвала.

-- Что же говорит Ричард? спросил Тоби.

-- Ричард, батюшка, говорит...

Новая остановка.

-- Долго же говорит Ричард, сказал Тоби,

-- Он говорит, батюшка, закончила Маргарита, подняв глаза и голосом отчетливым, хотя и дрожащим... он говорит так: вот скоро пройдет еще один год, а к чему послужит нам ждать из году в год, когда так мало вероятно, чтоб средства наши поправились? Он говорит, батюшка, что мы и теперь бедны, да и впредь будем бедны, но что теперь мы молоды, а впредь будем из году в год стареться, сами того не замечая. Он говорит, что для людей в нашем положении, желающих пуститься в дорогу, обжидать, чтобы дорога была без терния, значит обжидать, чтобы нам не осталось никакой дороги, кроме очень печальной, именно общей дороги на кладбище.

Нужно было человека посмелее Тоби, чтобы отрицать сказанное Маргаритой. Он не отвечал ни слова.

и седеющими. Да еслиб я и смогла осилить себя и забыть Ричарда (а я говорю, что это невозможно), о, батюшка, как тяжко жить с таким полным сердцем, как мое, жить только для того, чтоб медленно исчерпаться, капля по капле, не вспоминая ни одной счастливой минуты в жизни женщины, ни одной, которая могла-бы поддержать, укрепить, утешить.

Тоби продолжал молчать. Маргарита утерла слезы и продолжала живее прежнего, то смеясь, то плача, то разом и смеясь, и плача.

-- Ричард говорит вот что, батюшка: так как ему вчера обещали работы на некоторое время, так как я люблю его три длинные года (гораздо дольше, еслиб он знал), то мне следует решиться вытти за него замуж в день нового года, в день, говорит он, самый прекрасный, самый счастливый изо всего года и почти всегда приносящий счастье. Не задолго же до времени мы предваряем вас, батюшка, не правда-ли? Но мне нет надобности ни устраивать приданое, ли заказывать подвенечное платье, подобно знатным дамам, неправда-ли, батюшка? Наконец, Ричард говорил много и до того убедительно и мягко, до того серьезно и нежно, что я обещалась поговорить с вами, и так как мне сегодня уплатили за сданную работу (чего я совсем не ожидала), а вы в течение всей недели питались очень скудно, то я не могла подавить в себе желание, чтобы этот день, столь счастливый для меня, стал праздником и для вас. Вот почему я и приготовила эту маленькую пирушку и неожиданно принесла ее.

-- Посмотрите, как он холодит обед! воскликнул другой голос.

То был голос названного Маргаритою Ричарда, который приблизился незаметно и стоял перед отцом и дочерью с лицом так же раскрасневшимся, как каленое железо, по которому бивал тяжелый молот Ричарда. Последний был человек молодой, сильный и ловкий, с глазами, метавшими такия же искры, какие летают в кузнице, с черными волосами, с густыми кудрями, падавшими с потемневших висков, и с улыбкою, о! с улыбкою, которая вполне оправдывала похвалы Маргариты относительно убедительной речи Ричарда.

-- Посмотрите, как он холодит свой обед, повторил Ричард: стало быть, Маргарита не умеет потрафить на его вкус; она не угодила ему.

Тоби, вспыхнув, схватил руку Ричарда и готовился прочесть ему нотацию, когда внезапно растворилась дверь дома, выскочил лакей и, чуть не ступив на блюдо с рубцами, закричал:

-- Прочь отсюда! Скажи, дружище, разве тебе негде поместиться, кроме нашего крыльца? Разделишь-ли ты свою ласку между нами и кем-либо из соседей? Уйдешь-ли ты отсюда, да или нет.

Сказать правду, последний вопрос был излишен, потому что наши знакомцы отступили, не обождав конца речи.

-- Что тут такое? спросило лицо, для которого была отворена дверь дома и которое вышло из нея тою легкою и, вместе с тем, вескою поступью, которая составляет середину между движением шагом и легкой побежкой, - поступью, которою должен выходить со двора человек не первой молодости, в сапогах со скрипом, с часовою цепочкою и в голландской рубашке, не только не унижая своего личного достоинства, но давая в осанке проглянуть своим богатым и разным знакомствам и предстоящим ему великосветским визитам. "Что тут такое, что"?

-- Не вечно же просить вас, умолять чуть не на коленях, покинуть наше крыльцо, сказал лакей: отчего не покинете вы его? Не можете, что-ли?

-- Ла-ла! Довольно, отстань, перебил лакея барин. Эй посыльный, прибавил он, кивая Тоби Беку. Поди сюда. Что это у тебя там? Твой обед?

-- Да, сударь, ответил Тоби, оставивший блюдо позади себя в уголке.

-- Не оставляй его там! вскричал барин: принеси его сюда. Это твои обед, а?

-- Да, сударь, повторил Тоби и, глотая слюнки при пристальном взгляде на кусок рубцов, который он оставил на последний глоток и который спросивший господин вертел на вилке.

За этим господином вышли из дому два другие: один ни старый, ни молодой, худощавый, с истощенным лицом и грустным выражением, с руками, постоянно засунутыми в широкие карманы панталон мышиного цвета, отчего углы этих карманов торчали с обеих сторон, подобно собачьим ушам. По всему своему виду он казался человеком очень неохочим прибегать к щетке и не раззоряющимся на мыло. За ним вышел другой господин, жирный, лоснящийся, франтоватый, в синем фраке с металлическими пуговицами и в белом галстуке. Его раскрасневшееся лицо показывало, несомненно, что часть крови, которая должна-бы была распределяться равномерно по всему телу, неправильно задерживалась в голове. Этим объясняется, почему описываемый господин слыл за человека с холодным сердцем.

Господин, державший обед Тоби на конце вилки, окликнул первого под именем Файлера, и они стали рядом. Так как мистер Файлер был очень близорук, то для исследования остатков обеда Тоби ему пришлось так близко разсматривать поднятый к лицу кусок, что у Тоби пробежал мороз по спине. Однако, нужно отдать справедливость мистеру Файлеру: он не съел куска.

-- Вы видите, господин альдермен, сказал Файлер, тыкая рубцы ручкой от карандаша: род животной пищи, известный между здешними рабочими под названием рубцов.

Альдермен улыбнулся и мигнул глазом, потому что был веселый парень. И какой он был хитрый: настоящий дока. Его нельзя было провести: он читал в душе людей. Альдермен Кет знал их, ручаюсь вам.

-- Но кто-же ест рубцы? спросил мистер Файлер, оглядываясь кругом. Рубцы, без сомнения, наименее экономичная пища, какую только производит рынок страны. Признано, что при варке фунт рубцов теряет более семи восьмых пятой части потери, какой подвергается ври тех же обстоятельствах какое-бы то ни было животное вещество. И потому, в итоге, рубцы обходятся дороже оранжерейных ананасов. Взяв число битого скота из подлинных таблиц смертности и приняв наименьшее количество рубцов, какое могут дать бойни, мы доходим до вывода, что при варке этого количества происходит потеря, достаточная для пропитания гарнизона в пятьсот человек в течение пяти месяцев из тридцати одного дня и еще февраля месяца в придачу. Какова расточительность!

-- Кто-же ест рубцы? с жаром повторил свой вопрос мистер Файлер. Кто ест рубцы?

Тоби покорно склонил голову, подобно виновному в преступлении.

-- Вы? вы едите? воскликнул мистер Файлер. Так я же скажу вам кое-что: ваше блюдо рубцов, друг мой, отнято у вдов и сирот.

-- Надеюсь, что нет, ответил Тоби слабым голосом. Я умер-бы скорее с голоду.

следовательно, он вор.

Тоби до такой степени был сокрушен этим приговором, что без малейшого сожаления смотрел, как альдермен съел остаток рубцов. Настолько-же облегчалась совесть Тоби.

-- А вы что скажете? заигрывающим тоном обратился альдермен к жирному человеку в голубом фраке: вы слышали нашего друга Файлера. Теперь речь за вами; что вы скажете?

-- Что тут сказать, ответил спрошенный господин: что тут скажешь? Кого может интересовать такая мартышка (он разумел Тоби)? Как люди выродились! Посмотрите на него, красавчика. Не то было в доброе старое время, в великое, благородное, великодушное старое время. Тогда можно было видеть племя сильных крестьян и все остальное. О них любо вспомнить, тогда как теперь не осталось и следов прежнего. Ах! тяжело вздохнул круглый господин; доброе старое время! доброе время!

Господин не потрудился оговорить, на какие века, в частности, он намекает. Не оговорил он и того, вызваны-ли его упреки нынешнему времени безкорыстным убеждением, что время это не произвело ничего замечательного, произведя его самого.

временем, я думаю. Что до меня, то я далек от этого. Взгляните на "Собрание костюмов" Струтта, и вы увидите, что такое был посыльный в царствование какого-либо доброго короля нашей старой Англии.

-- Оставьте, пожалуйста! То было время, сказал мистер Файлер, когда у посыльного не бывало рубашки на теле, ни чулков на ногах. Едва-ли вся Англия производила для него хоть одну съедобную овощь. Мне легко доказать это статистическими таблицами.

Но круглый господин продолжал восхвалять доброе старое время, великое и благородное старое время. Что бы ему ни возражали, он постоянно вращался в том-же круге и постоянно повторял свой припев, подобно тому, как бедная белка, не переставая, бегает в клетке, с не менее ясным и отчетливым представлением о вращаемом ею механизме, чем представление круглого господина о прошлом золотом веке.

Очень может быть, что бедный Тоби не вполне утратил веру в туманное, доброе старое время: в настоящую минуту он решительно не знал, во что ему верить. Но среди его изумления одна вещь казалась ему ясною и очевидною: то, что, не смотря на мелкия различия во мнениях этих господ, его собственные философския соображения сегодняшняго утра и многих других утр оставались попрежнему верны. "Нет, нет, думал он с отчаянием: мы неспособны итти по доброму пути, ни делать что-либо путное. Мы непригодны ни на что; мы рождаемся негодными!".

Однако, в груди Тоби говорило отцовское сердце, возмущавшееся против этого приговора. Он не мог вынести мысли, чтобы Маргарита, еще под впечатлением своей непродолжительной радости, должна была выслушивать предсказания предстоявших трех оракулов. "Бедная, думал отец; она и так слишком скоро узнает ожидающую ее будущность".

не возбудив внимания Ричарда, привлекли взор альдермена Кета. А альдермен уже давно искал случая вставить свое словечко: он также был философ, но философ практический, - о! самый практический. Не желая потерять ни одного из своих слушателей, он воскликнул: " Постойте! ".

-- Вы знаете, продолжал альдермен, обращаясь к своим двум друзьям с обычною ему, самодовольною улыбкою: я человек простой, человек практический, который берется за дело, не мудрствуя лукаво. Уж я таков и есть. Ну, по-моему, с этими людьми можно говорить без всякой тайны, без всякого затруднения; чтобы понять их и говорить с ними, нужно лишь знать их язык. Так видишь-ли, любезный друг, обратился он к Тоби: не говори никогда ни мне, ни кому-либо из друзей моих, что тебе иногда нечего поесть или нечем полакомиться. Меня не проведешь. Ведь я, ты знаешь, пробовал твои рубцы, и меня не надуешь! Ты понимаешь, что значит надуть? Самое подходящее слово! Ха, ха, ха! чорт возьми, продолжал альдермен, обратившись к своим друзьям: нет на свете ничего легче, как ладить с этими людьми; для этого нужно только уметь говорить с ними.

Что за великолепная личность для простого народа этот альдермен Кет! Никогда не теряет ровного расположения духа, всегда весел, любезен, игрив и потому хитер!..

"Видите-ли, друг мой, продолжал достойный альдермен: болтают, вы знаете, гору вздора относительно нужды; "сдохнуть с голоду"; я хочу прекратить и это. Долой все это, чорт возьми! продолжал он, вторично обращаясь к своим друзьям. С этими людьми можно ладить: нужно лишь уметь взяться за дело.

Тротти взял руку Маргариты и положил ее на свою, повидимому, не отдавая себе ясного отчета в том, что он делает.

-- Это ваша дочь, а? спросил альдермен, фамильярно беря ее рукою за подбородок.

Как всегда любезен этот альдермен Кет с рабочим классом! Он так умеет с ними обращаться! Вот уже не горд!

-- Где её мать? спросил достойный господин.

-- Не для того, полагаю, чтобы заняться там шитьем, шутливо заметил альдермен.

Может быть, Тоби не умел мысленно отделить пребывание своей жены в небе от скромной работы, которою она занималась на земле. Но позвольте один вопрос. Еслиб мистрис Кет, почтенная супруга альдермена, умерла, представлял-ли бы ее себе альдермен Кет занимающею там какой-либо пост?

-- А вы? вы верно избранный её сердца? обратился альдермен к молодому кузнецу.

-- Да, живо ответил Ричард, задетый за живое этим вопросом в упор: и мы с играем свадьбу в день нового года.

-- Конечно, мы желаем этого, милостивый государь, и торопимся, видите-ли, из боязни, чтоб не уничтожили и этого обычая.

-- Ах, вскричал со вздохом Файлер: в самом деле, альдермен, уничтожьте этот обычай! Вам никогда не удастся сделать что-либо лучшее. Брак! Брак! Как эти люди несведущи в первых принципах политической экономии, как они непредусмотрительны, развращены! За это они стоили-бы... Ну, посмотрите на эту парочку!

В самом деле, Ричард и Маргарита стоили того, чтоб посмотреть на них, и при виде их ничто не могло казаться естественнее и разумнее их брака.

-- Хоть-бы человек жил не менее Мафусаила, сказал мистер Файлер: хоть-бы он в течение такой-же длинной жизни трудился на пользу этих людей, хоть-бы он накоплял факты на факты, цифры на цифры, с высочайшия горы, ему не следовало-бы льстить себя надеждою убедить этих людей, что для них не более правомерно и выгодно жениться, чем было правомерно и выгодно родиться. А имеют-ли они это право? Известно, нет. Это факт, давно доказанный нами так-же строго, как математическая истина.

"Посмотрите, пожалуйста на меня. Не спускайте глаз с практического человека". Затем он подозвал Маргариту.

-- Подите сюда, милая, сказал он ей.

В женихе Магги уже несколько минут бушевала кровь, приступая к голове, и он был очень мало расположен дозволить ей исполнить приказание Кета; но, переломив себя, он смело приблизился вместе с Маргаритой и встал о-бок с нею. Тоби продолжал прижимать к себе рукою кисть дочери и не переставал бросать на присутствующих взгляд, столь-же пугливый, какой мы замечаем у лунатика во время его сновидений.

-- Теперь, милая, я обращусь к вам с добрым советом, сказал альдермен своим развязным тоном. Мое дело, вы знаете, подавать советы, потому что я мировой судья... Вам, конечно, это мое звание не безъизвестно?

Маргарита боязливо отвечала: "Нет". В самом деле, всякий знал, что альдермен Кет в то же время и мировой судья, да притом еще и какой деятельный, какой исполнительный! Если его услуги не кололи глаза публике, то, значит, она была слепа.

может быть, думаете, что этого не случится; но вы неправы; в этом ручается вам мое слово. Я честным образом заранее предваряю вас, что решился вывести женщин в нищете. Поэтому постарайтесь не попадаться под мой приговор. У вас будут дети... мальчишки. Эти мальчишки, выросши, конечно, станут маленькими негодяями, которые будут оборвышами бегать по улицам. Имейте-же в виду, моя милая, что я безжалостно осужу их до последняго, потому что я решился вывести оборвышей. Может, быть; муж ваш умрет еще в молодых годах (что весьма вероятно), оставив на ваших руках ребенка. Тогда вы будете выгнаны за дверь вашим домохозяином и очутитесь на мостовой. В подобном случае, милая моя, советую вам не шляться в моем участке, потому что я решился вывести всех безприютных матерей. Да, всех молодых матерей, каковы-бы оне небыли: мое неизменное - вывести их. Не думайте приводить в свое оправдание болезнь или число ваших маленьких детей, потому что я твердо решился вывести всех больных и всех, маленьких детей (надеюсь, что вам известен текст богослужения; пожалуй, что и нет). Если же, предавшись отчаянию, неблагодарности или святотатству, вы попытаетесь, в нарушение самых священных законов, утопиться или повеситься, то не ожидайте от меня пощады: я твердо решился окончательно вывести самоубийство. Если есть на свете вещи, прибавил альдермен с самодовольною улыбкою, относительно которых мне можно приписать неизменное решение, то это, конечно, самоубийство. Поэтому советую вам не играть в эту игру. Так-ли говорится, не правда-ли? Ха, ха! Теперь мы прекрасно понимаем друг друга.

Тоби не знал, радоваться-ли ему или горевать, видя смертную бледность, покрывшую лицо Маргариты, рука которой машинально покинула руку жениха.

-- Что касается до тебя, собака, продолжал альдермен, обращаясь с удвоенною веселостью и развязностью к молодому кузнецу: с чего ты, глупец, задумал жениться? зачем это тебе понадобилось? Еслиб я был таким же молодым и статным повесою, как ты, то я стыдился бы прицепиться к юбке женщины. Разве не видишь ты, что тебе не будет и тридцати лет, как она уже станет старухой? Красив же ты будешь, таща за собою женщину в лохмотьях и кучу воющих детей, которые будут всюду преследовать тебя плачем и воплями.

О, альдермен Кет умел-таки допечь бедного человека!

такой, что кидается в глаза всем девченкам!.. Ну, проваливай!..

Они провалили, но уже не под руку, не держась за руки, не обмениваясь светлыми взглядами; она - вся в слезах, а он - мрачный и с поникшей головой. Те ли то были два сердца, которые еще так недавно заставляли радостно биться в груди сердце старого, несчастного Тоби? Нет, нет! Слава Богу, альдермен похерил эти сердца.

-- Так как ты уже здесь, сказал Кет старику Тоби, то отнеси-ка, вот, письмо. Да умеешь-ли ты скоро ходить? ты уже стар.

Тоби, провожавший бедную Маргариту тупым взглядом, с трудом процедил сквозь зубы, что он еще очень силен, и очень скор на ногу.

-- Сколько тебе лет? спросил альдермен.

-- О, этот человек, как видите, зашел далеко за средний возраст, вскричал мистер Фейдер, терпение которого не могло вынести подобного злоупотребления. Да и вина-то была уж черезчур тяжкая.

-- Знаю, сударь, что заедаю чужой век, сказал Тоби: я... я... уже думал об этом сегодня утром.

Альдермен прервал его жалобы, подавая ему вынутое из кармана письмо. Он хотел дать Тоби шиллинг за труды, но мистер Файлер совершенно ясно доказал ему, как подобная щедрость падает на известное число лиц налогом в девять с половиною пенсов. И потому альдермен дал Тоби только шесть пенсов {Шиллинг - серебряная монета, ценностью около 30 коп. сер., делится на 12 пенсов.}.

Да и тут Тоби счел себя облагодетельствованным.

-- Посыльный! вскричал он.

-- Чего изволите, сударь? спросил Тоби.

-- Береги свою дочку: она слишком хороша собой.

-- Поди ты! пожалуй, еще выдумаешь, что она и личико-то свое украла у кого-нибудь, подумал Тоби, глядя на лежавшия у него на руке деньги и вспоминая о своих рубцах. Пожалуй, она украла у сотен пяти знатных дам их красоту! Я не изумился бы и такому обвинению. Право, это ужасно!

Сказав это, альдермен поспешил нагнать своих двух друзей.

-- Все беды да беды! сказал Тоби, складывая руки. Рождены злыми. Незачем было рождаться.

Едва успел он произнести эти слова, как в его ушах раздался звон колоколов. Голос их был полный, торжественный, звонкий, но не содержал ни одной ноты ободрения бедному Тоби.

-- Это уже не прежний звон! вскричал старик, внимательно прислушиваясь: нет ни одного слова из прежних, которые были мне так любы. Да и отчего бы быть этому иначе? Будущему году так же мало до меня дела, как и прошедшему. Я хотел бы умереть.

-- Выводите их, выводите их, гласили они: старое время, доброе время! Факты и цифры, цифры и факты! Выводите их, выводите их!

Вот-что говорили колокола и ничего больше, так что ум Тоби мутился. Он схватил голову обеими руками, как бы желая не дать ей лопнуть. И он хорошо сделал, потому что при этом движении он ощупал между своими пальцами письмо альдермена. Вспомня о поручении, он машинально впал в свою обычную побежку и скрылся.